Мировоззрение русского земледельца в романной прозе И. С. Тургенева

МИРОВОЗЗРЕНИЕ РУССКОГО ЗЕМЛЕДЕЛЬЦА В РОМАННОЙ ПРОЗЕ И. С. ТУРГЕНЕВА[1]

«Записками охотника» И.С. Тургенев ввел в контекст рефлектирующего сознания российского общества новые фигуры – крестьян и позитивно изображенных помещиков. Кроме того, им впервые в целостном виде был обозначен и новый для русской культуры предмет – мировоззрение земледельцев середины ХIХ века с присущими ему характерными чертами. Среди них – расколотость мировоззрения на патриархальное и европеизированное; его активная ориентированность на внешнюю природу; признание примата в человеческой жизни эмоционально-чувственного начала, приоритетное внимание к внутренней природе, страстям человека и принижение начала рационального; житейски-спокойное приятие (крестьянином, прежде всего) идеи и самого факта смерти; и, наконец, отсутствие боязни потустороннего мира, вера в связь реального и загробного.

Тургенев середины 50-х годов четко разграничивает мировоззрение крестьянское и, более развитое, помещичье. Объясняется это прежде всего большей, в сравнении с ХVIII веком, насыщенностью жизни сельского дворянства, пережитыми страной событиями, активными контактами с Европой. Разделение мировоззрения земледельца на две ветви в писательском ракурсе обнаруживается в следующем. В романной прозе существенно расширяется прежний, преимущественно деревенский контекст места действия. События разворачиваются в городе, переносятся за границу. Этому, безусловно, способствовали и новые тенденции развития европейской культуры, потребителем, а, отчасти, и заинтересованным творцом которой, была наша страна. С другой стороны, и общие процессы либерализации и демократизации российской жизни (ряд социальных реформ, надвигающееся событие – отмена крепостного права), способствовали активному становлению русского мировоззрения.

Особенной приметой романного творчества Тургенева стало и то, что на место центрального героя произведения вместо крестьянина и помещика помещается новый, как правило, молодой человек, причем не всегда помещик, но разночинец, полукровка, маргинал. И, наконец, между романами устанавливается внутренняя связь: каждый последующий органично, подробно, полемически продолжает и развивает тематику, концептуальные идеи предыдущего[2].

Все это, однако, не означает, что размышления Тургенева о мировоззрении русского земледельца, которые обнаруживались в написанных ранее произведениях, прерываются. Аграрное мировоззрение этого периода пока еще не претерпело коренных ломок, его новые ориентации, ценности и смыслы только начинают складываться.

Своим романным циклом И.С. Тургенев достиг новых высот в развитии отечественной духовной культуры. Так, он первым начал искать развернутые ответы на вопрос, от решения которого зависела историческая судьба страны. Вопрос этот – как возможно позитивное преобразование действительности, представленный в форме:«когда в России появятся настоящие люди»[3]. Следует признать, что поиски ответа не ограничивались кругом людей, имевших непосредственное отношение к земледелию. По этой причине анализ мировоззрения тех, кто к аграрной сфере имел лишь опосредованное отношение, также необходим, поскольку они, хотя и не относились к земледельцам напрямую, тем не менее рождением, воспитанием или родством были связаны с деревенской средой, в разной мере выражали строй мыслей ее коренных представителей.

* * *

В галерее создаваемых Тургеневым на протяжении более чем двадцати лет персонажей, нацеленных на позитивное дело, первое место отводится Дмитрию Николаевичу Рудину – герою одноименного романа. Уже первый значимый разговор происходит в русле главной темы – отношения к делу. Речь идет о статье, в связи с которой Рудин отстаивает важность «знания основных законов, начал жизни», без чего «нет почвы, на которой он (человек. – С.Н.) стоит твердо» и, стало быть, нет и самого дела. Оппонент Рудина – Пигасов, из тех, кто собственно и занят делом, настаивает: я практический человек, мне факты подавай[4]. Но фактов нет. И в ответ на слова о «почве», Пигасов заявляет: «Честь и место!», тем самым как бы обозначая вопрос – найдется ли для Рудина место на родной земле и будет ли его дело достойным чести. В данном несогласовании Рудина с позицией негативно-комедийного персонажа скрыта, пожалуй, центральная идея романа – у героя не только нет «дела жизни», но он и не способен к нему.

В дополнение к сказанному, остановлюсь на важном для Рудина понятии «почвы», которая, будучи заявленной как знание законов и начал бытия, в этом определении явно неадекватна жизни. В финале романа, в подводящем жизненные итоги разговоре Рудина с Лежневым, герой признается: «Строить я никогда ничего не умел; да и мудрено, брат, строить, когда и почвы-то под ногами нету, когда самому приходится собственный свой фундамент создавать!»[5]

Ответственен ли за это сам Рудин? Думаю, да. Впрочем, мое мнение отлично от позиции литературоведа А. Ботюто, который полагал, что Тургенев изображает Рудина «без вины виноватым». «Инициатива его подавлена именно обстоятельствами. Она гаснет в обессиливающей атмосфере тупости, инертности, казенного бессердечия и затхлой бездуховности, царящих в матеро-косной дворянско-помещичьей и чиновно-бюрократической среде»[6]. Такая позиция – не «новодел» советского времени. Свое начало она берет от Н.А. Добролюбова, который, объясняя причины невозможности появления русского Инсарова, винит порядок русской жизни, который нельзя «прошибить» «постепенством» малых дел[7].

Однако «среда» виновна не во всем. Вспомним хотя бы заключительное «предприятие» Рудина – превращение реки К…ой губернии в судоходную. «…Мы наняли работников… ну, и приступили. Но тут встретились различные препятствия. Во-первых, владельцы мельниц никак не хотели понять нас, да сверх того мы с водой без машины справиться не могли, а на машину не хватило денег»[8]. Отсутствием практического расчета отличаются и другие начинания героя.

В оценке образа Рудина я также расхожусь и с позицией известного литературоведа Ю.В. Лебедева прежде всего в его трактовке недостаточной цельности героя, якобы привитой ему в Европе. На Западе «рациональный, умозрительный элемент развивается в ущерб непосредственным и неразложимым сердечным движениям. Самодовольный и самодовлеющий ум уничтожает полноту восприятия мира в его многоцветности, в его божественной гармонии»[9]. Впрочем, – продолжает Лебедев, – «мы чувствуем, что не все погублено в душе Рудина холодным аналитическим умом». И, в качестве позитивного примера Лебедев указывает на «речной» проект[10].

Позиция Лебедева странна потому, что компетентный исследователь не замечает тургеневской иронии в связи с «речным» проектом и пытается всерьез говорить об ущербности «чрезмерного рационализма» европейской цивилизации.

Сказанное никак не меняет мнения о том, что в созданной Тургеневым галерее образов, посредством которых он ищет ответ на вопрос о позитивном преобразовании России, у Рудина есть свое место. Писатель отмечает характерный для героя ораторский талант, его способность зажигать аудиторию. К тому же он честен и трезво оценивает свои недостатки. Суждение о Рудине автора дополняется мнением делового человека и хозяина Михаила Михайловича Лежнева (тип этот, кстати, чем дальше, тем больше будет набирать силу и в творчестве Тургенева, и вообще в русской литературе. – С.Н.): «…Он не сделает сам ничего именно потому, что в нем натуры, крови нет; но кто вправе сказать, что он не принесет, не принес уже пользы? …Несчастье Рудина состоит в том, что он России не знает»[11]. Если бы только в этом одном было дело!

* * *

Новым поворотом в ответе на вопрос о появлении «настоящих людей» стал роман «Дворянское гнездо». Образом Лаврецкого Тургенев открыл в русской литературе тему частной жизни не «лишнего», а «уместного», образованного, рационального, нравственного и, что особенно важно, хозяйственно успешного человека. Отмечу важную черту, объединяющую Рудина и Лаврецкого – их воспитанность Западом. Позже в этой характеристике к ним примкнут Берсенев и Шубин («Накануне»), Литвинов («Дым»), Соломин («Новь»). О хозяйственной успешности героя «Дворянского гнезда» можно судить по замечанию Тургенева: спустя много лет Лаврецкий «сделался действительно хорошим хозяином, действительно выучился пахать землю и трудился не для одного себя; он, насколько мог, обеспечил и упрочил быт своих крестьян»[12].

