Глава 8.

Глава 8. Природа, свободный труд и неволя в поэзии А.В. Кольцова и И.С. Никитина.

 

«Россия, впуганная в раздумье», - так емко и точно охарактеризовал первые десятилетия царствования Николая I поэт и публицист Н.П. Огарев. Впрочем, такая характеристика могла быть вполне отнесена и к русской литературе 30-х – начала 40-х годов ХIХ столетия. Однако, вместе с тем, важно отметить, что, не смотря на становящийся все более реакционным общероссийский «общественный климат», в лите­ратуре этих лет все чаще возникают писательские дарования, прямо связанные с низовыми слоями нации. Явление это, несомненно, свидетельствовало о том, что вопреки государственным тенденциям в самых национальных глуби­нах шли процессы формировании личностного миросознания. Видны они были и в творчестве русского крестьянского поэта Алексея Васильевича Кольцова (1809 - 1842). Начав печататься с 1830 г., Кольцов выступил в 1835 г. со сборником, состоявшим всего из 18 стихотворений, но среди них уже был ряд стихов из народной жизни - таких как «Сельская пирушка», «Размышление поселянина», «Песня пахаря», «Не шуми ты, рожь». Своего расцвета творчество Кольцова достигает в 1837 - 1842 гг., когда были написаны «Косарь», «Раздумье селянина», «Песни Лихача Кудрявича» и другие.

 

Надо отметить, что в попытках изобразить крестьянскую жизнь и быт у Кольцова были предшественники. В первые десятилетия XIX в. в русской поэзии один за другим появляются поэты-самоучки, выходцы из крестьянской среды - М. Суханов, Е. Алипанов, Ф. Слепушкин. Конечно, в развитии крестьянской темы их стихи серьезного зна­чения не имели, укладываясь в рамки жанра своеобразной пасторали о патриархальных отношениях барина и мужика. Ближе всех из этих поэтов к Кольцову был Н. Цыганов, создатель знаменитых «Не шей, ты мне, матушка, красный сарафан» и «Лежит во поле дороженька». Однако в отличие от этих крестьянских поэтов, А. Кольцов, по словам Белинского, поэзию крестьянского быта нашел «в самом этом быте, а не в рито­рике, не в пиитике, не в мечте, даже не в фантазии своей, которая давала ему только образы для выражения уже данного ему действитель­ностью содержания"[1]. 

 

Сын воронежского торговца скотом, Кольцов и сам испробовал хлеб прасола и хотя с сохой от зари до зари не ходил, но как выращивается хлеб, знал не со стороны. Занятие прасольством сближало А. Кольцова с природой, и весьма тесно. Эту связь самодеятельного поэта со степной стихией хорошо чувствовал, в частности, В.Г. Белинский, когда писал: «... Его юной душе полюбилось широкое раздолье степи. Не будучи еще в состоянии понять и оценить торговой деятельности, кипевшей на этой степи, он тем лучше понял и оценил степь, и полюбил страстно и восторженно, полюбил ее как друга, как любовницу... ... И потому ремесло прасола не только не было ему неприятно, но еще и нравилось ему: оно познакомило его с степью и давало ему возможность целое лето не расставаться с нею…»[2] 

 

Будучи особенно чутким к талантам, пробивавшимся в литературу из низовой среды, Белинский назвал Кольцова сыном народа в полном значе­нии этого слова: «Быт, среди которого он воспитался и вырос, был тот же крестьянский быт, хотя и несколько выше его. Кольцов рос среди степей и мужиков. Он не для фразы, не для красного слов­ца любил русскую природу и все хорошее и прекрасное, что как воз­можность живет в натуре русского селянина. Нe на словах, а на деле сочувствовал он простому народу в его горестях, радостях и наслаждениях. Он знал его быт, его нужды, горе и радости, прозу и поэзию его жизни, - знал их не понаслышке, не из книг, не через изучение, а потому, что сам и по своей натуре, и по своему положению был вполне русский человек»[3].  

 

Как «вполне русский человек» в своем творчестве А. Кольцов проявляет мировоззренческие ориентации типичного русского крестьянина того времени. В этой связи отметим лишь две идеи, фундаментальные для миросознания российского земледельца и в полной мере проявляющиеся в кольцовском творчестве – рабскую зависимость благополучия крестьянина от природы и надежду русского человека не на самого себя, а на Бога и на авось.

 

Конечно, в аграрном труде не следует быть излишне самонадеянным: природная зависимость - одна из неотъемлемых черт сельскохозяйственных занятий в принципе. Однако, как показывает сельскохозяйственная практика, дело - в степени этой зависимости. При низком уровне аграрного производства, когда вся технология сводится к севу и уборке, да и то - с помощью примитивных орудий, такая зависимость огромна. Уменьшение природной зависимости наступает по мере развития аграрного производства, повышения его технологического уровня, что и наблюдается в рациональных хозяйствах.

