По мере того как одерживались победы над атакующимисоветскую республику силами международного империализма и стихали бои гражданской войны, все больше обнаруживалась иллюзорность революционных мечтаний о том, чтобы на волне общеполитического и военного энтузиазма решать экономические задачи. Переход к политике милитаризации труда был непопулярен в массах, в особенности среди крестьянства. Истомившийся по мирному земледельческому труду сельский труженик не склонен был «вдруг» перекраивать свою жизнь под «социалистические» образцы ведения сельского хозяйства. Число коммун сокращалось, госхозы, за небольшим исключением, были нерентабельны. Конечно, небольшое их число существовало на дотации государства как образцы будущего хозяйствования, но всем был понятен их статус «революционных заповедников».

В этой обстановке В. И. Ленину все больше становилась ясна несбыточность надежд на то, что с помощью революционно-романтических призывов и военно-репрессивных методов можно, минуя «промежуточные ступени», совершить переход непосредственно к коммунизму. Онвсе больше убеждался в том, что невозможно «без достаточного расчета – непосредственными велениями пролетарского государства наладить государственное производство и государственное распределение продуктов по-коммунистически».[i] Что, напротив, «при помощи энтузиазма, рожденного великой революцией, на личном интересе, на личной заинтересованности, на хозяйственном расчете», нужно двигаться к социализму через государственный капитализм. Иначе никак не удастся подвести «...десятки и десятки миллионов людей к коммунизму. Так сказала нам жизнь. Так сказал нам объективный ход развития революции»[ii].

Фундаментальным основанием для перемены курса построения социалистического общества были экономические причины. В конце 1920 – начале 1921 года особенно остро обнаружился кризис политики «военного коммунизма». Производство сельскохозяйственной продукции продолжа­ло сокращаться. Крестьянские восстания «представляли об­щее явление»[iii]. Росло забастовочное движе­ние, в том числе в Москве и Петрограде. В начале 1921 года, по оценке Ленина, в стране наблюдался «самый большой» «внутренний политический кризис»[iv] – недо­вольство рабочих и крестьян политикой партии больше­виков[v].

Вместе с тем все шире давала о себе знать новая опас­ность – огосударствление и бюрократизация всей системы производственных отношений. Надежды на одновременное решение двух гигантских задач социалистической револю­ции – замену частной собственности на средства производства общественной (посредством национализации) и демо­кратизацию всей производственной и общественной жиз­ни – не сбылись. В условиях захлестнувшей все производ­ство волны тотальной национализации, развала в обстанов­ке войны производительных сил, катастрофически низкого уровня «культурности» тех, кто реально на революционном порыве стал осуществлять управление предприятиями, обна­руживалась полная невозможность «введения» сколько-ни­будь широкого демократизма. Далеко не последнюю роль в этом сыграло то, что реальная жизнь усиленно «втискивалась» в рамки «военно-коммунистических» представлений об устройстве общества, о его переходе к коммунизму в ближайшие несколько лет. С 1920 года тема опасности для дела социализма со стороны бюрократии становится для Ленина одной из центральных.

Все больший отход Ленина от методов догматического применения марксизма, все большее признание «первичности» логики реальной жизни не пришли внезапно. Взгляды вождя революции претерпели в этом отношении длительную, но принципиальную эволюцию. Весной – летом 1921 года Ленин открыто говорил о том, что нэп есть политика вынужденная, что партия его вводит, «повинуясь исключительно практическим обстоятельствам и вытекавшей из положения необходимости»[vi]. Смысл НЭПа – при переходе к коммунизму – «сделать «веревку» более свободной, неразрывая ее, «отпустить» «полегче»[vii].

Через год, в марте 1922, взгляды периода «военного коммунизма» Ленин определяет как «фантастические», а линию НЭПа в деревне объясняет необходимостью для крестьянина строить жизнь, начиная с понятного, доступного и знакомого[viii]. Государственный капитализм мы «должны допустить», ибо «поставленный в рамки» «капитализм этот необходим для широкого крестьянства»[ix]. Еще более радикально его точка зрения меняется в конце 1922 – начале 1923 годов.

Избавление от иллюзий «революционного романтизма» и установок на военно-принудительные методы «введения» коммунизма, переход к реалистичной политике благотворно сказались на подъеме жизненных сил всего народа, и в первую очередь крестьянства.

В работе «Пять лет Российской револю­ции и перспективы мировой революции» В. И. Ленин констатировал:«...в 1921 году, после того как мы преодо­лели важнейший этап гражданской войны, и пре­одолели победоносно, мы наткнулись на боль­шой, – я полагаю, на самый большой, – внут­ренний политический кризис Советской Рос­сии. Этот внутренний кризис обнаружил недо­вольство не только значительной части кресть­янства, но и рабочих». Как же возник кризис?

Экономический кризис, принявший весной 1921 года, по выражению Ленина, «гигантские размеры» вызревал постепенно. Нельзя сказать, что его приближение не ощущалось и для его предотвращения не предпринимались некоторые меры. Ко­нечно, принципиального изменения экономической политики не было, но отдельные, предвещавшие нэп шаги в направле­нии стабилизации разрушающейся экономики и ее последую­щего оздоровления (в том числе и в аграрном секторе) предпринимались.

Прежде всего, в сфере сельскохозяйственного производ­ства произошли если не кардинальные перемены, то некото­рый пересмотр действующих законодательных актов. Так, 27 мая 1920 года Декретом ВЦИК и СНК «Об увеличении размера землепользования в трудовых хозяйствах» были изменены те статьи Декрета «О социализации земли» и поло­жения «О социалистическом землеустройстве», в которых определялись предельные размеры хозяйств, занятых интен­сивным производством. Крестьянам, ведущим товарное хо­зяйство, оставлялось имеющееся у них количество земли, «хотя бы это количество земли было выше установленных для данного района норм наделения землею»[x].

Но Декрет был половинчат, так как там, где землеуст­роительные работы уже были проведены и «излишки» у про­изводящих товар хозяйств изъяты, они не возвращались. Кроме того, по-прежнему запрещалось использование наем­ного труда.

После известных Декретов ВЦИК и СНК «О замене про­довольственной и сырьевой разверстки натуральным нало­гом» (21 марта 1921 года) и «О размере продовольственного натурального налога на 1921-1922 гг.» (28 марта 1921 года), после голода 1921 года пришел черед более радикальных шагов. Постановлением IX Всероссийского съезда Советов «О мерах по восстановлению крестьянского хозяйства» от 30 декабря 1921 года был отменен курс на агитационно-принудительное введение «социалистического землепользования», подтверждено Постановление II Всероссийского съезда Советов о праве свободного избрания каждым земельным обществом любой формы землепользования, для чего формулировалось право тружеников выходить из общества с землею и «развивать свой хозяйственный почин»[xi].

В дополнение к Постановлению IX Всероссийского съезда Советов ВЦИК 22 мая 1922 года принял «Закон о трудовом землепользовании», который разрешал аренду земли (временную переуступку прав на землепользование) за плату деньгами, продуктами или другими видами вознаграждений на срок не более 3 лет, а в исключительных случаях – 6 лет. В случаях же, когда хозяйство по состоянию своей рабочей силы или инвентаря не могло своевременно выполнять сельскохозяйственные работы, закон разрешал наряду с обязательной – трудовой деятельностью членов хозяйств наем дополнительной рабочей силы.

С принятием нэповского курса земельный вопрос, не разрешенный революцией, переводился из сферы социально-политической в сферу производственную. На первый план хозяйственной политики выдвинулось упорядочение и укрепление крестьянского землепользования. «Основной закон о трудовом землепользовании» и Земельный Кодекс (октябрь 1922 г.) положили конец обобществлению земли, ее революционному поравнению и бесконечным общинным переделам.

Надельное землепользование объявлялось неотчуждаемым. Земля, находившаяся в фактическом трудовом пользовании, закреплялась за земельными обществами и дальнейшее ее равнение между волостями и селениями прекращалось. Землеустройство могло производиться теперь путем устранения чересполосицы, дальноземелья.

Новая экономическая политика не предусматривала закрепления крестьянской собственности в России. Подтверждалась собственность рабоче-крестьянского государства на землю и изъятие ее из товарного оборота. Земли, составившие государственный фонд, находились в заведовании Народного Комиссариата земледелия и его местных органов»/п.3/. Категорически запрещались всякие сделки с землей в виде купли, продажи, запродажи, завещания, дарения и залога.

 Основной формой сельскохозяйственного использования национализированных земель являлось трудовое землепользование. Согласно Земельному Кодексу 1922 г., право на землю трудового пользователя признавалось в виде права на земельный участок в одном или нескольких местах (хутор, отруб, чересполосный участок), права на долю земли из надела земельного общества, права на участие в совместном пользовании угодьями земельного общества. Трудовое крестьянское землепользование объявлялось бессрочным.

Индивидуальное землепользование стало основным видом землепользования. Права землепользователей трактовались весьма широко. Так, землепользователь мог возводить на земле всякие сооружения для хозяйственных и жилищных надобностей; он имел право на посевы и все соединенное с землей, пока то не перешло законно к другому лицу. Не допускалось беззаконное вмешательство в хозяйственное землепользование: в противном случае был возможен владельческий иск и вмешательство земельного суда.

Понятие «земельное общество» в законодательстве выступало как исторически данное территориальное объединение совокупности дворов с пользованием полевыми землями. Оно было носителем права трудового землепользования, под которое подводились прежние земельные общества и земельные общины и артели, а также возникшие различные сельскохозяйственные товарищества. Все они, наряду с государством, выступали в качестве субъекта права. Таковым также являлся и отдельный землепользователь, который мог как входить в состав земельного общества, так и существовать отдельно от него.

 Крестьянство уже не рассматривалось как во времена военного коммунизма в виде «преходящей и отживающей» формы хозяйства. Напротив, оно выступало как мотор и двигатель восстановления. Землеустройство теперь преследовало цель не равнения земли, а улучшение форм землепользования. Закон не мешал выбору форм и порядка крестьянского землепользования: единоличное, отрубное или хуторское землепользование имеют равные права на существование. Выход из общины допускался при полных переделах и разверстках и ничем не был ограничен. Вне общих переделов выйти из общества без его согласия с землей можно было по требованию не менее 1/5 его членов.

 Разрешив выдел на хутора и отруба, Кодекс 1922г. впитал некоторые элементы столыпинского законодательства. Но если дореволюционное право часто приносило интересы общины в жертву выделявшимся дворам, то Кодекс 1922 г. стоял на защите интересов общины: он ограничил право индивидуального домохозяина согласием общества, восстанавливался порядок, которому были подчинены надельные крестьянские земли до 1906 г.

 Закон не допускал досрочных земельных переделов в случае не согласия на это общества, а разверсточная единица была более справедливой нормой, нежели столыпинская, позволявшая «выходцам» унести из общины всю свою землю.

 Таким образом гражданское, трудовое и земельное право начала 20-х годов решало важные и спорные вопросы порядка предоставления и закрепления земли в трудовое пользование. Принцип трудового землепользования как пользования непосредственного, бессрочного и безвозмездного определял строй аграрно-крестьянских отношений. Юридический стержень общинного права выступал не как коллективистский, а как индивидуальный. Крестьянин мог, хотя и с большими оговорками, реализовать свои права собственника.

Такого же рода реконструктивные решения были приняты IX Всероссийским съездом Советов и в отношении сельскохозяйственной кооперации. Ей предоставлялась «широкая и вполне свободная возможность» создания и развития всех видов кооперативных объединений. Последующими постановлениями ВСНХ кооперации возвращались принадлежащие ей предприятия, промыслы, техника, инвентарь и оборудование, национализированные, муниципализированные или обращенные в пользу государства каким-либо иным способом. |

Изменения в содержании революционного законодательства имели целью наметить подходы к основательной закладке фундамента новой экономики, прекратить строительство коммунизма «до известной степени в сторонке» от крестьянства, возлагая на него «очень тяжелые повинности, оправдывая их военными обстоятельствами[xii]. Это было тем более важно, так как отношения между рабочим классом и крестьянством весной 1922 года, констатирует Ленин, оказались «не те, что мы думали»[xiii]. Чем это определяется?

Прежде всего, тяжелым положением крестьянского хозяйства. Продразверстка от года к году выполнялась вое успешнее, а хозяйство деревень все более приходило в упадок.

Отношения крестьян и рабочих обострились и в связи с изменением социального состава крестьянства. Оно в боль­шинстве своем стало середняцким. По оценкам Ленина, «...меньше стало крайностей в сторону кулачества, меньше в сторону нищеты, и большинство населения стало прибли­жаться к середняцкому»[xiv]. «Все крестьян­ство (почти) стало средним»[xv]. А средний крестьянин, имеющий мелкотоварное хозяйство, которое он развивает собственным трудом, прежде всего заинтере­сован в свободной торговле. Вот почему, пишет Ленин, на­правляя все внимание на «...восстановление хозяйства, мы должны знать, что перед нами мелкий земледелец, мелкий хозяин, мелкий производитель, работающий на товарный оборот до полной победы крупного производства, до его восстановления»[xvi]. Мелкий крестьянин же­лает торговых отношений с пролетарским городом, а не продразверстки. Пойти на это придется. «Пролетариат руко­водит крестьянством, но этот класс нельзя так изгнать, как изгнали и уничтожили помещиков и капиталистов. Надо долго и с большим трудом и большими лишениями его переделывать»[xvii]. Осознание этих социаль­ных реалий требовало от партии большевиков адекватной мо­менту экономической политики.

Отказ от политики «военного коммунизма» и введение НЭПа определялись также необходимостью приостановить процесс деклассирования самого пролетариата. «В силу пе­чальных условий нашей действительности, – говорил Ленин на Х Всероссийской конференции РКП (б), – пролетарии вынуждены прибегать к способам заработка не пролетар­ским, не связанным с крупной промышленностью, а мелко­буржуазным, спекулятивным и путем ли хищений, путем ли частного производства на общественной фабрике добывать продукты себе и эти продукты обменивать на земледельче­ские...»[xviii].

Но, пожалуй, самыми главными обстоятельствами, заста­вившими решительным образом и немедленно отказаться от продразверстки и вводить продовольственный налог, были прагматические резоны удержания власти. Первый был связан с усилившейся борьбой крестьянства против большевиков. Здесь к хорошо известным теперь фактам о выступлениях в Тамбовской губернии[xix] и Кронштадте необходимо добавить следующее соображение, не встречавшееся нам ранее в других исследованиях.

Завершающаяся гражданская война означала массовое сокращение вооруженных сил. В течение короткого времени – уже к лету 1921 года в деревню должны были вернуться миллионы крестьян – вчерашних солдат Красной армии. Что ожидало их? Продотряды, грабительская разверстка, бесперспективность любой хозяйственной деятельности? И ради этого они рисковали жизнями и проливали кровь?

Нужно признать, что если бы политика продразверстки была сохранена, то в этом случае большевистским эмиссарам в деревне противостояла бы не бабья, а хорошо обученная и вооруженная мужицкая деревня. Пойти на этот вариант развития событий для большевиков было бы равносильно самоубийству.

Также следует назвать и еще одну столь же масштабную причину, заставлявшую отказаться от продразверстки и политики военного коммунизма – надвигающийся голод 1921—1922 го­дов.

