Институт Философии
Российской Академии Наук




  Раздел I. Глава 1.
Главная страница » Ученые » Научные подразделения » Сектор философии культуры » Сотрудники » Никольский Сергей Анатольевич » Публикации » Русское мировоззрение. Том I. » Раздел I. Глава 1.

Раздел I. Глава 1.

РАЗДЕЛ I. Отечественные философы и публицисты ХVIII – середины ХIХ столетия и проблематика русского земледельческого мировоззрения

 

Поскольку в нашем исследовании мы ставим перед собой цель рассмотреть и, в частности, с помощью предложенного Франком метода «интуитивного углубления и вчувствования», дать описание миросознания и мировоззрения русского земледельца, в наших рассуждениях о воззрениях русских философов, литературных критиков и писателей посредством анализа их собственных взглядов, а также анализа создаваемых ими литературных образов, мы будем стремиться к тому, чтобы они были не только текстуально-доказательными, но и несли в себе известную долю логически обоснованного «домысливания», интуитивно проясненного интенционального «вчувствования» и предположительности. Таким путем мы надеемся решать поставленную Булгаковым задачу постижения русского мировоззрения посредством «суммирования мыслей и впечатлений», которые вызываются в анализируемых произведениях.

 

Также, говоря о русских философах и литературных критиках, современниках писателей, мы, не всегда имея доказательства интеллектуальных контактов между ними, равно как и вовсе неуловимых для исследователя свидетельств их взаимного влияния, тем не менее, будем относиться к ним как к мыслителям, чьи произведения и творчество в целом были частью духа рассматриваемой нами эпохи и, значит, допускать, что между ними имелась непосредственная или опосредованная культурная, а, возможно, и интеллектуальная связь.

 

Обзор, предпринятый нами в I разделе исследования, будет состоять из двух частей: анализ воззрений отечественных философов и публицистов ХVIII – начала ХIХ столетий и – специально – философов первой половины ХIХ века.

 

 

Глава 1. Отечественные философы и публицисты ХVIII – начала ХIХ столетий о мире, человеке и крепостном состоянии крестьянства.

 

 

В ряду первых представителей философского знания рубежа ХVIII – ХIХ столетий, в творчестве которого находим материал, относящийся к интересующей нас теме, стоит великий украинский философ-просветитель, внесший большой вклад в развитие философской мысли украинского и русского народов Григорий Саввич Сковорода (1722 – 1794).

 

Блестяще образованный человек, выпускник Киево-Могилянской академии Сковорода как никто другой из современников сумел создать масштабную картину современного ему мира, в центре которой поместил человека.

 

Надо отметить, что этот исторический период был особенно труден для становления независимой личности, какой был Григорий Сковорода. Последовавшая после присоединения к России отмена на левобережной Украине в 1764 году гетманской власти, а также ликвидация в 1775 году Запорожской Сечи – вековечной свободной территории российской империи венчали собой полное установление крепостничества и в этой части России. В это время на Украине стали устанавливаться и первые капиталистические порядки со всеми мерзостями периода первоначального накопления.      

 

 Родившийся и воспитанный в трудовой казацко-крестьянской семье на Полтавщине, всегда четко определявший свое социальное кредо – «а мой жребий с голяками», Сковорода остро воспринимал происходящее и живо откликался на него своим творчеством. Пожалуй, для всех его значительных произведений в той или иной мере характерны следующие мировоззренческие установки. Прежде всего - неприятие и резкое осуждение социального неравенства и гнета. Вот примеры из одного из наиболее известных произведений философа – 10-й песни из цикла «Сад божественных песен» - «Всякому городу нрав и права», которым, кстати, открывается самое полное русское издание произведений Григория Сковороды последних десятилетий:  

 

Петр для чинов углы панские трет,

Федька-купец при аршине все лжет.

Тот строит дом свой на новый манер,

Тот все в процентах, пожалуй, поверь!

                                                              …

Тот непрестанно стягает грунта,

Сей иностранны заводит скота.

Те формируют на ловлю собак,

Сих шумит дом от гостей, как кабак[1].

 

Воспринимая преимущественно в негативном свете современное ему «высшее общество», критический настрой своих произведений Сковорода адресует в первую очередь городу, как началу, противоположному естественной природной жизни, которая в его произведениях, напротив, возвеличивается. Природа – мать человека, естественное место его постоянной жизни и потому уход от природы чреват трагическим финалом. (В этой связи характерна мораль одной из философских басен Сковороды, звучащая так: «Без природы, как без пути: чем далее успеваешь, тем беспутнее заблуждаешь»[2].

 

Ориентация на природное естество в его внешнем проявлении, равно как и человеческом теле, природе человека столь же важна для творчества философа, как и осуждение неправедного жизненного устройства. С «не-природой», с городом Сковорода связывает «печаль духа», постоянное беспокойство сердца, неугасимую жажду «ездить за море», стремление к богатству, тщеславие и властолюбие. Жизни городов с их неусыпностью, кипением страстей и желаний философ противопоставляет поэзию тихих полей, лесных рощ, настроение беспечного путешественника, удовлетворенного собой и довольного тем немногим, что у него есть. Сковорода возвеличивает человека «малых желаний» и ограниченных материальных потребностей. Так, в близкой к фольклорным мотивам песне «Ой ты, птичко желтобоко» он определяет свой жизненный идеал – не искать счастья в богатстве и чинах. Обращаясь к птичке, поэт говорит: «не клади гнезда высоко». И далее:

 

А я буду себе тихо

Коротати милый век.

Так минет меня все лихо,

Счастлив буду человек[3].

 

В этом же ключе написана и 12-я песня цикла «Сад божественных песен». «Не войду я в город богатый. Я буду на полях жить». В этом произведении жизнь «ничегонеделателя», а подчас и аскета, предлагается философом в качестве правильного жизненного выбора, который видится ему в современных социальных условиях. Вот некоторые из важнейших конкретизаций этих идей:

 

Не хочу ездить за море, не хочу красных одежд:

Под сими кроется горе, печали, страх и мятеж.

                                         …

Не хочу за барабаном идти пленять городов,

Не хочу и штатским саном пугать мелочных чинов.

                                         …

Не хочу и наук новых, кроме здравого ума,

Кроме умностей Христовых, в коих сладостна дума.

                                         …

Ничего я не желатель, кроме хлеба да воды,

Нищета мне есть приятель – давно мы с нею сваты.

                                         …

Здравствуй, мой милый покой! Вовеки ты будешь мой.

Добро мне быть с тобою: ты, мой век будь, а я твой.

О дубрава! О свобода! В тебе я начал мудреть,

До тебя моя природа, в тебе хочу и умереть[4].

 

Впрочем, аскетические установки в творчестве Сковороды не единственное, что характеризует его отношение к проблеме человеческой деятельности. Не менее ярко в его творчестве заявлена и мировоззренческая установка «сродного труда» – практической деятельности человека, основанной на осознании и реализации им своих природных склонностей, развитии присущих именно ему способностей с целью достижения в труде личного счастья и общественной пользы. Эта тема особенно отчетливо развивается в сборнике «Басни харьковские», в первую очередь таких как «Оселка и нож», «Колеса часовые», «Жаворонки», «Собака и Кобыла».

 

Сюжет 12 басни «Оселка и нож» (Оселка – оселок) на первый взгляд прост: нож предлагает оселку переделаться в нож, поскольку его, ножа, деятельность, как следует из содержания басни, в высокой степени «общественно полезна». На это оселок отвечает, что его работа также очень важна, а, став ножом, он принес бы пользы существенно меньше. Однако, пожалуй, самое глубокое место басни – ее мораль («сила»): «Родятся и такие, - резюмирует Сковорода, - что воинской службы и женитьбы не хотят, дабы других свободнее поощрять к разумной честности, без которой всяка стать недействительна»[5]. (Выделено нами. – С.Н., В.Ф.).

 

То есть, любое свободное самоопредление человека, в том числе – и в предельном варианте - в избрании «ничегонеделания», «жизни в полях» как способа жить - есть его неотъемлемое естественное право, с которым люди «родятся». И только признанное обществом, обязательное соблюдение этого естественного права служит гарантией того, что все люди могут свободно избирать род своей жизни и деятельности («разумная честность») и на основе этого выбора достигать полной самореализации. Вот когда в русском сознании впервые появляется эта глубокая, не вполне понятая и поныне, «либеральная», как мы скажем сегодня, мысль, впервые произнесенная более двухсот лет назад.

 

Еще одна глубинная мировоззренческая установка всего творчества Сковороды – отождествление «истинной жизни» с «чистой совестью». Вот рассуждения философа: у жизни нет временного измерения (длительности). Истинное измерение жизни – честность, совестливость. Императив здесь прост: «Без бога и за морем худо, а мудрому человеку весь мир есть отечество: везде ему и всегда добро»[6].

 

«Истинная жизнь» (и здесь особо нужно отметить мировоззренческую новацию философствования Сковороды, поскольку в дальнейшем она сделалась одной из самых сильных установок русского мировоззрения вообще) – «невидимая натура» мира, бог. «Сия невидимая натура, или бог, всю тварь проницает и содержит; везде всегда был, есть и будет. Например, тело человеческое видно, но проницающий и содержащий оное ум не виден.