Возможность для рационализации хозяйства была и в конкретных условиях описываемого Кольцовым времени, хотя, конечно, не в собственно крестьянских хозяйствах, а в помещичьих. Вот почему пенять на убогость крестьянского производства - дело бессмысленное. Мы этого и не намерены делать. Мы только говорим о том, что в описываемом феномене аграрного труда одни идеи присутствуют, а другие нет. Так, в частности, в стихах Кольцова о возможном усовершенствовании аграрных работ - не то, что нет речи, нет даже и помысла.

 

То, что это так, свидетельствует и «агрономическое» мнение самого Кольцова, выраженное в письме Белинскому по поводу затеянного в «Отечественных записках» сельскохозяйственного отдела: «А хуже всего «Сельское хозяйство». Оно вовсе не по журналу, и особенно какого-то дурака напечатана статья о покраже хлеба и мере (?) - гадость гадостью. Да и все статьи не шибкие. Эти господа агрономы напитаны иностранными теориями и принятыми методами тридцатого года, которые во мнении начали упадать, кроме метод: сахарной, машинной и мануфактурной. На сельское русское хозяйство надо смотреть по-русски, а не по-немецки. Немецкие методы нам не годятся, и их орудия - не наши орудия. Наш чернозем любит соху (Выделено нами. – С.Н., В.Ф.), а чтобы улучшить соху, надо улучшить руки людей, которые ею работают. Дело и в орудии; но дело и в умении управлять им. Можно и на одной струне играть хорошо, а глупец и на четырех уши дерет...».[4] То, что «немецкие методы» не годятся русским, а «чернозем любит соху» было успешно опровергнуто на практике спустя несколько десятилетий. Впрочем, в данном случае нам важен не сам этот факт, а так сказать «мировоззренческий настрой» крестьянского поэта, в том числе и его «аргументация»: «любит – не любит». Это свое вполне славянофильское настроение было сохранено в литературе и много позднее. Так, например, его вполне отчетливо обнаруживает Л. Толстой образом Константина Левина, который безуспешно пытается переориентировать мужиков с сохи на плуг. Это настроение как «вполне русский человек» Кольцов отражает в своих текстах. Вспомним строчки из его знаменитой «Песни пахаря»:

 

Ну, тащися, сивка!

Я сам-друг с тобою,

Слуга и хозяин.

           …

 

Пашенку мы рано

С сивкою распашем,

Зернышку сготовим

Колыбель святую

 

Его вспоит, вскормит

Мать-земля сырая;[5]

 

Вторая фундаментальная черта российского земледельческого миросозерцания, также проявляющаяся в творчестве Кольцова, - надежда и расчет не на упорную и последовательную деятельность человека, а на «как бы само собой делание», на то, что «Бог даст» и, разумеется, на русский «авось».

 

Понятно, что в значительной мере причина этого феномена - рабское существование народа, зажатого тисками крепостного права и немилосердной природы. Однако понимание причин не должно вести к автоматическому оправданию, поскольку, если говорить о «последействии» этих факторов еще и в современную нам эпоху, то правомерно поставить вопрос: до каких же пор эти факторы - ушедшее в прошлое крепостное право и жесткость русской природы[6] все еще будут продолжать действовать на сознание русского земледельца? Судя по тому, как подается этот русский мировоззренческий постулат Кольцовым в «Первой песне Лихача Кудрявича», рассуждать об упорном рациональном труде преждевременно:

 

По щучью веленью

Все тебе готово.

 

Чего душа хочет -

Из земли родится;

Со всех сторон прибыль

Ползет и валится.

 

Что шутя задумал —

Пошла шутка в дело;

А тряхнул кудрями -

В один миг поспело[7].

 

И еще - в заключительной строфе стихотворения «Песня пахаря»:

 

С тихою молитвой

Я вспашу, посею.

Уроди мне, боже,

Хлеб — мое богатство[8].

 

В истории литературы А. Кольцов известен не только как поэт, но и как собиратель народных песен, а также их автор. Да, именно как автор народных песен, поскольку его творения не только были восприняты народом, но и рождались в общении с ним. Один из ранних биографов Кольцова, например, сообщает: «Кольцов становился совсем другим человеком, делался неузнаваемым» рядом и вместе с крестьянами. «Он бывал тогда весел и радостен и возбуждал вокруг себя не скуку, а веселость. Среди народа между крестьянами Кольцов был «свой человек» - «веселый парень», «купчик-душа», но вовсе не литератор, не поэт, брезгливо обходящий грязную действительность, не дилетант-этнограф, платонически издали ее наблюдающий. Он был охоч и «играть (петь) песни», и плясать, и водить хороводы, а при случае – «мастер и погулять»[9]. 

 

Эта цепочка цитат призвана показать, что как поэт А. Кольцов был более, чем кто либо до него непосредственным выразителем миросознания и мировоззрения того, кого мы называем земледельцем и, прежде всего, мировоззрения крестьянина. И не только художественным выразителем, но и прямым носителем этого мировоззрения, однако пока в его не индивидуально-конкретном, а схематично-усредненном виде.