Причины постигшего страну голода обычно связывают исключительно с засухой 1921 года. Засухи в России, по мно­голетним наблюдениям XIX-XX веков, повторялись регу­лярно с интервалом в 10-11 лет. Теперь же к традиционному природному фактору добавился значительно более мощный – социальный.

Кроме того, что сельское хозяйство в целом уже долгие годы испытывало перенапряжение в связи с войнами и разру­хой, основная тяжесть разверстки приходилась на ограни­ченный регион. «Центр этих продовольственных развер­сток, – говорил Ленин в докладе на Х съезде РКП (б), – сосредоточен был в тех местностях, где излишки хлеба не были очень велики. Излишков гораздо больше на различных окраинах республики – в Сибири, на Северном Кавказе, – но именно там всего меньше был налажен советский аппаpaт, именно там Советская власть была менее устойчива,и оттуда был очень затруднен транспорт. Поэтому получи­лось так, что увеличенные продовольственные ресурсы мы собрали из наименее урожайных губерний, и этим кризис крестьянского хозяйства чрезвычайно обострился»[xx]. И далее: «...сбор продовольственных излишков оказался спутником такого обострения кризиса, который, может быть, готовит нам еще большие трудности и бедст­вия в предстоящие месяцы»[xxi]. «Предстоя­щими месяцами» было лето 1921 года.

Кроме объективных трудностей – нехватка рабочих рук, засухи 1920 года в ряде губерний (в том числе – Ца­рицынской), – работал и субъективный фактор. Недоволь­ные разверсткой крестьяне сокращали посевы[xxii]. Сбор хлеба в 1920 году по сравнению с 1916 годом оценивался в 55—65 %. Кризис снабжения хлебом, например, Петрограда был очевиден уже в январе 1921 года, когда стало ясно. что при самой жесткой экономии хлеба хватит лишь до весны.

К засухе 1921 года в следующем году добавилось «мышиное бедствие», имевшее, кроме экологических, социальные причины. В результате образования громадных количеств бросовой земли[xxiii] (на которой рос сорняк), сокращения поголовья скота (прежде вытаптывавшего землю и тем пре­пятствовавшего образованию мышиных нор) количество мы­шей резко возросло. Так, в Тверской губернии на десятину насчитывалось до 10 тысяч нор (порядка 30 тысяч мышей), что в пересчете на квадратную сажень давало 12—13 нор[xxiv].

Общее число голодающих в 1921—1922 годах достигло 35 миллионов человек. В особенности страдало население Поволжья и Южного Урала. По исчислениям современника со­бытий, известного статистика П. Н. Попова, население страны в 1921—1922 годах сократилось на 5,2 миллиона человек.

Возможности Советской власти в помощи голодающим были ничтожны. Лишь благодаря международной помощи (и прежде всего АРА – Американской администрации помо­щи) от голодной смерти, считает В. П. Данилов, было спасе­но, по меньшей мере, 3,5 миллиона человек[xxv].

Любопытна в связи со сказанным оценка международ­ной помощи, данная «мировым революционером» Л. Троц­ким. Факт помощи буржуазных правительств голодающим он оценивает как вынужденную для капиталистов меру, вызван­ную давлением пролетариата на буржуазию, а также потреб­ностью включения России в мировую хозяйственную жизнь. В последней причине Троцкий видит стремление буржуазных стран выйти из собственных экономических трудностей. Конечно, соглашается он, в движении помощи принимают участие «буржуазные филантропы». Но и они «...выполняют известную функцию в борьбе своего классаза сохранение господства». Заканчивает Троцкий совершенно неожиданно: «...факт, что голод никакого хаоса не создал, советский поря­док не нарушил»[xxvi].

Очевидно, усеянный трупами Царицын, неподвижные поезда, умирающие толпы на перронах, людоедство и поеда­ние трупов, миллионные жертвы – все это не нарушало со­ветского порядка, позволяло с высот мирового революцион­ного процесса всему давать «трезвую» классово-политиче­скую оценку.

Сложно сказать, была ли реальная возможность потерять власть определяющей причиной отказа от НЭПа или имел место «действительный пересмотр взглядов» на строительство социализма. Но, думаю, не будет ошибкой предположить, что для такого реалистичного и прагматического политика, каким был Ленин, изложенная возможность развития событий не осталась незамеченной.

Однако, как бы ни было, но все названные обстоятельства, включая несомненный провал задуманной, как долговременная мера, политики милита­ризации труда, поставили перед партией большевиков вопрос о смене курса в хозяйственной жизни. Единственным спасительным и, одновременно, перспективным выходом был нэп с его опорой на самостоятельность хозяйствующего субъекта. Непосредственный переход к коммунизму не состоялся. Специфика аграрного производства, хозяйственный опыт и традиции тружеников села, огромный положительный потенциал кооперации, решимость вооруженного крестьянина, настроения жителей деревень и городов – все требовало подчинения здравому смыслу. «Главная ошибка всех нас, – признавал Ленин в июле 1921 года, – была до сих пор, что мы рассчитывали на лучшее; и от этого впадали в бюрократические утопии. Реализовалась из наших планов ничтожная доля. Над планами смеялась жизнь, смеялись все»[xxvii].

Время утопий шло на убыль. Вводилась новая экономическая политика. Однако кажется правильным допущение, что с самого начала она была не свободна от «родимых пятен» как предшествующего исторического периода хозяйств военно-экономического развития, при котором господствующим было общинное устройство, так и вчерашней политической линии пролетарской власти – «военного коммунизма».

Проблема исторических пределов «допущения» НЭПа, наличия в нем зародышей его собственной гибели, которую мы пытаемся обозначить, требует специального исторического исследования. Мы лишь хотим обосновать правомерность её постановки, поскольку политические отношения представляли собой новые формы, содержание, условия взаимодействия классов, слоев, социальных групп. Нэп, как новая система отношений крестьянства с государством, другими общественными классами и группами, крестьян между собой, налагалась на сложившиеся в далеком и близком прошлом стереотипы поведения, мировоззрение, нормы и привычки конкретных людей. Стало быть, говоря о введении НЭПа, нужно иметь ввиду по-возможности большее число реальных социальных связей, учитывать их содержание.

Поэтому прежде всего нужно отметить, что нэп вводился, для людей, веками живших в условиях общинного общественного и экономического уклада. Лишь с конца XIX века этот уклад начал постепенно трансформироваться, уступая место или сосуществуя с новыми капиталистическими, товарно-денежными отношениями.

С другой стороны, нужно иметь в виду, что нэп разрабатывался и проводился в жизнь людьми, которые еще вчера были «стопроцентными» военными коммунистами». Тон среди них задавали те, кто был воспитан многими годами партийных и революционных боев, клас­совых и военных сражений. Для них привычным было быстро принимать радикальные решения в соответствии с требованиями партийной дисциплины, ради достижения на­меченной цели менять одну политическую позицию на другую, иногда прямо противоположную. Для многих, может, подав­ляющего большинства этих людей, оскорбительной была сама мысль о том, что надо «идти на выучку» к торговцу, мелко­му буржуа, подчиняться «мягкотелой», или, как они считали, скрыто-враждебно относящейся к революции интеллигенции, что надо завоевывать авторитет, налаживать сотрудничество, считать за равного того самого зажиточного крестьянина (те­перь называемого «старательным»), в избу к которому еще вчера они входили с оружием.

Для коммунистов, оставшихся по своим убеждениям «военными коммунистами», не были понятны новые ориен­тиры, в соответствии с которыми разрушались принципы насилия в производстве и уравнительности в распределении. Еще вчера от этих принципов, казалось, было рукой подать до «истинного» коммунизма, а сегодня Ленин говорил о хоз­расчете, экономическом интересе, оплате труда в соответст­вии с количеством произведенного, требовал (в отличие от «собесовской» в период «военного коммунизма» продоволь­ственной политики) «кормить только хороших работ­ников», настаивал на «свирепом» сокращении пайков для служащих аппарата[xxviii].

В. И. Ленин, что, очевидно, вызвало недоумение у мно­гих, начал очень активно критиковать не только сложивший­ся государственно-хозяйственный аппарат, но и саму партию. Конечно, критика была и раньше. Дело иногда даже доходило до последней черты, когда вождь говорил о возможности своего выхода из состава руководства партии и агитации в низовых слоях против неправильной, по его мнению, линии. Но никогда прежде критика не носила признаков системы, не повторялась столь упорно и последовательно. Взять, на­пример, «комчванство». Ленин подразумевал под ним то мас­совое явление, когда руководящий чем-либо коммунист, в том числе и «ответственный», не только не был образован (а часто был просто малограмотен), но и не считал для себя нужным «образовываться» теперь, вообще отказывался в практической работе учиться «от рядового приказчика». Вместо понятного, известного и «завоеванного» этим комму­нистом права руководить, Ленин говорил: «Скинь с себя мишуру, торжественное коммунистическое облачение, попросту учись простому делу, и тогда мы побьем частного капиталиста»[xxix]. В этом для многих было что-то принципиально непонятное, чуждое, если не сказать подозрительное и враждебное.

Ленин, далее, критиковал «святая святых» методов «военного коммунизма» – принуждение. Как можно было понять его критику того положения, при котором в Москве, образно говоря, из 100 ответственных коммунистов 90 считали, что по отношению к привлекаемой на службу пролетариату буржуазии все дело состоит в том, «чтобы доконать, обезвредить, ударить по рукам»[xxx]? Ведь так поступали раньше, и не только по отношению к буржуазии. Взять хотя бы методы проведения продразверстки или организации госхозов на бывшей помещичьей земле. А теперь разговор идет о том, что нужно учиться у буржуазии и «повышать культурность».

Для массы коммунистов нэп, как временное тактическое отступление с целью перегруппировать силы для нового решительного штурма, как своего рода военная хитрость, был понятен. Но предлагаемые Лениным меры, на которых он все больше настаивал и в соответствии с которыми выходило, что нэп не «хитрость», а долговременная политика построения социализма, эти меры были не понятны.

Переход к нэпу, означавший в экономическом, социальном и политическом плане неизмеримо большую степень демократизма в сравнении с предшествующими десятилетиями русской истории, как нам кажется, в известном смысле наталкивался и на неподготовленность к свободному экономическому развитию и вызывал антидемократические настроения известной части русского крестьянства, получившего недостаточную «капиталистическую выучку». Конечно, речь идет не о желании преобладающего большинства населения деревни идти путем развития товарного хозяйства – этожелание и способность были быстро доказаны в 20-е годы. Однако следует признать, что вводимый государством под контролем власти капитализм имел в Pocсии слишком малую предысторию. Он почти не имел юридическо-правового обеспечения, в силу чего был зависим от любых, самых незначительных колебаний не только «большом» партийно-государственной политики, но и ее «малых» – местных интерпретаций и желаний слаборазвитой в экономическом отношении части сельского населения.

Достаточно высокого уровня развития капитализма в деревне не было и до революции. В стране, как известно, значительно дольше, чем в передовых странах Европы, су­ществовало крепостное право. Размеры крестьянских хо­зяйств были незначительны, причем еще в начале века они почти в полном составе входили в общины. В силу этого из­вестная часть крестьянства, получавшая с введением НЭПа хозяйственную самостоятельность, в не преодо­лела привычки к общинному типу жизни.

Впрочем, однозначно-отрицательное суждение об общине было бы неправильным. Разумеется, как экономический (хозяйствен­ный) тип община уступает товарному капиталистическому производству. Но как уклад сельского образа жизни имеет многие сильные стороны. Так, издавна общинное демократи­ческое устройство выполняло роль гаранта нормальной жизни и деятельности семейно-индивидуального крестьянского хозяйства. Вот что пишут в этой связи историки. «С ликвидацией крепостного права в 1861 г. крестьянский мир и его выборные органы стали низшим звеном админист­ративного управления в деревне на всех категориях земель, включая бывшие частновладельческие. С реформой 1861 г. связано и законодательное оформление общины в общегосу­дарственном масштабе. Общее положение о крестьянах оп­ределяло функции самой общины, получившей наименование сельского общества, права и обязанности сельского схода как собрания глав крестьянских дворов (семей) – домохозяев, а также избираемого сходом сельского старосты. Последний являлся и представителем общины, и представителем государ­ственной администрации, беспрекословно выполнявшим все законные требования властей... «Сельские общества... состав­ляли волость – общинную организацию второй ступени, яв­лявшуюся в то же время низшим звеном государственной административной системы. Управление делами здесь осу­ществлялось через волостной сход сельских должностных лиц и представителей крестьянского населения, избираемых по одному от каждых десяти дворов, волостного старшину с во­лостным правлением и волостной крестьянский суд. Поли­цейские и фискальные обязанности занимали определяющее место в функциях волостной администрации. Однако и в по­реформенную эпоху продолжали существовать не оформлен­ие законом органы мира («советы стариков» и т. п.), кото­рые оказывали влияние на внутреннюю жизнь общины (конт­роль за деятельностью старост, поддержание норм обычного права и т. п.)»[xxxi].

В своей «защитной» функции община имела давнюю исто­рию. Издавна «мир», если это требовалось, вступал в борьбу с местными чиновниками, монастырями, служилыми людьми, аборигенными жителями и соседними общинами – со всеми, кто покушался на его угодья. Община выполняла хозяйст­венно-производственные, властно-распорядительные, природоохранные, морально-нравственные и воспитательные функ­ции. Коллективно контролировалась производственная дея­тельность семей, принимались меры по предупреждению по­жаров и эпизоотии, обеспечивалась сохранность и рациональная эксплуатация общинных угодий, поощрялось введение новой агротехники и технологии, размножение скота и улучшение его пород, обеспечивалась помощь маломощным или одиноким членам общины, постоянно и всемерно осуществлялось трудовое воспитание детей. Поощряя хозяйственную свободу и предприимчивость внутри общины («Каждый хозяйничает так, как ему самому нравится; всякий молодец на свой образец»), община конфликтовала с властями, добиваясь высвобождения «удобного к сельским занятиям времени». «В деревне отрицательно относились к тем, кто в рабочее время бездельничал, устраивал «пирушки»; им обычно давалось какое-либо поносное уличное прозвище, и крестьяне старались добиться их выселения в другое место. Культ тру­да, поддерживаемый общиной, сопровождал хлебопашца всю его сознательную жизнь»[xxxii]. Весь строй производственной и общественном жизни крестьян вырабатывал их во многом сходное поведение, лучшие черты которого легли в основу национальных характеров.

К выводу о «большом единстве традиционных форм общения и соответствующих им норм коллективного и инди­видуального поведения русского крестьянства в различных районах его расселения» приводит богатый материал источ­ников, собранный и осмысленный в замечательном книге М. М. Громыко «Традиционные нормы поведения и формы общения русских крестьян XIX в.» (вышедшей в свет в Москве в 1986 году).

Таким образом, сам факт введения НЭПа в реальную ткань действительности требует глубокого изучения этой действительности, работы исторической социологии, интел­лектуальной реконструкции как объективной действитель­ности, так и соответствующих ей типов общественного соз­нания.

К обстоятельствам введения НЭПа, кроме перечисленных, нужно отнести и явление «социалистической» бюрократии. Ее судьба тесно переплетена с судьбой рождавшегося в дерев­не социализма. Именно «аппарат» – в самом широком смыс­ле этого слова – был той реальной силой и одновременно самой мощной основой, на которую «помещался» аграрный социализм 1918—1920 годов. Следует признать, что такая функция бюрократии в деревенской России в прошлом ни­когда не существовала.