 

По сей причине у древних бог назывался ум всемирный. Ему ж у них были разные имена, например: натура, бытие вещей, вечность, время, судьба, необходимость, фортуна и проч.

А у христиан знатнейшие ему имена следующие: дух, господь, царь, отец, ум, истина»[7].      

   

Таким образом, завершая краткий обзор мировоззрения Г.С. Сковороды, нужно отметить, что в его творчестве мы впервые в истории отечественной мысли находим многие существеннейшие идеи, развивавшиеся в дальнейшем в русской философии и классической литературе. 

 

Следующим философом, воззрения которого должны быть проанализированы в интересующем нас контексте, к тому же оказавшим сильное влияние своей просветительской деятельностью и творчеством на умы русских писателей рубежа ХVIII – ХIХ столетий, был Николай Иванович Новиков (1744 – 1818)[8]. Оценивая его просветительский вклад в развитие русской литературы и формирование культурной среды в российском обществе, В.Г. Белинский писал: «Этот человек, столь мало у нас известный и оцененный (по причине почти совершенного отсутствия публичности), - имел сильное влияние на движение русской литературы и, следовательно, русской образованности… Благородная натура этого человека постоянно одушевлялась высокою гражданскою страстью – разливать свет образования в своем отечестве. И он увидел могущественное средство для достижения этой цели в распространении в обществе страсти к чтению»[9].   

 

В 1874 году Новиков в Москве создал «Компанию типографическую» и за несколько лет издал множество газет и журналов, сотни философских и художественных произведений отечественных и иностранных авторов. Им также была организована одна из первых в России книжная торговля и открыт ряд школ для детей разночинцев.

 

В контексте рассмотрения интересующей нас темы нужно отметить, что если выдающийся современник Новикова – Поленов, о ком речь ниже, в своем сочинении «О крепостном состоянии крестьян в России» рассматривает как бы горизонтальный срез проблемы существования русского крестьянина – в его связях с остальным обществом и, прежде всего, с помещиком, то Новиков в одной из центральных своих работ «О достоинстве человека в отношениях к Богу и миру» (1777год) избирает вертикальный ракурс - связь человека с Создателем.

 

 Работа Новикова – гимн человеку, в том числе и находящемуся в крепостном состоянии. Что же в человеке внушает «истинное к нему почитание и искреннюю любовь»? «Бессмертный дух, дарованный человеку, его разумная душа, его тело, с несравненнейшим искусством сооруженное к царственному зданию, и его различные силы…»[10], - следует ответ. 

 

Свою просветительско-гуманитарную миссию Новиков видит в том, чтобы познакомить «всех почтенных читателей» с самими собой, с тем высоким достоинством, которым все они обладают; он хочет, чтобы они получили «высокое понятие о свойствах человеческих: ибо мы предполагаем, что ни единый человек не может ни мыслить, ни делать благородно, когда он, возвышаясь благородною гордостию, не будет почитать себя важною частию творения»[11].

 

Из числа человеческих достоинств философ исключает общепризнанные в тогдашнем светском обществе богатство человека или знатность его рода. Подлинное достоинство человека, считает Новиков, проистекает из его божественного творения. Все люди могут «великою честию почитать и тем гордиться, что бог нас из многих других возможных веществ в человеков избрал, человеком создал и человеками сотворил»[12]. То, что Бог постоянно помнит и заботится о человеке, должно, по Новикову, внушать каждому почтение к самому себе.

 

Люди – «цель всего мира», - продолжает философ. «…Как великолепно поставлены они в оном как средоточие в сей окрестности творения; как владыки мира, как божества, для коих солнце сияет, звезды блистают; которым звери служат; для которых растения зеленеют, процветают и плоды приносят. Человеки преимущественно перед другими творениями имеют по естеству своему возможность мир себе представить, об оном размышлять и рассуждать»[13]. И далее: «…Нам и небо и земля свои услуги оказуют; …они нас ущедряют и рачительно платят нам должну дань; луна освещает нам зрелище природы, звезды украшают своды небесные; зефир, шумящий древесами, веет нам благоуханием, собранным со цветов; бдящий соловей увеселяет пением наш слух; словом, вся тварь стремится к нам, дабы доставити или выгоду какую, или удовольствие. И так человеки могут по благоугождению своему всем царствовать и всем учреждать, а из прочего, что не в их власти состоит, могут они себе, по крайней мере, когда восхотят, почерпать увеселение. И потому всякий человек может некоторым образом сказать сам в себе: весь мир мне принадлежит»[14]. (Выделено нами. – С.Н., В.Ф.).     

 

В последней трети ХVIII в. реально-сатирическое направление полу­чает дальнейшее развитие в рамках просветительского разоблачения крепостничества. В семидесятые годы ХVIII века Новиков успешно издавал широко известные в России антикрепостнические сатирические журналы – «Трутень», «Пустомеля», «Живописец», «Кошелек». Особенно ярко проявил себя в этой области журнал «Трутень», постоянный персонаж которого «его превосходительство г. Недоум», совсем в духе сказочных щедринских помещиков, рассуждает о том, чтохорошо было бы, «чтобы на всем земном шаре не было других тварей, кроме благородных, и чтобы простой народ совсем был истреблен...»[15]. В «Рецепте для г. Безрассуда» «Трутень» останавливается на отношении «благородного» помещика к своим крепостным, которые, по его мнению, не суть человеки, но крестьяне; а что такое крестьяне, о том знает он только по тому, что они крепостные его рабы». Он собирает «с них тяжкую дань, называемую оброк», «не удостаивает их наклонения своей головы, когда они по восточному обыкновению пред ним на земле распростираются». Крестьяне «работают день и ночь, но со всем тем едва-едва имеют дневное пропитание, затем что насилу могут платить господские поборы. Они и думать не смеют, что у них есть что-нибудь собственное, но говорят: это не мое, но божие и господское...»[16].

 

Может быть, особенно важно в просветительской критике «злонравных» помещиков то, что перед нами разворачивается картина поместной жизни, более или менее адекват­ная реальной жизни. Жизнь эта, как со стороны господ, так и со стороны крестьян выглядит, как правило, удручающе. Вместе с тем, в журналистике Н.И. Новикова впервые появляется не только картина поместной крестьянской жизни, но и - что можно считать событием уникальным – слышится голос крестьянского «низа», причем делает он это, пародийно дистанцируясь от «отписок крестьянских», отчего те приобретают заметную полифонию.

 

Вот, например, староста Андрюшка бьет челом помещику Григорью Сидоровичу «со всем миром». Староста сообщает о сборе «денег оброчных», каясь при этом, что более собрать не могли: «крестьяне скудны, взять негде, нынешним годом хлеб не родился, насилу могли семена в гумны собрать»; «бог посетил... скотским падежом, скотина почти вся повалилась; а ко­торая и осталась, так и ту кормить нечем, сена были худые, да к соломы мало, и крестьяне твои, государь, многие пошли по миру...»[17]

 

Сообщает староста и о том, что в описанных условиях и нещадная порка не помогает. «С Филаткою, государь, как поволишь? денег не платит, говорит, что взять негде: он сам все лето прохворал, а сын большой помер, остались маленькие ребятишки; и он нынешним ле­том хлеба не сеял, некому было землю пахать, во всем дворе была одна сноха, а старуха его и с печи не сходит. Подушные деньги за него заплатил мир, видя его скудость; а за твою, государь, недоимку по указу твоему продано его две клети за три руб­ли за десять алтын; корова за полтора рубли, а лошади у него все пали, другая коровенка оставлена для робятишек, кормить их нечем; миром сказали, буде ты его в том не простишь, то они за ту корову деньги отдадут, а робятишек поморить и его вконец разорить не хотят. При сем послана к милости твоей Филаткина челобитная, как с ним сам поволишь, то и делай; а он уже не плательщик, покуда не под­растут робятишки; без скотины да без детей наш брат твоему здоровью не слуга...»[18]

 

Изложение мужицких горестей набирает в «Отписке» силу: тут и незаконное завладение помещиком Нахрапцовым крестьянскими землями, и повышение смертности при непосильности оброка, и природная скудость мест. Подспудной грустной иронией (авторской, конечно) звучат следующие строки «Отписки»: «При сем еще послано штрафных денег:... с Антошки за то, что он тебя в челобитной назвал отцом, а не господином, взято пять рублей, и он на сходе высечен. Он сказал: я-де это сказал с глупости, а напредки он тебя, государя, отцом называть не будет...»[19]. От «Отписки», как и от «Копии с помещичьего указа», созданной по ее следам, веет унылой зависимостью крестьян от их господина, которого они по ошиб­ке, в патриархальных традициях общины приняли, было, за отца.

 

Однако уже к кон­цу ХVIII в. от иллюзорной патриархальности единой помещичье-крестьянской жизни остается все меньше. Налицо - разорение деревни, ее вымирание. Совершенно очевидно, что для барина Григорья Сидоровича вряд ли дойдет простая истина, которую пытается в своей «Отписке» втолковать, по его барскому указу, ранее наказанный Филатка: «... ты сам, родимый, человек умный, и ты сам ведаешь, что как твоя милость без нашей братии крестьян, так мы без детей да без лошадей никуда не годимся...»[20].

