Плутарх

медлительность и неспешность божества при наказании злодеяний

Ни в чем не следует божеству проявлять медлительности, особенно же перед злодеяниями, ведь сами злодеи не медлят и не колеблются, а рвутся к злодеяниям под напором своих страстей.

Ничто так не пагубно, как отсрочка справедливого наказания, она отнимает надежду и твердость духа у пострадавших и усугубляет дерзость злодеев, а немедленные наказания преступников пресекают будущие злодейства, и это большое утешение для потерпевших.

Ведь именно такая уверенность толкает злодеев к безбоязненному совершению преступлений: злодеяние приносит свои плоды немедленно и ощутительно, воздаяние же следует не скоро, когда уже успеешь их вкусить»

3. «промедление божества при наказании ... подрывает веру в Провидение. Оно наказывает не за каждое преступление в отдельности, но по совокупности и лишь позднее, позволяя преступникам видеть в этом не возмездие, а простое несчастье, так что никакой пользы от раскаяния в содеянном не бывает.

какой толк говорить, что «мельницы богов мелют медленно»]: это лишь затемняет справедливость и позволяет угаснуть страху за совершенные преступления».

4. Что толку говорить о музыке тем, кто ей не учился, и о войне тем, кто не воевал? Что толку рассматривать дела богов и демонов, будучи людьми?

трудно простому человеку понять расчет врача, производящего операцию позже, а не раньше, и делающего прижигание не вчера, а сегодня, - ничуть не легче смертному человеку сказать и о богах что–либо кроме того, что им виднее, когда им лечить зло, в качестве лекарства налагая заслуженное возмездие, каждому своей мерой и каждому в свое время. Это лечение души, называемое законом и справедливостью, есть величайшее искусство, как среди тысяч других свидетельствует и Пиндар, называя бога, который царит и правит надо всем на свете, «величайшим искусником», так как это он выковал меру справедливости, которая мерит, когда, как и насколько следует наказывать каждого из преступников.

5. Итак, признайте прежде всего, что по Платону бог. предстающий образцом всякого добра, сам влагает в людей добродетель, в некотором отношении уподобляющую божеству всех, кто за ним в состоянии следовать. Ибо природа всего мира не знает порядка, и чтобы этот мир преобразился в нечто упорядоченное, начинать он должен с уподобления и причастия божественной идее и добродетели.

мы, взирая на божество, которое, не тревожась ни страхом, ни раскаянием, тоже отлагает и отсрочивает наказания на будущее, должны сами становиться внимательнее и осторожнее, понимая, что мягкость и терпимость суть части той божественной добродетели, которую божество внушает нам, убеждая, что наказание исправляет немногих, а промедление наставляет на ум многих и многих.

6. Человеческая справедливость состоит лишь в том, что преступникам воздается злом за зло: кто дурно поступил, с тем дурно обращаются, и не более того, вот почему человеческая законность, как лающая собака, бросается за преступником сразу по пятам. А божеству подобает сначала установить, какими страстями больна попавшая под наказание душа и не поддается ли она еще раскаянью, и если зло в ней не представится полным и неизлечимым, то ей дается время для исправления. Ведь божеству известно, какую долю добродетели исходящие от него души восприняли при своем рождении, известно, как сильно и неискоренимо врождена она в них, и известно, что если вопреки их природе в них и расцветает порок, то это лишь из–за дурного воспитания и недостойного общения[30], так что иных еще можно хорошим попечением возвратить в надлежащее состояние, и не все заслуживают одинакового наказания. Только неисправимым оно тотчас пресекает жизнь, как пагубным для других и особенно для самих себя из–за вечной их порочности; а тем, кто грешит более из незнания добра, чем из стремления ко злу, божество предоставляет время прийти в себя, и только если они упорствуют, то наказывает также и их: ведь ему нечего бояться, что они от него ускользнут.