То есть, так называемая «русская песня» А. Кольцова, сложившаяся на народной основе, остается на уровне объективности фольклорных переживаний. И не только на уровне фольклорной объективности, но и на уровне фольклорной идеализации. Вот почему Н. Скатов имеет право сказать: «Кольцовская песня - народная песня по характеру своему. Всегда у Кольцова в стихах выступает не этот человек, не этот крестьянин, не эта девушка, как, например, у Некрасова или даже у Никитина, а вообще человек, вообще крестьянин, вообще девушка. Конечно, имеет место и индивидуализация..., и разнообразие положений и ситуаций. Но, даже индивидуализируясь, характеры у Кольцова до индивидуальности никогда не доходят...»[10].  

 

Этой индивидуализации крестьянского быта гораздо больше, например, у А.Н. Радищева, хотя Кольцов знает этот быт куда лучше. Но, как писал Белинский, чтобы изобразить жизнь мужиков, вовсе не требуется знать, как выглядят зипун и армяк; надо уловить идею этой жизни. И, по мнению Скатова, как раз «идею» жизни мужика выразила поэзия Кольцова, оказавшись на границе между фольклором и литературой. К чему же это привело?

 

К тому, что если у Гоголя во втором томе «Мертвых душ» на авансцене сюжета оказался идеализированный образ свободного помещика - предпринимателя в лице Костанжогло, то Кольцов, следуя за фольклорной формулой, изобразил вольного землепашца.

 

О том, что в русской литературе А. Кольцов – «поэт земледельческого труда», мы узнали от Г. Успенского. Крестьянский поэт в том смысле, что является выразителем внутреннего содержания этой деятельности, накрепко связанной с природой. «Поэзия земледельческого труда - не пустое слово». В русской литературе есть писатель, которого невозможно иначе назвать, как поэтом земледельческого труда - исключительно. Это – Кольцов»[11]. Цитируя это определение, Скатов подчеркивает, что человек Кольцова – это не реальный крепостной, а свободный человек, в подлинном смысле слова, «землепашец вольный»[12]. 

 

Мы уже говорили, что отечественная культура знает такого «оратая» - это былинный Микула Селянинович, без которого, по утверждению Скатова, не было бы кольцовского пахаря. Толкуя «Песню пахаря» Кольцова, литературовед подчеркивает «крестьянскую идеальность» образа: «В «Песне пахаря» не просто поэзия труда вообще, да и вряд ли такая возможна, ибо поэзия абстрактного труда неизбежно должна приобрести абстрактный характер, то есть перестать быть поэзией. Это поэзия труда одухотворенного, органичного, носящего всеобщий, но не отвлеченный характер, включенного в природу, чуть ли не в космос, ощущающего себя в нем и его в себе»[13]. Кольцов воспевает не трагически непосильную и безысходную тяжесть труда. Здесь взаимодействие пахаря с природой носит характер праздничный, пантеистически насыщенный. 

 

Н. Скатов обращает внимание на то, что у Кольцова нет пейзажей, поскольку в его стихах предстает сразу вся земля, весь мир, космос. Так, в стихах «Утро» перед нами не просто сельский вид, а «глобальная жизнь всего колоссального земного организма»:

 

Красным полымем

Заря вспыхнула;

По лицу земли

Туман стелется...[14]

 

Естественно, что и лирический герой, переживающий эти вселенские превращения стихий, становится им вровень, как в мифе.

 

Слиянность трудовой жизни этого лирического героя с годовым кругом природы ярко предстает в знаменитом стихотворении «Урожай», впервые опубликованном А.С. Пушкиным в его «Современнике». Здесь не лишне, кстати говоря, вспомнить и восторженную речь Костанжогло по по­воду впаянности человека, живущего в деревне, в разумную логику природного цикла. В «Урожае» мы видим сев, жатву и, наконец, увенчание трудового усилия – урожай. И здесь труд – это праздник естественного взаимодействия с миром вольного труженика. Как и «Песня пахаря» стихотворение заканчивается благодарственным молебном, в котором слышатся элементы пантеического поклонения.

Интересно, что даже стихотворение Кольцова «Что ты спишь, мужичок...», с мягким юмором описывающее ленивого крестьянина, не лишено празднично-космической интонации, свойственной его «русским песням», поскольку и сам мужичок - какой-то богатырский соня, а стихи заканчиваются картиной всеобщего урожайного праздника, как и былина о Микуле:

 

...Путь снежком порошит,

Под санями хрустит.

Все соседи на них

Хлеб везут, продают,

Собирают казну,

Бражку ковшиком пьют[15].

 

Н. Скатов вспоминает об одном опыте, проведенном во время пасхаль­ных праздников весной 1860 г. и тогда же описанном. Два интелли­гента заводят на улице разговор с подвыпившим мужиком. Они читают мужику процитированное выше стихотворение, и тот, несколько недоумевая, пытается отвечать на них и их, так сказать, комментировать, объяснить свое мужицкое положение. Собеседники обращаются к нему:

 

На гумне - ни снопа;

В закромах - ни зерна;

На дворе, по траве -

Хоть шаром покати.