 

Однако Новиков не склонен к слишком широким обобщениям. Он оговаривается, что даваемые им примеры - только образчики злоупотребления крепостным правом, что в России есть и «помещики-отцы», которые не «преобращают» «нуж­ное подчинение в несносное иго рабства», у которых крестьяне «наслаждаются вожделенным спокойствием, не завидуя никакому на свете счастию, ради того что они с своем звании благополучны»[21].

 

Тексты «Трутня» и «Живописца» Н.И. Новикова естественно обещали появление радищевского «Путешествия», что и происходит. В пятом номере «Живописца» печатается «Отрывок из путешествия в +++», подписанный буквами И.Т. и, по всем данным, принадлежавший А.Н. Радищеву. В «Отрывке» дается выразительное описание «деревни Разоренной», вполне соответствующее ее поименованию. Так, «...поселена на самом низком и болотном месте. Дворов около двадцати, стесненных один подле другого, огорожены иссохшими плетнями и покрыты от одного конца до другого сплошь соломою... Избы, или, лучше сказать, бедные развалившиеся хижины, представляют взору путешественника оставленное человеками селение. Улица покрыта грязью, тиною и всякою нечистотою, просыхающая только зимним временем. При въезде моем в сие обиталище плача я не видал ни одного человека...»[22].

 

Еще более удручающая картина открывается путешественнику, когда он оказывается на грязном крестьянском дворе «намощенном соломою», «ежели оною намостить можно грязное и болот­ное место». Повествователь входит в избу. «Заразительный дух от всякия нечистоты, чрезвычайный жар и жужжание бесчисленного множества мух оттуду меня выгоняли; а вопль трех оставленных младенцев удерживал в оной. Я спешил подать помощь сим несчастным тварям. Пришед к лукошкам, прицепленным веревками к шестам, в которых лежали без всякого призрения оставленные младенцы, увидел я, что у одного упала соска с молоком; я его поправил, и он успокоил­ся. Другого нашел обернувшегося лицом к подушонке из самыя толстыя холстины, набитыя соломою; я тотчас его оборотил и увидел, что без скорыя помощи лишился бы он жизни: ибо он не только что посинел, но и, почернев, был уже в руках смерти; скоро и этот успокоился. Подошед к третьему, увидел, что он был распеленан: множество мух покрывали лицо сего ребенка; солома, на которой он лежал, также его колола, и он произносил пронзающий крик. Я оказал и этому услугу…»[23]

 

Высшим достижением сатиры Н.И. Новикова литературоведы считают «Пись­ма к Фалалею», приписываемые даже Фонвизину. Сюжет их не сложен. К сыну, уехавшему служить в Петербург, пишут из своего поместья отец, мать и дядя. Письма пестрят сочными сценками и зарисов­ками из поместного быта. Так, отец Фалалея Трифон Панкратьевич уверен, что, перенося тяготы от своих господ, крестьяне так исполняют закон Христов: «они на нас работают, а мы их сечем, ежели станут лениться; так мы и равны - да на што они и крестьяне: его такое и дело, што работай без отдыху. Дай-ка им волю, так они и не весть что затеют». Мало пользы и от экзекуций: «С мужиков ты хоть кожу сдери, так не много прибыли... ... Пять дней ходят они на мою ра­боту, да многи ли в пять дней сделают; секу их нещадно, а все при­были нет; год от году все больше мужики нищают...»[24]

 

О высоком звании человека и неестественности для него крепостного состояния Н.И. Новиков продолжает рассуждать в работе «О достоинстве человека в отношениях к богу и миру», о которой мы уже говорили.

 

Столь отчетливо высказанные взгляды, практически материализующие призыв к людскому равенству как один из будущих лозунгов французской буржуазной революции, естественно, не могли остаться незамеченными царствующей особой. Как известно, за свою просветительскую деятельность Н.И. Новиков в 1792 году по приказу Екатерины П без суда и следствия был арестован и заключен в Шлиссельбургскую крепость на 15 лет, из которой был отпущен лишь спустя четыре года после смерти царицы.      

 

Невежество русского помещика, обнаруживаемое русской журнальной сатирой, вещь вполне реальная для тех времен. Для борьбы с ним в 1765 г. Екатери­на II учреждает Вольно-экономическое общество, целью которого было распространение среди помещиков и крестьян полезных для земледелия и домоводства знаний, изучение земледелия и хозяйственной жизни страны, а также ознакомление с сельскохозяйственной техникой западных стран. Выходило так, что сама императрица возбудила вопрос овыгодах общинной и частной форм землевладения и о преимуществе для сельского хозяйства свободного и крепостного труда. В ответ на распространенные от монаршего имени опросные листы о коли­честве и роде посевов, пахотной и луговой земли испуганные помещики выразили свое замешатель­ство в ряде недоуменных вопросов. Вот как в своих набросках к истории русской литературы воспроизводит эти недоумения М. Горький. Например: «...хлебопашное дело от господа зависимо и человеки в нем ничего же разуметь могут, сколь бы много и лукаво не мудрствовали о сем. Понеже господь пошлет дождь вовремя и хорошо будет, а если прогневается - бумагою от гнева его не защитимся». Такую, к примеру, жалобу присылает в Общество тамбовский дворянин Колюпатов. А другой помещик «от лица суседей, друзей, родных и многих других добромысленных людей пензенских» в 1768 г. пишет в Общество следующее: «Почтительнейше и любезнейше просим оповестить нас не гораздо ли вольно общество ваше? Потому как уже самый ваш запрос про то, как лучше землю пахать - мужиковыми руками или дворянскими - издевкой над заслуженными людями кажется нам, а еще того больше угрожает великим смущением глупых мужиков наших, кои и без того довольно озверели и во многих местах свирепствуют невыносимо супротив благодетелей и отцов их»[25]. М. Горький подытоживает, что практических результатов Вольное экономическое общество в царствование Екатерины не добилось, а императрица должна была убедиться, что мысль об освобождении крестьян преждевременна, ибо непримирима с интересами помещиков и враждебна им, что унее, царицы, нет сил провести эту реформу[26].

 

Среди крестьян антипомещичьи настроения, при всей забитости и покорности их, находили непосредственное выражение в устной и в письменной народной сатире, которая опреде­ленным образом перекликается с литературой и публицистикой ХVIII в. Так, историки литературы называют песню, написанную былинным размером одним из дворовых князей Долгоруковых, который не выдержал гнета и бежал от своего барина «на чужую дальну сторону» (песня сохранилась в деле о его бегстве в 1787 г.). Рукописное творчество этого рода проникнуто смеховым настроением - таковы повестушки, сочиненные в подмосковных деревнях, - «Повесть Пахринской деревни Камкина» и «Сказание о деревне Киселихе». В них в прибауточном стиле рассказывается о том, как ловко проводят помещика крестьянин-ремесленник, «смехотворный басник» и балагур Яныка Наумов и т.п.

 

Однако наиболее замечательным во всех отношениях памятником крестьянского творчества является «Плач холопов», сочиненный безвестным крепостным поэтом в 1767-1769 гг. «Плач» проникнут жалобами нагорькую крепостную долю и отличается резкой антипомещичьей настро­енностью:

 

Неужель мы не нашли б без господ себе хлеба?

На что сотворены леса, на что и поле,

Когда отнята и та от бедного доля? [27]

 

«Плач» выглядит публичным «докладом» бесправного крестьянства царю, сочувственно противопоставленному тиранам-помещикам:

 

Знать, мы все бессчастны на свет рождены,

Что под власть таким тиранам вовек утверждены.

За что нам мучиться и на что век тужить?

Лучше согласиться нам царю служить.

Лучше нам жить в темных лесах,

Нежели быть у сих тиранов в глазах.

Свирепо на нас глазами глядят

И так, как бы ржа железо, едят.

Царю послужить ни один не хочет,

Лишь только у нас последнее точит. [28]

 

Примерно с этого же времени – последней трети ХVШ столетия – о положении российского крестьянства отечественные мыслители начинают не только задумываться, но и специально, в том числе – научно - рассуждать. Пожалуй, одним из наиболее примечательных явлений этого рода, появившемся несколько ранее знаменитого «Путешествия из Петербурга в Москву» А.Н. Радищева, может считаться научно-публицистическое сочинение русского историка Алексея Яковлевича Поленова (1738 – 1816) «О крепостном состоянии крестьян в России» (1776). Это произведение было представлено на объявленный Вольным экономическим обществом конкурс на тему: «Что полезнее для общества, чтоб крестьянин имел в собственности землю и токмо движимое имение, и сколь далеко его право на то или другое имение простираться должно?». Поскольку работа Поленова – одно из первых исследований состояния и перспектив аграрного производства и положения крестьянства в России, остановимся на ней подробнее.

