Исследование коллективизации только лишь как опреде­ленной суммы исторических событий ничего не проясняет в сущности этого явления. Сущность начинает обнаруживать себя тогда, когда явление встраивается в опреде­ленный теоретический и мировоззренческий ряд, когда не только раскрываются факты и составляющиеся из них причинно-следствен­ные связи, но и обнаруживаются глубинные источники и замыслы исторического явления.

Коллективизация была резким изменением курса, унич­тожением НЭПа в деревне. С этой аксиомой согласны все. Но какую историческую и экономическую линию продол­жала коллективизация, в чем нужно искать ее истоки? Собы­тия аграрной истории советской деревни после Октября не да­ют повода для сомнений. До 1929 года в деревне последова­тельно, (а в 1927 – 1928 годах как бы последовательно и одновременно – параллельно), не всегда законченных, то, тем не менее, очевидных формах, имели место как политика «военного комму­низма», так и НЭП. Рудименты политики «военного комму­низма» проявляли себя в различных ограничениях, налагаемых на рыночные элементы, которые вносились вместе с НЭПом. Вот почему коллективизация, если принять известную неточность, свойственную любой аналогии, была «воен­ным коммунизмом» на новом витке исторического развития, в новых исторических обстоятельствах.

Вместе с тем, и это мы пытались показать, «военный ком­мунизм» был в отличие от коллективизации в известной мере исторически неизбежен. Неизбежным он стал после поворота партии большевиков весной 1918 года к стимулированию клас­совой борьбы в деревне. Следствием политического выбора, наряду с элементами гражданской войны, стало резкое обострение экономического положения, чем, в свою очередь, этот выбор впоследствии и оправдывался.

С другой стороны, в отличие от некоторой вынужденности «политики военного коммунизма», коллек­тивизация как «первоначальное социалистическое накопление» за счет ограбления деревни не только ни в коей мере не диктовалась необходимостью экономического развития страны, но была абсолютно невозможна с точки зрения естественных объективных тенденций социально-экономического развития деревни, а, в определенной мере, и индустриального города. Эта чужеродность коллективизации естественно-экономическому развитию с самого начала определила ее насильственный, волюнтаристский, разрушительный характер.

Признание такого положения делает принципиально значи­мым вопрос о возможности появления этого, алогичного с точки зрения экономики, грандиозного социального явления. Как стала возможна коллективизация? Ответ, на наш взгляд, следует искать в двух явлениях.

Во-первых, в самой марксистской теории и в том искажении, которое было придано ей в идеологии 20-х годов. И, во-вторых, в колоссальной социально-политической заинтересованности радикально настроенной части партии большевиков в ликвидации экономической самостоятельности крестьянства. Этой радикальной частью в первую очередь был набиравший силу новый советский общественный слой – партийно-государственная и хозяйственная бюрократия, которая к концу 20-х годов уже обрела в лице»Сталина и его окружения своих политических вождей.

Вот почему, если посмотреть на приход Сталина к власти посмотреть с этой позиции, то окажется, что не только Сталин захватил власть, но и захват власти именно им был выгоден сфор­мировавшемуся и конституировавшемуся в стране к середине 20-х годов новый социальному слою, который признал Сталина своим политическим вождем. Логика развития административно-бюрократической системы управления политической, идеологиче­ской, экономической и общественной жизнью страны требовала ликвидации независимых субъектов хозяйствования. Сильным и массовым противником системы было крестьянство. Поэтому насильственная коллективизация, несмотря на ее экономическую абсурдность, встала в порядок дня.

 

Как уже отмечалось, результатом «революционных меч­таний» в период «военного коммунизма» было положение, при котором «экономика плясала под дудку политики». По­ложение это вновь стало давать о себе знать в 1927—1928 го­дах и окончательно установилось с началом коллективиза­ции. Однако мотивы возобновления политики «военного коммунизма» в период коллективизации в сравнении с 1918— 1920 годами принципиально изменились. На место необходи­мости «брать» хлеб у крестьян для спасения революции и страны, а также мечты сразу, без промежуточных ступеней, перейти к «коммунистическому производству и распределе­нию» – встали мотивы «научно обоснованного» строитель­ства социализма в соответствии с имеющейся марксистской теорией. При этом некоторые «частные» несовпадения теории и грядущей практики социалистического строительства Ста­линым и его учеными сподвижниками легко отвергались как несущественные.

В связи с анализом теории К. Маркса и Ф. Энгельса о со­циалистическом сельском хозяйстве между марксистами и их оппонентами (в том числе народниками) еще в конце ХIХ – начале ХХ века в России велись жаркие споры. В 20-е годы они продолжились, в частности,»и по вопросу о перспективности крупного и мелкого хозяйст­ва в деревне. Народники, в частности, приводили то место из III тома «Капитала» К. Маркса, в котором, по их мнению, Маркс в поздний период творчества изменил свою прежнюю позицию и признал большую эффективность мелкого хозяй­ства в сравнении с крупным. Поскольку этот вопрос сделал­ся предметом специального рассмотрения со стороны В. И. Ленина в конце XIX века, обратимся к тексту книги «Развитие капитализма в России».

«В заключение, – пишет Ленин, – мы должны еще остановиться на оригинальной попытке народников истолковать некоторые заявления Марк­са и Энгельса в III томе «Капитала» в пользу их мнений о превосходстве мелкого земледелия над крупным. О том, что земледельческий капитализм не играет прогрессивной исто­рической роли. Особенно часто цитируют в этих видах сле­дующее место из III тома «Капитала». «Мораль истории, – которую можно также извлечь, рассматривая земледелие с иной точки зрения, – состоит в том, что капиталистическая система противоречит рациональ­ному земледелию, или что рациональное земледелие несов­местимо с капиталистической системой (хотя эта последняя и способствует его техническому развитию) и требует либо руки мелкого, живущего своим трудом... крестьянина, либо контроля ассоциированных производителей»[1].

Как утверждает Ленин, ни конкретный контекст, ни об­щее учение К. Маркса о мелком земледелии не свидетельст­вуют о том, что он переменил свои прежние взгляды и они вместе с Энгельсом начали признавать большую эффектив­ность мелкого производства в сельском хозяйстве в сравне­нии с крупным. Обратимся к некоторым текстам Маркса и Энгельса по этому вопросу.

«Сельские рабочие, – писал Ф. Энгельс в «Предисловии ко второму изданию работы «Крестьянская семья в Герма­нии», – могут избавиться от своей ужасающей нищеты толь­ко при условии, если прежде всего земля, являющаяся глав­ным объектом их труда, будет изъята из частого владения крупных крестьян и – еще более крупных – феодалов и об­ращена в общественную собственность, коллективно обраба­тываемую товариществами сельских рабочих»[2].

Земледелие, как и промышленность, по мысли Эн­гельса, высказанной в 1893 году, уже достигло такого уровня развития, что требует немедленного перехода в руки всего общества. «Для такого перехода латифундии и крупные дворянские поместья по сравнению с мелким крестьянским хозяйством представляют для нас более пригодный материал, так же как для такого перехода в промышленности более подходят крупные фабрики, чем мелкие ремесленные пред­приятия»[3]. Рабочие в интересах своего союза с сельским пролетариатом должны требовать, чтобы конфис­кованная феодальная собственность осталась государствен­ным достоянием и была превращена в рабочие колонии, обрабатываемые ассоциированным сельским пролетариатом, который использует все преимущества крупного земледелия. Возникшее со временем «великое общенациональное производственное товарищество», работающее по «общему пла­ну», – то состояние, которое и может быть названо комму­низмом[4],—дают опреде­ление Маркс и Энгельс.

Через десять лет после смерти Маркса Энгельс детализи­рует их совместные представления. На вопрос Р. Мейера о том, как будет решена проблема разной продолжительности рабочего дня в земледелии в течение года, и о том, что сельскохозяйственный труд не может выполняться промышлен­ным пролетариатом, он разъясняет: «Что касается рабочего времени, то нам ничто не мешает во время сева или уборки урожая и вообще всякий раз, когда необходимо быстро уве­личить количество рабочей силы, ставить на работу столько рабочих, сколько потребуется. При 8-часовом рабочем дне можно установить две и даже три смены в сутки, даже если бы каждый должен был работать ежедневно только два ча­са – на данной специальной работе, – то, коль скоро у нас имеется достаточно людей; обученных для такой работы, мож­но установить восемь, девять, десять последовательных смен»[5]. Стоит только разбить сельхозугодья Германии на участки в 600-900 гектаров в зависимости от природных условий, ввести на поля машины и усовершенст­вованные орудия труда, и возникнет избыток рабочих рук. Крестьян можно будет направлять на заводы, а рабочих в по­ля, что, кстати, полезно для здоровья. «Допустим даже, – продолжает Энгельс, – что нынешнее взрослое поколение не годится для этого. Но молодежь-то можно этому обу­чить. Если несколько лет подряд в летнюю пору, когда есть Работа, юноши и девушки будут отправляться в деревню, – много ли семестров придется им зубрить, чтобы получить ученую степень пахаря, косаря и т. п.? Вы же не будете утверждать, что необходимо весь свой век ничем другим не заниматься, что надо так отупеть от работы, как наши кресть­яне, и только так научиться чему-нибудь путному в сельском хозяйстве?»[6] .

В последние годы своей жизни Маркс, как известно, начал изучение русской общины, в которой «общая собственность на землю» и «привычка русского крестьянина к артельным отношениям облегчила бы ему переход от пар­целлярного хозяйства к хозяйству коллективному». Именно эти два условия образуют «естественную основу коллектив­ного производства и присвоения»[7]. В России, считал Маркс, имеется возможность соединения существую­щей в рамках сельской общины общественной собственности на землю с преимуществами капиталистического производст­ва – машинами, оборудованием, удобрениями, агрономиче­скими знаниями. Но чтобы русская община превратила из возможности в действительность «скачок в коммунизм», нужна русская революция.

Итак, применительно к России основоположники научного коммунизма сформулировали конкретные мысли. И дело, как полагали русские революци­онеры сразу после Октября, заключалось в том, чтобы вопло­тить их в жизнь. Окажется ли страна готовой к таким преоб­разованиям? Захочет ли русский крестьянин оставить глубо­ко намеченный путь кооперирования мелких трудовых и крупных товарных хозяйств, чтобы вступить на дорогу про­мышленного аграрного производства? Ответами русских ре­волюционеров на эти вопросы были не теоретические доводы, а практические дела.

Работу по решительному повороту страны к коммуниз­му возглавлял В. И. Ленин. Работа эта велась прежде всего в области аграрной теории. Вся аграрная политика партии периода 1918 – начала 1921 годов проводилась в русле немедленной или осуществимой в недалекой перспективе ориентации на крупные сельскохозяй­ственные предприятия. В течение 1921—1922 годов эта точка зрения менялась, постепенно уступая место идеям многоукладной экономики, кооперирова­ния мелких трудовых крестьянских хозяйств. Именно в это время Ленин говорил о том, что конкретные условия Рос­сии оказались таковы, что продолжать слепо придерживаться буквы учения К. Маркса означает погубить дело социализма.

Эта теоретическая установка Ленина была решительно отброшена Сталиным и его сподвижниками. На рубеже 20 – 30-х годов вопрос о теоретическом обосновании коллективизации начал получать иной вид. Разработанные Марксом и Энгельсом прогностические модели эффективного аграрного про­изводства, построен­ного на общественной собственности на землю, рассматривались как теоретический фундамент намеченных радикальных перемен. При этом Сталин снял са­мый мощный тормоз, имевшийся в системе взглядов Марк­са и Энгельса, который мог помешать превращению научно­го прогноза в программируемый конечный результат, в ос­нование безудержного насилия. Сделано это было в декабре 1929 года в докладе «К вопросам аграрной политики в СССР» на конференции аграрников-марксистов.

В этом докладе Сталин приво­дил выдержку из работы Ф. Энгельса 1894 года «Крестьян­ский вопрос во Франции и Германии». «Мы решительно стоим на стороне мелкого крестьянина, – цитировал Сталин Эн­гельса, – мы будем делать все возможное, чтобы ему было сноснее жить, чтобы облегчить ему переход к товариществу, в случае, если он на это решится; в том же случае, если он еще не будет в состоянии принять это решение, мы постараемся предоставить ему возможно больше времени подумать об этом на своем клочке»[8]. В этой мысли Ста­лин намеренно акцентирует внимание на чисто прагматиче­ской стороне, а именно – почему Энгельс был так «преуве­личенно осмотрителен» по отношению к крестьянству. Основание – по Сталину – наличие на Западе частной собственности крестьян на землю. А «так как у нас нет част­ной собственности на землю, приковывающей крестьянина к его индивидуальному хозяйству», а есть национализация земли, то это облегчает «дело перехода индивидуального крестьянина на рельсы коллективизма»[9]. Давая такую упрощенно-извращенную интерпретацию, Сталин идет на фальсификацию. И делает это дважды: по отношению к Энгельсу и русскому крестьянину.

У Энгельса «преувеличенно осмотрительное» отношение к мелкой крестьянской собственности вытекает не из факта ее наличия. Признавая факт, можно было не уважать позицию собственника-крестьянина, игнорировать ее. Уважительное отношение Энгельса проистекает из даваемого коммуниста­ми крестьянам обещания, что они не будут против их воли, силой изменять их имущественные отношения. Каково наше отношение к мелкому крестьянству? – спрашивает Ф. Энгельс. Как мы должны поступить с ним в тот день, ког­да обретем государственную власть? Во-первых, «мы пред­видим неизбежную гибель мелкого крестьянина, но ни в ко­ем случае не призваны ускорять ее своим вмешательством.