9. злоба, одновременно с собой порождая муку и терзание, песет в себе казнь, и не вслед за преступлением, а одновременно с ним. Когда преступников ведут на казнь, каждый из них несет свой крест, — так и злодейство всякий раз само себе готовит орудие наказания: оно само — палач своей жалкой жизни, вооруженный стыдом, заботами, несчетными тревогами, дикими страстями и непрекращаемыми волнениями.

Некоторые люди похожи на малых детей, которые смотрят в театрах на злодеев в шитых золотом хитонах и пурпурных хламидах, увенчанных и пляшущих, восторгаются и завидуют их счастью, а потом вдруг видят, как их поражают копьями, хлещут бичами, и одежды их, узорные и ценные, пышут пламенем.

Вот так и преступники, которым кажется, будто бы они избежали возмездия, в действительности принимают его, и не долгое время спустя, а в течение всего этого долгого времени: они не в старости наказаны, но состарились под наказанием. Да и время это — долгое лишь для нас; для богов же вся продолжительность человеческой жизни — ничто, и если преступник убит или повешен только теперь, а не на тридцать лет раньше, то это все равно, как если бы это произошло не утром, а вечером. Ибо будучи заперт в жизни, как в тюрьме, откуда не выйдешь и не скроешься, он мог сколько угодно и пировать, и заниматься делами, и шутить, и дарить, и получать подарки — это вое подобно играм узников в кости или в шашки под свисающей над их головами веревкой.

10. И разве нельзя утверждать, что приговоренные к смерти и находящиеся в тюрьме уже несут наказание, еще и прежде, чем им перерубят шею? Так, человек, которым выпил цикуту, еще прохаживается некоторое время в ожидании чувства тяжести в ногах, а потом лишается чувств от оцепенения и смертного холода. Должны ли мы, почитая возмездием лишь исход возмездия, пренебречь страданиями, страхами, ожиданиями, раскаянием, которые охватывают каждого преступника?

каждый преступник подпадает под казнь, как только он проглотил, как приманку, сладость преступления, а в глубине души его терзает и мучает совесть,
«Как море взбивает тунец порывистый»

Резвость и дерзость злодейства сохраняют свою силу лишь до окончания злодеяния, после чего страсть, как ветер, слабеет и сникает перед страхом и богобоязнью. И, конечно, Стесихор соответственно правде и действительности изобразил сон Клитемнестры, так его рассказавшей:
«Змей привиделся мне с головой человечьей,
В ней же черты Плисфенида царя проявились
Ибо сонные видения, дневные призраки, оракулы, небесные знаки и все, что объявляется будто бы по воле богов, нагоняет на соответственно настроенных людей страхи и беспокойства.

11. Если действительно душе по окончании жизни нечего больше ждать, то была бы смерть концом всякой награде и всякому наказанию, и можно было бы еще увереннее сказать, что со злодеями, которых быстро настигло наказание и смерть, божество поступило и мягко, и милостиво. Но если даже на протяжении их жизни злодеи не испытали ничего плохого, то уже печальное и болезненное ощущение того, что несправедливость бесплодна, неблагодарна и не стоит затраченных усилий достаточно для того, чтобы растравить душу.

когда человек совершает гнусное беззаконие из жадности к имуществу, из зависти к политической славе и могуществу или из жажды плотских удовольствий, а потом жажда и напряжение страсти ослабевает, то он видит, что ему вместо пользы и выгоды остаются лишь стыд и страх перед содеянным. Не естественно ли, что ему часто приходит на ум, будто он ради пустой славы или низкой и бесплодной страсти преступил прекраснейшие и величайшие человеческие законы, наполнив свою жизнь смятением и позором?