 

Начинает Поленов с определения понятия «крестьянин», которое с социологической точки зрения в известном отношении может быть признано удовлетворительным даже и по меркам сегодняшнего дня. «Крестьянин в общем знаменовании означает человека, имеющего постоянное жилище и пребывание в деревне, назначенного и упражняющегося в земледелии и что к нему принадлежит, невзирая, какой бы власти он подвержен ни был»[29]. Поленов выделяет основания для имеющейся в реальности классификации крестьян – по их принадлежности тому или иному хозяину, государству или вольному состоянию, а также по наличию или отсутствию собственной земли. Рассматривая далее типичное состояние крестьян в России, Поленов ставит вопрос в предельно общей форме: насколько может быть «вредительна или полезна неволя, которой подвержено наше крестьянство»?

 

Ответ, как следует из сочинения, дается отрицательный - неволя вредна и, более того, автор считает необходимым заявить о фундаментальных, онтологических основаниях, которые есть у человека для того, чтобы быть свободным и обладать собственностью. «…Собственная каждого польза составляет главный предмет, к которому, как к середине, стремятся все наши помышления, и притом ободряет нас к понесению всяких трудов. …Мы по врожденной в нас склонности стараемся беспрестанно о нашем благополучии: искать того, что нам приносит действительное удовольствие, и убегать всего, что ему противно, суть два неусыхаемые источника добродетелей и пороков»[30].

 

Будучи господином своему имению, крестьянин, пишет далее Поленов, всегда «знает, что ему должно делать для удовольствования домашних нужд или для получения прибытка; вследствие чего старается он охотно выискивать всевозможные средства обращать всякий случай в свою пользу; болотистые, песчаные, бугроватые места не утомят рачительных его рук, но все трудолюбию должно повиноваться и приносить с избытком пользу. Домашние или добровольно следуют его примеру, или для строгого надзирания надлежащим образом исправляют свою должность; ничто не может утаиться от его глаз, он сам все видит; наималейший примеченный недостаток, пока он его, исправя, не отвратит, беспокойство ему наносит»[31].

 

Иное представляет собой человек, собственностью не обладающий, то есть реальный крепостной крестьянин. «Сей печальный предмет, обращающийся перед моими глазами, ничего больше, кроме живых изображений лености, нерадения, недоверия, боязни не представляет; одним словом, он носит все на лице своем начертанные признаки бедственной жизни и угнетающего его несчастия.

 

…Единственное попечение, и то принужденное, состоит, чтобы удовлетворить некоторым образом необходимые нужды, а в прочем все свое время препровождает в праздности, почитая оную за облегчение своей бедности»[32].

 

Затрагивая поднимаемый некоторыми современными ему авторами вопрос о врожденности рабского состояния российского крестьянства, Поленов высказывает совершенно противоположную точку зрения: врожденным, характерным для человека, он, напротив, полагает «стремление к вольности». Радикальных позиций Поленов придерживается и в вопросе о реальном состоянии крестьянства: оно «бедственное» и должно быть изменено. Наибольшее зло – торговля людьми. «Мы…, не делая ни малой разности между неодушевленными вещами и человеком, продаем наших ближних, как кусок дерева, и больше жалеем наш скот, нежели людей. Сие должно неотменно уничтожить и нимало не смотреть, какие бы кто ни представлял причины»[33]. Впрочем, Поленов тут же сам себя в этой радикальной позиции и ограничивает: «Я не разумею здесь конечное запрещение; но кто намерен продавать, то должен продавать все вместе, и землю и людей, а не разлучать родителей с детьми, братьев с сестрами, приятелей с приятелями; ибо, не упоминая о прочих несходствах, от сей продажи порознь переводится народ и земледелие в ужасный приходит упадок»[34].

 

В качестве главной меры улучшения крестьянского положения Поленов, в отличие от его старшего современника А.Н. Радищева, видит не революционные перемены, а воспитание крестьян. Он пишет: «Мне кажется, что просветить народ учением, сохранить его здравие чрез приобучение к трудолюбию и чрез телесные упражнения, наставить при помощи здравого нравоучения на путь добродетельной жизни – главные должны быть законов предметы, и наибольшее их старание должно в сем обращаться». Воспитанием «можно преобразить всякого человека, какого бы он состояния ни был»[35].    

 

Крестьяне должны наделяться землей. Делать это, по плану Поленова, должны помещики и они же обязаны контролировать рачительное землепользование. Полученный крестьянином земельный надел нельзя продавать, дарить, закладывать или разделять, а можно лишь передать по наследству одному из сыновей. В случае нехватки освоенных земельных наделов, следует предоставлять новые неосвоенные участки, пустоши.

 

Гораздо более свободны крестьяне в распоряжении движимым имуществом – скотом и плодами своего труда. С этих доходов они должны исправно платить налоги государю и помещикам, а также отрабатывать на своих хозяев барщину. Для разрешения споров между крестьянами или между крестьянами и господами Поленов предлагает учредить суды трех уровней: низшие крестьянские – для мелких повседневных дел, не требующих обращения к законодательству; высшие крестьянские суды для разбора дел более сложных, для которых требуется апелляция к законам; и высшие – дворянские. Крестьяне могут переменить свое социальное положение. Если они накопят достаточно денег, то могут выкупиться из крепостного состояния и «записаться в мещанство». Но надо «смотреть накрепко», довольно ли у крестьянина денег на выкуп себя и близких и приобретения приличного жилища в городе. Все эти меры следует вводить постепенно и осторожно, начиная с воспитания и осуществляя все «под предводительством благонравных церковников».  

 

Таковы основные положения сочинения А.Я. Поленова, которые показались конкурсной комиссии Вольного экономического общества столь «над меру сильными и неприличными», что работа, занявшая второе место из присланных 160 проектов, не была напечатана и увидела свет лишь в журнальном варианте сто лет спустя.  

 

В чем сближаются, взаимно дополняют друг друга два выдающихся русских философа этого периода - Поленов и Новиков? Прежде всего – в понимании необходимости демократических преобразований российского общества, на девять десятых состоявшем из земледельцев - крестьян и помещиков. Люди эти, как полагают оба мыслителя, равны перед высшим судьей, то есть равны по самому высокому из всех возможных критериев. Все они – рабы и господа – венцы божественного творения.

 

Люди не противостоят природе, они вписаны в природное целое. При этом природа – не просто материал для строительства, не утилитарное средство удовлетворения человеческих потребностей, а иная, тоже созданная Богом и подаренная человеку часть мира, которую нужно любить и беречь. Природа – продолжение, инобытие человека, и это диктует рачительно-заботливое, чувственно-сострадательное к ней отношение.  

 

Человек не может и не должен быть равнодушен и к своей собственной, данной Богом, природе, которой свойственно стремиться к тому, что приносит удовольствие и избегать того, что влечет за собой страдание. Лучшее средство для нормальной жизни во всяком человеке его собственной природы, как полагает Поленов, есть обладание собственностью. Поэтому постепенное устранение крепостного права – практический вывод, вытекающий из его философских построений. И если Новиков находит аргументацию за социальное равенство в области божественного подобия всякого человека, цели усилий божества, то Поленов приводит социальную аргументацию, от которой всего один шаг до аргументации политической: от благополучия крестьянства зависит благополучие и само существование всего российского общества. А из этого следует, что положение крестьянства должно быть изменено.   

 

 В последнее десятилетие ХVIII в. появляется знаменитое «Путешествие из Петербурга в Москву» Александра Николаевича Радищева (1749 – 1802), в котором образ крестьянина занимает центральное место и интерпретация которого в просветительском духе напоминает о самых острых страницах сатирических журналов Новикова. Картины тяжелой крестьянской   жизни возникают уже с третьей главы повествования – «Любани», где описывается крестьянская пахота в воскресный день, поскольку остальные шесть дней крестьянин ходит на барщину. Из беседы с землепашцем Путешественник делает известный вывод: «Сравнил я крестьян казенных с крестьянами помещичьими. Те и другие живут в деревнях; но одни платят известное, а другие должны быть готовы платить то, что, господин хочет. Одни судятся сво­ими равными; а другие в законе мертвы, разве по делам уголовным...»[36]

 

В главе «Зайцово» видим зверское обращение с крестьянами асессора из придворных истопников. «Он себя почел высшего чина, крестьян посчитал скотами, данными ему (едва не думал ли: он, что власть его над ними от бога проистекает), да употребляет их в работу по произволению... …Они у прежнего помещика были на оброке, он их по­садил на пашню; отнял у них всю землю, скотину всю у них купил по цене, какую сам определил, заставил работать всю неделю на себя, а дабы они не умирали с голоду, то кормил их на господском дворе, и то по одному разу в день...»[37] и т.д.

 

Приятель Путешественника г. Крестьянкин, подступая к трагической развязке истории отношений асессора и его крестьян, роняет замечание по поводу особенных черт характера русского народа, который «очень терпелив и терпит до самой крайности; но когдаконец положит своему терпению, то ничто не может его удержать, чтобы не пре­клонился на жестокость». Так произошло и в случае с асессором, сын которого пытался овладеть невестой одного из крестьян, получил отпор и столкновение завершилось крестьянским бунтом. В результате «окружили всех четверых господ и, коротко сказать, убили их до смерти на том же месте». При этом крестьяне настолько господ ненавидели, что ни один не хотел миновать, чтобы не быть участником в сем убийстве, как они сами после признались[38].