А во-вторых, точно так же очевидно, что, обладая госу­дарственной властью, мы и не подумаем о том, чтобы на­сильно экспроприировать мелких крестьян (с вознагражде­нием или нет, это безразлично), как это мы вынуждены сде­лать с крупными землевладельцами. Наша задача по отноше­нию к мелким крестьянам состоит прежде всего в том, чтобы их частное производство, их собственность перевести в това­рищескую, но не насильно, а посредством примера, предлагая общественную помощь для этой цели. И тогда у нас, конеч­но, будет достаточно средств, чтобы показать мелкому крестьянину выгоды, которые ему должны бы быть ясны уже и теперь»[10].

В отношении среднего и крупного крестьянина, исполь­зующего наемный труд, Энгельс также высказывается в духе их неминуемой гибели от конкуренции капиталистического хозяйства и дешевого заокеанского производства зерна. Средство спасения – устранение эксплуатации наемного труда и вхождение в «великое общенациональное производственное товарищество». «От насильственной экспроприации, вероятно, мы и тут откажемся, но сможем, впрочем, рассчитывать на то, что экономическое развитие научит уму-разуму, и эти упрямые головы»[11].

И лишь в отношении крупных земледельческих капиталистических предприятий, по мнению Энгельса, ссылающегося на Маркса, нужно»проводить либо экспроприацию, либо выкуп земельной собственности – смотря по обстоятельствам. «Возвращенные таким образом обществу крупные имения мы будем передавать в пользование под контролем общества организующимся в товарищества сельскохозяйственным рабочим»[12].

Итак, выводы Маркса и Энгельса вовсех случаях однозначны: мелкая собственность закрывает крестьянам путь к собственному освобождению. Но вывод этот – всего лишь научный прогноз. Границей, отделяющей научный прогноз от программируемого конечного результата, выступает свободное волеизъявление производителя, которое постепенно обнаруживает себя в тенденциях его практической деятельности. Это-то и нужно принимать во внимание прежде всего. Только на основе терпимого, уважительного отношения, считает Энгельс, коммунисты могут рассчитывать на пополнение крестьянами их рядов. Кроме того,не допуская пролетаризации крестьянства, которая неизбежна при насилии, коммунисты будут способствовать тому, чтобы «скорее и легче» совершился переход к новому обществу.

Рассуждения Энгельса показывают принципиальное отличие его подхода от планируемого Сталиным «великого перелома». Общественное производство, сменяющее част­ное, – верит Энгельс – неизбежность. А значит вопрос о сро­ках, если речь идет о союзничестве (а тем более о граждан­ской войне города против деревни), ставить не стоит. Для Энгельса важно, во-первых, чтобы крестьяне свободно, по своим убеждениям стали комму­нистами. И не менее существенно, во-вторых, сохранение профессионально-культурных навыков крестьянства, недопущение их пролетаризации, так как но­вый общественный строй по своим производительным силам, по качеству составляющих его работников не может не быть выше капитализма. «Поступая так, – пишет Энгельс, – мы будем действовать соответственно неизбежному ходу экономического разви­тия, а оно уже прочистит крестьянам мозги для понимания наших слов»[13]. Зная эти положения, но смещая акценты, Сталин толковал Энгельса в угоду своей позиции.

Вторая уловка Сталина – в отношении русского крестьяни­на – отчасти не была его личным изобретением. Она логически следовала из политики «военного коммунизма» в тех ее аспектах, в которых разрабатывались идеи по осуществлению «скач­ка в коммунизм».

Ранее мы говорили о предпринятых в 1918-1919 годах попытках пересмотреть те положения Дек­рета о земле 1917 года, в которых под флагом национализа­ции намечались меры по свертыванию хозяйственной свобо­ды крестьянина. Переход к НЭПу начал возвращать хозяйствен­ную самостоятельность труженику села. Национализация со­хранялась как установленная государством преграда использовать землю для возрождения эксплуатации, реставрации капитализма. Но реально крестьяне выступали владельцами земли, то есть обладали свободой в ее использовании, в управлении производствен­ным процессом и распоряжении произведенным продуктом.

Говоря о «переводе индивидуального крестьянского хо­зяйства на рельсы коллективизма» и о кардинально отлич­ном положении крестьянина в СССР от крестьянина на За­паде, Сталин акцентировал внимание на вопросе о собствен­ности. Но при решении вопроса о коллективизации, то есть об отнятии у крестьянина хозяйственной самостоятельности, уничтожении крестьянина как владельца – свобод­но использующего, управляющего и распоряжающегося зем­лей, речь о собственности не шла. Вопрос был о хозяйствен­ной самостоятельности. А в этом крестьянин в СССР в период НЭПа вполне был сопоставим с крестьянином Запада: он тоже был самостоятелен. Поэтому – Сталин это знал и намеренно извращал положение – не было «легкости и быстроты, с ка­кой у нас развивается в последнее время колхозное движение»[14]. Так Сталин обошелся с теми аспектами наследия Маркса и Энгельса, которые не вписывались в проводимый им курс.

Если в широком плане продолжать говорить о пути развития аграрного сектора России в середине 20-х годов, то нельзя не принять во внимание того вклада, которое сделал в марксистскую теорию на рубеже ХIХ и ХХ веков Карл Каутский, прежде всего своим трудом «Аграрный вопрос», переведенным на русский язык и неоднократно издававшимся в России, в том числе и двадцатые годы. Конечно, за этим теоретиком-марксистом прочно закрепился данный Лениным ярлык «ренегата». Однако основанный на знании, а не полемических оценках трезвый политический подход в том и состоит, чтобы превыше всего ставить силу аргументации и ее соответствия реальным социально-экономическим процессам. Что же удалось доказать Каутскому?

Во-первых, результатом его анализа стал вывод о том, что в сельском хозяйстве развитых европейских стран в ХIХ веке в целом произошел переход от потребительского крестьянского производства к товарному. Для первого было характерно экстенсивное производство, отсутствие использования машин и механизмов, рутинные технологии, высокий уровень занятости, мелкий масштаб.

С переходом к капиталистическому хозяйству ситуация начинает принципиально меняться. Не только погода, но и рынок начинают диктовать земледельцу номенклатуру и объемы заказа. Ширится использование техники, приходят новые, более рациональные»системы земледелия. Между крестьянином и потребителем возникают новые хозяйственные фигуры – торгового посредника и ростовщика. Прогрессу в ведении хозяйства способствует распространение частной собственности на землю. Ориентируясь на рынок, производитель начинает повышать эффективность использования почвенно-природных, технико-технологических и финансовых ресурсов.»««««««««««««««««««««

Во-вторых, естественным образом, стимулируемое научно-техническим прогрессом, происходит укрупнение сельскохозяйственных предприятий, что обеспечивает сбережение ресурсов, рабочей силы, способствует разделению труда, усиливает специализацию и концентрацию производства, требует повышения квалификации работников. Это, казалось бы, подтверждает прогнозы Маркса и Энгельса о естественном производственном объединении крестьян-производителей.

К сожалению, вынужден констатировать Каутский, этого не происходит. Кооперация идет в кредитной и снабженческо-сбытовой сферах. Товарищества крестьян, пишет Каутский, могли бы использовать преимущества, предоставляемые совместным использованием сложной техники, повысилось бы качество работы, поскольку крестьяне были бы не наемными работниками (если говорить о капиталистической ферме), а работали бы на себя. «Но замечательно: как раз этот вид товариществ не пользуется вниманием сельских хозяев. Как едва заметный переход к ним можно было бы, пожалуй,»рассматривать товарищества для разведения скота, напр., товарищества для разведения жеребят»[15].

В итоге Каутский приходит к выводу о том, что в земледелии тенденции обобществления и концентрации производства не подтверждают марксистские представления об отмирании сельского капиталиста и пролетария, процессы более сложны. Естественно, в этих условиях недопустима даже мысль о каком-либо насилии или «революционном стимулировании» в направлении коллективизации.»«««

Для полноты обзора спектра имевшихся теоретических подходов о путях развития российского сельского хозяйства в двадцатые годы принципиальное значение для Сталина должны были иметь и имели взгляды Ленина.»Однако позиция вождя Октября принималась Сталиным в той ее части, в которой еще не было поворота к НЭПу, к многоукладной экономике, к кооперированию индивидуальных трудовых хозяйств крестьян. Что же касается того ленинского наследия, в котором признавалась необходимой «коренная перемена всей точки зрения на социализм», то из системы идей о кооперировании села, опять-таки после определенной фальсификации, были взяты лишь две хозяйственные формы – производственный кооператив (коллективное хозяйство) и госхоз (совхоз). При этом, как показала практика коллективизации, были»отброшены такие важнейшие принципы кооперации, как добровольность и свободное личное участие.»««««««««««««

Теперь, когда мы в общих чертах обрисовали существо позиций тех наиболее крупных теоретиков, взгляды которых должны были быть приняты во внимание при определении новой аграрной политики, рассмотрим вопрос о том, насколько теоретически «запрограммированной» была именно коллективизация.

Позиция, согласно которой политически обоснованной научной концепции»« можно придать статус цели, которой нужно достичь, «объявить» прогноз требуемым конечным результатом и на этом основании попытаться «преобразовать» действительность под прогноз, впервые был поставлен и утвердительно решен в России сразу после Октября. Это был «военный коммунизм».»

Однако с окончанием гражданской войны и провалом политики «военного коммунизма» в части «непосредственного перехода к коммунистическому производству и распределению» политическая ситуация в деревне, как и во всей стране, начала коренным образом меняться. Глубокие, принципиальной важности перемены произошли к тому времени, когда после коллизий «кризиса хлебозаготовок» в воздухе вновь запахло революционным насилием, «чрезвычайщиной» – по терминологии тех лет. Созданное периодом «военного коммунизма» мировоззрение, равно как и исповедующие его и существующие с его по­мощью социальные слои, не исчезали. Левацкие элементы партии в союзе с партийно-государственной бюрократией при опоре на массы «выдвиженцев» все полнее обретали власть.

 «Военно-коммунистическое» мировоззрение как система идей, взглядов, убеждений, имевших соответствующую пси­хологическую и эмоциональную окраску, возникло в условиях созданного с участием большевиков балансирования страны на грани жизни и смерти. Уже поэтому оно, по идее, не могло быть долговре­менным. Вступление общества в период нормального социаль­но-экономического развития должно было постепенно унич­тожать эти аномальные идеологические формы.

Однако в действительности произошло другое. «Военно-коммунистическое» мировоззрение не только не изживалось, но набирало силу. Тому было много оснований. Назовем ос­новное. Согласно ему, революция в России рассматривалась не как исторически конкретное явление, а как начало, про­лог серии мировых социалистических революций.

«Священный огонь» будущего мирового пожара должен был оберегаться и поддерживаться чистотой идей. Для этого требовались касты жрецов, множество служителей и слепо поклоняющиеся массы. Функции первых на себя взяли Сталин, его ближайшие помощники и временные союзники. Для создания корпуса «служителей» были произведены соответствующие измене­ния в принципах и формах организации и работы партии. По замыслу Сталина, организация партии должна была быть близ­ка «ордену меченосцев». Более хлопотным и продолжитель­ным оказалось дело формирования поклоняющихся масс. Начинать нужно было с уничтожения их экономической само­стоятельности. Но при этом следовало всемерно заботиться о распространении и культивировании в массах «военно-ком­мунистического» мировоззрения. Остановимся на его содержании.

Отказ от развиваемого Лениным в последний период жизни творческого отношения к аграрной теории марксизма вел к ее догматизации. В соответствии с этим, одним из основных элементов «военно-коммунистического» мировоз­зрения стала убежденность в наличии «абсолютно истинной» теории «социалистического села». В ее содержание прежде всего входила идея национализации земли, передаваемой про­изводителям только лишь в пользование при практически неограниченных функциях распоряжения и управления, сос­редоточенных в руках госаппарата. В ней всячески обосновыва­лась мысль о неизмеримо большей эффективности (при про­чих равных условиях) крупных сельскохозяйственных пред­приятий в сравнении с мелкими. В этой теории постулиро­валось немедленное вытеснение товарообмена – продуктообменом, а рынка – централизованным снабжени­ем и распределением. Точно так же централизованно-директивно предполагалось управлять процессом производства. Качество директивных способов регулирования предполагалосьобеспечить с помощью всесторонней и всепроникающей системы учета и контроля.»«««««««««««««««

Постулирование положений «абсолютно истинной» теории «социалистической деревни» вселяло уверенность в то, что все дело коммунистического строительства состоит «всего лишь» в том, чтобы «перенести» теорию в жизнь, переделать жизнь в соответствии с требованиями теории. В силу этого в культивируемом «военно-коммунистическом» мировоззрении все меньшую роль играли ценности развивающегося знания и все большее внимание уделялось, например, разнообразным идеям «покорения», «обуздания» природы, приведения ее в соответствие с провозглашенной догмой. Само собой, не приветствовалось, а в дальнейшем и преследовалось творчески-критическое отношение к теории «социалистического села», всячески поощрялась ее апологетика, лозунговое толкование и пропаганда.»««««««««««««««

«Военно-коммунистическое» мировоззрение, говоря современным языком, насквозь было проникнуто духом партийного сциентизма – безоглядной веры в возможности «коммунистического» знания. Стоило кому-либо из теоретиков произнести, например, слово «электричество» или «электрический плуг», и дальнейшие вопросы как бы растворялись, а у собеседников появлялась уверенность в возможности простого разрешения любых проблем. И это касалось не только техники и технологии, но и любых аспектов развития природы человека.

Обратной стороной коммунистического мировоззрения было пренебрежение гуманитарными проблемами, в частности вопросами гуманизации человеческого бытия. В отличие от техники, человеку в этой системе взглядов отводилось третьестепенное место Его силы не выдерживали конкуренции с силами машин Его желания и потребности мешали строгому ритму трудового процесса. Человек в принципе подлежал кардинальной»редукции с тем, чтобы легко пройти под планкой, определяющей уровень всеобщего универсального счастья». (Одна из такого рода «военно-коммунистических» утопийв те годы изображена Е. Замятиным в романе «Мы»).