В романной прозе Тургенева не всегда можно найти прямые выходы на ранее выделенные мной темы связи земледельца с природой, отношений с общиной, усадьбой, городом, властью, религией. Однако все же анализ мировоззрения тургеневских персонажей дает новое измерение также и при рассмотрении темы, заявленной прежде. Ведь в своих столкновениях со смыслами господствующего дворянско-земледельческого мировоззрения новые герои вскрывают до того невидимые в нем грани. Так, например, это обнаруживает Лиза («Дворянское гнездо»), вынесенная сюжетом на «разлом» не только нравственного выбора (Лаврецкий оказывается женат), но и тем, что, как она считает, ей надо замаливать грехи помещика-отца, неправедно нажившего богатство. Часто «дают сбой» нестыковки мировоззренческих позиций образованного и рационального Лаврецкого с образчиками традиционно-помещичьего мировоззрения, понимая под ним не только его носителей по месту их деревенского местопребывания, но по содержательному наполнению. В последнем случае к дворянам-земледельцам, например, уместно отнести выходца из помещичьей среды преуспевающего камер-юнкера Владимира Паншина, для которого, по его собственному признанию, «легкость и смелость» в жизни – первое дело. В ряд с мировоззрением Паншина встает и мировоззрение законной супруги Лаврецкого – Варвары Павловны, образ которой перекликается с более поздней чеховской фигурой – Раневской из «Вишневого сада». Действительно, русское мировоззрение расколото на патриархальный и европеизированный тип.

Вопрос о «нестыковке» мировоззрений Лаврецкого и Лизы, с одной стороны, и большинства обитателей имения и гостей Лизиной матери-помещицы, с другой, еще более осложняется тем, что оба происходят из этой же русской помещичьей среды. Судьба Лаврецкого типична и нетрадиционна в одно и то же время. Так, перебравшись в юности в Москву, Федор Лаврецкий стал учиться. Между тем, светская жизнь не обошла его стороной и богатого жениха вскоре приметила дочь отставного неудачника-генерала. В отличие от Федора Ивановича, Варвара Петровна была особа практичная и вскоре эта ее способность проявилась в том, что во время их пребывания в Париже, уже будучи замужем, она Лаврецкому изменила. Федор Иванович этого не перенес и жену оставил, назначив приличное содержание. Проскитавшись по Европе четыре года, Лаврецкий вернулся на родину. Свое решение он мотивировал так: пусть «вытрезвит меня здесь скука, пусть успокоит меня, подготовит к тому, чтобы и я умел не спеша делать дело»[13]. И новый помещик начал прилежно заниматься хозяйством.

Образом Лаврецкого Тургенев подходит к проблеме российского мировоззрения прежде всего с личностной стороны. В этой сюжетной линии точка напряжения состоит в том, что возникшая и несостоявшаяся любовь Лаврецкого и Лизы вызывает сильный общественный эффект. Проблема состоит в трагической неприемлемости российским обществом того времени самой мысли, что в своей частной жизни мужчина или женщина вправе выходить за пределы традиционных банально-обыденных представлений о том, как и зачем жить. Внешне у Тургенева все кажется простым: объявленная смерть Варвары Петровны оказывается ошибкой и она является в деревню. С этого момента мировоззренческая «сшибка» Лаврецкого и жены делается неизбежной. И она происходит: знаменателен факт чрезвычайно быстрого «прощения» супружеской измены Варвары Петровны хозяйкой деревенского салона -Лизиной матерью. Что же подвигает добропорядочную мать семейства быть столь снисходительной к явному пороку?

Несомненно, обаяние лживой светскости, которое излучает Варвара Петровна и к которой так восприимчива русская старина. Тот калейдоскоп чувств, оценок, мнений, принципов, которые обозначаются Варварой Петровной по мере авторского раскрытия ее характера и составляет существо несколько камуфлированного под Европу, но по сути все того же лицемерно-лживого традиционного русского мировоззрения земледельца-помещика в его отношениях с семьей. Только если прежде помещик, к примеру, беззастенчиво «брал» как вещь приглянувшуюся ему дворовую и жена смотрела на эту «шалость» сквозь пальцы, то теперь нравы приобрели некоторый лоск. Ведь именно слова о «неопытности молодости» звучат из уст Марьи Дмитриевны в ее попытках «примирить» Лаврецкого с женой. Так произошли ли перемены в российском мировоззрении и если да, то в каком направлении – традиционном или европеизированном?

Утверждение личностного поступка, в том числе и величиною в целую жизнь – вот в чем, на мой взгляд, состоит главное достоинство романа Тургенева. В нем впервые в русской литературе «лишний» человек не влачит бесцельное существование, не гибнет от случая, а проживает жизнь с достоинством, делая свое дело так, как считает нужным. И в отличие от Рудина, Лаврецкий находит свое место в России. Думаю, что образом Лаврецкого Тургенев продвинулся в разрешении вопроса о позитивном преобразовании действительности. Прежде всего – во взаимоотношениях его героя с женщиной (то есть – в той части российского мировоззрения, которая относится к любви и семейной жизни). И в трагической ситуации Лаврецкий, в отличие от Рудина, не теряет достоинства. К тому же он и рациональный хозяин. А это уже новая, ранее отсутствовавшая в русской литературе, часть ответа на вопрос о позитивном преобразовании страны, о ее новых людях.

* * *

О принципиальной важности отраженной в «Накануне» позиции Тургенева говорит тот факт, что, прочитав посвященную роману статью Н.А. Добролюбова «Когда же придет настоящий день?», Тургенев поставил перед редактором революционно-демократического «Современника» Н.А. Некрасовым ультиматум – не печатать ее. А когда ультиматум не был принят, с журналом порвал.

Существо идейных разногласий либерального писателя с революционным критиком хорошо видно и по откликам из нынешнего века. В статье П.Г. Пустовойта читаем: «Инсаров в понимании Тургенева – это борец не за социальное преобразование общества, а за национальное освобождение страны. …Добролюбов же связывал появление русских Инсаровых с осуществлением революционных идеалов. Для либерала Тургенева русский Инсаров мог быть просто умеренно-прогрессивным деятелем. Для Добролюбова русский Инсаров – это революционер»[14].

В своем отстаивании революционного пути как единственно верного Добролюбов был последователен. Критически относясь к персонажам романа – скульптору Шубину и ученому Берсеневу в их сравнении с Инсаровым, он делает очень точный прогноз о России: «Они (русские Инсаровы. – С.Н.) хотят прогнать горе ближних, а оно зависит от устройства той среды, в которой живут и горюющие и предполагаемые утешители. Как же тут быть? Всю эту среду перевернуть – так надо будет перевернуть и себя; (Выделено мной. – С.Н.)а подите-ка сядьте в пустой ящик, да и попробуйте его повернуть вместе с собой. Каких усилий это потребует от вас! – между тем как, подойдя со стороны, вы одним толчком могли бы справиться с этим ящиком. Инсаров именно тем и берет, что не сидит в ящике; притеснители его отечества – турки, с которыми он не имеет ничего общего; ему стоит только подойти, да и толкнуть их, насколько силы хватит. Русский же герой, являющийся обыкновенно из образованного общества, сам кровно связан с тем, на что должен восставать»[15]. Верно. Как же тут быть?

Тему революционного переустройства России Добролюбов развивает и в связи с образом Елены. По нему, Елена выбирает «волны восстания», лишь бы не «осудить себя на эту тяжелую пытку, на эту медленную казнь… И мы рады, что она избегла нашей жизни. …Что в самом деле ожидало ее в России? Где для нее там цель жизни, где жизнь?»[16]. В Елене Добролюбову видятся черты революционера-ниспровергателя. В то же время дворянам Шубину и Берсеневу с их способностями лишь к «малым делам» от критика достается полной мерой. «…Что же им делать тут, в этом обществе? Перестроить его на свой лад? Да ладу-то у них нет никакого, и сил-то нет. Починивать в нем кое-что, отрезывать и отбрасывать понемножку разные дрязги общественного устройства? Да не противно ли у мертвого зубы вырывать, и к чему это приведет?»[17].

То, что Шубин и Берсенев – не фигуры «второго ряда», а выражение Тургеневым его идей о возможности позитивных преобразований, подтверждает уже первая, наиболее философичная глава романа. Первая ее тема – о великом и малых делах. Шубин говорит о стариках-антиках, в творениях которых виден весь мир и к которым красота «с неба сама сходила». Нам «так широко раскидываться не приходится: руки коротки. Мы закидываем удочку на одной точечке, да караулим. Клюнет – браво! А не клюнет…»[18] В ответ Берсенев возражает, что чувствовать красоту нужно везде. И это не противоречие. И если представление об общем дает знание, то действовать нужно все-таки в одной точке, в том числе и пытаясь «вертеть ящик вместе с собой».

В романе, помимо хрестоматийно известного Инсарова, есть интереснейшее лицо – троюродный брат Елениного отца Увар Иванович Стахов. Этот «отставной корнет лет шестидесяти» жил на проценты с небольшого капитала жены. Он ничего не делал и «навряд ли думал», ел часто и много, почти ничего не говорил, а когда ему «приходилось выразить какое-либо мнение, судорожно двигал пальцами правой руки по воздуху, сперва от большого пальца к мизинцу, потом от мизинца к большому пальцу, с трудом приговаривая: «Надо бы… как-нибудь, того…»[19]. Но если Увар Иванович и шутовской персонаж, то лишь в шекспировском духе – пересмешника героев, часто в парадоксальной форме высказывающий идейный замысел автора. Назначение Увара Ивановича серьезно. Он вписывается в роман, с одной стороны, как своеобразное природное начало, а, с другой, как персонифицированная в одном человеке типично русская помещичья среда[20]. Не случайно Шубин называет его «черноземной силой», «фундаментом общественного здания», «почтенным витязем».