 

Собеседник Путешественника доказывает право крестьян на мщение и оправдывает убийц асессора, основываясь при этом на своеобразном толковании теории «естественного права» (см. в «Любанях»: «Если я кого ударю, тот и меня ударить может»). Что же касается Радищева, то исследователи считают, что он, обосновывая право крестьян на мщение, полагал, что мщение — это «древний закон, око за око, который свойствен человеку в «естественном состоянии», людям с «несовершенным еще расположением мыслей». Потому Радищев и отно­сился критически к стихийному крестьянскому восстанию типа Пугачевского, что восставшие ограничивались местью, «искали паче веселия мщения, нежели пользу сотрясения уз» («Хотилов»)[39]. Биограф Ради­щева А.И. Старцев полагал, что «в основе этики Радищева-революционера лежит именно идея общественной пользы, а никак не идея мщения... Выдвигать идею мщения как основополагающую установку Радищева-революционера - значит приписывать ему отсталость и стихийность современного ему крестьянского движения»[40]. И хотя Радищев утверждает вместе с г. Крестьянкиным, что крестьяне, «убившие зверского асессора, в законе обвинения не имеют», писатель-просветитель, по мнению Старцева, склонен пропагандировать более организованные формы революционного насилия. «Если бы восставшие против своего помещика крестьяне в «Зайцове» оказались более сильными и организованными и сумели бы оказать сопротивление прибывшей воинской команде во главе с исправником, а может быть, и уничтожить ее, то и эти действия должны были бы быть вновь оправданы, как самозащита в силу тех же общих оснований»[41]. Как бы там ни было, а за писаниями Радищева ясно ощущалось оправдание крестьянских волнений и следующих в их результате насилий. Не случайно Екатерина II выводила из речей Крестьянкина «предложения, уничтожающие законы, и совершенно те, от которых Франция вверх дном поставлена»[42].

 

Новая сторона крестьянской жизни предстает в главе «Едрово», где Путешественник встречает толпу «сельских красавиц», которые кажутся ему прелестными «без покрова хитрости», красота их естест­венна в сравнении со светскими щеголихами. Путешественник восклица­ет: «Приезжайте сюда, любезные наши барыньки московские и петербургские, посмотрите на их зубы, учитесь у них, как их содержать в чистоте»[43]. В центре повествовали Анюта - дочь зажиточного ямщика. Ей Путешественник признается, что любит «сельских женщин или крестьянок для того, что они не знают еще притворства». И все же признания Путешественника пугают крестьянку. К ее страху повествователь относится с пониманием, поскольку знает «с какою наглостию дворянская дерзкая рука поползается на непристойные и оскорбительные целомудрию шутки с деревенскими девками»[44].

 

В бывшее пугачевское возмущение, вспоминает Путешественник, когда все служители вооружились на своих господ, некие крестьяне, «связав своего господина, везли его на неизбежную казнь. Какая тому была причина? Он во всем был господин добрый и человеколюбивый, но муж не был безопасен в жене своей, отец в дочери. Каждую ночь посланные его приводили к нему на жертву бесчестия ту, которую он того дня назначил. Известно в деревне было, что он омерзил 60 девиц, лишив их непорочности...»[45]. В рассказе Анюты предстают некоторые черты женской доли в крестьянстве, когда таких как она сватают «в богатый дом за парня десятилетнего».

 

Правительственные указы1775 и 1781 годов запрещали венчать мальчиков, но указы часто нарушались, особенно в крепостных имениях. В результате распространялось то, о чем далее говорит Путешественнику Анюта и что зовется снохачество. Молодая женщина могла отказаться от мужа-мальчика только потому, что она не крепостная, а дочь казенного крестьянина (ямщика), для которого подушная подать (см. «Любани») заменялась гоньбой на своих лошадях. Если почтовый ям становился городом, как, например, Валдай, ямщики записывались в сословие мещан, а при желании и наличии средств - вкупцы. Трудность положения Аню­ты была в том, что отец ее жениха, лишавшийся работника, требовал выкуп - сто рублей, а их не было. Анюта же не могла уйти из дому, ибо была единственной в семье.

 

Путешественника покоряет разумность и высокая нравственность как Анюты, так и ее матери, отказавшейся принять от повествователя так необходимые им сто рублей на свадьбу.

 

Глава «Вышний Волочок» знакомит читателя с помещиком, добившемся «цветущего состояния» своего имения ценою полного разорения крестьян. «Когда у всех худой урожай был, у него родился хлеб сам четверт; когда у других хороший урожай был, то у него приходил хлеб сам десят и более. В недолгом времени к двумстам душам он еще купил двести жертв своему корыстолюбию; и поступая с сими равно, как с первыми, год от году умножал свое имение, усугубляя число стенящих на его ни­вах. Теперь он считает их уже тысячами и славится как знаменитый земледелец»[46].

 

В «Медном» сентиментальный Путешественник видит продажу крестьян с публичного торга, вызвавшую у него рыдания. Глава завершается следующим образом: «А все те, кто бы мог свободе поборствовать, все великие отчинники, и свободы не от их советов ожидать должно, но от самой тяжести, порабощения»[47]. «То есть надежду полагает на бунт от мужиков», - прокомментировала эту Фразу Екатерина, процитировав вторую ее половину.

 

В селе Городня происходит рекрутский набор, ставший «причиною рыдания и слез многих толпящихся». Наконец, в Пешках Путешественник попадает в крестьянскую избу, описание которой и предлагает читателю. По мнению авторитетных исследователей, это описание настолько точно и реалистично, что музеи советской поры по нему изготовлял и макеты «черной» избы XVIII в. Во всей русской литературе этого периода, по­лагают они, нет ничего равноценного этому описанию,если не считать процитированный фрагмент из «Отрывка путешествия в +++ и+++ Т+++», напечатанного в «Живописце» за 1772 и приписываемого Радищеву же[48].

 

В «Путешествии» также воспроизводятся темы и мотивы, уже знакомые чита­телю по сатирическим листкам Новикова. В то же время Радищев склонен к более широким обобще­ниям, которые не позволяют счесть «гражданское положение крестьянина в России» блаженным. Нет в сюжете «Путешествия» благополучных дере­вень, как нет и благополучных крестьян. Время от времени на страницах сентименталистского повествования возникают образы «добронравных» - помещиков, но они со своими личными добродетелями не способны что-либо изменить в существующем положении дел. Самое добро, которое они делают, обора­чивается злом при текущем порядке вещей. Добросердечный старый ба­рин, читаем в главе «Городня» рассказ «господского человека», дает сыну своего крепостного дядьки воспитание наравне со своим собственным сыном, вместе с которым отправляет его продолжать образование за границу. Во время пребывания молодых людей в «чужих краях» старый барин умирает, не успев выполнить обещания - дать своему Ванюше отпуск­ную. Между тем его сын, «сотоварищ» Ванюши, человек тоже по природе не злой нравом, но легкомысленный и слабохарактерный, женится на не­кой знатной «надменной» особе, которая приказывает сдать Ванюшу в ла­кеи и превращает его жизнь в сплошную цепь унижений, издевательств и истязаний, переносимых им, в силу условий его воспитания, с особенной мучительностью. Потом этот сюжетный поворот аукнется в маленькой балладе Некрасова «В дороге», открывшей собственно его лирику, в «Асе» Тургенева и т.п.

 

Ни к чему не приводит стремление и уже упоминаемого г. Крестьянкина, «человеколюбивого» дворянина воспользоваться своим служебным положением председателя уголовной палаты, чтобы заступиться за крестьян, убивших своего помещика. И Крестьянкин подает прошение об отставке, собираясь бесплодно «оплакивать плачевную судьбу крестьянского состо­яния».

 

Надо думать, что Екатерина II, познакомившись с «Путешествием», имела все основания заключить, что «сочинитель» «не любит царей и где может к ним убавить любовь и почтение, тут жадно прицепляется с редкой смелостью». А в связи с одою «Вольность» императрица добавляет, что она «совершенно явно и ясно бунтовская, где царям грозится плахою», и что «Кромвелев пример привечен с похвалами», превращает страницы произведения в страницы «криминального намерения, совершенно бунтовские»[49].

 

Екатерина со всей очевидностью опасается повторения в России событий французской революции. Так, отражая это настроение, официальный орган правительства «Санкт-Петербургские ведомости» в 1782 году писал: «Может быть, во Франции вскоре не видно будет более ничего, кроме дымящихся городов, замков, фабрик и пр. Но да отвратит от нас всевышний столь гибельные следствия безначалия и да возжет в сердцах обманутого, развращенного... народа любовь к благоустройству, благоговению к государю столь благодетельному…»[50]. Понятно, почему писания Радищева так раздражали государыню, хотя ее собственное сочинение «Наказ» до революции было запрещено во Франции и тамошнее правительство преследовало лиц, распространявших его.