душа каждого преступника рассуждает про себя и ищет, как ей уйти от воспоминаний о прежних злодеяниях, отбросить угрызения совести и, очистившись, начать жизнь заново. Ибо во всех колебаниях его нет ни уверенности, ни твердости, ни спокойной рассудительности, иначе, наверно, пришлось бы почесть преступников за мудрецов. Нет, где прочно поселились алчность, властолюбие, безмерная зависть, ненависть и злонравие, там при первом же взгляде обнаруживаются скрытое суеверие, слабость перед трудом, страх перед смертью, изменчивость в желаниях, тщеславие и заносчивость. Они боятся не только хулителей, но и хвалителей, полагая, что те, почитая себя жертвами обмана, будут ненавидеть в них порок тем больше, чем охотнее они могли восхвалять мнимую добродетель. Закоренелые в зле подобны негодному железу, изъеденному ржавчиной и оттого ломкому. Вот почему, за долгое время лучше познав самих себя, они, измученные и себе ненавистные, презирают собственную жизнь.

Если дурной человек возвращает долг, дает поручительство за друга, приносит из честолюбия и тщеславия жертву отечеству, то даже тут он вскоре чувствует сожаление и упрек, — так переменчиво блуждает его мысль. Рукоплескания зрителей в похвалу его действий вызывают у него лишь стенания, когда тщеславие в нем уступает место сребролюбию. Тем более те, кто ради тирании или заговора губили людей, как Аполлодор, или обездоливали друзей, как Главк, сын Эникида[73], должны жалеть о сделанном, презирать себя, раскаиваться в случившемся. Я бы сказал, что для наказания нечестивцев не нужны ни боги, ни люди, — для этого достаточно их собственной жизни, оскверненной и исковерканной злодеяниями.

12. Эврипид открыто обвинял богов за то, что они
«Грехи отцов отмщают на потомках»,
и к этому обвинению, следует тебе это знать, втихомолку присоединяемся и мы. Действительно ведь или виновники сами уже расплатились· за содеянное, иди же, — и тогда не за что наказываю» еще и невинных, так как даже виновных несправедливо дважды карать за одну вину, — или же боги, упустив наказать действительных преступников» запоздало наказывают невиновных, и тогда нехорошо оправдывать несправедливость медлительностью.

Так, говорят, сюда пришел когда–то Эзоп с золотом, полученным от Креза, чтобы посвятить его торжественно богу и раздать дельфийцам по четыре мины. Но с жителями он поссорился, рассердился и решил, что они недостойны такого богатого подарка, и по окончании жертвоприношения отправил остальные деньги обратно в Сарды. Тогда дельфийцы обвинили его в ограблении храма и убили, сбросив с Гиампейской скалы. За это, говорят, божество разгневалось на них, наслав бесплодие на их землю и всяческие страшные болезни на жителей, так что они стали объявлять на всеэллинских праздниках, что готовы поплатиться перед всяким, кто взыщет с них за смерть Эзопа. И вот в третьем поколении явился самосец Идмон, даже не родственник Эзопа, а потомок его самосских хозяев; дельфийцы с ним расплатились и тем освободились от скверны. Тогда то, говорят, место казни храмовых грабителей и было перенесено из Гиампеи в Авлию.

Далее, даже глубочайшие поклонники царя Александра (к которым принадлежим и мы) не могут похвалить его за уничтожение города Бранхидов и избиение всех его жителей без различия возраста только за то, что их прадеды предали храм близ Милета.

Не заслуживают похвалы и фракийцы за то, что они до сей поры татуируют, в отместку за Орфея, своих жен, равно как и эриданские варвары, которые до наших дней носят траур по Фаэтонту. Было бы еще смешнее, пожалуй, если бы люди, при которых погиб Фаэтонт, пренебрегли этим, а те, кто явился пятью или десятью поколениями позже, стали вдруг надевать по нем траур и печалиться. Впрочем, это была бы только глупость, не причиняющая ничего страшного или вредного. Но какова же причина того, что гнев богов, подобно некоторым рекам, бывает сначала скрыт, а впоследствии разражается на других и не прекращается, пока беда не дойдет до крайности?».