 

Так-то так, батюшка, да тягости-то велики! - включается крестьянин, переступая с ноги на ногу, и все более затрудняясь этими запросами. - Хлеб-то мы покупаем... Промыслов Господь не дал, так кое-как и перебиваемся». И далее крестьянин переводит разговор в план чисто социальных объяснений, толкуя о старосте, о кулаке и т.п.[16] 

 

Этот опыт ясно устанавливает дистанцию между прозой реальной повседневности, хорошо просматриваемой, например, в стихах А.С. Пушкина «Румяный критик мой, насмешник толстопузый...», уже цитиро­ванных ранее, и лирическим эпосом А. Кольцова, перенесшим в современность былинную мифологию «поэзии земледельческого труда», исполняемого как божественный акт взаимодействия вольного пахаря с землей, с природой. Эта мифология имеет отношение к крестьянскому земледельческому миросознанию не непосредственно, а в исторической перспективе. Но чтобы не восприниматься утопией в реальной жизни, она все же должна связаться с реальным свободным землепашеством.

 

В уже цитированном очерке «Поэзия земледельческого труда» (из цикла «Крестьянин и крестьянский труд») Г. Успенский так продолжает свою характеристику кольцовской поэзии: «Никто, не исключая и самого Пушкина, не трогал так поэтических струн народной души, народного миросозерцания, воспитанного исключительно в условиях земледельческого труда, как это мы находим у поэта-прасола. Спра­шиваем, что могло бы вдохновить хотя бы и Пушкина при виде пашущего пашню мужика, его клячи и сохи? Пушкин, как человек иного круга, мог бы только скорбеть, как это и было, об этом труженике, «влачащемся по браздам», об ярме, которое он несет и т.д. Придет ли ему в го­лову, что этот кое-как в отрепья одетый раб, влачащийся по браздам, босиком бредущий за своей клячонкой, чтобы он мог чувствовать в ми­нуту этого тяжкого труда что-либо, кроме сознания его тяжести? А мужик, изображаемый Кольцовым, хотя я влачится по браздам, хоть и бо­сиком плетется за клячей, находит возможным говорить этой кляче такие речи: «Весело (!) на пашне, я сам-друг с тобою, слуга и хозяин. - Весело (!) я лажу борону и соху, телегу готовлю, зерна насыпаю. Ве­село гляжу я на гумно (Что же тут может быть веселого для нас с вами, читатель?), на скирды, молочу и вею. Ну, тащися, сивка!... Пашенку мы рано с сивкою распашем, зернушку сготовим колыбель святую; его вспоит, вскормит мать-земля сырая. Выйдет в поле травка... Ну, тащися, сивка!.. Выйдет в поле травка, вырастет и колос, станет спеть, рядиться в золотые ткани» и т.д. Сколько тут разлито радости, любви, внимания, и к чему? К гумну, к колосу, к траве, к кляче, с которою человек разговаривает, как с понимающим существом, говоря «мы с сивкою», «я сам-друг с тобою» и т.д. Человек, так своеобразно, полно понимающий, живущий непонятными для меня и вас, образованный читатель, ве­щами, поймет ли он меня, если я к нему подскочу с разговорами о выгодности ссудо-сберегательных товариществ?...»[17]  

 

Строки Успенского наивно провокационны. Ну, во-первых, вспомним, что человек из высших образованных слоев, а именно Н.В. Гоголь во втором томе «Мертвых душ» устами того же Костанжогло говорил, почти дословно цитируя кольцовского пахаря: «Как бы то ни было, но ведь тут человек идет рядом с природой, с временами года, соучаст­ник и собеседник всего, что совершается в творении. Рассмотрите-ка кру­говой год работ: как еще прежде, чем наступит весна, все уж настороже и ждет ее; подготовка семян, переборка, перемерка по амбарам хлеба и пересушка; установленье новых тягол. Весь год обсматривается вперед и все рассчитывается вначале. А как взломает лед, да пойдут реки, да просохнет все и пойдет взрываться земля - по огородам и садам работает заступ, по полям соха и бороны: садка, севы и посевы. Понимаете ли, что это? Безделица! грядущий урожай сеют! Блаженство всей земли сеют! Пропитанье миллионов сеют!.. ... Да где вы найдете мне равное наслажденье?.. Да в целом мире не отыщете подобного наслажденья! Здесь, именно здесь подражает Богу человек. Бог предоставил Се­бе дело творенья, как высшее всех наслажденье, и требует от человека так же, чтобы он был подобным творцом благоденствия вокруг себя»[18].  

 

Легко увидеть, что масштабы и точка видения Гоголя соответствуют кольцовским. В чем же дело? Скатов так «поправляет» Успенского: «... Пушкин и Кольцов пишут о разных мужиках. Пушкин - о крепостном, Кольцов - о свободном. И для того, чтобы тронуть такие струны, какие Кольцов тронул, именно о свободном он мог и должен был написать. И свободным даже не только от крепостного права, не в юридическом лишь смысле, а вообще свободным - от помещика, от чиновника, от города... Кольцов своеобразно выступил против крепостного права: он его игнорировал (Но ведь то же фактически совершил и Гоголь в «Мертвых душах» второго тома! – С.Н., В.Ф.) ...Кольцов сумел увековечить в своих драмах-песнях органические типы нашей народной жизни потому, что сумел, так сказать, «освободить» народ от крепостного права. Именно в качестве певца свободного человека Кольцов был скорее поэтом прошлого... или будущего..., но не буквального настоящего... ...Кольцов не идеализировал народный мир в смысле приукрашивания, то есть искажения реального положения, а вскрывал его идеальную суть...»[19] 

