Заключение.

Заключение

Завершая второй том исследования, хотелось бы акцентировать внимание на следующих моментах. Как мы старались показать, в продолжение традиции Пушкина и Гоголя в прозе Тургенева, Гончарова и Льва Толстого земледельцы изображаются не просто дополнениями к природной и хозяйственной среде, как это было в ранних произведениях русской прозы. В русле реалистической традиции художник пишет уже не просто о жизни, в которой изображает какое-либо человеческое лицо, прорисовывающееся наряду с явлением природы или каким-либо значимым социальным событием. Нет, персонажи становятся узловыми пунктами, посредством которых и постигая которые мы знакомимся с человеческим и природным миром. Не персонажи являются продолжением событий природного и социального мира, а напротив, природный и социальный мир подается, исходя из изображения персонажей, через них и посредством них. Более того. Часто герои делаются шире своих собственных имен, обретают имена нарицательные, в связи с которыми писатель, а вслед за ним и читающая публика, начинают говорить о явлении. Так, после «Ревизора» возник наполненный своим особым содержанием термин «хлестаковщина», после романа «Отцы и дети» имя Базарова прочно связывается с явлением «нигилизма», имя Лаврецкого – с понятием «дворянские гнезда», а Обломова – с философией и практикой «недеяния», с «обломовщиной».

Литературное философствование, таким образом, выходит на новый понятийный уровень, делается способом осмысления и размышления. Иными словами, философствование в России получает специфическую литературную форму и кажется, что написанные спустя столетие слова «Поэт в России – больше, чем поэт», уже тогда, как бы незримо присутствуя в бытии, несли в себе наполненное смыслом устойчивое содержание.

В рассматриваемый период 40-х – 60-х годов ХIХ столетия в контекст размышлений о судьбе России вслед за фигурой героя-иделога начинает встраиваться и собственно «позитивный» персонаж, герой не только и не столько говорящий, сколько делающий дело. В особенности отчетливо, как это мы старались показать и что ранее не фиксировалось в философских и литературоведческих исследованиях, эволюция эта видна на примере романной прозы И. Тургенева. Она рассматривается нами в целостном единстве и в закономерной последовательности в связи с обнаруженной в ней внутренней логикой ответа на вопрос «Как возможно в России позитивное дело?»

Человек дела в своей оппозиции с «идеологом-говоруном» так же становится центральной проблемой романов И. Гончарова «Обыкновенная история» и «Обломов». При этом среди его естественных антиподов и врагов писатель впервые четко прорисовывает не только «болтунов», но и просто мерзавцев-паразитов (например, «братец» вдовы Пшеницыной и Тарантьев в «Обломове»), органично вырастающих из самого строя русской жизни. В меньшей мере, но все же как оппозиция идеологу-болтуну, человек дела присутствует и в романе «Обрыв».

В 40-е – 60-е годы ХIХ столетия происходит расширение круга смыслов и ценностей, составляющих содержание русского мировоззрения. Огромная заслуга в этом, как мы пытались показать, принадлежит Льву Толстому. В его повестях и романах проблема смерти, впервые поднятая Гоголем и продолженная Тургеневым, начинает рассматриваться в своей естественной оппозиции – с жизнью. Вместе с тем как это изображается в «Войне и мире», она (проблема смерти. – С.Н., В.Ф.), будучи «повернутой» в социальность, претерпевает естественное расширение в оппозиции «живое - мертвое». Новое наполнение и развитие в прозе Толстого получают так же и такие изначальные и фундаментальные для русского мировоззрения понятия как «природа» и «народ».

Отечественная литература этого периода, все более становясь философичной сама по себе, вместе с тем не могла не испытать на себе и влияния философии как специальной отрасли знания. Славянофильское и западническое крыло русского «любомудрия» в наиболее ясном виде находят формы своего литературного выражения не только в творчестве Тургенева и Гончарова, но у Аксакова и Герцена. (У А.И. Герцена – в первом приближении в ранних произведениях и в первых частях романа «Былое и думы», а в прозе С.Т. Аксакова – сразу и в полную силу).

Однако было бы ошибкой утверждать, что сложная многокрасочная картина русского мировоззрения обрела законченный вид. Нет, она по-прежнему развивается, пребывает в процессе становления. И скоро мы станем свидетелями ее дальнейшей эволюции в форме глубокого психологизма Ф.М. Достоевского, беспощадного философского и социально-нравственного анализа Н.С. Лескова, философски метафоричной и уничтожающей сатиры М.Е. Салтыкова-Щедрина, разоблачительного анализа и гуманистического пафоса А.Н. Островского, революционных мечтаний и народнических провидений Н.Г. Чернышевского. В целом, войдя в полосу 40-х – 60-х годов ХIХ столетия, русское литературное философствование выходит на качественно новый уровень.

На новый уровень, хотя и не всегда успешно, выходит и мировоззренческий анализ классических литературных произведений деятелями кино, как это было показано нами на примерах экранизаций произведений Тургенева и Льва Толстого.