Моя жизнь в ИФ РАНе

Моя жизнь в ИФ РАНе, или отчет о проделанной работе

Предисловие

После окончания университета в 1972 г. я попал в ИКСИ (Институт конкретных социальных исследований АН СССР), в группу Б.С. Раббота. Вот тут первая остановка.   Социология при социализме была дамой полусвета: обслуживала ВИП персон из райкомов компартии, но за стол с порядочными академиками ее не сажали. Поэтому с колоссальным трудом отбитый от Института философии АН СССР новый институт по социологии ну никак не мог называться институтом социологии. Нет! Социология – псевдо наука, она сплошь буржуазная, стало быть, враждебная, при социализме она выполняет роль троянского коня. Там прячутся объективисты, которые не понимают диалектики современной эпохи. Понимали ее в Отделе пропаганды ЦК, и в Международном отделе, ну и еще в некоторых ведомствах. Субъективисты тоже были не сахар, поэтому все силы были брошены на разработку марксистско-ленинской социологии. На худой конец пусть это будут Конкретные Социальные Исследования, хотя слово «социальные» проходило утверждение несколько лет. Ведь есть же хорошее слово «общественные»!  Не опасно ли переходить на заграничный научный жаргон? И вот с неподражаемой партийной грацией и тактом остановились на ИКСИ. Даже не заметив, что термин «икс» означает «то, не знаю, что». ТО есть возможны сюрпризы. Заправлять этим делом взялся было академик Алексей Матвеич Румянцев, но у него ничего не получилось, и после невнятного руководства социологией Лапиным, ему на смену пришел Мих. Ник. Руткевич. Старший. Вот тут, собственно, социология и обрела свою правильную конфигурацию. В нашей стране. В полгода все порядочные люди и почти все доктора наук перешли из института на другую работу.

Мой диплом был по социальному эксперименту, а Борис Семенович Раббот писал об этом книгу. Ну я и подошел ему по тематике, и по результатам нескольких предварительных разговоров о том о сем. В этой группе работали замечательные и очень симпатичные люди – Михаил Яковлевич Лойберг, Борис Васильевич Орешин, Владимир Рокитянский, Александр Ицхокин. Аспирантами там были Ионин, Кругликов, Лев Соболев, который стал потом учителем литературы – и литературоведом – в школе, где я учился, в 67. Затем появилась Люда Костомахина, которая почему-то стала распространять слухи, что я стукач КГБ. Это, наверное, придавало ей весу в глазах сослуживцев, хотя весу ей и так хватало. Было еще несколько человек, фамилии которых я не запомнил, но в целом компания была очень милая. В секторе шла работа на два фронта – на Дирекцию, потому что Раббот был помощником Алексея Матвеевича Румянцева, академика, директора ИКСИ, и на тематику «социальный эксперимент, его история, методология, методика». Жилось интересно, дружно, со мной мои старшие товарищи держались тепло, опекали, но и спуску не давали, когда надо.

Директор ИКСИ имел солидную партийную биографию, был членом ЦК, заведовал отделом науки и культуры ЦК, но при этом был сторонником «социализма с человеческим лицом». Тут уместно процитировать электронное издание «Рубрики», где есть сведения о А.М. Румянцеве. _Алексей_Матвеевич «был снят с поста главного редактора «Правды» из-за недовольства Л. И. Брежневым его статьёй «Партия и интеллигенция»[2]. Как описывает этот случай спустя многие годы давний «правдист» Виктор Кожемяко, он «едва приступив к редакторским обязанностям, слёг в больницу после резкого выговора „свыше“ за одну из острых публикаций. Тем не менее он занимал ряд важных постов: сентябрь 1965 — июль 1966 — и. о. академика-секретаря Отделения экономики Академии наук СССР; 1966 — академик Академии наук СССР по Отделению экономики (экономика); в 1966—1967 — академик-секретарь Отделения экономики Академии наук СССР; 17 мая 1967 — 28 мая 1971 — вице-президент Академии наук СССР, отвечающий за общественные науки.    При его поддержке на базе Отдела конкретных социологических исследований Института философии АН СССР был создан Институт конкретных социальных исследований (ИКСИ) АН СССР — первый социологический институт. В 1968—1972 — директор новосозданного Института конкретных социальных исследований[5].