«Человеческий материал», с точки зрения идеалов «во­енного коммунизма», требовал значительных политико-идео­логических преобразований, а в дальнейшем и репрессивно-принудительных акций, так как не соответствовал чистоте «военно-коммунистических» критериев. Один из таких крите­риев – рабоче-крестьянское происхождение. Стоило его уста­новить и начать последовательно применять, как в руках ад­министративно-бюрократического аппарата оказывалось мощ­нейшее оружие. «Объект», к которому применялся нажим, был бессилен, в то время как субъекты насилия были в пол­ном смысле слова всевластны. Стоило изменить критерий – считать «социально близким» не просто самостоятельного крестьянина-середняка, а только того середняка, который никогда не арендовал дополнительную землю или не исполь­зовал (даже краткосрочно) наемный труд (хотя и то и другое разрешалось законом), как планка «близости» неумолимо поднималась, и для значительных масс закрывались многие жизненные возможности.

Делалось все это в строгом соответствии с тем «военно-коммунистическим» мировоззренческим постулатом, по которому наследуемый социализмом «человеческий матери­ал» был безнадежно испорчен антагонистическими формациями и нуждается либо в «хирургическом вмешательстве», либо вообще в стопроцентной «перековке».

Главным средством преобразования человека – в соот­ветствии с идеями «военного коммунизма» – считалось при­нуждение. Выбор именно этого средства диктовался многими соображениями. Во-первых, принуждение органически выте­кало из насилия в период революции. Отсутствие оружия ар­гументов легко восполнялось аргументом оружия. Во-вто­рых, насилие было самым эффективным и быстрым види­мым способом решения любых вопросов. В-третьих, насилие исключало необходимость диалога, сопоставления позиций, вообще мыслительной деятельности, что было очень важно при соблюдении критерия «социальной близости». (С этой точки зрения в книге «Беломорско-Балтийский канал имени Сталина» «социально чуждыми» администрации лагерей назы­ваются вчерашние священники, специалисты, «кулаки», а «социально близкими» – воры, убийцы, вообще преступный элемент).

Едва ли не самым важным принципом «военно-комму­нистического» мировоззрения был принцип независимости политики от морали, доминирования политики над нравст­венностью. Мы уже останавливались на этой проблеме в связи с вопросом политического равноправия рабочих и крестьян. Теперь обратимся к некоторым иным аспектам. Почему вообще эта проблема то и дело всплывала как в дискуссиях внутри партии, так и в размышлениях некото­рых позднейших авторов? (Одно из наиболее глубоких философско-художественных исследований этой проблемы провел А. Кестлер в романе «Слепящая тьма», написанном еще в 1940 году).

 На наш взгляд, сами революционеры – наиболее моральные из них – не могли не испытывать духовно-нравственного дискомфорта от реальностей как революционной, так и – главным образом – послереволюционной борьбы. Борьба, ее цель исключала нравственные средства. Врага надо было обмануть, перехитрить, выдать черное за белое, повергнув на землю – добить.

Логика дооктябрьских схваток начала вырабатывать стереотипы соответствующего поведения, формировать привычки, психологию, не контролируемые сознанием реакции. В этой связи исторического прояснения ждут многие явления. В частности, экспроприаторская деятельность против буржуазии, в которой крупно преуспели Коба – Сталин, Камо – Tep-Петросян и другие, ее обоснование и отношение к ней в руководстве и широких слоях партии.»««««««««««

Послеоктябрьские реалии не упростили, а усложнили положение. Цель – удержаться у власти – требовала соответ­ствующих средств, заставляла высмеивать призывы «делать по­литику в белых перчатках». В этой связи можно назвать примеры, требующие специального анализа. О роспуске законно избранного Учредительного собрания (так как большинства в Советах было за левыми силами, что, по оценкам большевиков, и есть истинное народное волеизъявление), расстрел членов царской семьи (включая детей) по мотивам «революционной целесообразности», о масштабах и военной необходимости «красного террора» и другие.»««««««««

В последнее время из исторических и историко-публицистических работ становятся известны многие факты такого же рода. О вероломстве и бесчестности Сталина в борьбе за власть (уже с 1918 года, в частности, о его предательской в этой связи деятельности на Южном фронте под Царицыном) о пособничестве ему в те годы Куйбышева и Мануильского, о политических интригах и уничтожении Ворошиловым, Буденным и Щаденко – Б. М. Думенко, истинного создателя «красной конницы»; о закулисных интригах Зиновьева и Каменева, беспринципно боровшихся в блоке со Сталиным против Троцкого; о доносительстве Сталину содержания секретных бумаг больного Ленина, которое осуществляла личный секретарь вождя Л. Фотиева и другие.

Было бы неправильным полагать, будто вопрос о доми­нировании политики над моралью давал о себе знать лишь в деяниях беспринципных политиканов или безмерных често­любцев. Определенный вклад в ее теоретическое обоснова­ние внес и Ленин. Примером объявления принципов морали производными от конкретной политики была, например, его речь «Задачи союзов молодежи» на III съезде комсомола. Произнесенная 2 октября 1920 года в пик политики «военного коммунизма», она хрестоматий­но высвечивает примат политики над моралью – один из ос­новных постулатов «военно-коммунистического» мировоз­зрения.

Главный тезис речи повторяется несколько раз: «Для нас нравственность подчинена интересам классовой борьбы про­летариата»[16]. И далее следует аргументация в духе политики «военного коммунизма». «Если кресть­янин сидит на отдельном участке земли и присваивает себе лишний хлеб, т. е. хлеб, который не нужен ни ему, ни его ско­тине, а все остальные остаются без хлеба, то крестьянин пре­вращается уже в эксплуататора. Чем больше оставляет он себе хлеба, тем ему выгоднее, а другие пусть голодают: «чем больше они голодают, тем дороже я продам этот хлеб»[17]. «Надо, – формулирует задачу «военно-коммунистиче­ского» замысла Ленин, – чтобы все работали по одному об­щему плану на общей земле, на общих фабриках и заводах и по общему распорядку. Легко ли это сделать? Вы видите, что тут нельзя добиться решения так же легко, как прогнать ца­ря, помещиков и капиталистов. Тут надо, чтобы пролетариат перевоспитал, переучил часть крестьян, перетянул тех, кото­рые являются крестьянами трудящимися, чтобы уничтожить сопротивление тех крестьян, которые являются богачами, наживаются на счет нужды остальных»[18].

Конкретно-исторический контекст речи, акцентирование ее сугубо временного содержания – на период, когда власти ставит цель выжить даже ценой насилия над большинством крестьянства, перевели бы поднятые в тексте вопросы в совершенно определенную плоскость, хотя и не сняли бы их полностью. Однако этого как раз нет. Ленин отводит для этих установок длительный период – до того как будет построено коммунистическое общество. «Вы должны построить коммунистическое общество, – говорит он молодежи. – Первая половина работы во многих отношениях сделана. Старое разрушено, как его и следовало разрушить, оно представляет из себя груду развалин, как и следовало его превратить в груду развалин. Расчищена почва, и на этой почве молодое коммунистическое поколение должно строить коммунисти­ческое общество»[19].»«««««

Строительство коммунизма, считает Ленин, будет сопровождаться классовой борьбой. «Классовая борьба продол­жается, она только изменила свои формы. Это классовая борьба пролетариата за то, чтобы не могли вернуться старые эксплуататоры, чтобы соединилась раздробленная масса темного крестьянства в один союз. Классовая борьба продолжается, и наша задача подчинить все интересы этой борьбе. И мы свою нравственность коммунистическую этой задаче подчиняем. Мы говорим: нравственность – это то, что служит разрушению старого эксплуататорского общества и объединению всех трудящихся вокруг пролетариата, созидающего новое общество коммунистов»[20].

Речь на III съезде комсомола в одном из своих существенных аспектов была своеобразной, подготовленной специально для молодежи теоретической разработкой «военно-коммунистической» мировоззренческой установки, обосновывающей доминирование политики над моралью.»«««««

В предшествующем изложении были приведены примеры, подтверждающие правильность утверждения о происхождении принципов, идей и установок «военно-коммунистического» мировоззрения из теории и практики 1918—1920 годов. Сейчас нам важно показать в «чистом» виде наиболее существенные моменты «военно-коммунистического мировоззрения» как «интеллектуально-идеологического» основания приближающейся коллективизации. Именно концепция и мировоззрение «военного коммунизма» лежали в основе теоретических разработок ученых адептов административно-бюрократической системы, воспламеняли умы и сердца со­тен тысяч функционеров разных рангов, стремившихся к власти «выдвиженцев» и «актива». Мировоззре­ние «военного коммунизма» не были развенчаны в последний период жизни Ленина, тем более – после его смерти. Угли хранили жар, и «светильник» вспыхнул вновь.

В начале 1926 года, по прошествии нескольких наиболее продуктивных лет новой экономической политики, Г. Я. Сокольников в работе «Пройденный путь и новые задачи» писал: «Теперь …мы нашли основные принципы и формы «сосуществования крупного, государственно-общественного и мелкого частно­го (крестьянского, ремесленного) хозяйства, ко­торые позволяют им существовать вместе очень длительный период, на протяжении которого роль этого мелкого частного хозяйства еще будет очень и очень значительной… Революция оконча­тельно покончила со старым пассивным типом крестьянина, и мы видим вокруг себя и ощущаем, с какой огромной скоростью идет этот процесс нарастания новых потребностей, процесс огром­ной неудовлетворенности всем тем, что есть сей­час, процесс, который захватывает огромное ко­личество крестьянских хозяйств и с огромной силой толкает их на перестройку своего хозяй­ства и быта, толкает их к культурному подъему. И мы смело можем поставить ставку на то, что крестьянство Советской страны окажется не менее предприимчивым, гибким и энергичным, не менее ищущим изменения всего строя своей жизни, чем в свое время были американские фермеры».

Концепция и мировоззрение «военного коммунизма» после введения НЭПа в сфере политики официально отклонялись. Процесс ломки «военно-коммунистических» схем начался в экономике. Однако это, на наш взгляд, в должной мере не происходило в общественном сознании. Будучи теоретическим выражением интересов определенных социальных слоев и групп, в том числе и прежде всего выражением чаяний значительной части руководства партии и государственно-хозяйственной администрации, «военно-коммунистические» идеи, не находя способов практической реализации (в чем не было недостатка в недавнем прошлом), продолжали культивироваться в реальных духовных процессах. Они существова­ли под прикрытием идей о НЭПе как о временном тактиче­ском отступлении, их носители накапливали нерасходуемую до поры энергию, их взгляды отливались в чеканные форму­лы, которые затем были извлечены на свет в период сверты­вания новой экономической политики. Люди, вынашивавшие эти идеи, верили: их час наступит, и потому как могли при­ближали его. И прежде чем показать, как это происходило, как постепенно вызревали теории, реанимировавшие идеи «военного коммунизма» в новых условиях, мы попытаемся дать представление о реальной экономической ситуации, то есть остановиться на вопросе о хозяйственном подъеме де­ревни 20-х годов.

Теоретическая сущность НЭПа в деревне, как она была сформулирована В. И. Лениным, заключалась, как известно, в замене продразверстки продналогом (составившем несколь­ко более 50% прежней повинности; в прекращении преследований частных торговцев продуктами и, следовательно, в допущении свободной торговли;»в допущении в опреде­ленных размерах аренды и наемного труда; в восстановлении и поощ­рении кооперации; в переходе к преимущественно экономическим методам регулирования сельского хозяйства; в попытках наладить эквивалентный обмен между городом и деревней, а также в некоторых других мерах.

В социально-политическом плане НЭП означал уменьшение в деревне прессинга классово-дифференцированного подхода, персонифицированного в деятельности военно-бюрократиче­ского разверсточного аппарата, во все большей опоре на ин­дивидуальную самостоятельность хозяйствующих субъектов, реально ставивших вопрос о самоуправлении. Как отмеча­лось на состоявшемся весной 1922 года III Всероссийском агрономическом съезде, участники которого во многом кри­тически относились к политике большевиков в деревне, куда бы в дальнейшем «…ни повернулось колесо истории – в сто­рону ли укрепления оторванной от народа власти или в сто­рону развития местной самодеятельности, лозунг «о созда­нии местных органов самоуправления», прозвучавший на III Агрономическом съезде, останется звучать до тех пор, пока эти органы не возникнут и не возьмут принадлежащей им роли в судьбах Русской истории»[21].

В связи с последовавшей на рубеже 20—30-х годов при­нудительной коллективизацией и проводимой политикой классового геноцида интерес последующих исторических ис­следований был существенно ориентирован на вопрос о клас­совой дифференциации деревни в 20-е годы. Это и понятно, так как коллективизация, проводимая (согласно идеологии) в соответствии с «военно-коммунистической» «революцион­ной мечтой» о быстром установлении коммунизма, единственное мало-мальски значимое «оправдание» могла получить лишь при условии «реальной угрозы» реставрации капитализма в период НЭПа, в том числе в связи с самопроизвольном оживлении в деревне окрепшего классового вра­га и его наступ­лении на трудящихся.