 

Останавливаясь на этой мысли, вернемся к биографии Кольцова, к его, так сказать, народному происхождению. Кольцов хорошо знал реальное положение дел в реальном селе. Но, поднимаясь из этой реально закрепощенной среды (вспомним хотя бы о том, что его отец продал его возлюбленную, когда узнал об их отношениях), поэт в духе, личностно преодолел эту несвободу социальной крепи индивидуально добытой свободой поэтической души. И когда мы вчитываемся в помеченные народной поэзией стихи Кольцова, мы вступаем в контакт именно с лирическим «Я» поэта, с его миропониманием, корнями уходящем в народную почву.

 

Кольцов как совершенно уникальное явление в нашей литературе ставит миросознание крестьянина на грань утопии и реальности. Здесь нужно согласиться с Белинским, который говорил, что поэзия Кольцова - это произведения народной поэзии, которая уже перешла через себя и коснулась высших сфер жизни и мысли. И в этом отношении, добавим мы, вошла с контакт с миропониманием Гоголя, Гончарова, Толстого.

Справедливости ради, мы должны отметить, что предлагаемый нами взгляд на поэзию А. Кольцова как на песню лично свободной души поэта-крестьянина, равно как и на предлагаемые им акценты в содержании русского земледельческого миросознания, не всегда совпадает с оценками Кольцова, имеющимися в отечественном литературоведении. Так, например, В.В. Огарков в своем очерке о Кольцове всерьез полагал, что его поэзия играла существенную роль в «плодотворном стремлении нашей интеллигенции к изучению народа». Что творчество Кольцова внесло «богатый вклад в сокровищницу знаний о народе… А светлые образы пахаря и жницы, этих кормильцев и поильцев земли русской, вырастающие из каждой строчки кольцовских песен, служили правдивым ответом на …представления о народе как о «холопе» и стаде баранов…»[20].  

 

Последнее десятилетие первой половины XIX в., а точнее - период с середины 1840-х до средины следующего десятилетия - в отечествен­ном литературоведении называли «гоголевским», с появлением и утверждением в литературе так называемой «натуральной школы». В 1844 г. Белинский констатировал кризисное состояние отечественной литературы. Но уже в своих обозрениях за 1846-й и 1847-й годы он связывал прогресс в нашей словесности с указанным направлением, отмечая, что именно «натуральная школа» стоит теперь на первом плане русской литературы.

 

Целый ряд авторитетных авторов упрекали направление в критической односторонности. Белинский спорит с ними. Так, в письме к Кавелину от 7 декабря 1847 г., написанном как раз в пору ожесточенной полемики со славянофилами по вопросу о положительном содержании русской жизни, Белинский пытался разъяснить, почему «натуральная школа» в настоящее время ограничивается изображением только отрицательных типов. «Что хорошие люди есть везде, - писал Белинский, - об этом и говорить нечего, что их на Руси, по сущности народа русского, должно быть гораздо больше, нежели как думают сами славянофилы (т.е. истинно хороших людей, а не мелодраматических героев) и что, наконец, Русь по преимуществу страна крайностей и чудных, странных, не­понятных исключений, - все это для меня аксиома... Но вот горе-то: литература все-таки не может пользоваться этими хорошими людьми, не впадая в идеализацию, риторику и мелодраму, т.е. не может пред­ставлять их художественно такими, как они есть на самом деле, по той простой причине, что их тогда не пропустит цензурная таможня. А по чему? Потому именно, что в них человеческое в прямом противоречии с тою общественною средою, в которой они живут»[21]. 

 

Литературная ситуация была, вероятно, еще сложнее и с точки зрения изображения миросознания земледельца, если учитывать, что к той же «натуральной школе» причисляли, кроме, например, В. Даля и В. Соллогуба, также Д. Григоровича, И. Тургенева, А. Гончарова, Ф. Достоевского, А. Герцена, М. Щедрина, Н. Огарева и Н. Некрасова. Всех их объединяло, может быть, лишь одно - ясное и бескомпромиссное неприятие крепостного права.

 

Впервые в русской поэзии голос землепашца, как мы отмечали, зазвучал, пожалуй, лишь в стихах А. Кольцова. Позаимствовав фольклор­ную всеобщность звучания, голос лирического героя поэзии Кольцова преломился сквозь опыт человека, вышедшего из анонимных народных низов, человека со своей, индивидуальной, не заемной судьбой. Так возникла уникальная мирообъемность и свобода как ли­рического героя, так и персонажа, равная той мирообъемности и свободе, которыми характеризуется мифологическое божество или былин­ный персонаж, вроде Микулы Селяниновича. В поэзии Кольцова на фольклорной основе проявилось миросознание вольного землепашца, хотя и не имеющее аналогов в реальной жизни,но указывающее на потенции народного мироощущения в его историческом становлении.

 

Чтобы явственнее стала уникальность образа земледельца в поэзии А.В. Кольцова, имеет смысл сопоставить его с тем образом, который сформировался несколько позднее в лирике И.С. Никитина, явно воспринявшего не только кольцовскую, но, прежде всего, некрасовскую традицию.