Тургеневские эпитеты определенно формируют у читателя двойной и, в обоих случаях в философском смысле обобщающий образ. Во-первых, невольно напрашиваются ассоциации с заколдованным витязем-головой в поэме А.С. Пушкина «Руслан и Людмила». В диалоге с Русланом Голова рассказывает о том, что и сама прежде была витязем, но потом оказалась заколдована коварными кознями. Теперь же, когда Руслан доказал свою доблесть, она готова ему верно служить, то есть продолжать прошлую праведную жизнь. Этой аналогией «почтенный витязь» как бы заявляет «новым людям»: не все во мне плохо, есть и доброе прошлое, и меня возьмите, будем жить вместе.

Во-вторых, Увар Иванович как «черноземная сила», навевает ассоциации с гоголевским Вием – начальником гномов, у которого веки на глазах идут до самой земли. Вспомним, как он появляется: «…Ведут какого-то приземистого, дюжего, косолапого человека. Весь был он в черной земле. Как жилистые, крепкие корни, выдавались его засыпанные землею ноги и руки. Тяжело ступал он, поминутно оступаясь. Длинные веки опущены были до самой земли»[21]. При встрече с чудовищем философа Хому подводит любопытство: он, вопреки запрету, взглядывает на Вия, тот его немедленно обнаруживает и Хома гибнет.

Что за аналогией? Очевидно, намек на нетерпение, часто свойственное молодым героям, на их желание опередить события, глянуть в глаза Вию –двинуть «ящик» толчком снаружи, не заботясь о его содержимом. Шубин, как и Хома, любопытен – теребит Увара Ивановича вопросами о будущем. Но между ними есть какая-то «странная связь и бранчливая откровенность». И поэтому Вий – Увар Иванович не причиняет Шубину зла, а только как бы придерживает его, приговаривая: «всему свое время».

Примечательна их беседа о будущем. Шубин горячится: «Нет еще у нас никого, нет людей, куда ни посмотри. Все – либо мелюзга, грызуны, гамлетики, самоеды, либо темнота и глушь подземная, либо толкачи, из пустого в порожнее переливатели да палки барабанные! …Что ж это, Увар Иванович? Когда ж наша придет пора? Когда у нас народятся люди?

- Дай срок, – ответил Увар Иванович, – будут.

- Будут? Почва! Черноземная сила! Ты сказал: будут? Смотрите же, я запишу ваше слово. Да зачем же вы гасите свечку?

- Спать хочу, прощай»[22].

По прошествии некоторого времени, когда Инсаров умер, а Елена пропала в пучине Балканских событий, мы узнаем, что и Берсенев, и Шубин не коптят небо зря. Оба сделали карьеру и работают за границей. Один только Увар Иванович не переменился и на повторенный в письме вопрос Шубина, будут ли в России настоящие люди, только «поиграл перстами». Дескать, однажды уже отвечал, что ж вторично спрашиваешь, егозишь. В этом же контексте звучит и неоднократно задаваемый Шубиным вопрос – в самом ли деле он, да и Берсенев, не такие интересные, да и вообще – менее значительные личности, чем Инсаров? Не слишком ли велико место, отводимое в русском общественном сознании революционному поступку, не стоило ли бы расширить поле позитивных представлений о красоте упорного каждодневного труда?

Вопрос этот не кажется лишним в российской иерархической системе «признанных обществом» ценностей, навязанных ему вначале революционно-демократической, а затем и марксистско-ленинской идеологией. Вот и у Ю. Лебедева: «Силы Инсарова питает и укрепляет живая связь с родной землей, чего так не хватает русским героям романа… И Берсенев, и Шубин – тоже деятельные люди, но их деятельность слишком далека от насущных потребностей народной жизни. Это люди без крепкого корня, отсутствие которого придает их характерам или внутреннюю вялость, как у Берсенева, или мотыльковое непостоянство, как у Шубина»[23] В логике заочного спора Тургенева – Добролюбова, по мнению критика, выходит, что счастье, как однажды высказался о нем К. Маркс, в борьбе[24]. Впрочем, Тургенев сомневается в абсолютной ценности этого человеческого занятия. Очевидно, если и есть возможность повернуть ящик, толкая его извне, то это вовсе не отменяет необходимости затем поворачивать его, сидя внутри. А вот по силам ли это людям типа Инсарова – вопрос.

Впрочем, по заверению Увара Ивановича, в России ожидалось появление новых людей. Одним из них и стал герой следующего романа Тургенева – разночинец Евгений Васильевич Базаров.

* * *

Мертвых надо хоронить, а не пытаться рвать у них больные зубы, – наставлял Добролюбов в статье о романе Тургенева «Накануне». В позитиве же сквозила надежда о появлении «русских Инсаровых». Но как согласуются их идеи и ценности с самосознанием мыслящего слоя, в первую очередь – дворян-помещиков, а среди них – либералов, – на эти вопросы не было ответов. Труд дать их и взял на себя Тургенев романом «Отцы и дети» – первым в отечественной философско-литературной мысли публичным мировоззренческим диспутом русских либералов с революционными демократами, а также первым романом – предостережением против революционного нетерпения.

В романе «Отцы и дети» как продолжении предыдущих, в новой философско-художественной форме вновь рассматривается концепция-вопрос: «Можно ли повернуть ящик – общество, находясь не снаружи, а сидя внутри него?», а в Базарове предложен один из вариантов «русского Инсарова», но уже после выполнения задачи изгнания поработителей, столкнувшегося с проблемой позитивного преобразования общества, в котором он живет сам и несвобода которого является его, общества, органичным состоянием.

Базаров, списанный с Добролюбова и Чернышевского, – тип революционе6ра-преобразователя, еще не прибегающий ни к бомбам, ни к револьверу[25], явил России мирный способ революционного изменения общества. Его невинная суть была в идеологическом уничтожении (отрицании) части основополагающих, но «отживших» общественных принципов, ценностей, идей. То есть, по существу Базаров прибегает к своеобразному идеологическому терроризму как предтечи терроризма физического[26].

По каким же основаниям производится отбор, очистка «ящика»? Вопросы эти тем более важны, поскольку «нигилизм» – это вовсе не свод смыслов и ценностей, отвергать которые нигилисты договорились. Нет, это произвольно избираемая каждым субъектом-нигилистом совокупность элементов общественного самосознания, по отношению к которым он самочинно решает – отвергать их или не отвергать, принимать или нет[27].

Следующий существенный вопрос – каким образом совершается само выбрасывание «лишнего». То, что предпринимает Базаров при реализации этой задачи, есть намеренное упрощение, опошление, редукция до примитивного уровня. Заметим, что будучи человеком не глупым и, очевидно, в глубине души сознающим, что что-то в его «вере» не так, он психологически старается подавить это чувство и постоянно хамит, снижает сложное до простейшего, эмоционально и поведенчески демонстрируя небрежение: зевая, обрывая разговор или даже бесцеремонно покидая собеседника. Такое поведение Базаров обнаруживает, начиная с первого появления в гостях у Кирсановых, при том, что понимает, что для хозяев непозволительно одернуть гостя-наглеца.

Следующая часть вопроса относительно содержимого, выбрасываемого из «ящика – общества», (того, что, как говорил Кропоткин, должно лететь «за борт») – что именно назначается к выбрасыванию. Базаров заявляет: выбрасывается бесполезное, а оставляется полезное. Но полезно кому? И снова оказывается, что решение зависит от индивидуального произвола.

Полезен ли «предмет забавы» Николая Петровича – Фенечка? Если для Никлая Петровича, у которого, по нигилисту, «губа не дура», то нет. Да и на Аркадия он готов распространить не лишенное подлости суждение: «Видно, лишний наследничек нам не по нутру?»[28]. А вот для собственного удовольствия Евгения Васильевича, Фенечка очень даже полезна. И хотя ничего, кроме добра от Кирсановых он не видел, «демократ» не отказывает себе в маленькой плотской утехе – насильственном поцелуе.

Полезен ли базаровский знакомец Ситников? Казалось бы – человек пустой и никчемный. Более того: Базаров постоянно шпыняет его за отца – винного откупщика, спаивающего народ. Кажется, очевидно: вреден. Но с точки зрения утверждения в обществе самого Базарова (а он, оказывается, не смотря на свои намеренные уничижения и об этом думает) – нет: «Ситниковы нам необходимы. Мне, пойми ты это, мне нужны подобные олухи. Не богам же, в самом деле, горшки обжигать!..»[29] При этом Тургенев дает понять, что в народе Базаров разбирается не слишком, да и народ считает его за «шута горохового»[30].