Это, однако, было не так. Прежде всего, даже если обратиться к смыслу последних ленинских идей о НЭПе, то этот длительный период (несколь­ко десятилетий) прямо именовался государст­венным капитализмом. Речь шла о «доразвитии» страны, о создании тех производительных сил, которые могли быть рождены только капиталистическими (хотя и контролируе­мыми пролетарским государством) условиями. Эта установ­ка была конкретизацией известного положения К. Маркса о том, что ни один общественный строй не отмирает раньше, чем будут развиты его производительные силы. «Допуще­ние» капитализма, по замыслу Ленина, не просто подняло бы страну из разрухи, но вывело на новый экономический и со­циально-политический уровень. Функции власти в этих условиях состояли в разумном политико-экономическом регулировании. «Не сметь командовать!» и «Учиться торговать» – этими двумя лозунгами Ленин очертил нега­тивную и позитивную часть программы деятельности всех и всяческих руководителей, в том числе и членов партии. Замыслы эти, как очевидно сегодня, были в лучшем случае утопичны.

Прежде всего они не могли быть приняты формирующейся административ­но-бюрократической системой. Ее функциональные харак­теристики – подавление и паразитирование – органически отторгали иные варианты развития. Цели системы совпали с замыслами Сталина. Союз сил, которые могли бы проти­востоять бюрократическому аппарату, так и не возник.

Вместе с тем идея о коллективизации как превентивном ударе по кулаку нуж­дается в исследовательском внимании. Ситуация была бы проста, если бы социального расслоения в деревне не было вообще. Но это не так. В 1927 году 28,5 % крестьянских хозяйств РСФСР не имели рабочего скота, 31,6 % – пахотного инвентаря, 18,2 % – коров. В то же время около 6 % располагали 3—4 и большим количеством рабочих лошадей[22]. Число хозяйств предпринимательского типа (исполь­зовавших наряду с собственным и чужой труд при жестких условиях оплаты) в 1927 году составляло 3,9 %[23].

Классовая дифференциация и кулачество в деревне бы­ли, что, кстати, не противоречило концепции государствен­ного капитализма, которая предусматривала «допущение» капиталистических элементов. И вели себя кулаки не толь­ко в обход существующего законодательства, что постоянно акцентируется защитниками коллективизации, но и в соот­ветствии с ним, в том числе в соответствии с законами об аренде и использовании наемного труда.

Экономическое и правовое регулирование отношений хозяина и государства предполагалось провозглашенной новой экономической политикой. И в этом случае действия власти не были расцениваемы как несправедливые. Однако упрочивающаяся» административно-бюрократическая»сис­тема все больше действовала вне права и морали. Для гос­подства в стране ей нужно было надеть узду на самостоя­тельного крестьянина, то есть на три четверти населения деревни. Для достижения этой цели в ход был пущен миф о коллективизации как превентивной мере против ужасной кулацкой опасности.

Миф начал воплощаться в жизнь в ходе заготовитель­ных кампаний 1928 и 1929 годов. Повышенные индивидуаль­ные налоги для зажиточных (в 2—3 и даже в 5—6 раз) вели к их разорению. В связи с этим М. И. Калинин фарисейски заверял в «Правде» от 23 сентября 1928 года: «Правитель­ство нисколько не предполагало и не предполагает произвес­ти сельхозналогом разорения верхушечной части крестьян­ства, уничтожения кулацких хозяйств... Если бы стоял воп­рос о раскулачивании, то правительству незачем было бы при­бегать к искусственным, к побочным мерам. Правительство могло бы прибегнуть к этому прямо и непосредственно»![24]. (В связи с этим «незачем» и «прямо и непосредственно» можно отметить, что в данном случае вновь имеет место открытое признание правительством идеологии «военного коммунизма» в качестве официальной. Если бы еще соблюдался дух и принципы НЭПа, о каком «прибегании» к внеэкономическим мерам могла идти речь? На основе этого и других подобных заявлений можно достоверно утверждать: в политике и идеологии игры в НЭП сворачивались. Бюрократия готовила ситуацию, выбирала момент).

«Летом и осенью 1929 г., – пишут В. П. Данилов и Н. А. Ивницкий, – масштабы фактической ликвидации кулацких и вообще зажиточных (а иногда и середняцких) хозяйств стали нарастать особенно заметно, прежде всего вследствие продолжавшего расширяться и усиливаться индивидуального обложения сельскохозяйственным налогом и еще более – введения твердых заданий по хлебозаготовкам. Если задания не выполнялись, их увеличивали в несколько раз. Все это неизбежно обостряло социально-политическую обстановку в деревне, толкало разоряемые группы крестьян на путь сопротивления и протеста»[25].

В связи с сопротивлением сталинские идеологи стали трубить о подтверждении высказанного в 1928 году вождем партии гениального предвидения об обострении классовой борьбы по мере продвижения общества по пути социализма. В ответ на разорение, неслыханный обман, политическую ложь и лицемерие кресть­яне брались за оружие. С вилами шли на пулеметы. Это было начало процесса, в ходе которого «теория» стала приводить действительность в соответствие с самой собой. Каковы же были ее основные положения? Отличались ли они от концеп­ций «военного коммунизма»,»еще не забытого времени «бури и натиска»?

Феноменальная хитрость и политическая изворотливость Сталина позволили ему готовить коллективизацию так, что все основные стадии предварительной работы делали другие. В их числе были его основные враги-друзья – Л. Д. Троцкий, Е. А. Преображенский, Г. Е. Зиновьев, Л. Б. Каменев. Себе Сталин позволил лишь пустить несколько «пробных шаров», чтобы оценить ситуацию, а также для того, чтобы наиболее умные и дальновидные партийцы поняли, на кого следует ориентироваться и на что держать курс в дальнейшем. (В качестве такого «шара» Сталин предложил для размышления товарищам по партии в декабре 1925 года на XIV съезде ВКП(б) следующее замечание: «Если задать вопрос коммунистам, к чему больше готова партия – к тому, чтобы раздеть кулака, или к тому, чтобы этого не делать, но идти к союзу с середняком, я думаю, что из 100 коммунистов 99 скажут, что партия всего больше подготов­лена к лозунгу: без кулака. Дай только – и мигом разденут кулака»[26]. Сталин знал, что и кому говорил. «Военно-комму­нистическая» доктрина неофициально продолжала оставаться идеоло­гией партии, стремительно перенимающей дух нового руководства).

Г. Зиновьев и Л. Каменев, после смерти В. И. Ленина пре­тендовавшие на роль теоретиков, в 1924-1926 годах выпус­тили несколько работ, в которых взяли на себя смелость говорить от имени «ленинизма». Существенное место в них отводилось оценкам положения и перспективам развития де­ревни.

Деревня постепенно вставала на ноги. Факт этот, с их точки зрения, был полезен как для развития социализма в СССР, так и перспектив мировой революции. Но при этом, подчеркивал Г. Зиновьев, «нельзя забывать, что капитализм в такой стране, как наша, растет прежде всего из крестьянства»[27]. Нормальная реакция революционера на капитализм – борьба с ним. Но делать это нужно, учит Зиновьев, с умом, а не голым принуждением. Нельзя чересчур централизовать хозяйственную деятельность, на сто процентов навязывать состав Советов на местах, закрывать сотни церквей (в Грузии за год закрыли полторы тысячи). Надо несколько подождать и не позво­лять «нашим комсомольцам (которые, вообще говоря, вели­колепные ребята), чтобы они слишком дразнили крестьян»[28]. Чрезмерная нетерпеливость может привести к повторению Кронштадта, «в результате которого мы должны были пойти на НЭП, поскольку это было не местное недовольство, а на девять десятых выражение недовольства российского крестьянства»[29].

Пока социалистическая революция не победит в других странах, «ты, промышленный пролетариат, … можешь потерять власть, если не сумеешь эту деревню повести за собой не только принуждением, но и убеждением»[30].

Найти подход к деревне, по мнению Зиновьева, задача сложная. Но решать ее нужно во что бы то ни стало, так как «развитие НЭПа при затяжке мировой революции, действительно, чревато среди других опасностей и опасностями перерождения»[31]. Впрочем, чрезмерно драматизировать ситуацию тоже вряд ли стоит. В конце концов, партия умела прежде и умеет теперь выражать то, что народ сознает. «Хотите знать, о чем подлинно мечтает народная масса в наши дни? – задаете вопрос Зиновьев. Чтобы выразить парой слов эту мечту можно сказать: это – уничтожение классов, новая жизнь, социалистическое равенство»[32]. НЭП с его неравенством крестьянство и рабочий класс принимают как меру вынужденную и мечтают о том, чтобы всех уравнять.

Так думал о крестьянстве и вообще о народе не только один из тогдашних руководителей партии. Так думало значительное число людей, обладавших властью, вполне достаточной для того, чтобы изыскать средства пере­убедить тех, которые думали иначе.

С более умеренных позиций, нежели Зиновьев, выступал в те времена Л. Каменев. Разде­ляя общую установку на то, что НЭП – «временная передыш­ка» в борьбе между «революционным Востоком» и «импе­риалистическим Западом», он все же призывал не насиловать действительность. Переход крестьян от мелкого к крупному производству, подчеркивал Каменев, не нужно форсировать. Такие объединения должны быть добровольны. Крестьянст­во должно научиться «действительно коллективно подходить к общим вопросам, коллективно организоваться, коллектив­но вводить улучшения всякого рода в свое хозяйничанье, в свой быт, в свое строительство»[33]. Добровольное кооперирование крестьянства позволит упрочить связь дерев­ни с промышленным пролетариатом, успешнее двигаться по пути, намеченному революцией.

Несравненно более чем Зиновьев, и тем более Каменев, был обеспокоен судьбами мирового революционного процес­са Л. Троцкий. НЭП и задержка революции на Западе, по его мнению, таили многие опасности, связанные с замедлением темпа социалистических преобразований или вообще с рес­таврацией капитализма, «прорастанием его через нашу голову». Причин для такого рода опасений, по оценке Троцкого, до НЭПа не было. «Стимулирующую» роль в развитии револю­ции выполнял, в частности, «красный террор», который имел как внутреннюю, так и международную направленность. В войне с Польшей, заявлял лидер «левых» революционеров, мы воевали за Коммунистический Интернационал и междуна­родную революцию пролетариата[34]. (В этом же духе войну с Польшей оценивал, кстати, и Зиновьев: это было «бешеное наступление», «огненная попытка прорваться на Запад, сломив польский барьер империалистов». Повторная попытка, по Зиновьеву, не была совершена лишь из-за боязни обострить недо­вольство крестьянства внутри страны.[35])

Стимулирующая роль террора, по Троцкому, благоприят­на. Не следует только смешивать «красный террор» с «бе­лым». Разница между ними в глазах марксиста имеет решаю­щее значение. «Белый террор» является орудием исторически реакционного класса. «Буржуазия в нынешнюю эпоху есть падающий класс. Она не только не играет более необходимой роли в производстве, но своими империалистическими мето­дами присвоения разрушает мировое хозяйство и человеческую культуру. … Она держится и не хочет уходить. Тем са­мым она угрожает увлечь за собой в пропасть все общество. Ее приходится отрывать, обрубать. Красный террор есть ору­дие, применяемое против обреченного на гибель класса, кото­рый не хочет погибать. Если белый террор может замедлить историческое восхождение пролетариата, то красный террор ускоряет гибель буржуазии. Ускорение – выигрыш темпа – имеет в известные эпохи решающее значение»[36].

Террор как фермент, катализатор, ускоритель «историче­ски неизбежного» (по мнению организаторов террора) со­бытия, играл свою роль в деревне после Октября. В этом плане Троцкий раскрывает свое понимание роли комитетов бедноты, которые должны были «поднять в крестьянских низах подозрительность и враждебность по отношению к ку­лацким верхам. «... Они создавались из низов, из элементов, которые были в прошлую эпоху придавлены, оттерты в задний угол, бес­правны. Разумеется, в их среде оказалось известное число по­лупаразитических элементов. ... Но самый факт вручения власти деревенской бедноте имел неизмеримое революцион­ное значение»[37]. Он помог успешно прово­дить в деревне большевистскую тактику – «активное манев­рирование пролетариата в рыхлой, нерасчленившейся кресть­янской толще»[38]. (В другой работе Л. Троцкий (может быть, в дополнение к ска­занному) так определил «основное и драгоценнейшее» тактическое качество нашей партии – быстрая ориентировка и резкая перемена тактики – «политика крутых поворотов». «… Война немыслима без хитрости, без уловки, без обмана врага. Победоносная военная хит­рость входит необходимым элементом в ленинскую политику». Он говорил: «Ленинизм воинственен с ног до головы».[39]).

Троцкий, как очевидно из приведенного материала, в 20-е годы активно разрабатывал «левореволюционные» идеи, желал возрождения «военного коммунизма», полезного для разжигания мирового пожара.

С экономических позиций в этот период против НЭПа выступал Е. А. Преображенский. Наряду с прочим, он особо упирал на диспропорции в развитии города и села. Диспро­порции в развитии народного хозяйства в то время действи­тельно имели место. Они наблюдались в силу неравномер­ного предшествующего (довоенного) развития города и де­ревни, в силу их разной степени разрушения в период империалистической и гражданской войн, определялись разны­ми возможностями и предельно допустимыми темпами вос­становления. Эти диспропорции Е. Преображенский называл проявлениями кризиса социалистического хозяйства в ус­ловиях НЭПа.

Выход из экономически нестабильного положения он предлагал искать на пути признания закона «первоначаль­ного социалистического накопления». Суть его, по Преоб­раженскому, состояла в следующем: «…сколько советское правительство в пределах возможного постановит накопить, столько и будет накоплено»[40].( В другом месте этой работы Преображенский дает более «науч­ное» определение: «… Первоначальным социалистиче­ским накоплением мы называем накопление в руках государства материальных ресурсов главным образом, либо одновременно из ис­точников, лежащих вне комплекса государственного хозяйства». Это накопление происходит за счет «неэквивалентного обмена» государственного хозяйства с негосударственным. «Этому закону подчинены все основные процессы экономической жизни в круге государственного хозяйства. Этот закон, с другой стороны, изменяет и частью ликвидирует закон стоимости и все законы товарного и товар­но-капиталистического хозяйства, поскольку они проявляются и мо­гут проявиться в нашей системе хозяйства» (с. 94). «Огромную роль» в первоначальном социалистическом накоплении играют «внеэконо­мические методы» (с. 146). «Само государство является и моно­польным производителем и единственным монопольным покупателем. Категория цены носит скорее формальный характер»[41].