 

* * *

 

Иван Саввич Никитин (1824 - 1861) вышел из социальной среды, близкой той, в которой формировался и А.В. Кольцов. Его отец - воронежский торговец, вначале владелец свечного завода, а потом постоялого двора. Надо думать, поэту хорошо были знакомы «низовые» слои общества, в том числе и крестьяне. Во всяком случае, известны его серьезные размышления о судьбе крестьянства в пореформенный период. Так, в письме к главе кружка воронежской интеллигенции, куда входил и Никитин, советнику губернского правления, историку и этнографу Н.И. Второву читаем: «10 марта у нас был объявлен ожидаемый так давно и с таким нетерпением высочайший манифест об освобождении крестьян. Вы, без сомнения, спросите: ну, что, какое впечатление произвел он на народ? Ровно никакого. Мужички поняли из него только то, что им еще остается два года ожидания. В эти годы, - говорят они, - много утечет воды... Большая часть дворовых будто бы горюет, что им некуда будет деваться без земли, что ремес­лам они не обучались, стало быть положение их в будущем ничем не обеспечивается. Это равнодушие народа в такую минуту весьма понятно по двум причинам: во-первых, он еще не знает, как он устро­ится, станет ли ему легче в этом положении, которое ему представляется, с теми средствами, которые он имеет в руках в настоящее время. Во-вторых, он до того привык к тому воздуху, которым ды­шал доселе, что теперь, когда пахнул на него новый, более свежий, не чувствует живительной силы, не успел даже и понять, есть ли в нем, этом новом воздухе, живительная сила»[22]. 

 

А вот строки из другого письма, написанного несколько позднее Н. А. Матвеевой, дочери отставного генерала, командовавшего в Крымскую войну Воронежским ополчением, к которой поэт питал сильное чувство: «Вас удивляет теперь неразвитость сельского населения; Вы даже находите ее более между государственными крестьянами, нежели между крепостными, и потому заключаете, что уничтожение крепостного права не принесет таких плодов, на которые надеются передовые люди нашего времени и вообще все те, кому дорога наша родимая сторона. Ясно, что Вы не давали себе труда поглубже вникнуть в причины, которые стали непроходимою стеною на нашем пути. Из Ваших слов выходит, что народ наш не способен к развитию. Нет, Вы подумайте сперва о том, что над ним тяготело и тяготеет, о том, какое окружает его чиновничество, каковы его наставники - духовенство, как бьется он из-за насущного куска, таскал во всю жизнь на плечах своих зипун, а на ногах лапти...»[23]  

 

Согласимся, что перед нами свидетельство не только искренней озабоченности по­эта судьбами крестьян, сочувствия к ним, но и немалой наблюдательности, внимания к жизни крестьянства, что, кстати говоря, нашло отражение в своеобразных стихотворных новеллах, особом поэтическом жанре Никитина, изображающих жизнь народа.

 

В целом поэзия Никитина не знает той праздничности, которой живет лирика Кольцова, в свою очередь, не избегающего некой философской элегичнос­ти, горестных размышлений о жизни, как, например, в его знаменитых «Думах». Современники Никитина воспринимали его поэзию в интонациях скорбного смире­ния, безропотного и смиренного «печальника народного горя». В этом смысле хрестоматийной стала своеобразная самохарактеристика поэта из стихов «Портной»:

 

 

Пали на долю мне песни унылые,

Песни печальные, песни постылые,

Рад бы не петь их, да грудь надрывается.

Слышу я, слышу, чей плач разливается:

Бедность голодная, грязью покрытая,

 Бедность несмелая, бедность забытая...

 

В советское время в противовес этим мотивам в лирике Никитина находили мотивы протеста, особо часто вспоминая при этом стихотворение «Мщение», в котором поэт рассказывает о том, как крестьянин поджигает барскую усадьбу и убивает помещика из чувства мести за обесчещен­ную дочь. В нелегальных стихах поэта, например, из цензурных соображений опубликованных только в 1906 г., находили апологию крестьянской революции:

 

Падет презренное тиранство,

И цепи с пахарей спадут,

И ты, изнеженное барство,

Возьмешься нехотя за труд...

 

... Уж всходит солнце земледельца!

Забитый, он на месть не скор!

Но знай: на своего владельца

Давно уж точит он топор...[24]

 

Однако самобытность Никитина проявилась, конечно, не столько здесь, сколько в культивировании своеобразного жанра бытовых поэтических зарисовок, новелл, где часто повествование передается само­му герою новеллы, как это происходит в «Рассказе моего знакомого», «Рассказе крестьянки», «Рассказе ямщика» и других стихах. Причем более всего поэта привлекает в таких новеллах едва ли не очерковая объективность описания образа жизни того или иного персонажа в рамках его сословия. Таким образом, выразительная поэтическая картинка остается абсолютно в пределах ее социально-бытового контекста, что и насыщает ее особой печальной безысходностью, поскольку выход из наличной ситуации «бедности» возможен только в смерть.