У Тургенева есть отчетливые указания на то, что демократизм базаровых – вещь конъюнктурно-показная и используется ими лишь для того, чтобы перевернуть общественную пирамиду с ног на голову и самим оказаться на вершине. По большому же счету, нецивилизованность и даже дикость Базарова к демократизму никакого отношения не имеет. Демократическое общество складывается не у дикарей, а у экономически независимых и свободных личностей. Для появления же личностей, кроме экономической самостоятельности, важна та самая культура и ее преемственность, которую и олицетворяют собой братья Кирсановы, Аркадий, Одинцова. Поэтому Базаров, будь его воля, смог бы построить лишь очередную дикарскую деспотию так хорошо известную в истории России. И хотя базаровская деспотия не построилась, но именно с Базарова начинается отсчет длинной вереницы революционных переустроителей[31] российского мира, а многие присущие этому персонажу черты в дальнейшем еще дадут о себе знать.

К счастью, тотальное российское раздолбайство (у уездного лекаря ланцеты тупы и адского камня, даже при работе в зоне тифозной эпидемии, при себе нет!) в данном случае выполняет роль защитной реакции: самоназванный «демократический» вождь гибнет от яда мужицкого трупа. И этот сюжетный ход в беспощадном виде обнажает перед нами не базаровский, игрушечный по большому счету, а настоящий великий исконный российский нигилизм как отрицание культуры во всех ее проявлениях, в том числе – и в форме культуры профессиональной. «Вы, господин Базаров, хотели торжества нигилизма, так извольте получить», – примерно так мог бы звучать вынесенный Россией Базарову исторический приговор. Вот потому-то нам и жалко этого несимпатичного грубияна, что гибнет он не от своего – наполовину потешного «отрицательства», а от столкновения с действительно чудовищным реальным явлением – отсталостью и дикостью российского бытия, чуждого культуре, изначально построенном на небрежении человеческой жизнью.

Символичный финал. В особенности если смотреть на столкновение Базарова и Кирсановых как на модель конфликта реальной просвещенно-монархической деспотии и идущей ей на смену деспотии варварско-разночинной, коммунно-тоталитарной. На мой взгляд, именно это существо конфликта не понимали реальные революционеры. Так, цитировавшийся Кропоткин, честно не замечает, что суждение о Николае Петровиче Кирсанове как о человеке, живущем «ленивой жизнью помещика», – только часть правды. А другая часть в том, что в молодости Николай Петрович честно служил, и что сын Николая Петровича, Аркадий, хозяйственные дела в отцовском имении поправил, «сделался рьяным хозяином, и «ферма» уже приносит довольно значительный доход»[32]. Не в выводах ли подобного рода и заключается авторский ответ на проблему «отцов и детей»?

В этом же, позитивном ключе – преемственности и культуры решен в романе и вопрос о самом Базарове. Ведь он – лекарский сын, который продолжил дело своего отца и делал это столь не по-российски добросовестно и аккуратно, что начал вскрывать труп умершего не по обязанности, а ради поддержания профессионального уровня! То есть, в главном, в деле, Базаров, как и Аркадий, дают ясный ответ на пресловутую проблему: дети продолжают дела отцов и это продолжение возможно только в традиции культуры, а не варварского нигилизма.

Вопреки известным критико-литературоведческим заключениям о герое романа, возьму на себя смелость утверждать, что Базаров не столько жил, сколько болел нигилизмом и погиб именно от его разнесенного по всей стране микроба. Именно уездный лекарь Сидор Сидорыч, вначале ставший причиной заражения Базарова, а затем призванный лечить его и постоянно просящий для себя то курительной трубочки, то «укрепляюще-согревающего», и есть одно из многочисленных проявлений подлинного нигилизма, скотского небрежения и равнодушия, разлитого по поверхности российской жизни.

Сам же Базаров, заболев и будучи поставлен на грань жизни-смерти, в силу имеющихся у него рациональных оснований и природного здравого смысла от опасных революционных игрушек отказывается и, умирая, от болезни нигилизма излечивается. В последних сценах мы не узнаем его – ни в отношениях с родителями (прежде: «Ну, подождут, что за важность!), ни в отношениях с Одинцовой, (прежде: «богатое тело!»). Будучи поставленным на порог смерти, Базаров возрождается. И, наверное, не только, чтобы угодить матери, он соглашается на совершение над ним христианского обряда – причастия, символа духовного вознесения. Думаю, окажись в этот момент рядом братья Кирсановы, он и с ними нашел бы общий язык. Похоже, с приближением смерти для Базарова открывается возможность не ломки, но строительства.

Безусловно прав Н.Н. Страхов в своем заключении об этом романе Тургенева: «Базаров все-таки побежден …самою идеею жизни. …Гоголь об своем «Ревизоре» говорил, что в нем есть одно честное лицо – смех; так точно об «Отцах и детях» можно сказать, что в них есть лицо, стоящее выше всех лиц и даже выше Базарова – жизнь»[33].

* * *

Хотя следующий роман И.С. Тургенева «Дым» появился после «Отцов и детей» только спустя шесть лет, в 1867 году, одна из ведущих линий, намеченная в «Отцах», – линия творческого усвоения русским обществом западных ценностей или поиск иных начал – линия эта в романе была продолжена. Объяснение необходимости поддержания давнего спора, начатого Чаадаевым и Хомяковым еще в конце 30-х годов, в существенной мере заключалось в том, что сам отказ от системы крепостной зависимости произошел лишь отчасти. Не только крестьянство, получившее всего лишь личное освобождение и вынужденное выкупать у помещиков свое средство существования – землю, оставалось зависимым сословием. Юридически несвободными по-прежнему были и дворяне, помещики в том числе.

Освобождение от крепостничества в России не было результатом имманентного развития общества, как, например, отмена рабства в США стала результатом войны Севера с Югом, а отмена в ХIII веке крепостничества в Англии – результатом крестьянского восстания. То есть, в обществе, в его земледельческих слоях прежде всего, к началу 60-х годов еще не сформировались те силы, которые бы своим влиянием привели к уничтожению крепостного права, а в дальнейшем инициировали установление капиталистических отношений. Освобождение было монаршьей милостью и, значит, не рассматривалось как «свое», как выстраданный земледельцами хозяйственный и общественный результат, к которому они стремились, на который работали и, тем самым, преобразовывали себя. Напротив, будучи привнесено извне, освобождение рассматривалось земледельцами лишь как новая, навеянная подражанием Западу мода, как жизненная сложность, ломающая привычный уклад, и даже как «несчастье». Свойственные капитализму экономическая и политическая свободы в системе российских хозяйственных и общественных ценностей по-прежнему сколько-нибудь видного места не занимали.

Общественное напряжение после отмены крепостного права не ослабело, что ощущалось даже таким либеральным помещиком, каковым был, например, Тургенев. В одном из его писем читаем: «С моими крестьянами дело идет – пока – хорошо, потому что я им сделал все возможные уступки, – но затруднения предвидятся впереди». И далее: «Будем мы сидеть поутру на балконе и преспокойно пить чай и вдруг увидим, что к балкону из церкви по саду приблизится толпа Спасских мужичков. Все, по обыкновению, снимают шапки, кланяются и на мой вопрос: «Ну, братцы, что вам нужно?» – отвечают: «Уж ты на нас не прогневайся, батюшка, не посетуй… Барин ты добрый, и оченно мы тобой довольны, а все-таки, хошь не хошь, а приходится тебя, да уж кстати вот и их (указывая на гостей) повесить». В другом добавлял: «Мои уступки доходят до подлости. Но Вы знаете сами, что за птица русский мужик: надеяться на него в деле выкупа – безумие. Всякие доводы теперь бессильны»[34]. Увиденный Тургеневым в деле освобождения русский крестьянин коренным образом отличается от героев «Записок охотника» или, например, от немого Герасима из «Муму». И у Тургенева срываются горькие слова: «Странное дело!.. Честности, простоты, свободы и силы нет в народе – а в языке они есть»[35].

Год от года общественно-политическая ситуация в стране накалялась. Однако понимания выхода из кризиса не было. Революционные демократы все более склонялись к тому, чтобы любыми средствами вызвать в стране крестьянскую революцию. Либералы и западники настаивали на необходимости утверждения в России хозяйственной и общественно-политической системы, основанной на собственности, экономической эффективности, свободе и правах человека. Славянофилы же, обуреваемые чувством ложно понятой национальной гордости, старались измыслить некий особый русский путь, в том числе стремились обосновать принципиально отличную от западной Европы российскую «особость», предопределенную Богом всемирно-историческую миссию русского народа[36]. Эта замешанная на верноподданничестве казуистика не на шутку раздражала убежденного западника Тургенева, который открыто заявлял, что видит в дворянах не только реакционеров, но и строителей России.