Прежде всего этот «закон», представляющий собой не что иное, как произвол власти по отношению к производи­телю, был ориентирован на неэквивалентный обмен с дерев­ней – «мелкобуржуазной стихией». Помочь осуществлять диктат медленно развивающейся промышленности по отношению к быстро поднимающемуся трудовому крестьянско­му хозяйству должен был насаждаемый в деревне сектор со­циалистического земледелия. Создаваемое крупное социа­листическое хозяйство должно было «давить» на мелко­товарные формы.

Иначе эквивалентный обмен с деревней, считал Преоб­раженский, невозможен. Он «означал бы лишь налог на соци­ализм в пользу трехполья, сохи и хозяйственной азиатчины»[42]. Этого допускать никак нельзя. Это было бы непростительно вдвойне потому, что мы, говорит далее Преображенский, обладаем революционной теорией, которая позволяет предвидеть будущее. «… Теория является единст­венно верным и наиболее демократическим средством, кото­рое обеспечивает для всех работников научное предвидение в области планового руководства. … Растущая роль Госплана является прямым показателем этого процесса»[43].

Как известно, теоретическим оппонентом Преображен­ского в середине 20-х годов становится его соавтор по «воен­но-коммунистическим» работам Н. И. Бухарин, длительное время активно не принимавший НЭП, но затем радикально пе­ресмотревший многое в своих прежних воззрениях. В качестве причин подъема деревни, восстановления промышленнос­ти, в целом оживления хозяйственной жизни в стране он спра­ведливо указывал на действующие рыночные отношения – результат известного допущения в экономику капиталистиче­ских элементов. Бухарин с середины 20-х годов наиболее по­следовательно отстаивал и развивал идею Ленина о государственном капитализме, как мог боролся против все более усиливавшейся «левой» опасности, ставившей цель реставрацию «военного коммунизма».

Так, в полемике с Преображенским Бухарин выступал против идеи «первоначального социалистического накопле­ния» за счет деревни. Одним из главных его доводов был воп­рос о длительных сроках, на что его оппонент отвечал: срок может быть короче в случае социалистической революции на Западе. К ней нужно готовиться, в том числе максимально быстро провести индустриализацию – даже ценой наступле­ния на интересы крестьянства[44].

Более того, Преображенский в этом вопросе не считал нужным при-. Бегать к уловкам: «…наше сотрудничество с беднотой и средним крестьянством есть лишь особая форма борьбы за социа­лизацию сельского хозяйства… Не надо забывать вынужден­ного характера нашей кооперации с частным хозяйством. В тюрьме есть тоже кооперация. А разве мы не находимся в некотором роде в концентрационном лагере вместе с капи­талистическими элементами нашей экономики?»[45]. Откровеннее, пожалуй, сказать трудно.

Последнее, что необходимо затронуть в связи с «левореволюционными» идеями об экономике социализма и, в том числе, деревни – вопрос о кооперации. Г. Зиновьев, претендовавший на роль продолжателя и толкователя наследия Ленина, не мог обойти заявления вождя Октября о «пересмотре всей точки зрения нашей на социализм», сделанного в статье «О кооперации». Имевшую место эволюцию взглядов Ленина на НЭП и социализм, происшедшую в 1921-1923 го­дах, Зиновьев трактует как сравнительно второстепенный вопрос о психологии производителя. «Как коопе­рирование может стать формой обобществления в кре­стьянской стране – этого, – пишет он, – ясно не понимали. Что кооперирование при диктатуре пролетариата способно в корне изменить психику мелких производителей – этого то­же раньше не понимали. В этом смысле Ленин и писал о том, что в корне меняется наше представление о социализме. В этом, и только в этом»[46]. Давая ленинскому тексту столь узкоконкретную направленность, Зиновьев тем самым снимает вопрос о главном – о начатом Лениным от­казе от теории и идеологических концепций «военного ком­мунизма».

Не обошел вопрос о кооперации и Е. Преображенский. По его мнению, кооперация органична лишь для капитализма. При капитализме она ценна постольку, поскольку дает рост социалистическим началам. Но после установления социализ­ма мера ее полезности определяется тем, насколько она «войдет в систему государственного хозяйства пролетариата»[47], поскольку будущее сельского хозяйства – за крупным машинным производством. В этом, говорил Преображенский, мы следуем за Лениным: ведь он был и за финансирование промышленности за счет деревни, и за круп­ное аграрное производство. «Я лично убежден, – отвечал он Бухарину, – что статья Ленина о кооперации не противоречит всем тем взглядам, которые Ленин развивал на будущее со­циализма в нашей стране». Мы не сумеем «ужиться» с кресть­янством, если наша промышленность будет развиваться слишком медленно.

Итак, к середине 20-х годов в экономике и идео­логии усилиями лидеров «левореволюционного» крыла «ста­рой партийной гвардии» были если не реанимированы, то ак­туализированы, вновь введены в хозяйственно-экономиче­ский и политико-идеологический контекст основные поло­жения концепции и мировоззрения «военного коммунизма». Среди них – ожидание и соответствующая ориентация на пролетарскую революцию на Западе или Востоке; идея о мелкобуржуазной сущности и, следовательно, политиче­ской ненадежности крестьянства; тезис о необходимости и оправданности «красного террора» со стороны обладателей «единственно верной» теории; положение о неизбеж­ности «первоначального социалистического накопления», очень напоминающее продразверст­ку; установка на огосударствление кооперации и другие.

Справедливости ради надо отметить, что эти воззрения и следовавшие за ними политические призывы встречали критику, становились пред­метом полемики. Против них боролись такие политические и государственные деятели, как Н. И. Бухарин, Г. Я. Соколь­ников, Ф. Э. Дзержинский, А. И. Рыков, М. П. Томский. Своими научными разработками, практическим внедрением теорий отвечали на «левореволюционный» экстремизм А. В. Чаянов, Н. П. Макаров, Н. Д. Кондратьев, А. Н. Челинцев, Б. Д. Бруцкус и другие ученые.

Коротко остановимся на их содержании, поскольку они совер­шенно определенно показывают: не набери такой силы пар­тийно-государственная и хозяйственная бюрократия, не най­ди она в лице Сталина и его подручных своих исполнителей и вождей, страна реально могла пойти по пути успешного экономического развития, реализовать возможности, предос­тавляемые государственным капитализмом, избежать многих из тех колоссальных проблем, которые возникли впоследствии.

Для того чтобы показать состояние реальной борьбы между сторонниками «левореволюционного» (администра­тивно-бюрократического) и экономического подходов, обра­тимся прежде всего к проблемам плана и ценообразования. Как следовало из закона «первоначального социалистическо­го накопления», «отменявшего» экономический закон стои­мости, план и цена – вещи, легко устанавливаемые директи­вой властей. Так думал, в частности, один из ведущих тог­дашних правительственных экономистов С. Г. Струмилин. Ему возражал нарком финансов Г. Я. Сокольников: «Если бы мы диктовали те цены, которые нам взбредут в голову, то мы имели бы экономическую дезорганизацию и в конечном счете политическое возмущение масс»[48]. Ни одна хозяйственная единица, доказывал он, не будет выпол­нять на совесть административной команды, если последняя противоречит ее экономическим интересам. Заставлять ее делать это можно только экономическими мерами. Это же относится и к отношениям города и деревни: взаимно разви­вать, стимулировать друг друга они могут только при экви­валентном обмене, правильно налаженном товарообороте.

С. Г. Струмилин и официальные теоретики в агросфере активно проводили идею введения жесткого, детально рас­писанного для всех элементов народного хозяйства плана. Сокольников же эти иллюзии разбивал: «…планиро­вать, значит, прежде всего, располагать резервами. Тот, кто не имеет резервов, тот составляет планы, висящие в воздухе… Нужно быть хозяйственником типа средневекового алхими­ка, чтобы вообразить, что можно заранее составить план, ко­торый учтет все решительно, все колебания внутреннего рынка, все колебания международной конъюнктуры и т. д. Вплоть до колебаний погоды. Это – вещь совершенно невоз­можная»[49]. «В условиях же минимальных ресурсов планирование становится чрезвычайно трудным, и, следова­тельно, оно должно быть в минимальной степени связываю­щим»[50].

Ведомства, прикрываясь планами, во многом составляе­мыми ими самими (в соответствии с тезисом Е. Преображен­ского о том, что у нас пролетарское государство и, следова­тельно, ведомства являются монопольными производителя­ми и покупателями), все больше вмешивались в рыночные связи, ломали естественно возникающие экономические структуры. Отдельные государственные деятели – будь это даже нарком финансов Г. Я. Сокольников или руководитель Высшего Совета Народного Хозяйства Ф. Э. Дзержинский – поделать что-либо со складывающейся административно-бюрократической системой не могли.

Одновременно бюрократический аппарат через своих «научных» агентов все шире разворачивал борьбу против агроэкономической науки. В первую очередь объектом на­падок стала концепция трудового семейного крестьянского хозяйства, составляющая ядро модели «кооперативной коллективизации», предложенная выдающимся русским и со­ветским экономистом-аграрником А. В. Чаяновым.

Мы уже не раз отмечали, что идеалом административно-бюрократической системы управления было крупное хозяй­ство, построенное по аналогии с промышленностью. Его не только следовало оснастить машинами. Не менее важной его особенностью, с точки зрения аппарата, была лег­кость централизованного регулирования «сверху». Действительно, пишет Чаянов, «…мы несомненно должны признать, что при прочих равных условиях хозяйство крупное почти всегда имеет преимущество перед хозяйством мелким. Это – основной экономический закон, и было бы нелепостью его отрицать». Однако в земледелии количественное вы­ражение преимущества крупного хозяйства над мелким не­значительно. Основная причина этого заключается в том, что «в промышленности крупные формы производства убивали мелкое главным образом там, где была возможность концентриро­вать производство в пространстве, где можно было десятки тысяч лошадиных сил свести к одному паровому двигателю, где можно было тысячи рабочих поместить под одной крышей многоэтажного фабричного корпуса.»«««««««

Этим создавалась огромная экономия и значительно по­нижалась себестоимость изготовляемого продукта. Там, где не было возможности произвести такую пространственную концентрацию, там не было и подобного шествия крупного производства. В земледелии подобная концентрация немыслима.

Что представляет из себя сельское хозяйство? В своей основе это – использование человеком солнеч­ной энергии, падающей на поверхность земли. Человек не может солнечные лучи, падающие на сто де­сятин, собрать в одну. …Приходится отметить, что сама природа земледельческого производства ставит естественный предел укрупнению сельскохозяйственного предприятия»[51].

Вместе с тем трудовые крестьянские хозяйства кооперируются в тех частях своего производства, где крупное произ­водство дает больший эффект. «Отщепившиеся» процессы ведут к кооперации в сфере обращения (снабженческо-сбытовая кооперация), в первичной переработке продуктов (пере­рабатывающие кооперативы), в финансово-кредитных опе­рациях (кредитная кооперация).

«… Единственно возможный в наших условиях путь вне­сения в крестьянское хозяйство элементов крупного хозяй­ства – это путь кооперативной коллективизации, постепен­ного и последовательного отщепления отдельных отраслей от индивидуальных хозяйств и организации их в высших формах крупных общественных предприятий»[52]. Посредством кооперации деревня, согласно Чаянову, включа­ется в плановое хозяйство. Кооперация «приобретает при поддержке государственной власти совершенно иное значение и делается основой нового общественного строя деревни»[53].

А. В. Чаянов предупреждал, что «чрезвычайно распростра­ненное» заблуждение о прогрессивности перехода от частич­ной кооперации к «коммунизации» может принести сельско­му хозяйству большой вред. Неверно считать, будто «…су­ществующее частичное кооперативное хозяйство есть только переходная фаза и что со временем все процессы сельскохо­зяйственного производства будут кооперированы в «инте­гральную» земледельческую артель, своего рода земледель­ческую коммуну.

… Трудовая коммуна всегда будет слабее трудового коо­перативного хозяйства, т. к. по своей структуре она принуж­дена организовывать в крупных формах не только те отрасли хозяйства, которые ей выгодно так организовать, но также и те, в которых мелкое производство технически всегда более совершенно.

Поэтому коммуна, как и всякое крупное хозяйство, бу­дет проигрывать по сравнению с кооперативными семейными хозяйствами во внутрихозяйственном транспорте, в тщатель­ности наблюдения и ухода за биологическими процессами, не имея в то же время никаких преимуществ в других отраслях организационного плана»[54].

Не согласовывались с устремлениями административно-бюрократического аппарата и взгляды А. В. Чаянова на коо­перацию как «основу» нового общественного строя деревни. Сами суть кооперации – самоуправление, независимость от государственных органов – снимала проблему администра­тивно-бюрократического управления. В этом же направлении работала и идея «оптимальности» размеров сельскохозяйственного предприятия: чиновничье манипулирование «сверху» было бы существенно затруднено, столкнись оно с хозяйст­вами, которые бы были оптимально сбалансированы в соот­ветствии с почвенно-климатическими и природными особен­ностями, а также самоуправлялись и планировались «снизу».

Полное несоответствие «обоймы идей», воплощенных в жизнь»«административно-бюрократическим»«аппаратом теориям А. В. Чаянова решило вопрос о его личной судьбе. Летом 1930 года Чаянов был арестован по делу мифической «Трудовой крестьянской партии» и в 1939 году казнен.