 

Опасение Екатерины было тем более логичным, что радищевское «Путешествие», по словам М. Горького, «замечательно как самое резкое выражение того влияния, которое приобрела у нас в ту пору французская философия; с другой стороны оно является образчиком применения идеи французской революции к русскому быту»[51].

 

Идеология Радищева действительно опиралась на французских философов, среди которых Гельвеций, Руссо, Мабли. Нельзя забывать и о влиянии «учителя юности» Ф.В. Ушакова, что способствовало формированию у Радищева просветительски-утопических взглядов, мало связанных с реальной жизнью России. Таков и Путешественник из книги Радищева. Путешественник прежде всего идеолог – чувствительный идеолог-странник, пытающийся осмыслить открывающуюся перед ним реальность России в рамках европейской мировоззренческой модели. Сюжет «Путешествия» фактически превращается в испытание просветительских идей Путешественника, причем в рамках определенного целеполагания. Он «узрел, что бедствия человека происходят от человека, и часто от того только, что он взирает непрямо на окружающие предметы». Следовательно, нужно отъять «завесу с очей природного чувствования». Так, отъяв, как ему кажется, завесу, Путешественник и отправляется в странствие, примеряя к «праведной» идее «неправедную» жизнь.

 

Фактически перед нами возникает традиционный для русской классической словесности сюжет, в центре которого герой-идеолог, который, как правило, терпит идейное крушение, столкнувшись с реальной жизнью. Впрочем, в романе Радищева есть то отличие, что терпит крушение не идея Путешественника, а жизнь. Идея побеждает жизнь, поскольку, на самом деле, испытывается не правильность идеи, а жизнь на верность идее.

 

Композиция радищевского сентиментального романа строится таким образом, что каждая новая веха пути есть аргумент в пользу того, что жизнь действительно страданиями исполнена и именно русская жизнь, отчего она как раз и заслуживает переустройства, но только по той модели, которую держит в своей голове повествователь. Вот почему даже впечатляющие и, может быть, самые реалистичные в книге описания крестьянской жизни выступают в качестве только иллюстрации общественно-политических взглядов писателя.

 

Радищеву вполне можно было адресовать то, что говорила Екатерина в беседе с Дидро: «Если б я доверилась ему, пришлось бы все перевернуть в моей империи: законодательство, администрацию, политику, финансы, я должна была бы все уничтожить ради его непрактичных теорий. Я ему откровенно сказала: …я с большим удовольствием слушала все, что внушил вам ваш блестящий ум; но из ваших общих прин­ципов, которые я вполне понимаю, можно составить очень хорошие книги и лишь очень дурное управление страною... Вы забываете различие наших положений; вы трудитесь над бумагою, которая все терпит - она гладка, покорна и не представляет препятствий ни вашему воображению, ни перу вашему; между тем как я, императрица, работаю на человеческой шкуре, которая, напротив, очень раздражительна и щекотлива»[52].

 

По всей вероятности, и сам Радищев чувствовал «сопротивление материала» жизни его идеям. Отсюда и пророчества, рисующие кровавое завершение эпохи самодержавия: «О! если бы рабы, тяжкими узами отяг­ченные, яряся в отчаянии своем, разбили железом, вольности их препятствующим, главы наши, главы бесчеловечных своих господ, и кровию нашею обагрили нивы свои, - что бы тем потеряло государство? Скоро бы из среды их исторгнулися великие мужи для заступления избитого племени; но были бы они других о себе мыслей и права угнетения лишении. Не мечта сие, но взор проницает густую завесу времени, от очей наших будущее скрывающую. Я зрю сквозь целое столетие»[53].  

 

Историк литературы Д.Д. Благой так характеризует противоречивость социально-исторической позиции Радищева: «Мышлению Радищева свойственная была весьма важная новая черта, чуждая сознанию большинства просветителей XVIII в., - историзм. Дабы что-либо разумное и справедливое воплотилось в жизнь, реализовалось в общественном устройстве, мало, чтобы люди поняли и признали его в качестве такового (а именно так думали просветители); надо еще, чтобы для этого суще­ствовали соответствующие исторические условия – «поборствие обстоятельств». Философия истории самого Радищева окрашена в конечном счете в довольно пессимистические тона. Историческое развитие, по его представлению, подобно «колесу»: все движется по кругу, воз­вращаясь к своему исходному пункту. «Таков есть закон природы: из мучительства рождается вольность, из вольности – рабство».

 

Но независимо от этого, взгляд на историю человечества и каждого народа как на закономерный исторический процесс был огромным шагом вперед. Именно это воззрение дало возможность Радищеву с такой уверенностью и силой утверждать неизбежность у нас революции. Но «уязвленность» Радищева страданиями порабощенного народа настолько велика, что успокаиваться только надеждами на будущее он не мог. Он хотел облегчить эти страдания хотя бы частично теперь же, немедленно. Логически непоследовательно, но психологически понятно, что в этом стремлении Радищев был готов еще раз попытаться пойти традиционным путем философов-просветителей..., путем убеждения в необходимости проведения правительственный реформ, в первую очередь, освобождения крестьян...»[54]

 

С точки зрения рассматриваемой нами темы «Путешествие…» Радищева примечательно еще вот в каком отношении. До него крестьянское миросознание, образы сколько-нибудь реальных русских крестьян встречались в русской литературе почти в одних только комико-сатирических жанрах (например, в комедиях, иронически-комических поэмах, комических операх). При этом крестьянские персонажи выводились обычно в под­черкнуто карикатурном виде. Если же среди подобных крестьян и кре­стьянок оказывался некий положительный образ, то в развязке обычно выяснялось, что данный персонаж на самом деле «благородного» про­исхождения. Такова «крестьянка» Анюта из одноименной комической оперы М. Попова, которая неожиданно оказывается дворянкой и дочерью полковника. Даже Д.И. Фонвизин в своем «Послании к слугам» явно смотрит на них сверху вниз, с барской снисходительностью.

 

 

 

Радищев же в своем «Путешествии...» декларирует сострадальческое отношение к народу, к крестьянам, декларирует народолюбие, но окрашенное при этом в яркие руссоистские тона. Эти тенденции в дальнейшем найдут продолжение уже в «Бедной Лизе» Н.М. Карамзина, в роман­тических поэмах А.С. Пушкина и гораздо позднее - в «Казаках» Л.Н. Толстого.

 

В то же время серьезное изображение крестьян у Радищева в главном - иллюстративно, выступает аргументом в утверждении некоего исходного просветительского тезиса, так или иначе подтачиваемого реальным ходом жизни. Носителем этого тезиса выступает герой-идеолог, Путешественник, исполняющий положительную роль в сюжете. Но уже у Грибоедова позиция этого идеолога подвергается сомнению, а в прозе Тургенева идеолог Базаров, отстаивающий, кажется, самые демо­кратические позиции, погибает, зараженный во время разделывания трупа крестьянина. Выразительный до символа образ!

 

Рядом с именами Новикова, Поленова и Радищева следует поставить и имя великого русского мыслителя и драматурга Дениса Ивановича Фонвизина (1745 – 1792). Широкому кругу читателей Фонвизин известен прежде всего комедиями «Недоросль» и «Бригадир», однако свои философские воззрения он излагал и в иных литературных и публицистических произведениях. В частности, существенный интерес в рамках рассматриваемой нами темы представляет его небольшое просветительское произведение «Послание к слугам моим – Шумилову, Ваньке и Петрушке». В этих стихах в форме шутливого разговора господина со своими слугами - простолюдинами Фонвизин рисует картину современного ему российского общества, в центре которой - миросознание крепостного человека.

 

Первый собеседник господина – старый слуга «дядька Шумилов». Он наиболее простой из всей компании слуг. Главное и единственное его доносимое до нас убеждение – что простые люди созданы на свет для того, чтоб быть слугами «и век работать… руками и ногами», во всем подчиняясь господам. Шумилов способен лишь исполнять, не рассуждая.

 

Напротив, второй слуга – кучер Ванька, в своих суждениях более свободен и склонен к точным наблюдениям и оценкам. Вот некоторые из его рассуждений об обществе:

 

Здесь вижу мотовство, а там я вижу скупость;

Куда не обернусь, везде я вижу глупость.

Да сверх того еще приметил я, что свет

Столь много времени неправдою живет,

Что нет уже таких кащеев на примете,

Которы б истину запомнили на свете[55].

  

По мнению Ваньки, всем в мире правят деньги:

 

За деньги самого всевышнего творца

Готовы обмануть и пастырь и овца![56].

 

Как же жить в мире, столь не приспособленном для праведной жизни? Циничный ответ слышим от третьего господского слуги – Петрушки. По его мнению, дело человека – не раздумывать над тем, что невозможно изменить, а научиться жить по правилам этого скверного мира, в котором люди – всего лишь куклы. Нужно жить мгновением, не разбирая праведных и ложных средств, не задумываясь о последствиях. Петрушкин вывод таков:

 

Что нужды, хоть потом и возьмут душу черти,

Лишь только б удалось получше жить до смерти![57].  

 

Этим мнениям не противоречит и сам господин, возражений от которого мы не слышим и который в конце текста, молчаливо соглашаясь с негативными оценками, даваемыми слугами, заключает:

 

И сам не знаю я, на что сей создан свет![58].    