В отличие от предыдущих романов, в которых герои делаются настоящими хозяевами лишь в финале, главный герой «Дыма» – помещик Григорий Иванович Литвинов хозяин уже сформированный, завершающий заграничную командировку, в ходе которой он прилежно изучал технологии сельскохозяйственного производства. Решение «учиться с азбуки» на Западе к нему пришло не от скуки, а от желания поставить и в России эффективное хозяйство, принести пользу землякам, а, может быть, и всему краю.

С первых глав Тургенев вводит своего героя-помещика в круг отдыхающих в Бадене русских славянофилов, занятых спорами о судьбе родины. Что же представляют собой эти люди? Как и положено кружку, члены которого претендуют на вселенскую миссию, они возвеличивают своего лидера-гуру: «Но Губарев, Губарев, братцы мои!! Вот к кому бежать, бежать надо! Я решительно благоговею перед этим человеком! Да не я один, все сподряд благоговеют. Какое он теперь сочинение пишет, о… о… о!..

- О чем это сочинение? – спросил Литвинов.

- Обо всем, братец ты мой, вроде, знаешь, Бекля… только поглубже, поглубже… Все там будет разрешено и приведено в ясность.»[37]

«Гуру» – господин помещичьей наружности, «почтенной и немного туповатой, …с широкой шеей, с косвенным, вниз устремленным взглядом» речей не произносил, отделываясь ничего не значащими междометиями или словами типа – «мм… это…, это заметить надо» или «тут… нужна другая мера». И лишь в один из моментов общего разговора он неожиданно вставляет несколько фраз: «Ммм… А община? …Община… Понимаете ли вы? Это великое слово! …Нам нужно теперь слиться с народом, узнать… узнать его мнение»[38] Впрочем, такой странный разговор ничуть не мешает адептам адресоваться к Гуру с величайшим почтением.

Верный своему художническому приему – не осуждать, но демонстрировать, Тургенев знакомит читателя и с представителем другой стороны – западником Потугиным. На вопрос Литвинова, – отчего Губарев и прочие господа так хлопочут, тот отвечает: они и сами этого не ведают. Что же в таких идейных междусобойчиках говорится о Западе? Он, конечно же, «гнилой». Но хоть бы действительно его презирали! А то – все фраза и ложь. «Ругать-то мы его ругаем, а только его мнением и дорожим, то есть в сущности мнением парижских лоботрясов»[39].

Отчего же столь влиятелен Губарев, не имеющий ни дарований, ни способностей? – интересуется Литвинов. – А у него много воли, следует ответ. «Мы, славяне, вообще, как известно, этим добром не богаты и перед ним пасуем. Господин Губарев захотел быть начальником, и все его начальником признали. …Правительство освободило нас от крепостной зависимости, спасибо ему; но привычки рабства слишком глубоко в нас внедрились; не скоро мы от них отделаемся. Нам во всем и всюду нужен барин; барином этим бывает большею частью живой субъект, иногда какое-нибудь направление над нами власть возьмет… теперь, например, мы все к естественным наукам в кабалу записались… Почему, в силу каких резонов мы записываемся в кабалу, это дело темное; такая уж, видно, наша натура. Но главное дело, чтобы у нас был барин. Ну, вот он и есть у нас; это, значит, наш, а на все остальное мы наплевать! Чисто холопы! И гордость холопская, и холопское уничижение. Новый барин народился – старого долой! То был Яков, а теперь Сидор; в ухо Якова, в ноги Сидору! … Вот таким-то образом и господин Губарев попал в барья; долбил-долбил в одну точку и продолбился. Видят люди: большого мнения о себе человек, верит в себя, приказывает – главное, приказывает; стало быть, он прав и слушаться его надо. …Кто палку взял, тот и капрал»[40] Далее Потугин останавливается на идеологии славянофильского движения.

«Удивляюсь я, милостивый государь, своим соотечественникам. Все унывают, все повесивши нос ходят, и в то же время все исполнены надежды и чуть что, так на стену и лезут. Вот хоть бы славянофилы, …та же смесь отчаяния и задора, тоже живут буквой «буки». Все, мол, будет, будет. В наличности ничего нет, и Русь в целые десять веков ничего своего не выработала, ни в управлении, ни в суде, ни в науке, ни в искусстве, ни даже в ремесле… Но постойте, потерпите: все будет. А почему будет, позвольте полюбопытствовать? А потому, что мы, мол, образованные люди, – дрянь; но народ… о, это великий народ! Видите этот армяк? Вот откуда все пойдет. Все другие идолы разрушены; будемте же верить в армяк. Ну, а коли армяк выдаст? Нет, он не выдаст… А стоило бы только действительно смириться – не на одних словах – да попризанять у старших братьев, что они придумали и лучше нас и прежде нас!»[41] Вот отменили крепостное право и тут же начались крики о бедности крестьян после освобождения. Да ведь кто сказал, что к хорошему переходят через лучшее? Нет, через худшее – «через худшее к хорошему!»

То, что у славянофилов не нашлось на сказанное резонных возражений, свидетельствует прежде всего то, что не оппонируя по существу, все свое несогласие с Потугиным – Тргеневым они заключили в возражение, что Тургенев-де не знает и не понимает России. Ф.М. Достоевский, например, посоветовал Тургеневу приобрести телескоп, чтобы из французского прекрасного далека лучше разглядывать своих современников-земляков. Более того. Обличитель дошел до фраз: «…Нельзя же слушать такие ругательства на Россию, от русского изменника, который мог бы быть полезен. Его ползанье перед немцами и ненависть к русским я заметил давно»[42] (Выделено мной. – С.Н.). Сказанное не мешало, между тем, обличителю одалживать у Тургенева денег для покрытия карточных долгов, причем возврат следовал далеко не всегда.

Пребывание Литвинова за границей после краха отношений с Ириной завершаются возвращением в Россию. Едет он в деревню, где вплотную занимается устройством аграрных дел. Естественно, что применение приобретенных за границей знаний было отложено. «Нужда заставляла перебиваться со дня на день, соглашаться на всякие уступки – и вещественные, и нравственные. Новое принималось плохо, старое всякую силу потеряло; неумелый сталкивался с недобросовестным; весь поколебленный быт ходил ходуном, как трясина болотная, и только одно великое слово «свобода» носилось как божий дух над водами. Терпение требовалось прежде всего, и терпение не страдательное, а деятельное, настойчивое, не без сноровки, не без хитрости подчас…

…Но минул год, за ним другой, начинался третий. Великая мысль осуществлялась понемногу, переходила в кровь и плоть: выступил росток из брошенного семени, и уже не растоптать его врагам – ни явным, ни тайным. Сам Литвинов хотя и кончил тем, что отдал большую часть земли крестьянам исполу, т.е. обратился к убогому, первобытному хозяйству, однако кой в чем успел: возобновил фабрику, завел крошечную ферму с пятью вольнонаемными работниками, – а перебывало их у него целых сорок, – расплатился с главными частными долгами… И дух в нем окреп…»[43].

Романом «Дым», который многие исследователи считают одним из лучших тургеневских произведений, после его выхода были недовольны все. Консерваторы – недоброжелательным изображением высшего общества, революционеры – невниманием к возможной революции, славянофилы – культурной «дискредитацией» России, ее унижением перед Западом. И почти никто не заметил того конструктивного элемента, который, как и в предыдущих романах, дал о себе знать в истории литвиновского хозяйствования в России. Впрочем, само дело только зарождалось, а заложенное свободой семя только «давало росток». Но росток креп и в следующем, финальном произведении тургеневской эпопеи, получил развитие.

* * *

После отмены крепостного права революционно настроенная часть российского общества начала пробовать силы в низовой работе с крестьянством: возникло «хождение в народ». Общим для всех народников была уверенность в неизбежности революции, в возможности избежать капитализма, особой роли общины. При этом, если М.А. Бакунин и П.А. Кропоткин высказывались за инициирование в деревне бунта, за слом государственной машины, то сторонники П.Н. Ткачева отстаивали идеи заговора. Что же до П.Л. Лаврова, то он упирал на пропаганду.

Отдавая должное самоотверженности революционеров, Тургенев, тем не менее, стоял на умеренных позициях, о чем и заявил романом «Новь». Текст предваряется эпиграфом о том, что целина, «новь» требует от земледельца не работы сохой, которая лишь «царапает» землю, а глубоко забирающего плуга. В письме А.П. Философовой автор высказывался еще более четко: «народная жизнь переживает воспитательный период внутреннего здорового развития, разложения и сложения», теперь «Базаровы не нужны» и, напротив, «нужно трудолюбие, терпение; нужно уметь жертвовать собою без всякого блеску и треску… Что может быть, например, низменнее – учить мужика грамоте, помогать ему, заводить больницы и т.д.»[44].