Н. И. Лапин вспоминал, что после происшедшего с Ю. А. Левадой «противодействие в ЦК нарастало, и оно сосредоточилось на Алексее Матвеевиче Румянцеве как ключевой фигуре. Усиливалось подозрительное отношение к институту и его директору… В итоге Румянцев принуждён был подать в отставку одновременно с двух постов — и директора института и вице-президента Академии наук»[6]. В 1972 ИКСИ как слишком «либеральный» научный центр был подвергнут реорганизации в Институт социологических исследований, которая сопровождалась увольнением многих ведущих сотрудников (таких как Ю. А. Левада, И. С. Кон, А. А. Галкин и др.). Был вынужден покинуть пост директора и А. М. Румянцев[7].

Скончался А. М. Румянцев 1 декабря 1993 года, похоронен в Москве, на Троекуровском кладбище[10].[11]

Ю. А. Левада: «Он явился воплощением определённого типа партийного деятеля — партийного либерала, не столь далёкого от литературных либералов»[12].

«Человек чести, сторонник социализма „с человеческим лицом“», — так характеризовала его И. Н. Зорина[13].

По мнению В. А. Ядова Румянцев создал в институте «прекрасную либеральную атмосферу. Лишь временами он собирал руководство института — руководителей крупных проектов, отделов, заместителей директора — и просто мы говорили на разные темы, как правило, даже не столько административные вопросы обсуждались … его интересовало содержание, как у нас идёт дела, в каком направлении, какие проблемы будем изучать. Румянцев активно настаивал на том, чтобы мы использовали госстатистику, потому что социологи ею вообще пренебрегали… Он сказал на одном собрании, довольно узком: „Вы знаете, когда размышляю о ситуации в нашей стране, в обществе в целом, я думаю, что все формации возникли естественным путём, и только социалистическая формация возникла организованно — путём организованных действий масс. Не отсюда ли все наши проблемы? Вот над этим надо подумать“. Он вообще иногда собирал нас за тем, чтобы предложить какую-нибудь генеральную философскую идею: „Подумайте над этим…“ Ничего не диктовал, не вникал детально ни в один проект. Но предлагал какой-то предмет для размышлений».

Л. В. Карпинский вспоминал:

«Я бы определил такое его социальное качество, что ли, тип, довольно редкий в то время: интеллигентный марксист, сторонник, если можно так выразиться, правового социализма. Ещё я его называл про себя „пражский социал-демократ“. Он же приехал из журнала „Проблемы мира и социализма“. (Там были Грушин, Карякин, Борис Пышков — и все они потянулись к нему, именно зная его…)…

Был эпизод, который доказывает, что вопрос о правах личности, в том числе праве на своё мнение, он высоко ценил. Это эпизод с Борисом Орловым, собкором „Известий“, который тогда не захотел описывать оккупацию в Праге. Из Чехословакии его вернули, он долго был не у дел, не знали, куда его „приткнуть“. Ввиду того, что я знал Румянцева ещё по „Правде“, и он уже организовывал Институт социологии, я помню, попросил его о встрече. Мы ехали в его машине, я очень хорошо охарактеризовал Бориса и просил взять его на работу. Конечно, возьму, говорил Алексей Матвеевич, конечно. Но он интересно это объяснял. Мы правильно поступили, что вступили в Прагу, прекратили контрреволюцию. Но каждый человек имеет право не сразу это понять, имеет право усомниться… Поэтому какие могут быть вопросы? Вы говорите, он хороший работник, честный человек. Да, он, наверное, честно усомнился в правильности принятого решения. Разве можно за это наказывать? Я в ЦК всё время говорил, что многие люди не сразу нас поймут. Надо терпеливо их выслушивать, перевоспитывать. Вот такой был Алексей Матвеевич. Но тем не менее его институт по тем временам был отдушиной, крышей, где была полная возможность продвигать дело вперёд по заранее заданному направлению. По крайней мере, социологию-то именно при нём удалось поставить». https://ru.ruwiki.ru/wiki/

В эту пору на Институт свалилась беда в лице нового директора Михаила Николаевича Руткевича, которого чуть попозже прозвали «бульдозер». Не буду повторять известные вещи, что за «реформа» была задумана и как она осуществлялась. В результате из института «ушли» почти все доктора наук, причем не просто ушли. Когда угроза увольнения нависла над Левадой, коллектив решил воспользоваться формальным правом – выбрать Юрия Александровича секретарем профсоюза, а в таком случае его уволить нельзя. Собрали собрание. Ко мне подошел кто-то из левадовцев с просьбой выдвинуть кандидатуру Левады на собрании, чтобы это выдвижение шло не от их кружка, а из народа. Я конечно согласился, но в результате его выдвинул кто-то другой. Но и это не помогло. Помню негодование Бориса Андреевича Грушина на все эти события. Отдел Грушина располагался где-то в другом месте, кажется на Преображенке, там шла работа над огромным проектом «Таганрог» - эмпирическим исследованием массового сознания среднего промышленного города. Это был титанический труд, огромный по охвату проблем, объектов изучения, результатам, защищенным диссертациям и т.д. Крышевал, как сейчас говорят, этот проект сотрудник ЦК Оников. Но и это не помогло, проект был вскоре закрыт.