А. В. Чаянов действительно был врагом для устанавли­вающей свое господство административно-бюрократической системы, поскольку изучал реальную жизнь, думал над путя­ми развития самоуправления, старался показать, в каких именно организационных формах сельскохозяйственная коо­перация может осуществить колоссальную народнохозяйст­венную работу. Такого рода исследования уже одним фактом своего существования ставили вопрос о пределах господства бюрократи­ческого аппарата.

Принципиальное различие в подходах к проблеме управ­ления сельскохозяйственным предприятием между склады­вающейся административно-бюрократической системой и экономистами-аграрниками, оставшимися в стране после Октября и сотрудничающими с Советской властью, видно и на примере выдающегося ученого-экономиста, одного из ли­деров организационно-производственного направления в агроэкономике Н. П. Макарова. Напомним, что в рассуждени­ях «аграрников-марксистов» вопрос о хозяйственном руко­водителе включался в практически утилитарную задачу «под­бора, подготовки и расстановки кадров» при доминировании отбирающего критерия «социального происхождения» или «социальной близости».

В изданной в 1926 году фундаментальной монографии Н. П. Макарова «Организация сельского хозяйства» вопрос о «качестве хозяина» ставится принципиально по-иному. Казалось бы, простая и бесспорная мысль: на результатах сельскохозяйственной деятельности лежит печать того, кто эту деятельность осуществляет. Но у Макарова этот тезис наполнен значительным содержанием. Автор признает пра­вильной мысль американского экономиста Тэйлора о том, что при рыночном производстве факторы и условия доход­ности между хозяйствами распределяются так, что в одних хозяйствах собираются все лучшие условия высокого дохо­да, а в других – худшие. Отбирающим фактором при этом выступает личность хозяина. Лучший хозяин при конкурен­ции добивается лучшей земли, становится обладателем лучших построек, скота, инвентаря. Происходит это, что необходимо подчеркнуть, не в силу каких-то внеэкономических мер (например, насильственный захват), а в силу именно хозяйственно-экономических детерминации. Обратимся к тексту ра­боты.

«Чем лучше участок, – пишет Н. П. Макаров, – тем выше за него арендная плата. Чем выше хозяйственное качество личности, тем выше валовой приход она может получить на 1 дес., и тем выше будет доход, предполагая равенство расходов с остальными хозяе­вами. Каждый хозяин подберет себе участок, соответствую­щий по качеству его способностям. Если участок по качеству выше его способностей получить соответственный валовой приход, то он или не сможет уплатить соответственно вы­сокой аренды или его доход будет понижен по сравнению с доходом с участка, на котором он сможет получить валовой приход, обеспечивающий и наивысший возможный для него доход, и соответствующую участку арендную плату. Такое же рассуждение можно провести и по поводу любого вида инвен­таря, постройки и приема организации хозяйства. Разному ка­честву личности хозяина соответствует разное качество инвен­таря, построек, приемов организации, хозяйства и т. п. Без соответствующего уменья особенно дорогой скот, корма, цен­ные удобрения и т. п. Не будут приносить соответственно по­вышенного дохода, чтобы оплатить и повышенные расходы и дать большой доход. То же приложимо и для тех случаев, когда оборудование или даже все хозяйство по качеству ни­же, чем то, с чем данная личность могла бы с успехом справиться»[55].

В случае, когда хозяин выступает не как отдельное лицо, а как организатор, вводится понятие «емкости хозяйствен­ной личности», которая может быть измерена в условных «организационных единицах» – совокупностях затрат труда, капитала и земли. Рост затрат труда, капитала и земли в рас­чете на одного организатора-хозяина дает увеличение дохода до тех пор, пока не будет найдена точка его личностной оп­тимальной нагрузки, после чего увеличение затрат начнет да­вать отрицательные результаты. У каждого хозяина в соот­ветствии с его индивидуальными качествами (индивидуаль­ной организаторской емкостью) есть свой оптимально-выгод­ный размер хозяйства. «Таким образом, – делает вывод Н. П. Макаров, – и качественные, и количест­венные характеристики должны стоять в прямом соответствии с личностью хо­зяина»[56].

Личностное начало, считал Макаров, определя­ется множеством факторов – наследственностью, семьей, школой, местным сообществом, правительством, законами, обычаями и т. д. Все это создает разнообразие хозяйствую­щих личностей и отражается как на организации хозяйства, так и на доходах. В целом общественные обстоятельства мо­гут как способствовать, так и препятствовать проявлениям качеств хозяев. В соответствии с американскими исследова­ниями, пишет Н. П. Макаров, чем моложе хозяин-владелец или арендатор, тем больший доход он получает от хозяйства.

Очевидно, не требуется больших комментариев, чтобы представить все негодование, весь ужас, охватывавший како­го-либо ретивого администратора или состоящего у него на службе «ученого», рискнувшего прочитать цитированные мес­та. Все складывающаяся система номенклатуры, строгой чи­новничьей иерархии, власти авторитета над знанием и опы­том – все рассыпалось в прах, стоило только начать рассуждать в предложенной системе координат. Такая наука аппарату и системе была не нужна. Такой науке они объявили беспощадную войну.»«««««««««««««««««««

Попытку спасти от идейно-политического разгрома хотя бы часть наработанных в русской и советской агроэкономике теоретических концепций предпринял еще один лидер организационно-производственного направления – профессор А. Н. Челинцев. Признавая под огнем марксистской критики «ошибочный» характер трудопотребительной теории крестьянского хозяйства, Челинцев настаивал на том, чтобы к изб­ранной колхозно-совхозной модели все же разработали со­ответствующую теорию организации сельского хозяйства. Раз в практике происходит поворот от индивидуального хозяйства к соединенной массе хозяйств, то и в теории должен произойти переход от учения об организации единичного хозяйства к учению об организации массы хозяйств. Сделать это, писал А. Н. Челинцев, нужно как можно скорее, так как утверждаемое плановое хозяйство делает ставку «на обобществление процессов сельскохозяйственного производства и на изживание социальных антагонизмов в деревне с выдержанной социально-классовой – бедняцко-середняцкой линией»[57].

Однако все попытки воззвать к разуму, соотнести замыслы с практикой, использовать накопленный теоретический потенциал (один из самых мощных в мире, если не самый мощный) – все это успеха не имело. Административно-бюро­кратическая система была готова начать применять репрессивные меры против своего главного, исконного врага – самостоятельного крестьянина. Близился 1929 год – год «великого перелома».»«««««««««««««««««««««««

Иллюзий относительно масштабов и тяжести предстоящей войны с крестьянством, учитывая опыт гражданской войны и действий против мирного населения сталинское руковод­ство не питало. Ставка делалась на силу, в том числе и очень скоро – на регулярную армию. Уже в 1930-м году для нее нашлось дело.

 

Курс на переход к колхозно-совхозной форме организации сельского хозяйства организационно был принят на XV съезде ВКП(б) в декабре 1927 года. При этом речь шла о добровольном объединении крестьян в сельскохозяйственные производственные кооперативы. Их предполагалось присоединить к кооперативам других видов, в которые уже были вовлечены более половины сельских хозяев. Добровольные производственные объединения, предполагалось, будут возникать по мере появления в деревне новой техники и специалистов, по мере того как крестьяне на опыте убедятся в их большей эффективности в сравнении с традиционными формами. Подразумевалось, что если по каким-то причинам этот процесс замедлится, то государство не станет насильственно побуждать крестьян переходить к новым формам. С точки зрения экономики и даже прос­того здравого смысла такое допущение было абсурдным: применить насилие – означало убить свободную волю производителя и покоя­щийся на ней хозяйственный интерес. Это означало сломать те десятки миллионов «моторчиков», которые заставляли людей ежедневно с желанием и ощущением полноты своего человеческого бытия включаться в извечное движение жизни. Съезд решительно высказался за самодеятельность, убежде­ние примером в деле создания производственных коопе­ративов.

Надо отметить, что меры государственной помощи вновь»организуемым коллективным хозяйствам делали свое дело. Некоторые крестьяне, прежде всего беднота, получая дотации от государства и разуверившись в попытках поодиночке выр­ваться из нищеты, объединялись в колхозы. С июня 1927 по июнь 1929 года количество колхозов увеличилось с 14,8 до 57 тысяч, а удельный вес вошедших в них крестьянских хо­зяйств возрос с 0,8 до 3,9 %. В соответствии с намечаемыми государственными дотациями по первому пятилетнему плану предполагалось к 1933 году объединить в колхозы 18-20 % крестьянских хозяйств, что, отметим, было значитель­но меньше числа всех бедняцких хозяйств. Конечно, в кол­хозы вступали не только бедняки. Но поскольку они состав­ляли основную массу (а остальные крестьяне проявляли сдержанность), ситуация, по-видимому, привела бы к тому, что в колхозы объединились бы прежде всего бедняки.

Объективно же положение было таково, что к 1929 году ос­новной фигурой на селе по-прежнему был середняк. Две тре­ти хозяйств середняков от числа всех деревенских хозяйств давали порядка 80 % товарной продукции. Это свидетельствовало о том, что наличные производитель­ные силы еще не исчерпали всех возможностей, предоставлен­ных существующими производственными отношениями. Вре­мя массового перехода к новым коллективным формам ор­ганизации производственных процессов (если априорно при­знать их большую эффективность) еще не пришло.

Еще одно тому подтверждение – опубликованные недавно документы ВЧК-ОГПУ-НКВД о положении в деревне. Сведения с мест, собираемые этой организацией, показывали «беспорядочность и экономически малую эффективность колхозного строительства, предпочтение самых «простых» форм объединения середняцкими хозяйствами, потерявшими надежду на рыночную экономику (док.»№ 337, 350 – 357, 359). Ни о каком «великом переломе» осенью 1929 г. в колхозном движении документы ОГПУ не свидетельствуют точно также, как и документы других учреждений – ЦСУ, Наркомзема и т.д.»[58].»«

Существующее в рамках государственно­го капитализма, многоукладной экономики и построенное на рыночных началах сельское хозяйство не походило на ме­ханический будильник. Его нельзя было просто «завести», зная, что в точно определенный срок раздастся звонок, озна­чающий – «пожалуйста, получите желаемый урожай». Так, например, динамика валовых сборов зерна была далека от механического нарастания. В 1925 году было собрано 724,6 миллиона центнеров; в 1926 - 768,3; в 1928 – 733,2; в 1929 – 717,4. (Впрочем, в 1928-1929 годах началось «самораскулачивание» – бегство зажиточных крестьян и кула­ков из деревни от катка коллективизации, что не могло не сказаться на урожае.) Колебалось и количество продавае­мого зерна государству. Что касается технических культур, то их производство со второй половины 20-х годов возрас­тало. Значительно и стабильно росло поголовье животных: с 1925 по 1928 год – на 5 % ежегодно.

Динамика эта, часто называемая «неустойчивой», свидетельствовала об органическом, живом характере слож­ной природно-экономической системы, какой вообще является сельское хозяйство. Любое развитое мировое аграрное производство постоянно демонстрирует такую «неустойчи­вость». И, напротив, чем больше сельское хозяйство «регулируется» административно, втискивается в рамки плана-зако­на, подвергается замещению органических своих связей ме­ханическими, тем быстрее оно начинает деградировать и в перспективе – умирать.

Живая неустойчивость сельского хозяйства страны во вто­рой половине 20-х годов требовала не менее живого применения эко­номических методов хозяйствования, которые могли многи­ми путями решить возникающие ситуации, в том числе и «кризиса хлебозаготовок». Это, однако, не было возможно для административно-бюрократической системы, боровшейся за свое полное господство над аграрным производством.

Как отмечалось, система эта набрала большую силу еще в усло­виях «военного коммунизма». При этом тенденции усиления централизации управления были характерны не только для государственных учреждений. Значительные потенции роста обнаружил, например, Секретариат ЦК. Если в ноябре 1917 года в нем было менее 30 человек, а в конце 1919 несколько более 80, то в марте 1920 – уже 150, а через год, в 1921, – 602 сотрудника[59]. В целом по стране, по некоторым оценкам, численность работников госаппарата достигла в 1921 году уже 4 миллионов человек [52]. В целом определенно можно сказать, что набиравший силу административно-бюрократический ап­парат успешно торпедировал меры по его обузданию. Вместе с тем, именно он выступал наиболее эффективным средством для решения любой задачи, коль скоро таковая ставилась руководством в лице Сталина и его ближайших помощников.

Говоря об экономическом воздействии на деревню НЭПа, приходится признать, что таковое по существу имело место лишь в период 1925 – 1927 годов, когда крестьянин перестал голодать, а государство не изымало хлеб и иные продукты. Вместе с тем, не получившие экономической свободы индустриальные отрасли экономики, находившиеся к тому же в полуразрушенном состоянии со времен первой мировой и гражданской войн, длившихся в общей сложности около семи лет, диктовали свою хозяйственную логику восстановления. Для возобновле­ния процесса индустриализации страны, в первую очередь – для воссоздания промышленности и транспорта, требовались значительные средства, которые можно было получить только на мировом рынке в обмен на хлеб, лес и сырье. Однако поскольку у государства не было средств, а в стране не было и не могло быть серьезного частного капитала, источник средств виделся только один – трудовой крестьянин.

Двоевластие – власть экономики и партийно-государственной бюрократии – таким образом больше терпимо быть не могло. Кризис отношений преимущественно-рыночной деревни и полностью планово-административного города стал принимать конкретные формы – неэквивалентного обмена, кризиса сбыта и, наконец, кризиса хлебозаготовок.»««««

При этом руководство страны, как это ясно просматривается в стенограммах пленумов и съездов ЦК ВКП(б), последовательно и неуклонно начало строить и осуществлять планы по форсированному созданию колхозно-совхозной системы как эффективного и надежного механизма перекачки ресурсов из сельского хозяйства в индустрию - от подневольного крестьянина-батрака к наемному индустриальному рабочему. Посредником и регулятором этого процесса выступали партийный и государственный чиновники. При этом планы постоянно превышали реальные возможности.