Предваряя анализ произведения, скажу, что путь постепенной выработки в народе устойчивой привычки к каждодневному, методичному, то, что у нас, русских, называется «занудному» труду, этому пути в российском сознании того время не придавалось особого значения. И потому Соломин, выражающий авторскую позицию, олицетворяющий это труженическое начало, оказался (в противоположность Базарову) не только не популярен среди читателей, но даже критикуем. Сам же роман, сводивший счеты с идеологией революционного нетерпения, исповедуемой народниками, с одной стороны, и изоляционистско-патриархальными сентенциями славянофилов и правительственных адептов, с другой, большинством читающей публики был отвергнут. Все, как выразился Тургенев, принялись «бить его палками».

Причина отвержения Соломина заключалась в том, что «герой» этот для России был вовсе не героичен и не централен. Выведенный писателем тип труженика массово обнаруживал себя в капиталистической Европе. И если Тургенева можно упрекнуть в его «незнании» России, так это только в том смысле, что, будучи убежденным сторонником рационального прогрессивного пути развития родины, он перенес Соломина-европейца в российскую среду, которой он был опасен и чужд. Народникам он не подходил, поскольку отвергал идею революционизации крестьянства. Со славянофильской идеологией Соломин – западник, рационалист и индивидуалист – не согласовывался по исходным основаниям. Для правительственных же кругов, все более тяготевших к отечественным формам «либерализма» (как говаривал один из персонажей «Дыма» – «вежливо, но в зубы»), был опасен демократизмом и приверженностью идее правового ограничения самодержавия.

Так кто же эти люди, «хожденцы в народ»? Познакомившись с ними, мы сразу должны признать, что перед нами своеобразные социальные мутанты, что видно не только по их происхождению и бытию, но по поведению и даже внешности. Машурина – из небогатой южнорусской дворянской семьи, оставившая родителей и добившаяся в Петербурге родовспомогательного аттестата. Она более похожа на мужчину, нежели женщину. Паклин, как чертик из табакерки впрыгивающий в романное пространство через отверстие приоткрытой двери, и вовсе по своему физическому облику вызывает сочувствие: он мал ростом, хил, хром, с короткими ручками и кривыми ножками. Центральный герой – Алексей Дмитриевич Нежданов – полукровка-аристократ, живущий на подачке-«пансионе», рожденный от матери-дворовой и ее хозяина-помещика.

Объединяет этих людей готовность действовать по приказу революционного начальства. И начальство незамедлительно дает о себе знать письмом. При этом, когда послание прочитано, его торжественно сжигают и зажженная спичка распространяет сильный запах серы, чем автором дается намек на отнюдь не божеское, но дьявольское происхождение цидулы. То, что приказ именно такого свойства, подтверждается Паклиным: «…Хотим целый мир кверху дном перевернуть…»[45]

Впрочем, сопутствующий появлению нечистого запах серы может быть отнесен и к неожиданно возникающему новому персонажу – сановнику Сипягину. Этот дворянин, наряду с его приятелем – помещиком-ростовщиком Калломейцевым, представляют в романе новейшую правительственно-охранительную идеологию, смысл которой – в обосновании правомерности извлечения помещиками максимальной прибыли из бедственного пореформенного положения деревни.

В романе продолжается заявленная еще в «Рудине» линия противостояния двух враждебных друг другу идеологических лагерей российского общества. Только если в «Рудине» и «Дворянском гнезде» она развивалась в любовно-личностном ключе, а в «Накануне» и в «Отцах и детях» – в форме противостояния славянофильства и западничества через столкновение «старого» и «нового», то в «Дыме» и, в особенности, в «Нови» – посредством «материализации» идеологических постулатов в организационно оформляющихся общественных силах.

На мой взгляд, в «Нови» Тургенев первым в русской классической литературе, не только поставил вопрос о содержании народнической идеологии[46], но и о правомочности и нравственных основаниях революционных действий. У Тургенева, гениально прозревшего нравственную ущербность того, что в ХХ столетии назвали «экспортом революции» (не важно – было ли это как у Ленина – из города в деревню, или как у Че Гевары – из страны в страну), неприятие вызывает сам принцип действий, при котором «цель оправдывает средства». Именно им руководствуется тайный лидер народовольцев. Именно к нему прибегают Паклин и Маркелов. Впрочем, также поступают и оппоненты «революционеров» – помещики Сипягин и Калломейцев.

Современного читателя, знакомящегося с описанными в романе эпизодами хождения в народ, не оставляет чувство алогичности происходящего. Глубина непонимания народом «хожденцев» доходит до абсурда: так, в ответ на страстные лозунги, выкрикиваемые в толпе мужиков Неждановым, крестьяне, ничего не поняв, лишь замечают «сердитый барин». Впрочем, почти все романные герои-народовольцы в успех дела не верят. Зачем же делают?

На этот вопрос находится три ответа. Первый вытекает из всех шести книг эпопеи. Продвигаясь от романа к роману, читатель постепенно сознает, что вековой конфликт между крестьянами и помещиками в принципе может быть разрешен только переходом на новый, более высокий уровень хозяйствования, который бы окончательно отменил систему господства – подчинения. Только-только возникшие в системе российских общественных связей собственность и свобода как основания и фундаментальные нормы социальной жизни для своего закрепления нуждались в конкретных воплощениях. Но их пока не было.

Вместе с тем, интуитивно ощущая близость появления новых хозяйственных и общественных форм и ошибочно связывая их с якобы имеющимися у общины потенциалами социальной справедливости и экономической эффективности, народники надеялись своим «хождением» «разбудить» именно их и тем избежать ужасов первоначального капитализма.

Второй ответ связан с природой самих «хожденцев». Достигать цели «будоражить народ», постепенно приучая его к возможности новых, ранее немыслимых форм поведения, на эту заведомо разрушительную деятельность могли подвигнуться лишь люди особого типа – «мутанты–маргиналы», в том числе – нравственные калеки, которые не могли устроиться в нормальной жизни. Вспомним тоскливую безответную влюбленность в Нежданова Машуриной, полные безнадежности откровения уродца-Паклина или недалекость и хроническую человеческую неудачливость Маркелова[47].

И, наконец, третий ответ связан лишь с благородным порывом, исключительно индивидуальным нравственным намерением. В «Нови» носитель его – Марианна, традиционный тургеневский тип русской девушки, которая, узнав о задаче, за решение которой взялся ее названный возлюбленный, тут же решается жертвенно помогать ему.

Безнадежность дела народников еще более укрепляется и качеством тех персонажей – крестьян, на которых они рассчитывают, хотя найти сочувствующих революционной агитации сложно. Так, осмотревшись в имении Сипягина, Нежданов обнаруживает, что мужики отделенные недоступны, а у дворовых людей «уж очень пристойные физиономии». Нет надежд и у Маркелова: «Народ здесь довольно пустой, …темный народ. Поучать надо. Бедность большая, а растолковать некому»[48]. Однако, некоторые кадровые наметки у Маркелова появляются. Это «дельный малый» буфетчик Кирилл (по авторской ремарке – «Кирилл этот был известен как горький пьяница»), а также Еремей из деревни Голоплек. Впоследствии именно это «олицетворение русского народа», было в числе первых, кто выдал Маркелова властям. Впрочем, в своей неудаче Маркелов винит прежде всего себя: «…это я виноват, я не сумел; не то я сказал, не так принялся! Надо было просто скомандовать, а если бы кто препятствовать стал или упираться – пулю ему в лоб! Тут разбирать нечего. Кто не с нами, тот права жить не имеет…»[49]

Свой опыт прививки крестьянам революционных взглядов появляется и у Нежданова. Однако в разговорах он вроде бы даже робел и перед пьяницей Кириллом, и перед Менделем Дутиком и кроме очень общей и короткой ругани от них ничего не услышал. Еще один народный элемент по прозванию Фитюев, и вовсе поставил Нежданова в тупик: оказалось, что у него мир отобрал надел, потому что этот здоровый мужик, оказывается, «не мог работать» и днями бродил по деревне и просил «грошика на хлебушко». Фабричный народ тоже «не дался» Нежданову. Все эти люди были либо «ужасно бойкие», либо «ужасно мрачные».

Неутешительный диагноз о готовности крестьянства к революционным действиям подтверждает Соломин: «Мужики? …Кулаки только свою выгоду знают; остальные – овцы, темнота». Но тут же он обнаруживает и серьезное негодование, когда слышит о несправедливости на суде, о притеснении рабочей артели[50]. Соломин, чья судьба и жизненные занятия сильно отличаются от остальных героев, не сходится с ними и по предполагаемому революционному делу. Что же он за человек?