Говоря так, мы имеем в виду тот факт, что громадность и широта расселения крестьянства предреволюционной Рос­сии, а также его относительная независимость от постоян­ного глубинного контроля со стороны государства благо­даря наличию общины ограничивали проникновение в ткань ее общественной жизни элементов бюрократии. Но вместе с тем эти же причины, как это ни парадоксально, определили громадные размеры и легкость, с какой возникшая после 1917 года в условиях «военного коммунизма» «социалисти­ческая» бюрократия полностью подчинила себе крестьянство, имевшее слабые навыки самостоятель­ного товарного хозяйствования.

Если попытаться исторически обобщенно представить стереотип социального поведения крестьянина в отношении ко всяческому начальству, то, наверное, верна будет картина длящейся десятилетиями покорности с яростно-безудержны­ми вспышками народных бунтов. Дифференциация кресть­янства, вступление деревни на путь капиталистического раз­вития, появление сельской буржуазии – кулачества, несом­ненно, начало менять этот стереотип. Но исторический период развития капитализма в деревне, отметим еще раз, был слишком краток, навыки трудовой деятельности в условиях товарного производства слабы. Соответственно, минималь­ной была и степень развития правосознания, особенно если учесть, что в условиях общинной организации обычное право, моральные нормы и традиции были постоянно работающим механизмом. Исторических оснований для иммунитета, как способности и умения противостоять разраставшейся бюро­кратии в производственном, распределительном и обменном процессе, не было.

Вот почему наивное (иначе не скажешь) в этом отношении крестьянство, разрушая традиционные общинные механизмы защиты и не имея времени и возможности выработать иных, иногда – будучи побежденным, а иногда – от безысходности и безнадежности сопротивляться силе, чем дальше, тем больше смирялось с государственно-бюрократическим произволом.

Таким образом, открывшаяся перед крестьянами с введением НЭПа возможность самостоятельного хозяйствования сопровождалась следующими двумя важными обстоятельствами. Во-первых, недостаточным (в историческом измерении) опытом и навыками товарного производства. И, во-вторых, не только нежеланием, но и противодействием со стороны партийных и государственных работников (прежде всего среднего и низшего звена) предоставить крестьянам хозяйственную самостоятельность в полном объеме. Почувствовав эту опасность, Ленин правильно писал: «Коммунисты стали бюрократами. Если что нас погубит, то это».[xxxiii]

Начиная главу о нэпе, мы отмечали, что взгляды вождя Октября претерпели глубокую эволюцию на существо этой политики и привели в итоге к призыву «коренной перемены» точки зрения на социализм, прозвучавшему в статье «О кооперации». В марте 1922 года на XI съезде РКП (б) Ленин говорил то, что маловероятно было услышать от него, например, за год до этого. Он как бы призывал настроенных в духе «военного коммунизма» товарищей по партии осознать тот очевидный факт, что «...в народной массе мы все же капля в море, и мы можем управлять только тогда, когда правильно выражаем то, что народ сознает»[xxxiv]. В частности, «...необходимо дело поставить так, чтобы обычный ход капиталистического хозяйства и капиталистического оборота был возможен, ибо это нужно народу, без этого жить нельзя»[xxxv]. Столь кардинальному повороту от политики «военного коммунизма» должна была предшествовать глубокая эволюция. Происходила она с марта 1921 года и до написания В. И. Лениным своих последних писем и статей.

Итоги первого года НЭПа, по оценке Ленина, были неутешительны. Этот год показал: «...мы хозяйничать не умеем»[xxxvi]. И дело, очевидно, было не только в отсутствии опыта нормального, экономического, а не экстремального, «военно-коммунистического» хозяйствования. Положение для работников партийно-государственного и хозяйственного аппаратов осложнялось и тем, что содержание НЭПа, в частности вопрос о «пределах» допущения капитализма в основе начавшего строиться коммунистического здания, решался на ходу. Взгляды на нэп, казавшиеся истинными вчера, выглядели отсталыми сегодня и часто совершенно отбрасывались спустя еще день. Лучше всего изменение взглядов на нэп можно наблюдать по текстам Ленина 1921-1923 годов.

После Октября был период, когда В. И. Ленин считал благом для страны установление государственного капитализма. Это было нужно для «доразвития» тех потенций товарного хозяйства, которых пока не было в реальности и которые должны были появиться в силу логики развития капиталистической формации. Впрочем, времени на это в 1918 году планировалось отвести немного. В брошюре того периода Ленин писал: «Если бы примерно через полгода у нас установился государственный капитализм, это было бы громадным успе­хом и вернейшей гарантией того, что через год у нас оконча­тельно упрочится и непобедимым станет социализм»[xxxvii]. Обстоятельства интервенции и гражданской войны, а также революционное нетерпение, распространявше­еся от вождей к массам и обратно с надеждой «перепрыг­нуть» ряд промежуточных ступеней между капитализмом и коммунизмом, обусловили в то время введение «военного коммунизма».

К началу 1921 года этот курс себя изжил. Как быть? – ставил Ленин вопрос в специально написанной для этого момента брошюре «О продовольственном налоге». «Либо пытаться запретить, запереть совершенно всякое развитие частного, негосударственного обмена, т. е. торговли, т. е. капитализма, неизбежное при существовании миллионов мел­ких производителей. Такая политика была бы глупостью и самоубийством той партии, которая испробовала бы ее. Глупостью, ибо эта политика экономически невозможна; самоубийством, ибо партии, пробующие подобную политику, терпят неминуемо крах. Нечего греха таить, кое-кто из коммунистов «помышлением, словом и делом» грешил, впадая именно в такую политику. Постараемся от этих ошибок исправиться. Непременно надо от них исправиться, иначе сов­сем плохо будет»[xxxviii].

Нэп в трактовке Ленина весной 1921 года представлял собой фактическое «сожительство» Советской власти с «мелкими капиталистами»[xxxix]. Причина, ко­торая обусловила эту политику прежде всего, заключалась в невозможности посредством разверстки собрать нужных городу и промышленности 400 миллионов пудов зерна. Сделать это, кроме как через экономическую заинтересован­ность крестьянина, уже было нельзя. Но и одна заинтересо­ванность в условиях разрушенной промышленности, по мне­нию Ленина, сработала бы слабо. Поэтому, подчеркивал Ле­нин, «...мы аппарат сохраняем, усиливаем и быстро будем требовать взимания продналога»[xl]. Речь, таким образом, шла о том, чтобы, несмотря на возрастающую опасность усиления в фундаменте социализма капиталистиче­ских элементов, допустить их подконтрольный рост ради по­лучения продовольствия.

Высоко оценивая степень угрозы для социализма со сто­роны «мелкобуржуазной стихии», Ленин призывал активизировать защитные меры со стороны бедноты: «Либо мы подчи­ним своему контролю и учету этого мелкого буржуа (мы сможем это сделать, если сорганизуем бедноту, т. е. большинство населения, или полупролетариев, вокруг сознательного пролетарского авангарда), либо он скинет нашу, рабочую, власть неизбежно и неминуемо, как скидывали революцию Наполеоны и Кавеньяки, именно на этой мелкособственнической почве и произрастающие. Так стоит вопрос. Только так стоит вопрос...»[xli].

К государственному крупному капитализму и социализму, считает Ленин, ведет одна и та же дорога – через «обще­народный учет и контроль над производством и распределе­нием продуктов». И для того, чтобы локомотив русской, истории не свернул в сторону или вовсе не сошел с рельсов, в борьбе против «мелкобуржуазной стихии», в том, чтобы «ускорить... перенимание западничества варварской Русью», ни в коем случае нельзя «жалеть диктаторских приемов» нельзя останавливаться «...перед варварскими средствами борьбы против варварства»[xlii]. Если переложить этот призыв на язык политической практики, расстановки классовых сил в деревне, то станет ясен адресат: бедняцкие и пролетарские слои.

Этим слоям для проведения НЭПа в деревне, как он виделся весной 1921 года, не пришлось бы делать ничего принципиально нового. В самой сути продналог впечатал в себя «частицу прежней разверстки», то есть «...того порядка, который один только представляется правильным, именно: обмена продуктов крупных социалистических фабрик на продукты крестьянского хозяйства через продовольственные органы государственной власти, принадлежащей рабочему классу, через кооперацию рабочих и крестьян»[xliii]. На эти слои, как и прежде, могла быть возложена функция помощи государственной власти в получении продовольственного налога с тех крестьян, с кого этот налог можно было получить. «Налог, – разъяснял Ленин, – это значит то, что государство берет с населения без всякого вознаграждения..!! Этот налог определен приблизительно в половину того, как была определена разверстка в прошлом году»[xliv]. Но все равно «...взимание налога добровольно не пройдет, без принуждения мы не обойдемся, взимание налога ставит ряд стеснений для крестьянского хозяйства»[xlv].

По социалистическому идеалу, который виделся В. И. Ле­нину весной—летом 1921 года, это по-прежнему был прямой безденежный обмен продуктов города на продукты села[xlvi]. Вот почему вторая «частица» продналога, по которой допускалась свободная торговля крестьян, хотя и в рамках местного обо­рота, рассматривалась Лениным как уступка капитализму. «Получается, – говорил он, – на основе известной (хотя бы только местной) свободы торговли возрождение мелкой бур­жуазии и капитализма. Это несомненно. Закрывать глаза на это смешно»[xlvii].

Причину вынужденного допущения государственного ка­питализма и сопутствующей ему опасности для дела социалис­тического созидания В. И. Ленин видел в отсутствии круп­ной машинной промышленности, которая бы позволила соз­дать фундамент собственно социалистического хозяйства, в том числе в деревне. «А если у нас при тех условиях отста­лости, при которых мы вошли в революцию, сейчас нужного нам промышленного развития нет, то что же мы – откажем­ся, упадем духом? Нет. Мы перейдем к тяжелой работе, по­тому что верен путь, на котором мы стоим. ...И для того, что­бы осуществить это в нашей обстановке, необходима та эко­номическая связь, которая является единственно возмож­ной, – связь через хозяйство.

Вот причина нашего отступления, вот почему мы должны были отступить к государственному капитализму, отступить к концессиям, отступить к торговле. Без этого на почве того разорения, в котором мы оказались, надлежащей связи с крестьянством нам не восстановить. Без этого нам грозит опасность, что передовой отряд революции забежит так дале­ко вперед, что от массы крестьянской оторвется. Смычки между ним и крестьянской массой не будет, а это было бы гибелью революции»[xlviii].

Напротив, для развитых капиталистических стран Ленин считал вполне реальной возможность быстрого перехода к коммунизму в ходе начавшегося процесса мировой рево­люции. «Поскольку крупная промышленность в мировом масштабе есть, – говорил он делегатам IX Всероссийского съезда Советов, – постольку, бесспорно, возможен непосред­ственный переход к социализму – и никто не опровергнет это­го факта...»[xlix].

Еще более серьезные опасения Ленина с точки зрения возможности возрождения и укрепления в стране капитализма вызывала кооперация мелкотоварных крестьянских хозяйств. «Кооперация есть тоже вид государственного капитализма, но менее простой, менее отчетливо очерченный, более запутанный и потому ставящий перед нашей властью на практике большие трудности. Кооперация мелких товаров производителей (о ней, а не о рабочей кооперации идет здесь речь, как о преобладающем, о типичном в мелкокрестьянской стране) неизбежно порождает мелкобуржуазные, капиталистические отношения, содействует их развитию, выдвигает на первый план капиталистов, им дает наибольшую выгоду. Это не может быть иначе, раз есть налицо преобладание мелких хозяйчиков и возможность, а равно необходимость обмена. Свобода и права кооперации, при данных условиях России, означают свободу и права капитализму. Закрывать глаза на эту очевидную истину было бы глупостью или преступлением»[l].

Кооперация, как вид государственного капитализма, до­пускается и выгодна пролетарскому государству в сравнении с частной торговлей потому, что «...облегчает учет, контроль, надзор, договорные отношения»[li]. Она позволяет объединить широкие массы населения, целенаправленнее ориентировать их от досоциалистических общественных отношений к социалистическим. Кооперация позволит в перспективе осуществить в сельском хозяйстве переход от мелкого производства к крупному. В объединении мелкого обособленного крестьянского хозяйства и его превращении в крупное земледельческое хозяйство – магистральный путь к коммунизму. «“Так представляли себе все это социалисты всегда. Именно так смотрит и наша коммунистическая партия»[lii].

Государственный капитализм, формулировал далее свои представления о нэпе Ленин, может и должен быть развит также в форме концессий и привлечения в торговлю капиталистов. В концессиях государство допускает иностранный капитализм на русскую почву. Концессионер получает сверхпри­быль. Советская власть получает выгоду в виде развития производительных сил. В случае привлечения капиталиста в мелкую торговлю государство имеет ту выгоду, что пополня­ет потребительский рынок в счет продукции массы мелких хозяйств. Капиталист-торговец получает, в свою очередь, определенный комиссионный процент.

Наконец, еще один вид государственного капитализма, который должен быть допущен нэпом, – аренда. По нему государство предоставляет на определенный срок и за опреде­ленную плату предпринимателю-капиталисту принадлежащее государству заведение, промысел, участок земли или леса и т. п. Все это, считал Ленин весной и летом 1921 года, позволит оживить экономику, «развить оборот».

Меру «допущения» капитализма нельзя предвидеть заранее. Ее установит прак­тика. Но уже теперь ясно, что вводить нэп надо «всерьез и на­долго». Сколько же это лет? Я не такой пессимист, как това­рищ Осинский, говорит Ленин на Х Всероссийской конферен­ции РКП (б), и потому со сроком в 25 лет не согласен. Но «мне думается, что тут надо 10 лет положить»[liii]. А если соотнести введение НЭПа с реальными задачами социалистического строительства, то этой политики следует придерживаться до тех пор, «пока мы не восстановим круп­ной промышленности полностью»[liv]. Нэп, под­черкивает вновь Ленин в декабре 1921 года, «...мы проводим всерьез и надолго, но, конечно, как правильно уже замечено, не навсегда. Она вызвана нашим состоянием нищеты и разо­рения и величайшим ослаблением нашей крупной промыш­ленности»[lv].

Ориентация при определении практической линии не на умозрительные сроки, а на реальные проблемы, стоящие пе­ред страной, была, несомненно, надежнее и реалистичнее. Уже опыт Советской власти показал, что если в одни периоды страна проходит за несколько лет то, на что в другое время требуются десятилетия (по оценке Ленина, например, период с 1917 по 1921 год по своему содержанию больше, чем с 70-х годов XIX века до 1903 года), то бывают времена, когда качественных изменений происходит меньше, чем рассчиты­вали (оценка Лениным первого года НЭПа однозначна: сдела­ли значительно меньше, чем предполагали).

По мере накопления практического опыта, разработки те­оретических представлений о периоде перехода от капитализ­ма к социализму взгляды Ленина на нэп меняются. В общем виде эти изменения можно представить через изменения ак­центов в характеристиках НЭПа. Согласно первой, нэп – вынуж­денное, «временное отступление», тактический шаг с целью накопить силы для нового штурма. Согласно второй, необхо­димый (вне зависимости от давления внешних обстоя­тельств – крестьянских восстаний и рабочих забастовок) зна­чительный этап капиталистической выучки, повышения «культурности» как всей массы населения, так и, в особен­ности, управляющего партийно-государственного аппарата.