В этой связи вспомним еще раз кольцовского пахаря, космичность его землепашеского деяния, начало которого связано с пробуждением природы («Из большого леса Солнышко выходит») и тесно связано с самою природой, с логикою ее годового цикла, превращающегося в некую празднично - трудовую мистерию творения:

 

Пашенку мы рано

С сивкою распашем,

Зернышку сготовим

Колыбель святую.

Его вспоит, вскормит

Мать-земля сырая;

Выйдет в поле травка -.

Ну! тащися, сивка![25]

 

Тут и пахарь, и соха, и сивка - все вплетено в процесс круго­вращения жизни, отчего и весело пахарю, чем, собственно, и вдохновляется его вольная песня:

... С тихою молитвой

Я вспашу, посею;

Уроди мне, Боже,

Хлеб - мое богатство![26]

 

Важно, что этот контакт с мирозданием есть личное («мое») дело кольцовского пахаря, преодолевающее все социальные препоны, которые у Никитина и формируют конфликт лирического сюжета„

В никитинском же «Пахаре» сюжет с самого начала открывается не пробуждением - обновлением природы, а закатом («Солнце за день нагулялося, За кудрявый лес спускается...»), уходом в сон-смерть:

 

Не слыхать-то в поле голоса,

Молча ворон на меже сидит...[27]

 

И в этой нечеловеческой, безголосой тишине

 

Только слышен голос пахаря, -

За сохой он на коня кричит...[28]

 

Для никитинского пахаря конь - не «сивка», не единое с ним тело, как у Кольцова («Я сам-друг с тобою, Слуга и хозяин...»), а от­деленное от человека, но такое же как и он сам изнуренное орудие труда, с кото­рым беседовать просто невозможно, а возможно только понукать криком. Годовой цикл здесь - не символ торжества жизни, а символ безысходности и страдания:

 

Зреет рожь - тебе заботушка:

Как бы градом не побилася,

Без дождей в жары не высохла,

От дождей не положилася.

 

Хлеб поспел - тебе кручинушка:

Убирать ты не управишься,

На корню-то он осыплется,

Без куска-то ты останешься.

 

Урожай - купцы спесивятся;

Год плохой - в семье все мучатся;

Все твой двор не поправляется,

Детки грамоте не учатся...[29]

 

В Никитинском «Пахаре» природа не сотрудничает с крестьянином, а противостоит ему, как и социум, и это притом, что и этот пахарь, кажется, свободен, работает для себя и на себя. Никитин абсолютизирует тяготы наличного существования своего персонажа, исчерпывает ими не только его быт, но и его миросознание именно в силу тесной спаянности крестьянина с социальной ситуацией его существования.

То же происходит и с крестьянкой Никитина, у которой и «овин сго­рел», и «муж заболел», а потом и скончался, и «дети просят хлебушка, покою не дают», «и лошади голодные стоят и корму ждут». В конце концов, крестьянка вынуждена выйти замуж за богатого, но «взбалмошного и причудливого старика». Словом, всякий раз на небольшом пространстве социально-бытовой сценки Никитин концентри­рует все «классовое» зло, обрушивающееся на его бедных, «униженных и оскорбленных» персонажей.

 

Очень важно при этом и еще одно обстоятельство. Кольцовское стихотворение, процитированное выше, называется «Песня пахаря», и оно вполне отвечает этому жанру, являясь восторженным приятием лирическим героем (а именно он и есть пахарь) мироздания как пространства сотрудничества с природой, естественного и вольного. Таким образом, в конечном счете эти стихи мы можем воспринимать как художественно превращенный голос крестьянства, в вольном труде осваивающего природу.

 

Другое дело, «Пахарь» И.С. Никитина. Он персонаж, но не лирический герой стихотворения. Он увиден со стороны, как был увиден, скажем, и крестьянин в радищевском «Путешествии». Ноуви­ден взглядом сострадающим, взглядом образованного и «чувствительного» человека. Поэтому и возникает он вначале не крупным планом, как у Кольцова, а на плане общем, панорамой:

 

Конь идет - понурил голову,

Мужичок идет - шатается...[30]

 

В конечном счете, все это фокусируется в сострадательных восклицаниях лирического героя-поэта:

 

Уж когда же ты, кормилец наш,

Возьмешь верх над долей горькою?

Из земли ты роешь золото,

Сам-то сыт сухою коркою!..

 

...Где же клад твой заколдованный,

Где талант твой, пахарь, спрятался?

На труды твои да на-горе

Вдоволь вчуже я наплакался![31]

 

Здесь явно слышится некрасовский голос с его «Ты проснешься ль, исполненный сил?..», еще более скрепляющий лирический сюжет с реальной социальной ситуацией. Так происходит даже там, где все пространство стихотворения занимает, на первый взгляд, исповедь лирического героя-крестьянина. В конечном счете, крестьянский голос тонет в видении лирического героя как «альтер эго» поэта, подводя итог, может быть, и в стихах «Ночлег в деревне»:

 

Душный воздух, дым лучины,

Под ногами сор,

Сор на лавках, паутины

По углам узор;

Закоптелые полати,

Черствый хлеб, вода,

Кашель пряхи, плач дитяти...