 

Что же делать? Как исправить неправедный мир и помочь человеку жить по правде, добру и справедливости? Этими вопросами Фонвизин озаботится в своем философском произведении с симптоматичным названием «Рассуждение о непременных государственных законах» (1783). Пафос произведения – в возложении ответственности за все происходящее на мудрого и нравственного государя, инициирующего и обеспечивающего соблюдение в обществе разумных и справедливых законов. Однако у законов есть естественное ограничение – добро или злонравие народа. И вот это-то поддается воздействию в лучшую или худшую сторону, что называется личным примером государя. «Узаконение быть добрым не подходит ни под какую главу Устава о благочинии. Тщетно было бы вырезывать его на досках и ставить на столы в управах; Буде не вырезано оно в сердце, то все управы будут плохо управляться. Чтоб устроить нравы, нет нужды ни в каких пышных и торжественных обрядах. Свойство истинного величества есть то, что чтоб наивеличайшие дела делать наипростейшим образом. Здравый рассудок и опыты всех веков показывают, что одно благонравие государя образует благонравие народа. В его руках пружина, куда повернуть людей: к добродетели или пороку. Все на него смотрят, и сияние, окружающее государя, освещает его с головы до ног всему народу. Ни малейшие его движения ни от кого не скрываются, и таково есть счастливое или несчастное царское состояние, что он ни добродетелей, ни пороков своих утаить не может. Он судит народ, а народ судит его правосудие. …Быть узнану есть необходимая судьбина государей, и достойный государь ее не устрашается. Первое его титло есть титло честного человека, а быть узнану есть наказание лицемера и истинная награда честного человека. Он, став узнан своей нациею, становится тотчас образцом ее. …Кто не любит в государе мудрого человека? А любимый государь чего из подданных сделать не может?»[59].

 

Круг, таким образом, начавшись с государя, признающего исконные права народа, в том числе и на свободный труд крестьян, им же и замыкается: государь должен быть добродетелен и просвещен, и за то любим. 

 

Известно, что творческий свой путь Д.И. Фонвизин начинал как переводчик. Причем проявлял интерес к самым разным жанрам разных направлений. Такую же всеядность продемонстрировал он и в своих воззрениях. С одной стороны, подобно Сумарокову, он выступает как идеолог дворянства, монархист в духе учения Монтескье. Но вместе с тем переводит в 1766 году социально-политический трактат аббата Куайэ «Торгующее дворянство, противуположное дворянству военному, или два рассуждения о том, служит ли то и благополучию государства, чтобы дворянство вступало в купечество?» В своих текстах Фонвизин выступает с целой преобразовательной программой, направления которой нашли отражения и в его творчестве.

 

В 1768 году появляется комедия Фонвизина «Бригадир». В момент одного из чтений комедии драматург знакомится с воспитателем Павла Петровича – графом Никитой Ивановичем Паниным. Панин – убежденный конституционалист, вождь дворянско-аристократической оппозиции «самовластию» Екатерины. Фонвизин полностью разделял его взгляды. Перед смертью Панина он составил, по его непосредственным указаниям, своеобразное завещание графа, адресованное его воспитаннику Павлу Петровичу. Документ имел название «Рассуждение о истребившейся в России совсем всякой форме государственного правления и от того о зыблемом состоянии как империи, так и самих государей». Фонвизин изображает «ни на что не похожее государство», под которым явно подразумевается екатерининско-потемкинский режим: «Государство, в котором почтеннейшее из всех состояний, руководствуемое одною честью, - дворянство - уже именем только существует и продается всякому подлецу, ограбившему отечество; где знатность, сия единственная цель благородныя души, сие достойное возмездие заслуг от рода в род оказываемых отечеству, затмевается фавером… Государство не деспотическое, ибо нация никогда не отдавала себя государю в самовольное его управление… не монархическое, ибо нет в нем фундаментальных законов, не аристократия, ибо верховное в нем правление есть бездушная машина, движимая произволом государя. На демократию же и походить не может земля, где народ пресмыкается во мраке глубочайшего невежества, носит безгласно бремя жестокого рабства»[60] Вывод из рассуждений сводится к необходимости немедленного ограждения общей безопасности «законами непреложными», то есть дарование конституции, которая должна носить аристократический характер.

 

Фонвизин пытается вступить в полемику с Екатериной II, на что получает очень резкую ответную реакцию, и… начинает каяться, просить императрицу не сердиться на него, обещает вообще никогда не браться за перо.

 

Неудачи на общественно-политическом поприще вызвали в Фонвизине усиление религиозных настроений. И вот он уже резко выступает против философов-просветителей, против русского вольтерьянства. А позднее, разбитый параличом, он обращается к студентам со словами: «Дети, возьмите меня в пример: я наказан за вольнодумство; не оскорбляйте Бога ни словами, ни мыслью». Так завершается идеологическая борьба русского просветителя, опирающегося на идеи западноевропейского Просвещения, привлекательные, но далекие от сути процессов, происходящих в России.

 

В хрестоматийной своей комедии «Недоросль» (1782) просветительские настроения Фонвизина получили художественное отражение, окрасившись проникшей в сюжет комедии реальностью того времени. Не зря же Пушкин назвал пьесу «народной сатирой». А Петр Вяземский рассказывал, как, приступая к написанию явления между Скотининым, Митрофаном и Еремевной, Фонвизин пошел гулять, чтобы на ходу обдумать его. И у Мясницких ворот набрел он на драку двух баб, остановился и начал «сторожить природу». Так в речи Еремеевны появилось характерное слово «зацепы» (ногти), подслушанное драматургом во время прогулки.

 

Однако народный смех в комедии Фонвизина сильно потесняется положительными героями-идеологами. И Стародум, и Правдин слишком серьезны для комедии. В концепции Фонвизина эта серьезность не подвергается сомнению. «Серьезный» смех сатирика Фонвизина однонаправлен в сторону Простаковой и ее «отрицательного» окружения. Субъект сатирического осмеяния - рупор авторского мировоззрения Стародум. Так в сюжете фонвизинской сатиры невольно сталкиваются демократический народный смех и идеология просветителя-интеллектуала. Между тем Фонвизин был убежден, что именно фигуре Стародума он обязан успехом комедии. Но сквозь сентенции Стародума о «добронравии» проступает искаженное животным страхом обличие захолустной поместной России ХVIII века, ничуть не более мудрой в воспитании своих сыновей, чем Простакова в воспитании Митрофана. «Комедия Фонвизина,. – писал   Гоголь, - поражает огрубелое зверство человека, происшедшее от долгого, бесчувственного, непотрясаемого застоя в определенных углах и захолустьях России. Она выставила так страшно эту кору огрубенья, что в ней почти не узнаешь русского человека. Кто может узнать что-нибудь русское в этом злобном существе, исполненном тиранства, какова Простакова, мучительница крестьян, мужа и всего, кроме своего сына? А между тем чувствуешь, что нигде в другой земле, ни во Франции, ни в Англии не могло образоваться такое существо. Эта безумная любовь к своему детищу есть наша русская любовь, которая в человеке, потерявшем свое достоинство, выразилась в таком извращенном виде, в таком чудном соединении с тиранством, так что, чем более она любит свое дитя, тем более ненавидит все, что не есть ее дитя. … Все в этой комедии кажется чудовищной карикатурой на русское. А между тем нет ничего в ней карикатурного: все взято живьем с природы и проверено знаньем души. Это те неотразимо-страшные идеалы огрубения, до которых может достигнуть только один человек Русской земли, а не другого народа»[61]

 

В финале комедии смех оборачивается воем Простаковой: «Погибла я совсем! Отнята у меня власть! От стыда никуды глаз показать нельзя! Нет у меня сына!» О потере какой власти сокрушается Простакова? О власти над домом, о материнской власти. Во мгновение ока рушится главное в ее жизни – Дом. Здесь говорит о себе трагедийная вина, слепая вина дворянки Простаковой, которая не могла быть иной, чем стала. «Вить и я по отце Скотининых. Покойник батюшка женился на покойнице матушке. Она была по прозванию Приплодиных. Нас, детей, было у них восемнадцать человек; да, кроме меня с братцем, все по власти Господней, примерли. Иных из бани мертвых вытащили. Трое, похлебав молочка из медного котлика, скончались. Двое о святой неделе с колокольни свалились; а достальные сами не стояли, батюшка. Старинные люди, мой отец! Не нынешний был век. Нас ничему не учили… …Без наук люди живут и жили. Покойник батюшка воеводою был пятнадцать лет, а с тем и скончаться изволил, что не умел грамоте, а умел достаточек нажить и сохранить… …Жизни не жалел, чтоб из сундука ничего не вынуть. …Покойник-свет, лежа на сундуке с деньгами, умер, так сказать, с голоду»[62].

 

В свете рассказа Простаковой отчетливо проявляется утопичность идей Стародума, хотя сам он вместе с Правдиным не сомневается в возможностях их практического осуществления, в исправлении злонравия Простаковых-Скотининых.