Эти две характеристики до конца жизни Ленина не вытесня­ли друг друга, а сосуществовали. Но если в первый период эволюции взглядов на нэп преобладала характеристика «вре­менного отступления», то во второй период Ленин больший акцент делал на характеристике длительного повышения «культурности».

Такое смещение акцента не было случайным. Еще в до­октябрьский период формулировки и активного обсуждения принципов и задач социалистического переустройства об­щества главным после победы революции В. И. Ленин считал вопросы об обобществлении (национализации) средств производства и демократизации всех общественных отношений. Кризисная ситуация весной 1921 года показала вред попыток тотальной национализации, торможе­ния развития производительных сил, все большего сужения демократии, перехода власти к непомерно разрастающемуся аппарату.

Подавить тенденцию аппарата к всевластию аппаратными же методами не удавалось. Аппарат стремился к расширению власти. В русле этой тенденции наблюдался все усиливающий­ся рост рядов партии. Множество людей, стремившихся всту­пить в РКП(б), желали приобщиться к власти. Но это неми­нуемо снижало и без того низкий общий уровень «культур­ности» управляющих. Так, в конце 1921 – начале 1922 годов Ленин решительно ставит вопрос о сильном сокращении рос­та рядов членов РКП(б) за счет удлинения стажа для приема новых членов: «Если у нас имеется в партии 300—400 тысяч членов, то и это количество чрезмерно, ибо решительно все данные указывают на недостаточно подготовленный уровень теперешних членов партии»[lvi]. И еще: «Я бы нисколько не возражал против облегчения приема в партию настоящим рабочим, но если не поставить чрезвычайно стро­гих условий, определяющих, кто может считаться рабочим крупной промышленности, то в эту дыру немедленно проле­зет опять масса швали»[lvii].

В цитированных документах главным пунктом, который вызвал реакцию Ленина на «чрезмерность» количества членов РКП(б), был пункт о классовом составе желающих вступить в партию. Но, как нам представляется, мотив недостаточной культурности, настойчиво повторяемый Лениным в этот пе­риод, в том числе и по отношению к членам партии, вполне мог присутствовать и при формулировке приведенной пози­ции Ленина по вопросу о численности.

В развитие этого требования Ленин говорит о «безраз­дельном авторитете» «тончайшего слоя» старой партийной гвардии, который определяет пролетарский характер партий­ной политики. Авторитет этот, как известно, определялся не только дореволюционным стажем, высотой занимаемого пос­та или опытностью, но в немалой степени и культурностью. Ленин был против намечающегося процесса «растворения» этого тонкого слоя культурных партийцев в массе членов партии, имеющих низкий уровень культуры.

Этот чрезвычайной важности вопрос Ленин заключал прямым требованием изыскать «какие-либо средства факти­ческой чистки партии»[lviii]. Такие меры, естест­венно, неминуемо сказались бы на росте могущества наби­рающей силу административно-бюрократической системы управления производственной и общественной жизнью. Вот почему административно-бюрократическая система все­ми мерами противилась этой политике. После смерти Ле­нина, в условиях разгоревшейся борьбы за власть в руко­водстве партией и страной, эта политика была отвергнута.

Важным периодом в углублении взглядов Ленина на нэп – в плане перенесения акцента с понимания НЭПа как «временного» тактического шага на его понимание как срав­нительно длительного необходимого периода (до создания крупной промышленности) – была осень 1921 года. Во мно­гих районах страны, в особенности в Поволжье, свирепство­вал голод. Отчасти центральные, а в основном местные власти изо всех сил противились отказу от методов «военного ком­мунизма». Все более глубокое понимание возможностей НЭПа и того, что иного пути выйти из кризиса нет, заставляло Ле­нина критичнее оценивать политику «преувеличения револю­ционности», все активнее настаивать на переходе к политике «реформизма»[lix]. Среди работ этого пе­риода, в которых можно наблюдать эволюцию взглядов Ле­нина на существо НЭПа, прежде всего нужно назвать «Новую экономическую политику и задачи политпросветов» и «О зна­чении золота теперь и после полной победы социализма».

В 1918—1920 годах, как итожил Ленин, «...мы сделали ту ошибку, что решили произвести непосредственный переход к коммунистическому производству и распределению. Мы решили, что крестьяне по разверстке дадут нужное нам количество хлеба, а мы разверстаем его по заводам и фабрикам, – и выйдет у нас коммунистическое про­изводство и распределение...»[lx]. Более того: «...мы говорили тогда гораздо осторожнее и осмотрительнее, чем поступали»[lxi]. В итоге «...мы к весне 1921 г. потерпели поражение более серьезное, чем какое бы то ни было поражение, нанесенное нам Колчаком, Деники­ным или Пилсудским, поражение, гораздо более серьезное, гораздо более существенное и опасное. Оно выразилось в том, что наша хозяйственная политика в своих верхах оказалась, оторванной от низов и не создала того подъема производительных сил, который в программе нашей партии признан основной и неотложной задачей. Разверстка в деревне, этот непосредственный коммунистический подход к задачам строительства в городе, мешала подъему производительных сил и оказалась основной причиной глубокого экономического и политического кризиса, на который мы наткнулись весной 1921 года»[lxii].

В приведенных отрывках, в отличие отдававшихся ране оценок политики «военного коммунизма», имеются два существенных момента. Во-первых, Ленин развернуто говорил о существе ошибки «революционной мечты» – попытке совершить скачок от капитализма к коммунизму без промежуточных ступеней. Причина политики «военного коммунизма» – гражданок война, которая прежде называлась основной, теперь таковой не считается. Основной называется ошибочность самого теоретического «построения», в соответствии с которым стремились трансформировать действительность. Причем по тексту получается, что это теоретическое построение возникло как бы под влиянием момента, как попытка «а вдруг получит­ся?», в противоположность проведенным до революции теоре­тическим изысканиям, в которых переход от капитализма к социализму определялся как тем более длительный, чем ме­нее развито общество.

Во-вторых, в этих отрывках Ленин раскрывает мотивы политики скачка. Они, как представляются, видны из фразы – «разверстка в деревне, этот непосредственный коммунисти­ческий подход к задачам строительства в городе...» То есть, город должен был немедленно восстановить крупное производство и дать продукт деревне. Для этого у деревни немедленно, авансом нужно было взять продукт для города. Ни внешние обстоятельства (война, аппарат и прочее), ни состояние самого «человеческого материала» (отдать свое, часто сов­сем не лишнее, под честное слово, что в недалеком будущем получишь взамен сторицей) не позволили эту мечту реализо­вать. Реальные производственные отношения в своем состоя­нии были несказанно далеки от этого замысла. Попытка ис­пользовать слабость русской революции – недостаточный уро­вень развития капитализма, огромное количество мелкото­варных и патриархальных хозяйств – и превратить эту осо­бенность в силу (активизировав инициативу мелкого кресть­янина, сдвинуть с места главное – крупное производство) – эта попытка не удалась. И то, что Ленин осенью 1921 года откровенно раскрывает существо замысла, бывшего недавно генеральным, показывает, на наш взгляд, что во многом этот замысел уже был отброшен, преодолен если не на практике, то в его собственном сознании как теоретика, практика и вождя.

Какое-то время элементы этого замысла встречаются в более поздних текстах, очевидно, потому, что то, что понял он, еще не поняли другие. Вождь, ведущий за собой партию и массы, должен был дать им время не такое понимание. Впро­чем, судить о том, что говорил Ленин по вопросу о смене политики «военного коммунизма» на нэп в соответствии с прежними, еще не преодоленными убеждениями, а что в «пе­дагогических» целях, судить об этом без исторического ана­лиза сложно. Важный практический вопрос при этом – на­сколько эти идеи могли быть восприняты соратниками и вызванными к политической жизни люмпенизированными низами. Очевидно другое: Ленин решительно требует политического поворота. Вместо «преувеличения революционного»[lxiii] – «реформистский подход».

 Как известно, «революционный подход» к задаче в смысле прямой и полной ломки старого для замены его новым общественно-экономическим укладом состоял в совершенно четкой программе: «Восстановим крупную промышленность и наладим непосредственный продуктообмен ее с мелким крестьянским земледелием, помогая его обобществлению. Для восстановления крупной промышленности возьмем с крестьян в долг известное количество продовольствия и сырья посредством разверстки. Вот какой план (или метод, систему) проводили мы свыше трех лет, до весны 1921 года»[lxiv]. Теперь ситуация радикально меняется. Вместо «полной ломки старого» общественно-экономического уклада и замены его новым – «...не ломать старого общественно-экономического уклада, торговли, мелкого хозяйства, мелкого предпринимательства, капитализма, а оживлять торговлю, мелкое предпринимательство, капитализм, осторожно и постепенно овладевая ими или получая возможность подвергать их государственному регулирований лишь в меру их оживления»[lxv].

Конечно, Ленин вновь подтверждает, что нэп очень далек от «революционной мечты». Об этом нужно постоянно помнить. Поэтому «...задача нашей партии развить сознание, что враг среди нас есть анархический капитализм и анархический, товарообмен»[lxvi]. Но вместе с тем он призывает: «Не дадим себя во власть «социализму чувства» или ста­рорусскому, полубарскому, полумужицкому, патриархально­му настроению, коим свойственно безотчетное пренебрежение к торговле. Всеми и всякими экономическо-переходными формами позволительно пользоваться и надо уметь пользо­ваться, раз является в том надобность, для укрепления связи крестьянства с пролетариатом, для немедленного оживления народного хозяйства в разоренной и измученной стране, для подъема промышленности, для обеспечения дальнейших, более широких и глубоких мер, как-то: электрификации»[lxvii].

Величайшей опасностью для коммунистов России в этот исторический период Ленин считает «преувеличение револю­ционности», в том числе – перенесение на хозяйственные задачи опыта, усвоенного в военный период. В этом смысле Ленин развивает тему превращения достоинства человека при новых условиях в его недостатки, когда недостатки становятся про­должением достоинств. В период войны, говорит Ленин в вы­ступлении перед делегатами IX Всероссийского съезда Сове­тов, мы достигли политического и военного успеха с по­мощью энтузиазма, натиска, героизма. И зги достоинства становятся теперь «...самым опасным нашим недостатком. Мы смотрим назад и думаем, что так же можно решить и хо­зяйственные задачи. Но в этом-то и ошибка: когда обстанов­ка изменилась и мы должны решать задачи другого рода, то здесь нельзя смотреть назад и пытаться решить вчерашним приемом. Не пытайтесь – не решите! И эту ошибочность нам надо сознать»[lxviii].

Кичащиеся своими прошлыми заслугами работники, говорит Ленин, напоминают гусей, которые «Рим спасли», на что им крестьянин ответил хворостиной; «Оставьте пред­ков вы в покое, а вы что сделали такое?» «Либо научитесь работать иным темпом, считая работу десятилетиями, а не месяцами, зацепляясь за ту массу, которая измучилась и кото­рая не может работать революционно-героическим темпом в повседневной работе, – либо научитесь этому, либо вас на­зовут по справедливости гусями»[lxix].

В том числе, и Ленин считает нужным сказать об этом особо, нуждается в «переориентации» работа ВЧК. «... Та об­становка, которая у нас создалась, повелительно требует ог­раничить это учреждение сферой чисто политической»[lxx]. С этой целью «мы определенно говорим, что не­обходимо подвергнуть ВЧК реформе, определить ее функции и компетенцию и ограничить ее работу задачами политическими»[lxxi]. Теперь, когда мы все больше внедряем новые условия хозяйствования, «...необходимо выдвинуть твердый лозунг осуществления большей революционной за­конности, и тем ужа становится сфера учреждения, которое ответным ударом отвечает на всякий удар заговорщиков»[lxxii]. Однако, несмотря на отдельные предостережения В. И. Ленина в отношении абсолютизации мер «революционного» нажима и перенесения методов и способов «решать» экономические проблемы из времен «военного коммунизма» в новые общественные условия, революционная законность (подчас трактуемая произвольно-волюнтаристски, с позиции силы и остроты момента) продолжала насаждаться и после призывов отказаться от политики «ре­волюционного нажима». Подлинную законность нужно было долго и трудно прививать, воспитывать, для ее существования нужно было постоянно повышать «культурность» как народа, так и блюстителей закона. Однако слой членов партии, которые были способны и, главное, хотели это делать, очевидно, был незначителен. Очень многие оставались «военными коммунистами», как это подчеркивал В. И. Ленин, и были заражены вирусом «комчванства» или просто отвергали намечающийся поворот.

 Характер этого недовольства имел самое глубокое из возможных основании – экономическое. Речь шла о прокормлении разрастающегося аппарата. Мы уже приводили данные о численности служащих одного только народного комиссариата продовольствия – 145 тысяч сотрудников в 1921 году. В современных публикациях относительно численности чиновников госаппарата называется цифра 4 миллиона.

Ленин в это время постоянно настаивал: сокращать служащих аппаратов. Кроме того – сокращать «свирепо» число тех, кого государство снабжает продовольствием. «Если мы считали в 1920 г. на содержании государству 38 млн. человек, то теперь мы эту цифру, – говорил он в декабре 1921 года, – сократили до 8 миллионов. Вот какое мы в этом отношении провели сокращение»[lxxiii].

Для понимания воззрений В. И. Ленина на сущность и природу НЭПа осенью—зимой 1921 года помимо общего изменения отношения (нэп как «временное», «тактическое отступление» и НЭП как длительный необходимый этап строительства социализма) требуется уяснение ряда приведенных ранее принципиально важных идей. Все они входят в то, что может быть названо концептуальным багажом разрабатывае­мой «на десятилетия» экономической политики.

Не имея возможности говорить обо всех, отметим одну, на наш взгляд, существенную. Речь идет о неоднократно повторяемом Лениным тези­се, что «после великих политических и военных переворотов нужно длительное их переваривание в смысле культурном и хозяйственном.»[lxxiv].

Основой существования Советской власти и залогом ус­пешного строительства социализма В. И. Ленин считал союз рабочего класса и крестьянства. Теперь, когда за четыре года жизни без помещиков и царя крестьянство «осереднячилось», когда отпали военные задачи, в текстах Ленина все реже встречается акцентирование различий серед­няка и бедноты. По отношению к массе крестьян все чаще употребляется термин «старательный» крестьянин. В чем же состояло «переваривание» политических достижений Октября в деревне, на что требовался длительный период?

Ленин дает определенный ответ. Раньше «...мы шли не­достаточно поддержанные крестьянством экономически:прочности военного и политического союза рабочих с кресть­янами не соответствовала недостаточная прочность их эконо­мического союза»[lxxv]. Свобода экономического хозяйствования, повышение «экономической культурности» крестьянина как производителя товара, развитие товарообо­рота города с деревней на основе эквивалентных отношений, подъем промышленности, которая даст технику селу, разви­тие науки, которая повысит уровень профессиональной под­готовленности крестьянина, ликвидация неграмотности и т. д. – вот то, чем нужно заниматься в новых условиях. В контексте этой политической линии были приняты и со­ответствующие юридические акты.