Управляющий фабрикой Василий Федотыч Соломин – сын дьячка, преуспевший в изучении математики и механики настолько, что получает возможность в течение двух лет пополнять образование в Манчестере. Возвратившись из капиталистической Англии в феодальную Россию, Соломин как западник отчетливо видит ошибочность не только славянофильских рецептов, но и рекомендаций народников. Для практика Соломина очевидна бессмысленность «хождения в народ». Его путь – постепенная легальная работа с «низами» через школу, больницу, судебную защиту. Но главное лекарство все же – труд. В разговоре Соломина с Марианной Тургенев обозначает его как универсальное средство не только против воспитанных иноземным владычеством и крепостничеством традиционных русских «болячек» – лени, вялости, скуки, но и против нового недуга – революционного зуда. Марианне Соломин говорит: «А вот вы сегодня какую-нибудь Лукерью чему-нибудь доброму научите; и трудно вам это будет, потому что не легко понимает Лукерья и вас чуждается, да еще воображает, что ей совсем не нужно то, чему вы ее учить собираетесь; а недели через две или три вы с другой Лукерьей помучаетесь; а пока – ребеночка ее помоете или азбуку ему покажите, или больному лекарство дадите ...По-моему, шелудивому мальчику волосы расчесать – жертва, и большая жертва, на которую немногие способны»[51].

Трудом как главным содержанием должна наполниться российская общественная среда. Но какова эта среда? И хотя развернутый ответ дается Тургеневым постоянно, он, тем не менее, считает важным посвятить этой теме еще одну специальную главу, герои которой напоминают гоголевских «Старосветских помещиков». Отмечу, что образы этой главы также выведены западником-Тургеневым в контексте его продолжающейся полемики со славянофилами. В подтверждение приведу лингвистическое доказательство.

Одним из ключевых славянофильских понятий 30-х – 40-х годов, как известно, было «русская старина», которое в разных контекстах, но неизменно как идеал, обнаруживается в текстах Хомякова, Киреевского, Аксакова. Так вот, описывая быт своих «старосветских помещиков» Фимушки и Фомушки Субочевых, Тургенев на трех страницах текста более десяти раз (!) употребляет слово «старый» и производные от него эпитеты: «старинные обитатели», «старость», «старик», «старинный быт», «старенький альбом», «старинные кушанья», «старинные романсы», «старые времена», «старенький дом». К этому добавляются и синонимы – «древний», «стертый от времени» и др. Думаю, сделано это не случайно. Было бы странно полагать, что непревзойденный мастер слова намеренно стандартизировал и обеднял свой язык без какой-то специальной цели. Тем более, что ни в одном из прочих своих произведений к этому приему Тургенев более не прибегал. Без сомнения, в этой нарочитой речевой стандартизации слышится отголосок полемики со слепой славянофильской тягой к русской старине. (Вспомним, кстати, и позднейшую шутку-предложение А.П. Чехова – создать «Славянофильско-русский словарь»).

Итак, что же за персонажи дворяне Субочевы и чем важны для рассматриваемых проблем? «Оазис» Субочевых – своего рода богадельня, в которой хорошо обиженным жизнью людям. Кроме уродца Паклина, здесь живут его горбатая сестра Снандулия и карлица Пифка. Способ изживания жизни помещиков Фимушки и Фомушки – не исключение, а типичное явление, к которому, что важно для характеристики тогдашнего русского мировоззрения, горожане относятся «с уважением». Знакомством начинающих революционеров с Субочевыми Паклин как бы дает народникам дельный совет: до того, как затевать ломку общественной жизни, оглядеться вокруг себя и понять, что представляет собой российский мир.

Фимушка и Фомушка происходили из «коренного» дворянского рода, всю жизнь прожили на одном месте и никогда не изменяли ни своего образа жизни, ни привычек. Их ближайший круг – дворовые люди за десятилетия также нисколько не изменились и в ответ на то, что «для всех крепостных вышла воля» их старый слуга Каллионыч, например, отвечал, «что мало ли кто какие мелет враки; это, мол, у турков бывает воля, а его, слава богу, она миновала»[52].

Фимушка-Фомушка живут в ими самими сотворенном, не имеющим отношения к реальности, мире. В этом мире у них есть даже свои собственные слова и представления, как, например, такое: теперь французы, «должно быть, все презлые стали». Глава о «старосветских помещиках» содержит важную деталь – отношение восемнадцатого века к затеваемому революционному делу и даже исторический суд над ним. Так, Фимушка определяет, кто есть кто из навестивших их с мужем гостей. О Маркелове сказала, что он «горячий, погубительный человек», о Соломине – «прохладный, постоянный», о Паклине – «вертопрах», а Нежданова назвала «жалким». Согласимся, что оценки оказались точны и подтвердились. Финал же этому пророчеству кладет карлица, кричащая вслед уходящим гостям: «Дураки, дураки!». Не поняли, дескать, они восемнадцатого века и, тем самым, века нынешнего, в коем многое присутствует из старых времен. И обе мысли, надо признать, правда.

Посетив век восемнадцатый, начинающие революционеры отправляются в двадцатый, к купцу Голушкину. Происходил он из староверов, но с их трудовыми качествами ничего общего не имел. Это, напротив, был тип русского эпикурейца, то есть он много и без разбора ел, отчаянно пил, а пуще всего бахвалился. В бессвязной (из-за количества выпитого) застольной беседе неожиданно возник существенный для тактики народнического движения вопрос о степени решительности планируемых действий. При этом, даже обычно молчавший Соломин, заявляет, что их акции должны иметь постепенный характер, но если раньше они вводились сверху, то теперь их надо инициировать снизу. Мысль эта поддержки не нашла: Маркелов заявил, что нам постепеновцев не нужно. А Голушкин поддержал: «Не нужно, к черту! Не нужно…, надо разом, разом!»[53]. Прощаясь и направляясь снова в «оазис», Паклин итожит дневные визиты: «И там чепуха – и здесь чепуха… Только та чепуха восемнадцатого века, ближе к русской сути, чем этот двадцатый век»[54].

К теме «качества» русского человека Тургенев счел нужным добавить собственные мысли, поместив их в подводящий итог всем событиям диалог Паклина и Машуриной[55]. «…Мы, русские, какой народ? Мы все ждем: вот, мол, придет что-нибудь или кто-нибудь – и разом нас излечит, все наши раны заживит, выдернет все наши недуги, как больной зуб. Кто будет этот чародей? Дарвинизм? Деревня? Архип Перепентьев? Заграничная война? Что угодно! Только, батюшка, рви зуб!! Это все – леность, вялость, недомыслие!»[56]

Все верно. Но есть ли этому альтернатива? Тургенев полагает, что есть, и она в Соломине, который из изложенной в романе народовольческой истории сумел вывернуться и построил в Перми завод. И верно о нем говорит Паклин: «Такие, как он – они-то вот и суть настоящие. Их сразу не раскусишь, а они – настоящие, поверьте; и будущее им принадлежит. …Теперь только таких и нужно! Вы смотрите на Соломина: умен – как день, и здоров – как рыба… Как же не чудно! Ведь у нас до сих пор на Руси как было: коли ты живой человек, с чувством, с сознанием – так непременно ты больной! А у Соломина сердце-то пожалуй, тем же болеет, чем и наше, – и ненавидит он то же, что мы ненавидим, да нервы у него молчат и все тело повинуется как следует… значит: молодец! Помилуйте: человек с идеалом – и без фразы: образованный – и из народа; простой – и себе на уме… Какого вам еще надо? …Знайте, что настоящая, исконная наша дорога – там, где Соломины, серые, простые, хитрые Соломины!»[57]

Итак, в последнем, шестом романе, Тургенев дает развернутый ответ на вопрос – когда в России появятся настоящие люди. Имя ответу – Соломин. Но сложно дается русским познание правды простых истин. Ведь ко всему прочему, как верно подметил Тургенев: «…Русские люди – самые изолгавшиеся в целом свете». Впрочем, тут же добавил: «…а ничего так не уважают, как правду, ничему так не сочувствуют, как именно ей»[58]. Жаль, что это уважение и сочувствие возникают обычно задним числом и остаются, как правило, лишь в сфере эмоций, редко осмысливаются и почти никогда не переходят в дело. Поскольку дело – это и есть столь нелюбимая «занудная» работа, а нам, русским, как правило, хочется всего и сразу. И в этом нам от купца Голушкина привет.

[1] Статья подготовлена в рамках проекта РГНФ 05-03-03386а и является продолжением статей «Миросознание русского земледельца в отечественной философии и классической литературе второй половины ХIХ – начала ХХ веков». «Вопросы философии». 2005, № 5 (в соавторстве) и «Миросознание русского земледельца в русской литературе ХIХ столетия: горестно-обнадеживающий взгляд Чехова». «Вопросы философии». 2007, № 7. Настоящая статья принята к публикации в ж. «Вопросы философии» в 2008 году.