О, нужда, нужда!

Мыкать горе, век трудиться,

Нищим умереть...

Вот где нужно бы учиться

Верить и терпеть![32]

 

Среди свойств таланта И. Никитина исследователи справедливо отмечают реализм, трезвое и правдивое, без идеализаций и фантазий, отношение к жизни. «У него нет той приторной идеализации, к которой часто прибегают даже лучшие из наших писателей -_народников, - отмечал, например, Ф.Е. Савицкий. – Несмотря на свои симпатии к народу, Никитин не закрывает глаз на его дурные и дикие стороны, которые как неизбежное зло будут существовать до тех пор, пока над этой темной массой «не блеснут лучи рассвета». И тем не менее, несмотря на отсутствие идеализации, этот бедный серенький люд, так тихо и безропотно переносящий свою долю, вызывает глубокое участие к себе благодаря правдивому изображению Никитина»[33].  

 

Как народный поэт Никитин по праву считался преемником Кольцова, оставаясь, между тем поэтом, обладающим собственным видением мира. В известном смысле его поэзия может рассматриваться как дополнение к поэзии Кольцова, в том числе и в том, что касается изображения миросознания русского земледельца.

В заключение отметим, что сопоставление лирического видения русского крестьянина в поэзии А.В. Кольцова и И.С. Никитина еще раз демонстрирует две, обозначенные Гоголем магистральные тенденции в изобра­жении отечественной словесностью фигуры и миросознания русского землепашца. Это, напомним, во-первых, тягостное положение крестьянина в его теперешнем бытии и отсутствие возможности, а также неумение ни его, ни помещика что-либо в этой реальности изменить. И, во-вторых, апелляция к будущему внеземному существованию, надеждой на которое силен человек. В рамках этих двух тенденций, но в то же время следя и за развитием их вариаций, мы собираемся взглянуть на творчество еще нескольких крупных русских писателей, начало творчества которых датируется сороковыми годами XIX века.

 

 

---

[1] Белинский В. Г. Полное собрание сочинений в тринадцати томах. М, АН СССР, 1959. Т. 9, с. 534.

[2] Цит. по кн.: Скатов Н.Н. Кольцов. М., Молодая гвардия, 1889, с. 22 - 23.

[3] Там же, с. 26.

[4] Кольцов А.В. Сочинения в 2-х томах. М., Советская Россия, 1956. Т. 2, с. 97-98.

[5] Кольцов A.B. Сочинения, М., Художественная литература, 1966, с. 96 – 97.

[6] Говоря об «ушедшей в прошлое жесткой природе», мы имеем ввиду, конечно, не то, что человек якобы со временем научается изменять внешнюю природу, а то, что по мере научного прогресса он все больше научается приспосабливаться к ней и, тем самым, получает все большую степень свободы от природной зависимости: у него появляются, например, сорта, позволяющие растению вызревать в более короткие временные периоды с максимальным использованием малого количества тепла и короткого светового дня, а также более устойчивые к колебаниям температуры, болезням, вредителям и т.д.  

[7] Там же, с, 150.

[8] Там же, с. 97..

[9] Скатов Н.Н. А.В. Кольцов. М., Молодая гвардия, 1889, с.26.

[10] Там же, с.66.

[11] Успенский Г.И. Избранные произведения. М., ГИДЛ, 1958, с.319.

[12] Скатов Н.Н. А.В. Кольцов. М., Молодая гвардия, 1889, с. 68.

[13] Там же, с. 72.

[14] Кольцов А.В. Там же, т.1, с. 127.

[15] Там же, с. 204.

[16] Скатов Н.Н. А.В. Кольцов. М., Молодая гвардия, 1889, с. 93.

[17] Успенский Г. Цит соч., с. 319 – 320.

[18] Гоголь Н.В. . Собр. соч., т. 5, с. 406, 407.

[19] Скатов Н.Н. Цит. соч., с. 78 – 79.

[20] Огарков В.В. Алексей Кольцов. Его жизнь и деятельность. В кн.: «Фонвизин. Крылов. Кольцов. Шевченко. Никитин. Биографические повествования». ЖЗЛ. Биографическая библиотека Ф. Павленкова. Челябинск, Урал, 1998, с. 271. 

[21] Белинский В. Г. Полное собрание сочинений, т. 12, с. 460.

[22] Цит. по: Никитин И.С. Стихотворения. М., Советский писатель, 1947, с.XXXIV-XXXV.

[23] Там же, сс. XXXVI-XXXVII.

[24] Там же, с.320.

[25] Кольцов А. Т. 1, с. 112-113. 

[26] Там же, с. 113.

[27] Там же, с. 199.

[28]Там же.

[29] Там же, с. 200.

[30] Там же, с. 199.

[31] Там же, с. 199-200.

[32] Там же, с. 239.

[33] Савицкий Ф.Е. Иван Никитин. Его жизнь и литературная деятельность.В кн.: «Фонвизин. Крылов. Кольцов. Шевченко. Никитин. Биографические повествования». ЖЗЛ. Биографическая библиотека Ф. Павленкова. Челябинск, Урал, 1998, с. 453.