Эти меры по «перевариванию» деревней достижений политики Октября Ленин суммировал следующим образом: мы отказываемся от политики «лобовой атаки», выявляя то, что было в ней ошибочного[lxxvi]. «Мы теперь совершаем стратегическое отступление, которое даст нам более широкий фронт наступления в ближайшем будущем, даст экономическую, прочнейшую смычку с миллионами мелких крестьян, с массой крестьянства, сделает наш со­юз, союз рабочих и крестьян, основу всей на­шей советской революции, всей нашей советской республи­ки, непобедимым»[lxxvii]. Мы к тому подошли.

Итак, в трактовке НЭПа в декабре 1921 года мы можем увидеть новое его понимание. Старый тезис об «отступлении» получает такую интерпретацию, при которой «отступление» оказывается желательной перспективой и, больше того, называется «основой» развития революции, гарантом ее непобедимости.

Такое понимание, как представляется, в тот период сужало толкование НЭПа как «хитрости» с целью выиграть время, подсобрать силы, а потом снова, посредством революционного нажима принудить крестьянина «прыгать» в коммунизм. Конечно, речь не шла об отказе от идеи крупного коллективного хозяйства. Нэп, говорил Ленин весной 1922 года, таит в себе громадную опасность, связанную с мелкобуржуазной крестьянской стихией. Он есть «отступление», после которого «в сто раз медленнее, но твердо и неуклонно»[lxxviii] надо идти к крупному обобществленному машинному земледелию, ибо оно есть база социализма в деревне. Но никаких «прыжков» через промежуточные ступени и «нажима на крестьянина быть не должно. Суть «переваривания» политических достижений Октября в отношении деревни состоит в предоставлении крестьянину возможности свободного хозяйствования.

В отношении государственных промышленных предприятий в плане «переваривания» политических результатов революции Ленин настаивает на ряде мер, которые бы предоставили им свободу «в области производства», правда, «в пределах утвержденных программ», значительные права «в деле реализации собственной продукции», критикуется «жесткий формалистский сметно-бюджетный порядок», который приводит к «произволу советских чиновников над промышленностью». «Выход же заключается в поощрении и развитии инициативы и самостоятельностируководителей государственной индустрии»[lxxix]. Ленин призывает создать условия для «...строгого хозяйственного ведения предприятий, точного учета всех элементов производства и рационализации управления (беспощадное сокращение разбухших аппаратов, лучшая оплата остающейся части, отказ от чиновничьего порядка работы и т. д.)»[lxxx].

Изменение «революционно-нажимного» отношения к действительности, замена его «свободно-реформистским» требовала от «передового отряда пролетариата» и его руководителей, наряду с прочим, изменения сложившихся в период борь­бы за власть и в гражданскую войну подходов к проблеме политики и морали. Как ни странно это звучит, но нэп с его свободой хозяйствующего субъекта давал гораздо большие основания для восстановления общественной морали, чем «военный коммунизм». Принцип последнего – принуждение, с помощью которого можно выполнить моральный акт классовой справедливости: например, взять хлеб у сытого и отдать голодному. Но будучи порожден принуждением, а не свободой, этот моральный импульс, привнесенный извне, по завершении акта умирал. Ни отдавший, ни получивший в результате моральнее не становились. Для роста моральности того и другого нужно было свободное действие. Нэп не соз­давал ситуацию, когда один добровольно, с улыбкой на лице, отдавал хлеб другому. Но нэп стирал с этих лиц гримасы ненависти и страха. Один свободно продавал произведенный им хлеб, а другой столь же свободно покупал его. Эта ситуа­ция не разрушала достоинства человека, не взрывала ту ос­нову, на которой существует мораль.

Свобода как основа хозяйственной жизни родственна свободе как базе нравственного поступка. Сущность нравст­венности – отсутствие в моральном акте внешней детермина­ции, самозаконодательство. Если субъект обусловлен чем-то внешним и у него нет возможности выбора, он делается зве­ном причинно-следственной связи, как бы переходит в мир, независимый от него. В этом случае он ни за что не отвечает, он не свободен и значит здесь нет места морали.

Так вот, несовместимость политики и морали, внеморальность политики – положение, ставшее неизбежным в ситуа­ции войны, отчего, кстати, по-настоящему моральные люди глубоко страдают, – это положение неминуемо вело к мо­ральным катастрофам в мирное время. Морально ли было, на­пример, неравенство рабочего класса и крестьянства в из­бирательном праве, когда нормы представительства от крестьян были неизмеримо меньше, чем от рабочих? В 1919 году на VIII съезде РКП(б) Ленин отмечал, что поло­жение неравенства крестьян и рабочих существовало реально до того, как было зафиксировано в конституции. Причина этого, по Ленину, состояла в том, что «...организация проле­тариата шла гораздо быстрее, чем организация крестьянства, что делало рабочих опорой революции и давало им фактиче­ски преимущество. Дальше стоит задача: от этих преиму­ществ переходить постепенно к их уравнению... В программе партия обязуется систематически работать над уничтожением этого неравенства более организованного пролетариата крестьянством»[lxxxi].

Итак, через полтора года после революции Ленин в свое докладе среди немногих тем счел необходимым выделить этот вопрос, подчеркнуть несправедливость существующего положения, объяснить причины его возникновения и дать обещание его исправления.

Ничего этого мы не видим через семь с лишним лет после Октября, например, у Н. И. Бухарина. Возьмем вопрос о политическом неравенстве между рабочим классом крестьянством, писал Н. И. Бухарин в 1925 году – в период успехов НЭПа. «Здесь люди очень часто подменяют трезвые рассуждения моральными, которые ничего общего с политикой не имеют. Говорят, например: разве крестьянин не трудится иногда больше, чем рабочий? Где же справедливость, когда вы ему даете меньше политических прав, чем городскому рабочему?.. Не есть ли это отступление от заветов равенства среди трудящихся, на которых только и можно строить настоящий мост к социализму?

Такого рода рассуждения, кажущиеся иногда убедитель­ными, страдают, однако, тем основным пороком, что они вместо трезвого учета сил и вместо трезвого обсуждения вопроса, говорят лишь жаркие слова. Если уже зашла речь о справедливости, то вопрос нужно поставить таким образом. Справедливо или несправедливо было бы, если бы мы проворонили все дело социализма? Справедливо или несправедливо было бы, если бы мы дали воз­можность буржуазии околпачить нас и возвратить старый порядок вещей? Стоит только таким образом поставить вопрос, чтобы получить на этот вопрос сразу же отрицательный ответ»[lxxxii]. Ра­венство может быть установлено тогда, когда крестьянство «станет сознательным», «переделается», избавится от своей «темноты» и «некультурности». Впрочем, тогда общество достигнет такой ступени, что «политика заменится одним лишь научным управлением и научным руководством об­щественным хозяйством»[lxxxiii].

Крестьянству, как видим, предлагалось «подождать» окончательной победы пролетариата над всеми врагами и достижения обществом высочайшей ступени развития. В этом вопросе – вопросе о диктатуре пролетариата и «вспомогательной» роли кресть­янства после победы революции и укрепления социалистиче­ской власти в стране – «правые» (по терминологии тех лет) были единодушны с «левыми», и это же, естественно, приветствовалось, так сказать, «центром» – Сталиным и его группой. Время работало на последних.

Мысли Бухарина не только не развивают приведенную позицию Ленина, но в чем-то звучат как оправдание сущест­вующего. В реальной действительности не было сколько-ни­будь заметных движений в направлении демократизации по­литической жизни, расширения функций власти Советов. Диктатура пролетариата, осуществляющаяся не через пред­ставленный в Советах рабочий класс, а через партию (что было, по Ленину, вынужденной мерой в условиях военных и экономических кризисов, гражданской войны, прекращения правильных взаимоотношений города и деревни, деклассирования пролетариата и разгула мелкобуржуазной стихии), после смерти Ленина чем дальше, тем больше стала прово­диться даже не через партию, а через руководство централь­ных и местных парторганизаций, со временем составивших кастовую систему номенклатурных работников, отгоро­женных от масс и не подконтрольных рядовым коммунис­там. Руководство, в свою очередь, формировалось и управ­лялось даже не ЦК, а сталинским аппаратом. Вопрос о влас­ти советских и профсоюзных организаций постепенно приоб­ретал пропагандистский характер. Для того чтобы в любой момент можно было перейти от «оружия критики» к «кри­тике оружием», соответствующим кадровым преобразова­ниям и политико-идеологическим обработкам подвергся аппарат ЧК-НКВД.

Свободное сбалансированное экономическое развитие сельского хозяйства и промышленности неизбежно бы по­требовало равноправного политико-правового положения производителей, пересмотра концепции диктатуры пролета­риата после победы социалистической революции и мирного развития страны. Вряд ли можно считать, что при экономи­ческом равноправии, а во многих отношениях и определя­ющем положении аграрного производства в структуре народ­ного хозяйства, крестьянство длительное время согласилось бы быть в положении «политического недоросля» с урезан­ными гражданскими правами.

Таким образом, не продолжая дальше анализ намечае­мых перемен в других сферах производственной и общест­венной жизни, в которых В. И. Ленин предвидел меры пере­ходного характера от «военного коммунизма» к нэпу, мож­но понять смысл и направленность выдвинутого им тезиса о длительном «реформистском» периоде культурно-эконо­мического «переваривания» политических достижений Октябрьской революции. На наш взгляд, этот смысл состоял в достижении обществом того экономического и демократического состояния, возможности для которого открылись бы с реальным переходом власти в руки пролетариата и кресть­янства. Насколько авангард сумеет выражать интересы трудящихся, насколько рабочий класс сумеет согласовать свои ин­тересы с интересами абсолютного большинства народа – крестьянством, от этого зависело качество жизни, открываемое новым общественным строем.

Новый этап эволюции взглядов В. И. Ленина на сущность и природу НЭПа в плане развития идей «смычки, связи, экономического союза государства с мелкокрестьянской массой через торговлю»[lxxxiv] может быть, на наш взгляд, отмечен весной 1922 года. Новой политике исполнился год. Можно было подвести итоги. Причем не только первого года НЭПа. В некоторых отношениях Ленин делает новые ак­центы в оценках всего предшествующего периода «военного коммунизма». Оценки эти, если сравнивать их с оценками 1921 года, более жесткие, решительные, беспощадно-одно­значные. Сравним некоторые из них. Например, о политике «непосредственного» социалистического строительства. Так, в октябре 1921 года Ленин писал о «военном коммунизме: «... о наших задачах экономического строительства мы гово­рили тогда гораздо осторожнее и осмотрительнее, чем посту­пали во вторую половину 1918 года и в течение всего 1919 и всего 1920 годов»[lxxxv].

В марте 1922 года он однозначно констатирует: «Прямого коммунистического распределения мы ввести не могли. Для этого не хватало фабрик и оборудования для них». Это также не удалось сделать «по условиям культурным»[lxxxvi].

В проект резолюции «О работе в деревне» для XI съезда РКП (б) Ленин в апреле 1922 года вносит: «2. Съезд считает ошибочными меры разгона (или поспешной переделки?) учреждений сельскохозяйственной кооперации, рекомендуя наибольшую осторожность в этом отношении. 3. По вопросу об условиях применения наемного труда в сельском хозяйстве и аренды земли партсъезд рекомендует всем работникам в данной области не стеснять излишними формальностями ни того ни другого явления»[lxxxvii].

Не было ли это в какой-то мере очевидно в период «ло­бовой атаки»? В какой мере в недавнем «натиске» на «мел­кобуржуазную стихию» сказались «революционное нетерпение и «революционная мечта»? Оценки, данные Лениным, делают такие вопросы уместными.

Еще более решительно вождь Октября высказывается о предшествующем периоде осенью 1922 года: «... Тогда мы предпринимали каждый день с величайшей поспешностью – вероятно, с излишней поспешностью – различные новые хо­зяйственные мероприятия, которые нельзя назвать иначе, как социалистическими»[lxxxviii]. В январе 1923 года в «Страничках из дневника» – одной из последних ленинских работ – читаем: «Никоим образом нельзя понимать это (речь идет о распространении коммунис­тических идей в деревне. – С. Н.) так, будто мы должны нес­ти сразу чисто и узкокоммунистические идеи в деревню. До тех пор, пока у нас в деревне нет материальной основы для коммунизма, до тех пор это будет, можно сказать, вредно, это будет, можно сказать, гибельно для коммунизма.

Нет. Начать следует с того, чтобы установить общение между городом и деревней, отнюдь не задаваясь предвзятой целью внедрить в деревню коммунизм. Такая цепь не может быть сейчас достигнута. Такая цель несвоевременна. Поста­новка такой цели принесет вред делу вместо пользы»[lxxxix].

Очевидно, что «общение» между городом и деревней понималось Лениным не только в смысле идеологических связей. Это, безусловно, относится главным образом и преж­де всего к налаживаемой системе экономических отношений.

Изменение взглядов В. И. Ленина не могло не коснуть­ся и его понимания роли партии и партийной политики в но­вом экономическом курсе. Раньше мы уже приводили слова современника тех лет историка Н. М. Покровского о том, что в период «военного коммунизма» экономика плясала под дудку политики. Теперь, по мере развертывания НЭПа, поло­жение в корне должно было измениться. «Политика,— подчер­кивает Ленин, – это концентрированная экономика»[xc], то есть «музыкант» и «танцор» должны поменять­ся ролями.

В этой связи «главный недостаток партии в области ра­боты в деревне» Ленин определяет как «...неизучение прак­тического опыта. Это корень всех бед и всего бюрократиз­ма»[xci].

В этой же работе – письме о тезисах Е. А. Преображен­ского «Основные принципы политики РКП в современной Деревне» – Ленин считает нужным развеять один из «военно-коммунистических» мифов: о совхозах. В тезисах рабочие совхозов высокопарно названы Преображенским «кадрами сельскохозяйственного пролетариата». Это неверно, пишет Ленин. Это «комчванство». Рабочие эти, продолжает Ленин, «...чаще... не пролетариат, а «пауперы», и мелкие буржуа, и все что хотите. Не надо обольщать себя неправдой. Это вредно. Это – главный источник нашего бюрократизма. И это зря дразнит крестьян, обижает их. О «кадрах сельскохозяйственного пролетариата» в наших совхозах пока умнее помолчать будет»[xcii].

Вообще, в новых условиях хозяйствования, в ситуации нормализации экономической и общественной жизни, когда исчезли жесткие императивы войны, когда опыт показал бесплодность и вред попыток немедленной материализации утопий, полезным оказывается помнить, что жизнь, в которой существенное место занимают интересы людей, сложнее и мудрее самых дерзновенных и кое для кого чрезвычайно приятных мечтаний. Но если эта очевидная истина не имела смысла для чересчур горячих голов, то для них должны были прозвучать предостережением следующие слова: «Больше всего на свете надо теперь бояться, по-моему, именно неумелого вмешательства, пока еще мы не изучили основательно действительных потребностей местной сельскохозяйственной жизни и действительных способностей нашего местного аппарат власти (способностей не причинять зла во имя благочестивого желания делать добро)»[xciii].