Применительно к процессу коллективизации механизм этот подробно прослеживается, в частности, в издании «Как ломали НЭП. Стенограммы пленумов ЦК ВКП(б) 1928-1929 гг». Под ред. В.П. Данилова и др.»М.: МФД, 2000. - 494 с. Наиболее существенные положения политики коллективизации глубоко проанализированы профессором Даниловым во вступительной статье к первому тому указанного издания.»

Для придания процессу изъятия ресурсов из деревни хотя бы по видимости законного характера была избрана цель – Центральное статистическое управление, которые якобы давало заниженные данные о производстве зерновых и наличии у крестьян хлебных запасов. 10 декабря 1925 г. на Политбюро ЦК РКП(б) был устроен разнос П. И. Попову – крупному земскому статистику, возглавлявшему ЦСУ с 1918 г. В постановлении говорилось, что ЦСУ и т. Поповым как его руководителем были допущены крупные ошибки при составлении хлебофуражного баланса, сделавшие баланс недостаточным для суждения ни о товарности, ни об избытках и недостатках хлеба, ни об экономиче­ских отношениях основных слоев крестьянства. П. И. Попов, отстаивавший в пря­мом споре со Сталиным невысокие показатели хлебного производства и отказавший­ся признать наличие огромных запасов хлеба у кулаков, был в тот же день отстранен от руководства ЦСУ.»С этого момента ЦСУ полностью было подчинено политике и предо­ставляло руководству угодные ему сведения, в том числе сыгравшие немалую роль в сломе НЭПа. Че­рез два года появится хлебофуражный баланс на 1927/28 сельскохозяйственный год, который сильно преувеличивал крестьянские запасы хлеба и послужил обоснованием «чрезвычайных» хлебозаготовок.

Как отмечает В. П. Данилов, хлебный фактор играл важнейшую роль в драматическом развертывании собы­тий в деревне с осени 1927 г. Миф о хлебном изобилии, созданный с помощью стати­стических преувеличений, должен был убедить власть в возможности получения та­кого количества зерна, которое обеспечивало, наконец, решение проблемы средств для проведения ускоренной индустриализации, для укрепления обороны..

Одновременно сталинское руководство должно было убедить партийно-государ­ственные верхи в необходимости реализовать эти возможности и любыми средствами взять у крестьянства хлеб в объеме, достаточном для решения «очередных задач». Ис­пытанным аргументом в пользу подобной политики всегда и везде служила «внешняя опасность» и «прямая угроза войны». Конфликтные ситуации во взаимоотношениях СССР с Англией и Китаем, отнюдь не содержавшие в себе военной угрозы, были использованы в 1927 г. сверх всякой меры и, конечно, для доказательства не только не­обходимости применения «чрезвычайных мер» при проведении хлебозаготовок, но и в гораздо большей мере - для сосредоточения власти в руках Сталина и уничтожения любой оппозиции.

Таким способом Сталин создавал якобы объективные предпосылки для насилия над миллионами людей, оправдывая это тем, что этого требовали важные государственные цели. На места Полит­бюро ЦК ВКП(б) слало директивы: «Темп работы местных организаций недопустимо медленный, спячка еще про­должается, низовой аппарат еще не раскачался ... рычаги власти и партии не приведе­ны в движение... Крестьяне-коммунисты, советский и кооперативный актив не продали всех своих излишков, совхозы и колхозы также не весь товарный хлеб вывез­ли». Все это, как утверждалось, свидетельствовало о забвении местными организаци­ями «основных революционных обязанностей перед партией и пролетариатом». Ди­ректива требовала «добиться решительного перелома в хлебозаготовках в недельный срок... причем всякие отговорки и ссылки на праздники и т. п. ЦК будет считать за гру­бое нарушение партийной дисциплины»[60].»

На передний план в этой директиве выдвигались чисто административные требо­вания: Партийным организациям на местах предписывалось «принять к твердому ис­полнению годовое и месячные задания Наркомторга», все его «текущие директивы... выполнять без промедлений», «...в строжайшей точности и в срок». В целях «изъятия денежных накоплений из деревни» предлагалось «установить максимально ускорен­ные сроки всех платежей крестьянства казне... добиваться досрочных взносов всех платежей ... срочно установить дополнительные местные сборы на основе законов о самообложении» и т. п. Наконец, «при взыскании недоимок по всякого рода платежам применять немедленно жесткие кары, в первую очередь в отношении кулачества. Особые репрессивные меры необходимы в отно­шении кулаков и спекулянтов, срывающих с/х цены». Далее следовали требования «мобилизовать немедля все лучшие силы» партийных организаций; «установить лич­ную ответственность руководителей» организаций, «немедля отстраняя тех из них, которые не проявят способности и умения добиться успеха»... Директива завершалась грозным предупреждением о том, что «промедление в исполнении этой директивы и недостижение в недельный срок реальных успехов в смысле решительного перело­ма в хлебозаготовках может поставить ЦК перед необходимостью замены нынешних руководителей парторганизаций».

В этой первой собственно сталинской директиве по хлебозаготовкам фактиче­ски излагалась программа принципиально нового отношения к крестьянству, слома НЭПа и широкого применения репрессий в деревне. На протяжении января 1928 г. при­менительно к хлебозаготовкам были введены в действие репрессивные статьи Уголов­ного Кодекса РСФСР, принятого в 1926 г.: статья 107 против спекуляции частных скупщиков; статья 105 против «пособников спекуляции из низового аппарата», статья 60 против недоимщиков при взимании налогов и других платежей. Статья 107 имела в виду спекулянтов и перекупщиков. С января 1928 г. она стала применяться и к «дер­жателям хлеба», в том числе к крестьянам-производителям, отказывающимся сдавать хлеб заготовителям по явно заниженным ценам. Новая трактовка статьи 107 не сопро­вождалась необходимыми юридическими разъяснениями и ограничениями, что с не­избежностью приводило к расширенным толкованиям и произволу в практике ее при­менения, порождавшим массовые «перегибы».

Особую страницу в истории трагедии, которая развертывалась в деревне и с начала 1928 г. вступила в стадию «чрезвычайщины», составили поездки членов высшего руководства на места в каче­стве уполномоченных СТО - ЦК партии по хлебозаготовкам. В этих поездках Сталин и его ближайшие сторонники преподали местным руководящим кадрам уроки приме­нения командно-репрессивных методов. Для понимания наступающего нового времени и новых форм деятельности особое значение имеет следующий принцип, сформулированный в одном из главных решений, принятых во время сталинского пребывания в Сибири: «Организацию нажима на хле­бозаготовительном фронте считать ударной задачей партийных и советских органи­заций, а самый»нажим продолжать вплоть до полного выполнения плана заготовки».[61]

Итак, деревня становилась главным направлением действительного бюрократиче­ского удара. О социально-психологической ситуации, которая сложилась уже к февралю 1929 года, можно, в част­ности, судить по письму известного толстовца М. П. Новико­ва, направленному Сталину, другим руководителям и вооб­ще в «высшие органы». В нем, в частности, приводится диа­лог крестьян по поводу налоговой и хлебозаготовительной кампаний: «Как там насчет налога, что пишут: скотина будет в обложении, доходы-то разные? – Говорят, будет. – А на­счет снижения что? Ведь раньше говорили, что налога совсем не будет. – Нет, пишут, что в прежней цифре останется, 400 мильем. – А-а, в прежней. – А цены как на хлеб? Опять партия свои назначит или вольные будут? - О вольных не слыхать, опять казенные будут.-А-а, опять казенные...» (Надо отметить, что в сравнении с 1910—1913 годами разные налоги в деревне в 1928 году были выше в 2-10 раз)[62].

Как идеологический документ, письмо во многих отно­шениях раскрывает содержание той, говоря словами М. П. Но­викова, «кастрации крестьянского труда и интереса, которую партия неизвестно для какой надобности положила на нашу жизнь»[63]. Среди основных моментов этого содер­жания необходимо выделить несколько, накрепко связанных с идеологией «военного коммунизма» – того общественного устройства, которое с упоением воспевалось адептами административно-бюрократической системы. «Перестать считать бедность добродетелью,— пишет Но­виков, – и искусственно ее культивировать и идеализиро­вать. Это самое худшее, что у нас есть. Культ бедноты разводит притворщиков («х и м и к о в», как их зовут в деревне), которые в полном сознании, на виду у всех, не заводят себе скот и инвентарь; даже по два года не кроют крыши и живут, как самоеды, в гумне. Это же заставляет сильные семьи жить врозь, чтобы всем сразу же стать бедня­ками и начать есть тоже чужой хлеб».

Далее, продолжает Новиков, необходимо «снять позор­ные клички «кулаков», «подкулачников», «буржуев», «ук­лонистов», «наплевателей» и т.п. с самого лучшего трудового населения, которое и прежде и теперь продолжает своим трудом кормить и поддерживать государ­ство, невзирая на все стеснения, которым оно подвергает­ся....За дурную обработку, от которой на равном количестве земли семья не в состоянии прокормиться и уп­латить налог, нужно делать публичные выго­воры, а при повторных случаях отбирать землю, а самих таких крестьян выселять в совхозы как не способ­ных к самостоятельной работе»[64]. Если культ бед­ноты не будет отменен, мы доживем до голода, – делает вы­вод Новиков.

Приведенное свидетельство современника событий 20-х годов ценно прежде всего тем, что позволяет заключить: суть происходящего понимали, как это непроизвольно вытекает из некоторых современных исследований, не только отдельные личности «наверху», пытавшиеся противостоять укрепляющемуся диктату административно-бюрократической системы. Прекрасно понимали ее и «внизу» – те, кого систе­ма рассматривала как «недовоспитанный» до коммунистиче­ского состояния «человеческий материал». И это понимание, как можем судить, значительно усиливало трагизм переживаемых ими социальных потрясений.

Интересы нарождавшейся административно-бю­рократической системы, личные цели Сталина и его ближайшего окружения как выразителей этих интересов не могли бы иметь столь существенного значения в развивающемся общественном укладе без известного состояния общественного сознания. (Еще раз подчеркиваем, что в переломный период перехода от эксплуататорской формации к неэксплуа­таторской при отсутствии сложившейся системы новых эко­номических отношений главенствующую роль в жизни об­щества играет политика и идеология. В этот период не одиноч­ки, а значительные группы людей обладают таким сознанием, которое позволяет им жить вопреки обычной человеческой логике, ставящей на первое место хлеб, а на второе мысль.) Чем же характеризовалось общественное сознание того вре­мени?

Широкие народные массы впервые за многие века начали понемногу ощущать себя хозяевами своей судьбы. Достигнув в недавнем прошлом крайних пределов нечеловеческого существования, осознав бессмысленность ожидания милостей «сверху» от помещиков и царя, а позднее, восприняв идею о невозможности иного изменения своего положения, кроме как посредством революции, многие готовы были идти до конца. Намерение во что бы то ни стало достичь веками желаемой цели было сущ­ностью главного направления, глубинного течения общест­венного сознания того времени.

Другим, неизмеримо меньшим, но значительно более энергичным течением внутри общественного сознания вероятно было сознание известной части сравнительно молодых членов партии, постепенно сменявших «старую гвардию» революционеров-профессионалов. Их сознанию прежде всего была свойственна полная уверенность в том, что они обладают знанием об идеальном устройстве будущего общества, знанием путей и способов его построения, а также имеют для этого силы. Фанатический характер действиям некоторых из них придавала упо­енность уникальной исторической возможностью ради угне­тенных воплотить свои замыслы в жизнь. Их постепенно подогревала безоглядная уверенность в том, что именно они – носители истины и их миссия состоят в осчастливливании «глупого» народа. Компромиссы и уступки претили их революционному устремлению, а страдания народа или даже гибель одной страны были незначительной величиной в срав­нении с их идеалом мирового коммунизма. Первичность идей и вторичность материального бытия были их главным внутренним убеждением.

Кроме того, как профессиональные революционеры, так и многие из выдвиженцев, быстро заполнившие в 20-е годы партийно-государственный аппарат, не испытывали ни тени колебаний в вопросе о необходимости и глубине изучения запросов самой жизни. Реальная жизнь занимала их постольку, поскольку ее требовалось ломать. Жизни предписывалось соответ­ствовать сформулированным понятиям, поставленной цели и средствам ее достижения. Люди размышляющие если не третировались, то во всяком случае вызывали по­дозрение. Действовавшие вопреки всему в соответствии с поставленными задачами – были героями.

Вот как рассуждал, например, на этот счет один из «дирижеров» сталинской коллективизации Л. М. Каганович: «Мелкое крестьянское хозяйство всегда являлось и является корешком для роста капитализ­ма. Иной крестьянин, не соглашаясь с этим, скажет: «Позвольте, ка­кой же я капиталист, я ведь труженик, я середняк».

Но, товарищи, дело не в середняке, дело не в том, что труженик, суть дела заключается а том, что, оставляя индивидуальное хозяйст­во, мы допускали неизбежно, хочешь или не хочешь, развитие сво­бодной торговли. А развитие свободной торговли означало развитие торговца, появление спекулянта, возникновение и рост кулака».[65]

Новая экономическая политика, воплощаясь в жизнь, создавала в обществе в целом и в общественном сознании в частности двойственность, которая долго терпи­ма быть не могла. Должна была взять верх либо логика эко­номической жизни, либо вновь – как в период «военного коммунизма» – логика насилия над жизнью. Последняя для своего существования, естественно, требовала тем большего административно-бюрократического аппарата, чем менее соот­ветствовала интересам трудящихся и чем большее сопротив­ление вызывала. Логика экономической жизни приводила к самоуправлению и ликвидации административно-бюрократи­ческого слоя. Логика политического волюнтаризма в перспективе вела к процветанию бюрократии и экономическому краху. Этой опасности тогда не видели или не хотели видеть. Казалось, быстрое преобразование сель­ского хозяйства через создание колхозно-совхозной системы решало все проблемы.