 

Историк В.О. Ключевский по поводу «Недоросля» писал: «… Стародум, Милон, Правдин, Софья не столько живые лица, сколько моралистические манекены; но ведь и их действительные подлинники были не живее своих драматических снимков. Они наскоро затверживали и, запинаясь, читали окружающим новые чувства и правила, которые кой-как прилаживали к своему внутреннему существу, как прилаживали заграничные парики к своим щетинистым головам; но эти чувства и правила так же механически прилипали к их доморощенным, природным понятиям и привычкам, как те парики к их головам. Они являлись ходячими, но еще безжизненными схемами новой, хорошей морали, которую они надевали на себя как маску»[63]. И далее: «Да и так ли они безжизненны, как привыкли представлять их? Как новички в своей роли, они еще нетвердо ступают, сбиваются, повторяя уроки, едва затверженные из Лябрюйера, Дюкло, Наказа и других тогдашних учебников публичной и приватной морали; но как новообращенные, они немного заносчивы и не в меру усердны. Они еще сами не насмотрятся на свой новенький нравственный убор, говорят так развязно, самоуверенно и самодовольно, что забывают, где находятся, с кем имеют дело, и оттого иногда попадают впросак, чем усиливают комизм драмы»[64].

 

И еще: «Во всю первую сцену пятого акта тот же честным трудом разбогатевший дядя Стародум и чиновник наместничества Правдин важно беседуют о том, как беззаконно угнетать рабством себе подобных, какое удовольствие для государей владеть свободными душами, как льстецы отвлекают государей от связи истины и уловляют их души в свои сети, как государь может сделать людей добрыми: стоит только показать всем, что без блгонравия никто не может выйти в люди и получить место по службе, и «тогда всякий найдет свою выгоду быть благонравным и всякий хорош будет». Эти добрые люди, рассуждавшие на сцене перед русской публикой о таких серьезных предметах и изобретавшие такие легкие средства сделать людей добрыми, сидели в одной из наполненных крепостными усадеб многочисленных госпож Простаковых, урожденных Скотининых, с одной из которых насилу могли справиться оба они, да и то с употреблением оружия офицера, проходившего мимо со своей командой… Значит, лица комедии, призванные служить формулами и образцами добронравия, не лишены комической живости»[65]

 

Вряд ли зрителю фонвизинской эпохи казались забавными речи Стародума. Это было бы равносильно тому, как если бы в опере хохотали над привычкою изъясняться не иначе, как пением. Смех, заложенный в сюжете «Недоросля», заявляет о себе на определенной временной дистанции. И тем не менее «комическая живость» позволяет отделить его от прочих «моралистических манекенов» – Правдина, Милона, Софьи. Комичность возникает на границе отличности Стародума от общепринятого. Мы узнаем, что он неловок в свете, пожалуй, и неотесан – или, лучше сказать, недоотесан. И это он сам осознает. Тем более видна его неловкость со стороны, особенно со стороны недружественной. Простакова скажет, что слыхала от Стародумовых «злодеев» об угрюмстве его. И Правдин возразит, вовсе не отрицая этого свойства, но лишь указывая на внутреннее его происхождение: угрюмство есть одно действие его прямодушия.

 

Главный идеолог Фонвизина груб, угрюм, даже смешон. Он сторонний, чужой, чудак для тех, кто вжился в век Екатерины, немилый для Стародума. А Стародум – чудак страдающий, покинувший службу при виде несправедливости, отошедший от двора, убедившись в его неисцелимой развращенности. Само его существование – протест и вызов. Стародум сочетает рационализм века с жаром ветхозаветного проповедника. Ему не может быть свойствен иронический взгляд на мироустройство. Напротив, неукротимое желание улучшать людей и государство он сохранил до старости.

 

Что же получается? Стародум и Простакова с их мировоззрениями вынырнули из одной и той же эпохи. Поэтому герой-идеолог балансирует между злонравной помещицей и новоиспеченными прогрессистами екатерининской эпохи. Он балансирует на границе комедии и трагедии, предугадывая своей чужестью окружающим судьбу других героев-идеологов русской классической словесности, начиная с радищевского Путешественника и заканчивая чеховским Петей Трофимовым.

 

В прошлое ушла не только петровская эпоха, но и не прижилось и трансформировалось самым чудовищным образом мировоззрение, почерпнутое российскими интеллектуалами на Западе. В сопоставлении с ним, а тем более с попытками его практического воплощение еще острее проявлялось непреодолимое свойство народной ментальности сопротивляться всяким попыткам гуманизации на цивилизованный лад.

 

Завершая рассмотрение некоторых черт мировоззрения русских мыслителей рубежа ХVIII – ХIХ столетий, отметим следующее. По нашему мнению, именно на основе этих взглядов, как в результате непосредственного воздействия, так и косвенно, через общий культурно-интеллектуальный фон, вызревало мировоззрение многих русских писателей этого периода. Содержавшиеся в рассмотренных воззрениях философов и отмеченные нами мысли, русские писатели предлагали своим читателям, в переосмысленном и художественно преображенном виде вкладывали в уста персонажей своих литературных произведений.

 

 

 


[1] Сковорода Г. Сочинения в двух томах. Т.1. М., Мысль, 1973, с. 57.

[2] Там же, с. 90.

[3] Там же, с. 61.

[4] Там же, с. 59.

[5] Там же, с. 86.

[6] Там же, с. 98.

[7] Там же, с. 113.

[8] О его литературном творчестве мы скажем отдельно – С.Н., В.Ф.

[9] Белинский В.Г. Полное собрание сочинений в тринадцати томах. М., АН СССР, 1953. Т. 9, с. 671.

[10] Новиков Н.И. “О достоинстве человека в отношениях к Богу и миру”. Там же, с. 151.

[11] Там же.

[12] Там же, с. 153.

[13] Там же, с. 155.

[14] Там же, с. 156.

[15] Цит. по: Благой Д.Д. История русской литературы ХVIII века. М, Наркомпрос, 1945, с. 192.

[16] Новиков Н.И. Избранные сочинения. M.-Л., ГИХЛ, 1954, с.139-140.

[17] Там же, с 151.

[18] Там же, с.152.

[19] Там же, с.153.

[20] Там же.

[21] Благой Д.Д. История русской литературы ХVIII века. М, Наркомпрос, 1945, с. 193.

[22] Новиков Н.И., Избранные сочинения. M.-Л., ГИХЛ, 1954, с.215.

[23] Там же, с. 216.

[24] Там же, с. 123.

[25] Горький М. История русской литературы (Архив А.М. Горького, т.1). М., Художественная литература, 1939, с. 9.

[26] Там же, с. 10.

[27] Цит. по кн.: Вольная русская поэзия VIII - XIX веков. М., Художественная литература, 1975, с. 59.

[28] Там же, с. 60.

[29] Поленов А.Я. О крепостном состоянии крестьян в России. В кн. «Русская философия второй половины ХVШ века. Хрестоматия. Свердловск, изд-во Уральского университета, 1990, с. 112. 

[30] Там же, с. 113.

[31] Там же, с. 114

[32] Там же, с. 115.

[33] Там же, с. 119.

[34] Там же.

[35] Там же, с. 120.

[36] Цит. по кн.: Русская проза XVIII века, т. 2, с.85.

[37] Там же, с. 117.

[38] Там же, с. 119.

[39] См.: Кулакова Л.И., Западов В.А. "А.Н. Радищев. "Путешествие из Петербурга в Москву". Комментарий". Л., Просвещение, 1974,с. 144.

[40] Старцев А.Н. Радищев в годы "Путешествия". М., Советский писатель, 1960, с. 173.

[41] Там же, с. 167.

[42] См. : Кулакова Л.И., Западов B.А. Указ. соч., c. 144.

[43] Русская проза ХVIII века в двух томах. М., Л., ГИХЛ, 1950, с. 142.

[44] Там же, с. 143-144.

[45] Там же, с.144.

[46] Там же, с.160.

[47] Там же, с. 181.

[48] Кулакова Л.И., Западов B.А. Указ. соч., с. 23.

[49] Цит. по кн.: Благой Д.Д. История русской литературы XVIII в.,с. 358.

[50] Cм.: Горький М. История русской литературы, с. 31.

[51] Там же, с.30.

[52] Горький М. История русской литературы, с. 17.

[53] Русская проза XVIII в., с.196.

[54] Благой Д.Д. История русской литературы XVIII в., с. 360-361.

[55] Там же, с. 171.

[56] Там же, с. 172.

[57] Там же.

[58] Там же, с. 173.

[59] Там же, сс. 184 – 185.

[60] Благой Д.Д. История русской литературы ХVIII века, с.224.

[61] Гоголь Н. В. Собр. соч. в девяти томах. Т. 6. – М.: Русская книга, 1994, с. 173-174.

[62] Фонвизин Д. И. Собрание сочинений в двух томах.М.-Л., ГИХЛ, 1959, с. 139-140, 163, 164.

[63] Ключевский В. О. «Недоросль» Фонвизина (Опыт исторического объяснения учебной пьесы). Собр. соч. М, Мысль, 1988. Т. 8, с. 268.

[64] Там же, с. 269.

[65] Там же, с.270.