Дело было, конечно, не только в местном аппарате. В центре также имелось достаточно людей, чьи фантазии «летали за триллион километров». В заключительном слое на XI съезде РКП(б) Ленин много внимания уделил «фантазиям» тов. Ю. Ларина, которые проявлялись достаточно часто, начиная с победы Октября. «Маленький избыток» фантазий Ларина, которых бы при желании, по словам Ленина, хватило на всех членов РКП, проявлялся, например, «...в старой ВСНХ, когда тов. Рыков еще не выздоровел, а работал и подписывался «Ю. Ларин» от имени всего Высовнархоза; было плохо не потому, что тов. Ларин проявлял только свои худшие свойства, а наоборот, – лучшие способности, ибо в его преданности и знании дела и тени ни у кого нет сомнения, а дело было поставлено все же неправильно!»[xciv]. Ленин приводит пример одной из «фантазий-путаниц» Ларина: «Сегодня Ларин мимоходом, потому что он увлекся, его собственная речь его подогнала, договорился (см. цитату – С. Н.)…. сдают в аренду железнодорожного транспорта, и ЦК ис­правил. Кржижановский говорит, что ничего подобного – ЦК не исправил и Ларин напутал. Так бывает постоянно».

«Мы не умеем за четыре года, – продолжает Ленин, – на­учиться такому делу, чтобы приставить полезного работни­ка Ларина к настоящей полезной работе и отставить от той работы, в которой он против своей воли приносит вред»[xcv].

Склонность «к фантазиям», «мечтаниям», незнание действительности, потребностей и чаяний рядовых тружеников, упоенность возможностью творить историю, не останавлива­ясь, если надо, перед насилием, все это входило в то много­гранное понятие «бюрократизма», которым все чаще пользо­вался Ленин в последние месяцы жизни.

«Замысел превыше всего!» – таков был лозунг твердо­каменных «военных коммунистов». «...Преображенский, -говорит Ленин, – вынимает программу и говорит: никаких политических уступок этому слою (речь в данном случае шла о «буржуазных специалистах». – С. Н.), иначе это – наруше­ние программы.

Если так начать управлять партией, то это приведет нас наверное к гибели. Не потому, что тов. Преображенский не­правильно понимает политику вообще, а потому, что он под­ходит ко всему с тем, что составляет его сильную сторону: он теоретик, устремленный на определенные рамки, привыч­ные и обычные, пропагандист, который занят разными мера­ми, направленными к тому, чтобы пропагандировать. Все зна­ют и ценят эту сильную сторону, а когда он подходит с точки зрения политической и административной, выходит нечто чудовищное»[xcvi].

Новая экономическая политика должна была умерить по­литические фантазии, научить людей согласовывать замыслы с тенденциями развития реальной жизни. Лозунг Ленина это­го периода – «учиться торговать!» – был лозунгом учиться у жизни, так как главной особенностью переживаемого пе­риода был переход от военных и административно-бюрокра­тических методов развития общества к нормально-экономи­ческим, товарно-денежным, рыночным отношениям. Нужно было искать пути создания государственно-капиталистиче­ского регулируемого рынка, иных способов воздействия на экономику.

Вчерашние «военные коммунисты», как показал первый год НЭПа, к этому готовы не были. Но нэп набирал силу. Те, кто мог и хотел учиться, делали это. Многому учился у жизни и сам Ленин. Это видно по той эволюции, которую претерпели его взгляды на нэп от весны 1921 до весны 1923 годов. Чему в какой мере научились его соратники? Вопрос этот нуждается в прояснении. Пока ясно другое. Учеба для многих из них шла трудно. В ушах все еще звучал звон клинков, сознание продолжали туманить «сны Веры Павловны». Мораль – как помеха решительной политике – была смешна и нелепа. Глубины сознания были сцементированы идеологией «военного коммунизма».

Что же представляло собой сельское хозяйство России в конце гражданской войны? Как оно изменялось и каким стало к 1929 году – времени окончательного слома НЭПа? (Здесь для конкретизации процесса, о котором пойдет речь далее, нам представляется уместно привести периодизацию НЭПа, данную В. Даниловым, Н. Вертом и А. Береловичем во Введении ко второму тому документов и материалов «Советская деревня глазами ВЧК-ОГПУ-НКВД»:

«а)1923 – 1924 гг. Медленное восстановление деревни после военной разрухи и бедствий голода 1921 – 1922 гг. Последствия голода, «продармейский подход» и репрессии еще сильно ощутимы.

б) 1925 – лето 1927 гг. «Настоящий НЭП» – без принудительных заготовок и непосильных налогов. Многоукладность экономики. Складывание системы рыночных отношений. Рост кооперации.

в) Осень 1927 – осень 1929 гг. Слом НЭПа: нагнетание оборонного психоза, репрессии, чрезвычайные хлебозаготовки и, как результат, переход к командно-репрессивной системе управления»[xcvii].

Первая империалистическая и гражданская войны в Рос­сии тяжело отозвались на состоянии аграрного производства. Не обладая точными данными о совокупных потерях России (учитывая не только число убитых и искалеченных, но и потери от пониженной рождаемости и возросшей смерт­ности), приведем данные об убыли гражданского населения сравнительно мало пострадавшей Англии с 1913 по 1918 год. Она составила 9,3 % населения страны[xcviii]. Очевидно, потери России были намного выше, что означало значитель­ное сокращение трудовых ресурсов прежде всего в аграрном секторе экономики. По оценкам известного в 20-е годы экономиста-аграрника Б. Д. Бруцкуса, в деревню не вернулось 40—50 % трудоспособных мужчин.

Аналогичную тенденцию обнаруживают и цифры, касающиеся посевных площадей. Если до 1918 года по сравнению с 1913 их сокращение сос­тавляло всего 8 %, то после революции, в связи с несогласием крестьян с политикой реквизиций, посевные площади начали резко уменьшаться. Так, если в 1919 г. они составляли 68, 4 % от уровня 1913 г., то в 1921 г. – 66, 9%. В 1922 г. они сократились еще сильнее[xcix]. Процент сокращения площадей под технические культуры достиг 58 %[c].

Впрочем, если точно определить среднегодовой процент сокращения посевных площадей в период «военного коммунизма» представляется достаточно сложным, то с высокой вероятностью можно говорить о том, что сокращение было неравномерным. Наибольший процент – более 50% – приходился на Северный Кавказ и Черноземную полосу России, в то время как в потребляющих регионах он не превышал 20 – 25%. В то же время, по мнению А. Югова, «сельская продукция никогда, даже в самые мрачные годы не падала ниже 60% довоенной»[ci]. Поголовье лошадей с 1916 по 1920 год уменьшилось на 22,7 %, а всего крупного рогатого скота – почти на четверть. Овец и коз стало на 40,1 % меньше.

Была разрушена пищевая промышленность. Большая часть заводов и фабрик пищевой промышленности бездействовала из-за отсутствия топлива и сырья. Статистика это состояние характеризует следующими данными: переработка молока сократилась в 1921 г. до 437 тыс. т. против 2300 тыс. т в 1913 г., или более чем в 5 раз; выработка мяса и мясопродуктов в Москве, Петрограде и других промышленных центрах уменьшилась в 27 раз; производство растительного масла в 1919 г. уменьшилось в 31 раз, выработка крахмала и патоки – в 18 раз по сравнению с 1913 г; производство муки в 1920 г. от уровня 1913 г. составило лишь треть. В целом в 1920 г. объем производства валовой продукции цензовой пищевой промышленности составил лишь 15,8% от уровня 1913 г.

Сложным оставалось положение в земельных отношениях. В уравнительно-передельных общинах нэповского периода, занимавших свыше 95,5 % трудового земельного фонда, давно назрела необходимость в агрикультурных улучшениях и переходе к прогрессивным системам использования земли. Однако землеустройство сводилось лишь к некоторым усовершенствованиям крестьянской общины. Оно включало межевание – то есть более рациональную организацию хозяйственной территории, переход к широким полям, внедрение многополья, борьбу с дальноземельем и чересполосицей, введение улучшенных севооборотов и т. д.

Анализ материалов по межселенному и внутриселенному землеустройству показывает его слабые производственные результаты: работа шла преимущественно с общинным землепользованием, в то время как хозяйственная целесообразность требовала работы с участками. Как правило делилась на части и расселялась многодворная община с образованием групповых поселений (поселков, выселков) мелкого и среднего типа. Однако самый строй крестьянских хозяйств после такого землеустройства оставался прежним, архаичным.

Такая практика объясняется тем, что земельные органы по-прежнему рассматривали общину как наилучшую форму перехода к крупному коллективному производству. Планы работ Главного Земельного Управления также не содержали в себе мероприятий по переходу на хутора и отруба. Заявки населения на соответствующие разверстания отклонялись, а взамен ему предлагалась общинная форма с широким полосами. Это была незаконная практика, раздражавшая крестьян. Однако обоснование ей находилось в следующем доводе: участковый порядок создает у землепользователя вредную иллюзию, что он закрепил участок в собственность, что было недопустимо.

Одновременно явочным порядком продвигались формы землепользования, ориентированные на коллективное хозяйство. Уже летом 1924 г. Наркомзем РСФСР направил местным земельным органам циркуляр о преимущественном насаждении и поощрении товарищеских форм землепользования и хозяйства, а в октябре 1924 г. циркуляр «О прекращении хуторских разверстаний» и создании условий для коллективного землепользования. Между тем обследование, проведенное в 1925 г. сельскохозяйственной инспекцией Народного комиссариата рабоче-крестьянской инспекции показало, что образованные в ходе землеустройства коллективы с целью получения ссуд и кредитов, часто являлись фиктивными, фактически продолжавшими жить на принципах общинной и отрубной форм землепользования.

В период НЭПа индивидуализация землепользования как важнейшее условие продуктивного труда в целом не углубилась и не получила законного продолжения и оформления. Это не создавало благоприятной почвы для укоренения отношений собственности и собственника. Действовали доктринальные и институциональные ограничения: заведомо временный характер аренды, прогрессивная шкала обложения (вместо взимания пропорциональных налогов, стимулировавших производство). Стихийное стремление к индивидуальному землепользованию и мобилизации земли крепких слоев тормозилась монополией внешней торговли, блокировалась национализацией земли.

Полное восстановление сельскохозяйственной экономики и производственное освоение земли требовало развития крупнопосевных хозяйств товарного типа, углубления рыночных отношений, дальнейшей мобилизации земли в форме найма-сдачи земли, привлечения рабочей силы и средств производства. Всесоюзная статистика показывает, что производящий, рыночный тип был представлен не более 4% крестьянских дворов (около 6 млн. человек населения со стоимостью средств производства в среднем на хозяйство 2600 руб., с доходом, превышающим бедняцко-середняцкий в 2-4 раза). В середине 20-х годов он обнаружил 10-12 % прирост. В 1927 г. в стране насчитывался всего 1,4 % хозяйств с посевной площадью от 16 дес. и выше.

В целом вместо накопления средств в сельском хозяйстве происходила их интенсивная откачка в промышленность, что не только замедляло развитие базы земледельческого хозяйства, но в конечном счете парализовало и народнохозяйственные накопления в целом. Политика цен на важнейшие сельскохозяйственные культуры также не способствовала росту производительности и товарности. Если до войны крестьянин получал 70 % цены ржи на внутреннем рынке и 75 % цены пшеницы на внешнем, то в середине 20-х годов всего 50 %. По данным Конъюнктурного института при Наркомфине СССР производителю доставалось 50 – 60 % цены, уплаченной потребителем за хлеб.

На основе проведенных агроэкономических исследований один из крупнейших отечественных экономистов того времени Н. Д. Кондратьев сделал вывод: сельское хозяйство России в начале НЭПа в сравнении с предвоенным периодом сущест­венно перестроилось на натурально-потребительский тип, его организация изменилась к худшему. Нищета и аграрное перенаселение страны, несмотря на значительные людские потери, увеличились.

Между тем положение мирового сельского хозяйства было таково, что, несмотря на значительный рост аграрной активности заокеанских стран, не пострадавших в империа­листическую войну, мировой рынок ждал русских продук­тов. В первую очередь это относилось к животноводству и некоторым техническим культурам (например, льну). Для России имелась реальная необходимость в переходе к хозяйствованию на интенсивной товарной основе. Как должна была в этих условиях повести себя новая политическая власть?

Как бы предугадывая хозяйственную политику Сталина в конце 20-х годов (что было возможно на основе знания «военно-коммунистических» методов хозяйствования в начале 20-х), Н. Д. Кондратьев пишет: «...конечно, путем ис­кусственных мероприятий политики, направленных к пони­жению массового потребления хлебов и к повышению товарности хозяйства в отношении хлебов (то есть возврата к принудительному изъятию продуктов. – С. Н.), путем мероприятий, рассчитанных на формирование зернового экспорта во что бы то ни стало и в максимальных размерах, мы, быть может, и приблизились бы к осуществлению этой зада­чи, но мы приблизились бы к ней ценой не только понижения потребления (реально, начиная с 1930 года, ценой вымирания от голода миллионов. – С. Н.), но и ценой поставки зерна по самым низким ценам, без чего мы не можем рассчитывать на успех конкуренции; однако низкие цены хлебов означают и низкую оплату труда земледельца»[cii].

Н. Д. Кондратьев предлагал вместо хлебного экспорта сделать упор на экономическое стимулирование и вывоз тех­нических культур и продуктов животноводства. Одновремен­но должна была идти постепенная перестройка сельского хо­зяйства на интенсивный товарный тип. Отсюда – лозунг раз­вития производительных сил как основная цель сельскохо­зяйственной политики. Цель эта могла бы быть достигнута при условии соблюдения трех важнейших преимуществ. Прежде всего – принцип свободы сельскохозяйственной ини­циативы и деятельности, то есть максимального учета частно­хозяйственных интересов крестьянского хозяйства. «Государ­ство должно... отказаться чертить полный план поведения отдельного крестьянина, как хозяина, и затем теми или ины­ми средствами принуждения осуществлять этот план. Необ­ходимо предоставить хозяйству свободу приспособления к условиям существования и рыночным конъюнктурам. Но го­сударство должно влиять на эти конъюнктуры, если оно хо­чет, чтобы направление с.-х. деятельности шло в желаемом русле»[ciii].

Далее – принцип правовой гарантии сельскохозяйствен­ной инициативы и интенсификации хозяйства. В особенности это касается области аграр­ного законодательства и торгового оборота. Кроме того, должны быть «гарантии гарантий» в виде процессуального права. Н. Д. Кондратьев подчеркивал, что экстенсивный период организации производства закончен, что главной проблемой нашего хозяйства является проблема производственного накопления. Он выступал против уравнительности и «ничьей земли», за производительную аренду, рационализацию, интенсификацию и фермерство, противопоставляя их механическому укрупнению. О том, что мобилизация земли и вовлечение ее в товарообмен должны стать задачей и целью аграрной политики Н. Д. Кондратьев и Н. П. Макаров говорили, в частности и в 1927 году при обсуждении «Общих начал землепользования и землеустройства». Они ставили вопрос о создании института компенсации затрат при любом улучшении земли, (а не только в связи с искусственным орошением), а также при оставлении земли в случае отхода от нее.

И, наконец, Кондратьев отстаивал принцип разумной степени обложения сель­ского хозяйства разными публично заявленными повинностями. Это обложение не должно лишать хозяйство необходимых ему ресурсов и средств. Обессиленное и обескровленное хозяйство не может развивать свои производитель­ные силы. Нужно отказаться от положения, когда все госу­дарственные потребности удовлетворяются ценой ослабле­ния сельского хозяйства. «Нужно идти по пути сокращения государственных расходов, сокращения некоторых отраслей государственного хозяйства, которые питаются соками сель­ского хозяйства. Иначе мы обречены стоять на месте и даже идти назад в деле хозяйственного возрождения страны»[civ]. Как видим, слова эти, к сожалению, оказались не только пророче­скими, но и до сих пор не потерявшими смысл.