[2] Историческая первичность тургеневской романной эпопеи,предваряющая создание национальной картины жизни в «Войне и мире» Л.Н. Толстого, представляется явлением бесспорным, до сих пор не замечаемым исследователями тургеневского творчества.

[3] Формулировку этого вопроса мы находим в романе «Накануне», причем вложена она в уста Шубина и Увара Ивановича – персонажей, ведущих философскую линию произведения, и повторяется дважды: стало быть, автор подчеркивает ее принципиальную важность.

[4] И.С. Тургенев. Собрание сочинений в двенадцати томах. М., Художественная литература, 1976. Т.2, сс. 28 – 31.

[5] Там же, с. 117.

[6] Там же, с. 293 – 294.

[7] Добролюбов Н.А. Избранное. М., Правда, 1985, с. 378.

[8] Тургенев И.С. Собрание сочинений в двенадцати томах. М., Художественная литература, 1976. Т.2, с. 120.

[9] Там же, с. 303.

[10] Там же, с. 304 – 305.

[11] Там же.

[12] Там же, с. 282.

[13] Там же, с. 188.

[14] История русской литературы ХIХ века. 40-60-е годы. М., Издательство Московского университета, 2001, с. 267.

[15]Добролюбов Н.А. Цит. соч., с. 362.

[16] Там же, с. 374 – 375.

[17] Там же, с. 370 – 371.

[18] Тургенев И.С. Цит. соч., т. 2, с. 9.

[19] Тургенев И.С. Цит. соч., т. 2, с. 35.

[20] Не та ли это «среда», о необходимости изменения которой постоянно пеклись революционеры, и Добролюбов, в том числе?

[21] Гоголь Н.В. Собрание сочинений. М., Русская книга, 1994, т. 2, с. 354.

[22] Тургенев И.С. Цит. соч., т. 2, с. 126.

[23] Лебедев Ю. Жизнь Тургенева. Всеведущее одиночество гения. М., Центрполиграф, 2006, с. 393.

[24] Свою статью «Когда же придет настоящий день?» Н.А. Добролюбов завершает словами: «Он (Инсаров. – С.Н.) необходим для нас, без него вся наша жизнь идет как-то не в зачет, и каждый день ничего не значит сам по себе, а служит только кануном другого дня. Придет же он наконец, этот день! И, во всяком случае, канун недалек от следующего за ним дня: всего-то какая-нибудь ночь разделяет их!..» Добролюбов Н.А. Цит. соч., с. 378.

[25] Идея террора, насильственного преобразования действительности с ее апофеозами – убийством Александра II и публичным оправданием–возвеличиванием убийцы Засулич – придет в российское самосознание пятнадцать – двадцать лет спустя вслед за идеологией «нигилизма» и отчасти будучи подготовлена именно ей.

[26] О соотношении нигилизма и терроризма известно свидетельство ученого и революционера П.А. Кропоткина, который отмечал, что в ХIХ веке в общественном сознании допускалось смешение этих двух понятий. По мнению Кропоткина, это была ошибка. Нигилизм «неизмеримо глубже и шире терроризма». Нигилизм при известных условиях может включать в себя терроризм. См.: Кропоткин П.А. Русская литература. Идеал и действительность. М, Век книги, 2003, с. 101.

[27] В этом же ключе трактовал нигилизм и один из проницательных литературных критиков «правого» лагеря, современник Тургенева – М.Н. Катков, издатель и редактор либерального журнала западнического направления «Русский вестник». В своей статье «Роман Тургенева и его критики» он отмечал: «Религия отрицания направлена против всех авторитетов, а сама основана на грубейшем поклонении авторитету. У нее есть свои беспощадные идолы. Все, что имеет отрицательный характер, есть уже eoipso (вследствие этого) непреложный догмат в глазах этих сектаторов. Чем решительнее отрицание, тем менее обнаруживает оно колебаний и сомнений, тем лучше, тем могущественнее авторитет, тем возвышеннее идол, тем непоколебимее вера. Отрицательный догматик ничем не связан; слово его вольно как птица; в уме его нет никаких определенных формаций, никаких положительных интересов, которые могли бы останавливать и задерживать его; ему нечего отстаивать, нечего охранять; он избавлен от необходимости сводить концы с концами. Ему нужна только полная самоуверенность и умение пользоваться всеми средствами для целей отрицания. Чем менее он разбирает средства, тем лучше. Он в этом отношении совершенно согласен с отцами иезуитами и вполне принимает их знаменитое правило, что цель освящает всякие средства». См.: Библиотека русской критики. Критика 60-х годов ХIХ века. М., Астрель, 2003, сс. 150 – 151.

[28] Тургенев И.С. Цит. соч, т. 2, с. 186.

[29] Там же, с. 246.

[30] Там же, сс. 291 и 317 – 318.

[31] Базаров действительно первый в длинной череде отечественных общественных преобразователей. Вместе с тем, этот персонаж – определенное продвижение в тенденции, складывающейся из образов «говоруна» Рудина и «иноземного национального освободителя» Инсарова. Следующий за ними Базаров – первый, кто четко сформулировал идею переустройства российского общества и даже предложил для этого рецепт отбрасывания «лишнего».

[32] Там же, с. 331.

[33] Библиотека русской критики. Критика 60-х годов ХIХ века. М., Астрель, 2003, сс. 104 – 105.

[34] Труайя А. Иван Тургенев. М., Эксмо, 2005, с. 139.

[35]Цит. по:Лебедев Ю. Жизнь Тургенева. Всеведущее одиночество гения. М, Центрполиграф, 2006, с. 430.

[36] Такая позиция не была необычной для русского общества середины ХIХ века. Достаточно сказать, что познакомившись примерно в этот период с Л.Н. Толстым, Тургенев к своему удивлению обнаружил в нем человека, который с удовольствием играл роль не только завсегдатая цыганских кабаков и солдафона, но и пламенного общественного трибуна, видевшего спасение России в немедленном и полном разрушении европейской цивилизации. К тому же, рекомендуя себя в качестве либерала, Толстой накануне реформы все еще оставался на стороне крепостников-собственников. Там же, сс. 101, 125.

[37] Тургенев И.С. Собрание сочинений в двенадцати томах. Т.4. М., Художественная литература, 1976, с. 14.

[38] Там же, сс. 22 – 23.

[39] Там же, с. 28.

[40] Там же, сс. 28 – 29.

[41] Там же, с. 30

[42] Письмо Ф.М. Достоевского от 16 августа й867 года. Цит. по: Труайя Анри. Иван Тургенев. М., Эксмо, 2005, с. 180.

[43] Там же, с. 161.

[44] Там же, сс. 290 – 291.

[45] Там же, с. 191.

[46] В чем он безусловно предварил романы Н.С. Лескова и Ф.М. Достоевского.

[47] Вот какую характеристику Маркелову дает Тургенев: «Маркелов был человек упрямый, неустрашимый до отчаянности, не умевший ни прощать, ни забывать, постоянно оскорбляемый за себя, за всех угнетенных, – и на все готовый. Его ограниченный ум бил в одну и ту же точку: чего он не понимал, то для него не существовало; …Хозяин он был посредственный: у него в голове вертелись разные социалистические планы, которые он также не мог осуществить». Там же, с. 231.

[48] Там же, с. 228.

[49] Там же, с. 404.

[50] Там же, сс. 264 – 265.

[51]Тургенев И.С. Собрание сочинений в двенадцати томах. Т.4. М., Художественная литература, 1976, сс. 360 – 361.

[52] Там же, с. 276.

[53] Там же, с. 292.

[54] Там же, с. 294.

[55] Хотя эти мысли вложены в уста далеко не позитивного персонажа Паклина, они, тем не менее, на мой взгляд, являются мыслями Тургенева. Ведь их содержание верно отражает не только существо проблем, изложенных в романе, но и согласуется с мыслями писателя, известными по другим источникам. Что же до того, что их произносит Паклин, то ответ, по-видимому, в том, что, как верно предположил в своем исследовании российской истории и культуры Т.Г. Масарик, в романе этот персонаж играет особую роль «злобного спорщика». Герой этот – результат тургеневской романной переклички с античной трагедией. Так, в «Илиаде» Гомера Терсит – греческий воин, осмеливавшийся во время Троянской войны спорить с предводителем греков Агамемноном. Гомер изображает его злобным, болтливым и уродливым. См.: Масарик Т.Г. Россия и Европа. Эссе о духовных течениях в России. Санкт-Петербург, изд-во Русского Христианского гуманитарного университета. 2003, кн. III, части 2 -3, с. 320.

[56] Тургенев И.С. Собрание сочинений в двенадцати томах. Т.4. М., Художественная литература, 1976, сс. 425 – 426.

[57] Там же, сс. 428 – 429.

[58] Там же, с. 325.