 

 

Сегодня от сторонников коммунистической идеи часто приходится слышать о том, что быстрое осуществление коллективизации в России происходило не столько потому, что в отношении крестьянства было применено невиданное ранее насилие со стороны власти, сколько потому, что к производственной кооперации крестьянин был подготовлен самой русской»общиной.

То, что темп коллективизации был огромен и в ее результате в деревне возникла совершенно новая организационно-производственная система, видно из данных, отражающих изменение структуры сельского хозяйства страны с 1927 по 1940 годы. Так, если в 1927 году в России насчитывалось 23,7 млн. крестьянских хозяйств, то в 1940 их осталось всего лишь 3,6 млн. Что же касается колхозов и совхозов, то здесь ситуация противоположна. В 1927 году колхозов было 14,8 тысяч, (в которые были объединены 0,2 млн. крестьянских дворов), а совхозов 1,4 тысяч, то в 1940 колхозов стало 236,9 тысяч (18,7 млн. крестьянских дворов), а совхозов 4,2 тысяч.»«

Вместе с тем, из этого вовсе не вытекает историческая «предрасположенность» крестьян к колхозам, вытекающая из их прошлой общинной жизни. Как справедливо отмечал академик А.А. Никонов, экономическое и социальное положение крестьянина в колхозе было много хуже, чем в общине. «Община землею владела и распоряжалась, колхоз же ею только пользовался, она была собственностью государства. В общине крестьянин знал свой участок земли, хотя он время от времени менялся в результате уравнительных переделов. В колхозе же крестьянин не знал и не имел своего земельного надела. Вся земля, кроме приусадебного участка, была общественной.

В общине крестьянин был собственником движимости (рабочий и продуктивный скот, техника, инвентарь) и некоторой недвижимости (хозяйственные постройки, производства). В колхозе же весь рабочий скот, все хозяйственные постройки, вся техника, все оборудование было обобществлено. Колхозник по закону имел право держать корову, ограниченное количество другого скота и даже пчелосемей.

В общине крестьянин был собственником произведенной продукции, он мог ею распоряжаться по своему усмотрению за исключением установленной мирским сходом доли на общественные нужды, например, содержание престарелых, страховой запас на случай неурожая. В колхозе же крестьянин утратил право распоряжаться произведенной продукцией. Она уже не была его собственностью. Ею формально распоряжался колхоз, но фактически все было расписано сверху государственными органами управления. Реально хозяином было государство.

В управлении община была более демократичной. Сельский сход, или мирской сход, сообща решал все вопросы местной жизни. На миру веским было слово пожилых, умудренных жизненным опытом людей. Авторитетным был сельский староста, не говоря о волостном старшине как главе местного самоуправления.

Поначалу в колхозах, до их массового укрупнения, еще были какие-то следы демократии, но вскоре все стало решаться наверху, в райкоме партии. Председатель колхоза входил в номенклатуру райкома. И последний его предлагал, фактически назначал, снимал, направлял его и требовал с него отчетность. …»««

Колхозник как личность был практически бесправным. Он не имел паспорта, не обладал свободой передвижения. …

С учетом всего сказанного видно, что колхоз означал не прогресс, не шаг вперед, а глубокий откат назад даже по сравнению с общиной… Колхоз сделал только одно: создал громадные по площади поля, дал простор технике. Но не человеку»[66].

Таким образом, коллективизация для российского крестьянина означала новый тип его жизни и деятельности, который был навязан ему властью. И именно в этом, а не в том, что она проводилась в быстром темпе, нужно искать объяснение последующей постепенной деградации аграрного сектора страны.

Впрочем, вначале значительного спада производства, за исключением животноводческой отрасли, не происходило. Объясняется это тем, что зерно как стратегический и, в определенной мере экспортный продукт, все время было под жестким контролем власти: от партийных органов до репрессивных служб типа НКВД.

Так, среднегодовое производство зерна в 1926 – 1930, 1931 – 1935 и в 1936 – 1940 годах, соответственно, составляло: 75,5, 70,0 и 79,1 млн. т. Колебания в цифрах, как видим, не слишком значительны. Но это, как известно, не означало, что жизнь в деревне не претерпела коренных изменений. Прежде всего это касается изъятия у крестьянина произведенных им продуктов. Так, в 1930 г., согласно данным официальной статистики, урожай зерновых составил 83,5 млн. т, что было на 14% больше, чем в 1928 г. В то же время государственные заготовки составили 22,1 млн. т - в 2 раза больше, чем в 1928 г.

Валовой сбор зерна в 1931 г. сократился до 69,5 млн. т, а в 1932 г. – до 69, 9 млн. т. Но хлебозаготовки, напротив, возросли. «Сверхналог» взимался и путем экспорта зерна. (Полученную валюту использовали на закупку промышленного оборудования). Так, в 1930 г. при высоком урожае было вывезено порядка 5,2 млн. т, а в 1931 г.»– при недороде - 5,18 млн.т. Даже в 1932 и 1933 годах, в условиях начавшегося голода, вывозилось, соответственно,»1,8 и 1,7 млн. т и почти 1 млн. т в 1934 г. В общей сложности в зерновых районах страны голодало не менее 30 млн. крестьян, а погибло не менее 7 млн.[67]

Однако если в отношении зернового хозяйства власть могла держать ситуацию под контролем, то в отношении животноводства, по крайней мере до конфискации скотины в колхозные стада, этот процесс был неуправляем. Так, до начала массовой коллективизации, на 1 января 1928 г. в стране было 60 млн. голов крупного рогатого скота, в том числе 29,2 млн. голов коров, лошадей – 32 млн., 22 млн. свиней, 97 млн. овец. У 1932 году их количество сократилось: крупного рогатого скота – до 33 млн.; лошадей – до 15 млн.; свиней – до 9 млн.; овец – до 33 млн. В целом по животноводству спад превысил 52 %[68]. Даже перед войной, по состоянию»на 1 января 1941 г., поголовье крупного рогатого скота и коров не достигло уровня 1928 г. Только в 1958 г. стране удалось превысить уровень 1928 г. по основным видам поголовья скота[69].

Постепенно, с середины 30-х годов, в деревню стала поступать техника. И если в 1928 г. на один колхоз условно приходилось 0,2 трактора, то в 1935 – 0,8, а в 1940 – 2,4. Росло число и машинно-тракторных станций. Первая МТС была организована в Одесской области в 1928 году. К 1932 их было 2446, а в 1940 – более 7 тысяч. Однако резкое сокращение численности живой тягловой силы до середины 30-х годов не компенсировалось поступлением машинной техники.

Как известно, коллективизация охватила все самодеятельное крестьянское население, которое отреагировало на происходящее крайне отрицательно, вплоть до вооруженных выступлений. Власть прибегла к репрессиям. Всего в ходе коллективизации, по минимальным подсчетам известного российского историка В.П. Данилова, в годы коллективизации было искоренено 1,1-1,2 млн. (4-5%) крестьянских хозяйств -»то есть до 6 млн. человек. Из них было сослано в отдаленнные районы 381 тыс. человек, остальные самораскулачились.»По мнению же других историкев, в частности, В. Тихонова, Д. Волкогонова и»Н. Тепцова, раскулачено было от 10 млн. человек.

С завершением сплошной коллективизации в важнейших сельскохозяйственных районах, а по стране в целом - «в основном», отчетливо проявился кризис аграрного производства в СССР. Задания первой пятилетки по развитию сельского хозяйства ни по одному показателю не были выполнены, причем разрыв был значительным, особенно в животноводстве Почти по всем показателям (за исключением посевных площадей, производства хлопка и льноволокна) произошло снижение производства по сравнению с 1928 г. Зато был перевыполнен план (более чем в три раза) обобществления крестьянских хозяйств. Выигрыш от расширения посевных площадей»(на 21,4 млн. га - или на 19%) в значительной степени был сведен к минимуму из-за крайне низкой урожайности.

Неизбежным спутником насилия над крестьянином стал голод. Однако он не закончился только периодом 1932 – 1933 годов. Так, например, зимой 1936 - 1937 годов в условиях неурожая и продовольственного кризиса, после выполнения плана хлебозаготовок, максимальная выдача зерна на трудодень по недородным районам, (а это была практически вся Европейская часть страны) не превысила 1,5 кг. Во многих колхозах крестьяне получали»по 300 - 600 г. зерна, а то и вовсе по 100 - 200 г. зерна на трудодень. Денежные выплаты в колхозах также были незначительными – 13 - 50 коп. на трудодень[70].

То, что вторая половина 30-х годов была менее голодной для российской деревни, объясняется прежде всего тем, что несколько был ослаблен пресс административно-бюрократической системы: крестьянину разрешили несколько «отвлекаться» на свое подворье и подкармливаться за его счет. Это также позволило отменить с января 1935 г. карточную систему. Подсобные хозяйства крестьян и рынок поддержали население и в период хлебного кризиса 1936/37 года[71].

В годы второй»пятилетки (1933 – 1938 гг.)»в аграрной экономике происходил сложный, сопряженный со значительными издержками и жертвами, процесс постепенного нащупывания сталинским руководством пределов директивного планирования. Шел поиск оптимального соотношения между императивами формированного развития и потребностью хозяйственной системы в равновесии, административным вмешательством в экономику и рыночными ее регуляторами. По мнению Р.У. Дэвиса, в советской экономической системе в это время наблюдались две тенденции. Первая – административное регулирование. И вторая – связанная с некоторым экономическим стимулированием. Постоянной чертой второй тенденции постепенно стали такие экономические явления как колхозный рынок;»«квазирынок» рабочей силы, где при ее распределении определенную роль играла заработная плата; национализированный розничный рынок - деньги, товары, услуги, а не только пайки и карточки[72]. Методом проб и ошибок в 30-е гг. был найден определенный баланс между административным вмешательством государства в экономику и рыночными ее регуляторами - «сталинский неонэп».

В результате коллективизации стала формироваться и новая структура сельского хозяйства, состоящая из трех главных элементов. Это были»государственные сельскохозяйственные предприятия (совхозы), коллективные хозяйства (колхозы) и личные подсобные хозяйства населения. Каждая из категорий хозяйств модернизировалась, принимала новые формы. Для колхозов и совхозов было характерно постепенное укрупнение по числу дворов, посевной площади, концентрации средств. Так, если в 1928 году на один колхоз приходилось в среднем по 13 дворов, то в 1940 г. – по 81.

Постепенно сложилось разделение труда между крупным сельскохозяйственным производством и личными подсобными хозяйствами колхозников, рабочих и служащих. Колхозы и совхозы доминировали в производстве зерна, льна, сахарной свеклы (фабричной), подсолнечника, хлопка-сырца. Личные подсобные хозяйства сохраняли высокий удельный вес в производства картофеля и овощей, молока, мяса. В 1937 г. в общем объеме валовой продукции колхозного сектора удельный вес приусадебных хозяйств составлял по картофелю и овощам - 52, 1%, по плодам»и фруктам - 56,6%, по молоку 71,4%, по мясу -70,9%.

На 100 дворов колхозников в СССР приходилось 62 коровы и 80 голов другого скота (по РСФСР, соответственно, 65 и 85).»В 1935 г. колхозникам было разрешено иметь 0,25-0,5 га (до 1 га в отдельных районах), 2-3 коровы, неограниченное количество птицы, кроликов. За вторую пятилетку оборот рыночной колхозной торговли увеличился с 7,5 млрд. руб. до 17,8 млрд. руб., то есть в 2,4 раза. В 1938 г. (по сравнению с 1933 г.) рыночные цены снизились. «Сверхтруд» на приусадебном участке»давал более половины денежного дохода колхозника[73].

В 1929 - 1940 годах сельское хозяйство претерпело глубокие изменения и развивалось медленно, с большими гуманитарными и экономическими потерями. В целом, перед войной, в 1940 г. объем товарной продукции сельскохозяйственной продукции лишь незначительно превысил уровень 1913 года, а производство продовольствия на душу населения не достигло уровня 1928 года.

Коллективизация, хотя и не привела к прогнозировавшимся партийным руководством темпам роста аграрного производства (а в годы первой пятилетки, наоборот, привела к его катастрофическому падению), но»позволила принудительно увеличить товарность отечественного сельского хозяйства, осуществить перекачку ресурсов (материальных,»людских, финансовых) из аграрного сектора в стремительно растущий индустриальный. В течение 30-х годов из сельского хозяйства было «выдавлено» от 15до 20 млн.»человек (численность рабочих в этот период увеличилась с 9 до 24 млн. человек).

Накануне коллективизации, при численности населения страны в 150 - 155 млн. человек ежегодно производилось 72 - 73 млн.»т зерна, более 5 млн. т мяса, свыше 30 млн. т молока. В конце 30-х - начале 40-х гг. (при населении в 170 - 200 млн. человек) производилось 75 - 80 млн. т зерна, 4,5 млн. т мяса и 30 млн. т молока. Однако в конце нэпа эту продукцию производили 50 - 55 млн. крестьян-единоличников, а в предвоенные годы – 30 - 35 млн. колхозников[74].»

В то же время в промышленности СССР удалось сделать резкий прогрессивный рывок. Так, согласно подсчетам японского историка, профессора Фукусимского университета С. Ито, показатели промышленного производства выглядели в 1938 г. следующим образом: Германия рост - 126,2%; США - 72,3%; Франция - 76,1%; Япония - 173 %; Англия - 115%; СССР - 470%.»(Данные за 1929 г. приняты за 100%)[75].

 

 

 

---