Лучшим средством осуществления этих принципов в хозяйственной политике является развитие самодеятель­ности населения в формах сельскохозяйственной кооперации. Если кооперативное движение жизненно, во что Конд­ратьев верит, то оно очень скоро заявит о себе. Если же оно будет построено так, что окажется нежизненным, то «...тогда его нельзя создать совершенно искусственными тепличными условиями, как нельзя было привить русско­му крестьянству идеи организации коммун»[cv].

Не менее важным явлением в плане становления самодеятельной активности сельского населения была земельная аренда. Напомним, что первым основополагающим установлением советской власти было постановление II Всероссийского съезда Советов рабочих и солдатских депутатов с участием депутатов крестьянских Советов, принятое 26 октября 1917 г. со следующей формулировкой: «Право частной собственности на землю отменяется навсегда; земля не может быть ни продаваема, ни покупаема, ни сдаваема в аренду либо в залог, ни каким-либо другим способом отчуждаема». Однако на практике аренда в России в 20-е годы не исчезла. Свыше 97% земельной площади составляли земли трудового землепользования, которые состояли в пользовании крестьян, ведущих мелкое трудовое хозяйство. Кроме того, формы найма нередко изменялись таким образом, что не бедняк нанимался к зажиточному, а, наоборот, зажиточный крестьянин брался обрабатывать исполу надел бедняка своей лошадью и орудиями труда.

С переходом к НЭПу запрет аренды был ослаблен, так как на первый план хозяйственной политики выдвинулось укрепление крестьянского землепользования. Основной закон о трудовом землепользовании (май 1922 г.) и Земельный кодекс РСФСР (декабрь 1922 г.) узаконили мелкую трудовую аренду. Однако запрет частной собственности на землю и изъятие ее из торгового оборота был сохранен как основной принцип. Земли, составляющие государственный фонд, находились в заведовании Народного Комиссариата земледелия. Основной формой сельскохозяйственного использования национализированных земель являлось трудовое землепользование, а надельное землепользование объявлялось неотчуждаемым. Земля, находившаяся в фактическом трудовом пользовании, закреплялась за земельными обществами.

В качестве субъекта арендных отношений выступали не только земельные общества, но и отдельные землепользователи, которые могли как входить в состав земельного общества, так и существовать отдельно от него. Закон не мешал выбору форм крестьянского землепользования: единоличное, отрубное, хуторское – все эти формы имели равные права на существование.

Аренда земли допускалась Земельными кодексами РСФСР, БССР и УССР только в порядке исключения и при особо неблагоприятных обстоятельствах – временном ослаблении трудовых хозяйств вследствие стихийных бедствий вроде неурожая, пожара, падежа скота, либо от недостатка или убыли рабочей силы вследствие смерти, мобилизации, временных отходов из хозяйства на трудовые заработки и др. Допущение аренды рассматривалось как временное отступление от принципа трудового землепользования в целях предупреждения сокращения используемой земельной площади и во избежание недосева в маломощных хозяйствах.

Согласно Земельному кодексу РСФСР, договор аренды имел своим содержанием временное возмездное пользование чужим земельным участком для удовлетворения своих хозяйственных потребностей и получения необходимых благ. По договору о трудовой аренде земли разрешалась сдача всей или части земли в аренду за плату – денежную или натуральную.

Исключительный характер допущения аренды получил свое отражение в ограничении срока договора, размеров площади арендуемого участка, в запрете сдачи земли в субаренду, запрете превращения аренды в основную форму эксплуатации земли, а также в возложении на арендатора всех налогов в течение срока аренды.

Сдача земли в аренду допускалась на срок не более того времени, которое необходимо для проведения на арендуемом участке двух севооборотов, при севообороте шестипольном или выше шестипольного, и на срок не свыше 12 лет при севообороте ниже шестипольного, а также при отсутствии правильного севооборота.

Использование вспомогательного наемного труда на арендованной земле разрешалось лишь в тех случаях, когда в хозяйствах, которые по состоянию своей рабочей силы или инвентаря не могли выполнять своевременно необходимые сельскохозяйственные работы, и при условии соблюдения правил об охране труда в сельском хозяйстве. Применение подсобного наемного труда допускалось в течение срока не свыше года и при условии, если все трудоспособные члены хозяйства принимают участие в работе хозяйства.

Расширение НЭПа в 1925 г. раздвинуло границы и нормы трудовой аренды (найма земли, инвентаря, скота, рабочей силы). Принимались меры по увеличению трудового крестьянского землепользования за счет государственного фонда земель в малоземельных районах, а также неиспользованного земельного фонда крестьянских обществ. Сочетание аренды земли с наймом рабочей силы выступало как показатель способности к расширенному производству.

Все это способствовало ослаблению земельного голода, но не могло заложить основы для развития крепких хозяйств товарного типа, создать благоприятную почву для укоренения отношений собственности. Объясняется это изначальными политико-идеологическими установками на запрет частной собственности, а, следовательно, и частной инициативы крестьянина, равно как и приоритетом интересов общины над интересами индивидуального домохозяина. Земельные органы отстаивали общину как наилучшую форму перехода к коллективизации и отклоняли заявки крестьян на выход из общины.

Политика цен, налогов (максимальные налоги на зажиточных крестьян, политика классовой борьбы, в том числе – лишение избирательных прав «растущих середняков» в 1926–1927 гг.) тормозили стремление к индивидуальному землепользованию. «Положение о землеустройстве» 1928 г. подтвердило запрет частной собственности на землю и товарообмен. На практике любой арендный договор мог быть признан незаконным.

Переход к сплошной коллективизации сельского хозяйства во второй половине 1929 г. означал окончательную ломку всей системы земельных отношений в деревне. Трудовая аренда крестьянских земель сначала была отменена в районах сплошной коллективизации в 1930 г., а затем аренда земли была повсеместно запрещена Постановлением ЦИК и СНК СССР от 4 июня 1937 г. «О воспрещении сдачи в аренду земель сельскохозяйственного назначения». Передача земель для сельскохозяйственного использования допускалась только бесплатно и лишь по согласованию с надлежащими земельными органами.

Аренда была включена в перечень запрещенных сделок с землей, содержащийся в толковании ст. 87-а УК РСФСР, введенного в действие с 1 января 1927 г. «Всякое не разрешенное законом отчуждение прав трудового пользования на землю влечет за собой лишение свободы на срок до трех лет, с отобранием от приобретателя земли, явившейся предметом сделки, а также полученного за эту землю денежного или имущественного вознаграждения и с лишением права на надел на срок до шести лет». «Пересдача арендованной земли другому лицу (субаренда) в нарушение действующих законов – лишение свободы или исправительно-трудовые работы на срок до 1 года или штраф до 500 руб. с лишением права на надел на срок до 6 лет».

Как видим, в указанный период аренда сельскохозяйственных земель была не столько формой перехода от государственной собственности к частной, сколько паллиативом, который лишь несколько камуфлировал все более усиливающееся наступление государства на права частного сельского предпринимателя.

После проведения революционных преобразований в 1918—1920 годах сельское хозяйство иногда поверхностно представляется как сразу и равномерно начавшее набирать стабильный темп. В этой связи обычно приводятся цифры о сокращении числа беспосевных, безлошадных хозяйств. Данные, приводимые Б. Д. Бруцкусом, заставляют признать этот взгляд ошибоч­ным. Сокращение числа беспосевных и безлошадных в начале 20-х годов шло за счет экспроприации земель и скота у более имущих крестьян. При этом речь в большинстве случаев не шла об «экспроприации экспроприаторов». Наследники комбедовской политики «лишнее» брали у тех хозяйств, ко­торые были мало-мальски зажиточные и велись исключитель­но собственным трудом. По этой причине упадок сельского хозяйства наступил, считает Бруцкус, не в ходе военных дей­ствий. 1918—1920 годов. Так, «...в Сибири жестокая граждан­ская война затянулась до 20-го года, и все же посевы к 1920 году сократились лишь на 6 %. А в 1921 г., когда война была кончена, посевы сразу сократились на 29 %»[cvi]. Наше сельское хозяйство, делает он вывод, было разрушено «...не войной, а нашей экономической политикой, проник­нутой двумя принципами: «черного передела» и «общего котла». Это и должно стать прямым достоянием нашего соз­нания. И только когда этот вывод прочно усвоят и власть, и вся интеллигенция, и весь народ, наша политика действи­тельно укрепится «всерьез и надолго». Ведь старую политику творила не одна власть, ее творила и вся интеллигенция, и весь народ»[cvii].

Из этого следует, что характерное для периода «военного коммунизма» исключительное внима­ние к вопросам распределения должно смениться столь же исключительным интересом к вопросам производства. «Мы убедились, что как ни важны вопросы распределения, но при пренебрежении производством можно прийти к тому, что миллионы людей будут «уравнительно» умирать с голоду. Поэтому мы впредь никакими экономическими проектами, игнорирующими производство, увлекаться не будем»[cviii].

Таким образом, в рассуждениях Б. Д. Бруцкуса (если отбросить некоторую категоричность вывода о незначитель­ном вреде гражданской войны для деревни в сравнении с по­литикой «военного коммунизма» и признать эту мысль как заслуживающую анализа тенденцию) намечена очень сущест­венная, а в некоторые периоды истории и решающая связь между реальным экономико-демографическим явлением – аграрным перенаселением, приоритетами распределения над производством (отчасти вынужденными, а отчасти ошибочно поставленными правительством) и, наконец, овладевшим ши­рокими массами сознанием уравнительности – «черного пе­редела» и «общего котла».

Сочетание этих явлений (отчасти объективное, а отчасти субъективное, то есть творимое властью) привело к глубокому кризису сельского хозяйст­ва в начале 20-х годов. В те времена залог того, что подобный кризис не повторится в будущем, виделся в отказе от иллю­зий «революционной мечты» одним махом (тотальным пере­распределением или насаждением невиданных доныне хозяй­ственных форм) разрешить все экономические проблемы, равно как и в регулировании народонаселения. В дальнейшем, однако, власть и поддерживающие ее социальные слои в не­измеримо больших масштабах и с неисчислимо большим числом жертв воспроизвели практику периода «военного коммунизма». Неумение справиться с ростом аграрного пере­населения (кроме как путем его физического истребления или заключения в лагеря), всецелое внимание к процессу распределения при стремлении к единообразию форм произ­водства (что было удобно бюрократии для «управления» и ограбления деревни), доходящая до абсурда материализация идей «революционной мечты» – все это было повторено в конце 20-х – начале 30-х годов.

С введением НЭПа, заменой продразверстки продналогом, хотя и ограниченного, но все же допущения аренды и наемного труда, а также других мер сельское хозяйство стало подниматься на ноги. В деревне началось развитие товар­но-рыночных форм хозяйствования. Основной фигурой 20-х годов стал середняк. Средним крестьянином, при этом, по определе­нию Ленина, считался тот, «который не эксплуатирует и сам не подвергается эксплуатации, который живет мелким хозяй­ством, своим трудом»[cix]. В своей возможной дальнейшей эволюции середняк либо должен был (в соответ­ствии с научной теорией) превращаться в мелкого капита­листа, эксплуатирующего чужую рабочую силу и присваива­ющего чужой труд, либо, сохраняя свою трудовую природу, вступать на путь кооперирования различных элементов своей хозяйственной деятельности. Именно это предусматривалось наметками аграрной политики, сделанными Лениным в последний период его деятельности.

Каким был середняк тех лет? В соответствии с резуль­татами тщательной аналитико-реконструктивной работы, проведенной известным советским историком В. П. Данило­вым, «среднее крестьянское хозяйство в РСФСР после за­вершения восстановительных процессов представляло собой хозяйство семьи из 5 человек с 2—3 работниками, имевшей в непосредственном пользовании около 12 дес. земли, одну лошадь, одну, редко – две коровы, молодняк в количестве, достаточном для воспроизводства лошади и даже для замет­ного увеличения молочного стада. Посевы в таком хозяй­стве занимали площадь от 4 до 5 дес.... Среднее крестьянское хозяйство имело одно пахотное орудие – плуг, бункер, соху или сабан, а также борону – деревянную, железную или чаще всего деревянную с железными зубьями. Наконец, как пра­вило, оно не имело никаких сельскохозяйственных машин. ...Средний крестьянин второй половины 20-х годов имел необходимый минимум условий производства, при котором мелкое хозяйство сохраняло действительно крестьянский об­лик и продолжало функционировать на собственной основе»[cx]. Лучшими условиями и значительно больши­ми средствами производства располагало среднее крестьян­ство Сибири и худшими условиями и меньшими средствами – труженики центральных европейских районов страны. При этом, по данным на весну 1927 года, из общего поголовья ра­бочих лошадей в индивидуальных хозяйствах имелось 99,5 % животных, а остальные в колхозах и совхозах[cxi].

В 20-е годы в деревне шли процессы классового расслое­ния, связанные с распределением не земельных ресурсов (что законодательно регулировалось числом едоков или работни­ков в семье), а количеством рабочего скота, орудий, машин. По этим показателям, в соответствии с материалами переписи 1927 года, процент бедняцко-батрацких хозяйств со стои­мостью средств производства до 400 рублей достигал 32— 33 % (при обеспеченности рабочим скотом немногим более 6,5 % от имеющегося в деревне). В то же время группа ку­лацких хозяйств со стоимостью средств производства в пре­делах 1600 рублей обладала приблизительно 10 % тягловых ресурсов[cxii].

В этот период значительный рост обнаружила сельская по­требительская кооперация. Процент охвата ею крестьянских хозяйств увеличился с 16,2 % в 1924 году до 81,2 % в 1929[cxiii]. Сельскохозяйственная кооперация охватывала 37,8 % всех крестьянских хозяйств[cxiv]. Что же ка­сается простейших производственных форм кооперирования, то их рост наметился в 1926—1927 годах, однако был незначителен. По оценке В. П. Данилова, осенью 1927 года колхозы и простейшие производ­ственные товарищества составляли около 5 % от числа членов сельскохозяйственной кооперации в целом[cxv].

Колхозы, как известно, включали в себя три вида хозяй­ственных объединений: коммуны, земледельческие артели и товарищества по совместной обработке земли. «Степень кол­лективизации» шла по убывающей от коммун к ТОЗам. И именно эта тенденция отражалась реальными интересами крестьян. В период с 1927, в течение 1928 года и с прогнозом на 1929 год среди этих видов колхозов наблюдалась эволю­ция: процент коммун падал с 12,8 % до 8 %, артелей – с 56,7 % до 50 %, а ТОЗы обнаруживали рост с 30,5 % до 42 %. Рост ТОЗов определялся прежде всего технолого-экономическими факторами. Так, вместо чересполосных отрезков хозяйства получали один кусок. Причем худшие земли заменялись на лучшие. На этом куске можно было применять интенсивные способы обра­ботки, привлекая агронома. Хозяйство пользовалось преимущества­ми в получении кредита при продаже излишков продукции, при по­купке семян и машин. В ТОЗы, как правило, объединялись крестьяне одной деревни, хозяева 8—12 дворов. Совместно работали в поле в летнее время. Всего колхозы по состоянию на 1 октября 1927 года охваты­вали 1,3 % хозяйств[cxvi].

Колхозы периода 1927-1928 годов представляли собой мелкие хозяйства, объединявшие в среднем от 16 до 22 дво­ров с размерами земли от 160 до 750 гектаров в зависимости от района. Прогнозируемые в будущем как крупные пред­приятия, «способствующие изживанию индивидуалистиче­ской психологии крестьянина», они в обозримой перспекти­ве не могли стать реальной силой. На 1928—1929 годы им предполагалось выделить всего лишь 3500 тракторов. Больших возможностей не было. Учитывая же то, что в ком­муны и артели шли в подавляющем большинстве безлошад­ные, бескоровные безынвентарные и т. д. крестьяне, требо­вались значительные государственные средства на их обуст­ройство. «Вовлечение одного крестьянского хозяйства в ком­муну и артель, – отмечал А. И. Муралов, – обойдется от 510 до 1060 руб. (вспомним, что по приведенной ранее класси­фикации В. П. Данилова, хозяйство со стоимостью фондов в пределах от 801 до 1600 рублей считалось кулацким. Таким образом, речь шла о создании за счет государства в колхозах хозяйств, сопоставимых по стоимости фондов с кулацким типом. – С. Н.), а в товарищество – от 150 до 460 рублей в зависимости от района, и общая сумма вложений в колхо­зы со стороны государства составит за 1928/29 гг. – 79 575 тысяч рублей»[cxvii]. Посевная площадь в кол­хозах в это время должна была составлять чуть более 2400 тысяч гектаров.

Приблизительно такую же площадь занимали и совхо­зы – 2700 тысяч гектаров[cxviii]. Однако использовалась она при­мерно наполовину. Так, например, в 1928 году по совхозам Госсельтрестов от всех пахотнопригодных угодий использовалось 62 %, по совхозам Сахаротреста (РСФСР) в 1927 году – 68,1 %[cxix]. Что же до всей земельной площади, включая посевную, то в 1926—1927 го­дах распределялась следующим образом: крестьянская составляла 157576 тыс. га, колхозная – 2 870 тыс. га и совхозная – 11 781 тыс. га[cxx].

Колхозы и совхозы в конце 20-х годов в сравнении с остальным крестьянским хозяйством производили очень не­значительный объем сельскохозяйственной продукции. Так, по данным на конец 1927 года, товарная масса продукции кол­хозов и совхозов не превышала 7 % от общего объема, не­смотря на широко декларируемый тезис о «переломе» в сос­тоянии аграрной сферы, вызванном «форсированным обоб­ществлением хозяйств».

В конце НЭПа произошли существенные перемены и в сфере земельного законодательства. Так, принятый 1У сессией ЦИК законодательный акт «Общие начала землепользования и землеустройства» (декабрь 1928 г.) существенно изменил основные положения Земельного Кодекса РСФСР 1922 г. Новый закон максимально проводил классовый принцип в праве пользования землей. Оно определялось теперь социальным положением землепользователя.

Новое Законодательство 1928-1929 гг. было выстроено по классовому принципу и связано с непосредственным вмешательством в организацию распределения общинных земель. На хутора и отруба крестьянские хозяйства теперь отпускались в последнюю очередь, поскольку они считались «пристанищем кулачества». Тем самым поддерживались лишь две формы землепользования – общинная и коллективная (с преимуществами для последней). Крестьянин лишался свободы выбора формы землепользования, соответствующей хозяйственным потребностям и производственным возможностям семьи.

«Положение о землеустройстве» 1928 г. явилось фактическим возвращением к 1919 г. Национализация земли действительно создавала строй наиболее гибкий в смысле перехода к коллективному земледелию. Навсегда подтверждалась отмена частной собственности на землю, а также недопущение ее купли-продажи, залога, дарения завещания и обмена. Земля выступала как собственность союзных республик. Многочисленные препятствия для концентрации земли делали еще более невыгодным вложение в нее капитала и труда.

Долгосрочные переделы теперь могли проводиться в случаях перехода к улучшенным формам хозяйства и для необходимости борьбы с кулачеством. Изменилось отношение власти и к общине. Ее использование в фискально-уравнительных целях в 1928 г. сменяется формальным запрещением. Отныне подконтрольные партийным органам сельские советы ограничили права земельных обществ, стали руководить их работой, утверждая соответствующие постановления по землепользованию и землеустройству, списки льготного кредита и т. д.

В целом в период 1922-1928 годов сельское хозяйство толь­ко начало подниматься на ноги. Доход на душу населения (включая промышленность) в 1925-1926 годах по сравнению с 1913 составлял 75,7 зо­лотых рублей (в то время как в 1913 году – 101,4 золотых руб.)[cxxi]. В конце 20-х годов сельское хозяйство приблизилось к довоенному уровню. Его устойчивый прогресс показывал, что НЭП означал для страны правильный выбор. В дальнейшем от государства требовалась разработка еще более тонкой экономической политики. События, однако, стали развиваться по-иному.

Чтобы понять характер советской экономики в 20-х гг. и причины, приведшие к краху нэповской смешанной экономической системы, необходимо сопоставить друг с другом до- и послереволюционные периоды. В 20е гг. советские экономисты и статистики пытались делать это, но работа была прервана, а результаты опубликованы частично и нередко в искаженном виде. В коллективной монографии «От царизма к нэпу. Бирмингем, 1990», реферат которой был опубликован в журнале «Вопросы истории»[cxxii], были даны итоги экономического развития Советского государства в первое десятилетие его существования.

Поскольку предвоенный 1913 г. был исключительно благоприятным для сельского хозяйства, предпочтительнее в основу сопоставлений положить (где возможно) средние данные за 1909-1913 гг. Пик производства средств производства приходится на 1916 г. В период нэпа 1926 – 1927 годы были лучшими с точки зрения сопоставления в целях определения темпов экономического развития. К тому же, это были последние годы нэпа, когда отношения между сельским хозяйством и промышленностью осуществлялись в основном через рынок. С начала 1928 г. административное принуждение стало главным орудием в руках государства, стремившегося присвоить произведенную крестьянством продукцию. После 1926 – 1927 годов уже не отмечался рост общего объема сельскохозяйственной продукции, хотя промышленное производство продолжало расти и в 1928 г.

Итак, темпы восстановления экономики после 1921 г. оказались гораздо более высокими, чем можно было предполагать. По подсчетам Уиткрофта, чистый годовой объем сельскохозяйственного производства в 1926-1927 гг. был примерно всего лишь на 3 % меньше, чем в 1913 г. С 1913 по 1927 г. население увеличилось на 6,5 %, так что объем продукции на душу населения несколько превышал средние показатели 1909-1913 гг. В 1926-1928 гг. средние показатели производства мясных и молочных продуктов превышали средние показатели 1909-1913 гг. на 26%, технических культур – на 45 %, картофеля на 79%. Однако общий объем произведенного зерна был всего на 5 % (по чистой зерновой продукции – 22 %) меньше средних показателей 1909-1913 гг[cxxiii].

П. Грегори, рассматривая данные о национальном доходе, приходит к заключению, что в 1928 г. он достиг 93-107 % уровня 1913 г., но, учитывая рост населения, национальный доход на душу населения в 1928 г. был на 1,5 – 14 % ниже, чем в 1913 г.

Участники конференции 1985 г. в Бирмингеме в общем согласны в том, что официальные советские подсчеты о положении в середине 20-х гг. сильно завышены. В 1929 г., по данным Госплана, национальный доход превышал уровень 1913 г. на 5% (в 1927/28 г. – на 13 %). По данным официальной советской статистики, национальный доход в 1928 г. был выше, чем в 1913 г. на целых 29%, в том числе – по продукции сельского хозяйства – на 24%. В 1926 г. продукция сельского хозяйства достигла 118% уровня 1913 г[cxxiv].

В середине 20-х гг. роль государства в экономике и в регулировании рынка существенно возросла. Однако НЭП в своей основе был ориентирован на функционирование рыночной экономики, тем более что государственный контроль над мелким производством, работавшим непосредственно на рынок, был малоэффективен. Свыше 40% «организованной» розничной торговли и почти вся торговля крестьян на базарах до 1927 г. были сосредоточены в частных руках. Контроль над ценами в большинстве случаев осуществить не удалось. 25 млн. крестьянских хозяйств были заняты в основном удовлетворением собственных нужд или же производством продуктов на рынок, но не на государство. До 1928 г. оно приобретало крестьянскую продукцию по ценам, близким к рыночным.

В этот период, в отличие от 1913 г. наибольшие инвестиции в не аграрные секторы производились государством, но это был уже новый механизм непосредственного планирования экономического развития, не имевший еще прецедентов в европейской истории. К 1928 г. 30% всех чистых капиталовложений, поступавших в сельское хозяйство, приходятся на социалистический сектор. А если исключить сельское жилое строительство, животноводство, то 41%.

Как повлияло наличие сектора планируемой государством экономики вместе с глубокими социально-экономическими переменами, происшедшими после 1914 г., на фундаментальные сдвиги в распределении инвестиций, ресурсов и доходов между главными секторами народного хозяйства? «Ножницы» между розничными ценами на промышленные товары и сельскохозяйственную продукцию в этот период стали для крестьян еще более тяжелыми, чем до войны. Но при этом (о чем свидетельствуют советские подсчеты 20-х гг.), заметно уменьшились налоги и рентные платежи. Сократился и объем товарооборота между городом и деревней.

Участник конференции в Бирмингеме М. Харрисон согласен с мнением советского экономиста А.А. Барсова в том, что до первой пятилетки на цели индустриализации из аграрного сектора перекачивалось все-таки меньше средств, чем в 1913 г. Особенно важную роль сыграло сокращение торговли сельскохозяйственной продукцией, повлиявшее на всю российскую экономику, сдерживавшее возможности государственного стимулирования промышленного развития[cxxv].

Харрисон считает, что необходимо учитывать и такие факторы, как ликвидация крупных помещичьих имений, ориентированных на рынок, сокращение налогов и отмена земельной ренты, благодаря чему крестьяне освободились от необходимости продавать значительную часть произведенной ими продукции. Наконец, общее ухудшение условий на сельскохозяйственном рынке, из-за чего понижалась заинтересованность крестьян в производстве на продажу. В 20-х гг. продажа зерна за пределами сельских местностей резко сократилась и составляла не более 50 % от объема 1913 г. Государство покупало зерно по относительно низким ценам (цены на продукцию животноводства были сравнительно высокими). Производство зерна на душу населения так и не достигло довоенного уровня, выявилась тенденция к переходу, частично под влиянием складывающегося соотношения цен, к более интенсивным и высокодоходным отраслям – животноводству и техническим культурам[cxxvi].

Система НЭПа еще более углубила противоречия в обществе. По сравнению с тем, что за ним последовало, НЭП с его смешанной экономикой был обществом относительно открытым. Но почему эта система была заменена командно-административной и жестокой сталинской диктатурой? Ключ к ответу на этот вопрос, как и в ходе дебатов о царизме, – в вопросе о стабильности (или нестабильности) самих основ системы, то есть речь идет о том, насколько крах НЭПа был обусловлен его внутренними пороками или же обстоятельствами внешними и случайными[cxxvii].

Существующие оценки НЭПа как экономической системы можно подразделить на три группы. Первая, которой придерживаются многие западные экономисты, состоит в том, что это была временная и переходная система, так и не сумевшая обеспечить свободное функционирование рыночных факторов, даже в наилучшие – 1925 и 1926 – годы, когда существовала наибольшая свобода для частного сектора. Среди исследователей этой позиции придерживаются Дохэн, Гершенкрон.

Вторая группа историков, среди которых самый видный Э. Карр, считает, что экономическая система НЭПа была нестабильной по самой своей природе. Они исходят из того, что вся мировая экономика претерпевает эволюцию от частнособственнического капитализма и свободного рынка к государственному планированию. В частности, развитие СССР – пример этой генеральной линии прогресса.

Третья группа историков отвергает обе точки зрения. На Бирмингемской конференции Дж. Купер, Харрисон, Уиткрофт и Дэвис доказывали, что к середине 20-х гг. советской экономике еще не угрожала тупиковая ситуация. В 1927 г. уровень и тип капиталовложений были достаточны для того, чтобы обеспечить умеренные темпы развития промышленности и сельского хозяйства. Но недостаточно стабильные рыночные отношения (между государством и крестьянином) не позволяли заметно превысить темпы индустриализации, достигнутые накануне первой мировой войны. НЭП не мог обеспечить и те темпы, которые были заданы советским руководством[cxxviii].

После стремительного падения экономики в 1917-1920 гг., в начале 20-х гг. началось ее восстановление. По подсчетам П. Грегори, в 1928 г. национальный доход был все еще на 5-10% ниже 1913 г. Однако к 1927 г. валовая продукция сельского хозяйства превысила, а промышленность почти достигла довоенного уровня[cxxix]. Кроме того, несмотря на сокращение общего объема капитальных инвестиций в целом, чистые промышленные инвестиции в 1926 – 1927 годах превышали уровень 1913 г. (420 млн. руб. против 350 млн. в ценах 1913 г.). Советские промышленные инвестиции почти полностью были основаны на внутренних источниках финансирования, в то время как дореволюционные осуществлялись также и за счет иностранного капитала. Общая сумма чистых инвестиций в сельское хозяйство превышала уровень 1913 г. приблизительно на 30%. Но уже в 1927 – 1928 годах положение резко изменилось: в то время как вложения в отрасли группы А (производство средств производства) и железнодорожный транспорт резко возросли, чистые инвестиции в сельское хозяйство сократились[cxxx].

 В 20-х гг. решающей проблемой для отраслей группы Б (производство предметов потребления) была нехватка сельскохозяйственного сырья, что объясняется скорее неразвитостью рыночных отношений. По данным ВСНХ, общий объем сельскохозяйственного производства в 1926 – 1927 г. был почти такой же, как в 1913 г. Однако удельный вес продукции, потребляемой в сельском хозяйстве, увеличился с 42,7 до 62,8%, вследствие чего доля сырья для промышленности и экспортных поставок снизалась на 37,5%. Замедлился подъем экспорта. Поставки в промышленную сферу уменьшился между 1913 и 1927 г. по крайней мере на 9%, вследствие чего цензовое производство продовольствия, напитков и табака в 1926/27 г. стало меньшим, чем в 1913 г[cxxxi].

«Ножницы» цен в 1923 г. побудили принять меры для согласования (ради восстановления баланса между промышленностью и крестьянством) политики цен, кредита и финансов. В последующие четыре года – до окончательного расстройства баланса в конце 1927 г., – экономическая политика была направлена на то, чтобы с помощью «ножниц» между ценами на сельскохозяйственные и промышленные товары полностью выкачать из крестьян все возможные ресурсы и направить их в государственную промышленность[cxxxii].

Таким образом, кратковременный период относительных экономических свобод, наступивший после окончания гражданской войны уже через пять лет начал постепенно сменяться новым наступлением на сельского производителя административно-бюрократической тоталитарной системы. Большевики понимали, что рано или поздно экономическая свобода поставит вопрос о свободе политической. Делиться же властью в их планы не входило.

---