А наша команда попала в отдел промышленной социологии. Руководил им Лапин. Отдел был побольше прежней нашей группы, и люди были тоже разные. Самой авторитетной фигурой была Нина Федоровна Наумова, ей под стать были Пригожин, Коржева, Зайцева, особнячком держался В.В. Колбановский. В памяти от кого-то осталось только одно отчество – например, был человек с отчеством Зиновьевич, от кого-то – бирюзовые штаны в обтяжку (Нины Андреенковой), от кого-то седая коса до пят и бархатные платья (Ирина Ивановна Чангли). Частенько заглядывали интересные люди – Владимир Эммануилович Шляпентох, Подмарков, О.Л. Шкаратан, и я помню, как эти разговоры превращались в программные идеи Лапинских исследований. Но работа шла тоже споро, проводились семинары, шли эмпирические проекты, писались отчеты, индустриальная социология доказывала свою полезность, как могла. Но бдительное око партийных руководителей было недреманным, всевидящим и строгим. И несмотря на твердую и принципиальную позицию, которую отстаивали в борьбе с буржуазной идеологией и антипартийной деятельностью (наших же коллег) люди вроде И.И. Чангли, пресс все усиливался. Кстати, Ирина Иванова Чангли меня все время очень интриговала своей загадочностью и красотой. Представьте себе три диванные подушки одна на другой, обернутые в плюш вишневого (некогда) цвета, пастозное лицо и ярко рыжая коса до пят, - и всегда принципиально правильная позиция по всем вопросам. Но когда мне попалась – гораздо позже – ее книга «Труд», очарование исчезло, красота поблекла, а интрига развалилась. В книге было 450 страниц, но других достоинств специалисты там не обнаружили. Она, кстати, хотела привлечь к партийной ответственности Г. Лисичкина за статью в прессе, не согласованную с руководством. Больше таких пассионарий я не припомню. В конце концов и этот отдел рассыпался, а мне Лапин, в ответ на мою робкую просьбу подать документы на конкурс мл.н.с. (а я был старшим научно-техническим) ответил, что рано, мол, надо поработать еще годок – другой. Не помню уже почему, но и в аспирантуру ИКСИ мне тоже не «посоветовали». Это было неприятно, потому что Раббот обещал стремительную карьеру и скорую защиту, если будешь работать как надо. А я старался как надо. 

Команда наша рассыпалась, что подтверждало тезис о вечном движении: Борис Раббот оказался в Америке, став из теоретика социального эксперимента практиком. И по-моему, его эксперимент не очень удался, он не нашел себе место в профессии, поправив дело браком с американкой. Но с горизонта бывших коллег и приятелей исчез. Борис Орешин несколько лет проработал в редакции журнала «Вопросы философии», а потом сделал успешную издательскую карьеру. Лапин через некоторое время оказался директором ИФ, тоже на некоторое время. Кружок Н.Ф. Наумова, А.И. Пригожин, Э.М. Коржева оказался в институте системных исследований, а молодежь остепенилась и тоже «пошла свои путем», толком не попрощавшись. С другими подразделениями института мы общались спорадически. Меня очень тянуло к Шубкину, он был известным и очень уважаемым специалистом, проводил много лет панельные исследования в селе Копанка в Молдавии, а в ИКСИ занимался, кажется, социологией образования. Но я видел его всего несколько раз, и так и не отважился подойти. Сектор социологии семьи возглавляла Зоя Алексеевна Янкова, и этот сектор мне очень памятен тем обстоятельством, что там работала моя будущая жена Ольга Тюрина. Правда, познакомились мы гораздо позже. Ну, все равно, неплохо для сектора семьи, не уверен, были ли у него еще какие-то заслуги в семейном деле.

Еще помню, что в пристройке к зданию, где располагался тогда ИКСИ, - а это было школьное здание, так в этой пристройке, некогда служившей спортзалом, находился вычислительный центр, туда вход был закрыт, но в щелочку можно было полюбоваться чудом отечественной информационной технологии - огромные шкафы, рой мигающих лампочек, огромные бобины с магнитной пленкой и полубоги в спецодежде, которые смотрели как-то сквозь тебя, не замечая и не присваивая тебе статуса субъекта, достойного внимания.

В это время расширялся ИНИОН, Отдел философии, и меня пригласили туда. Чему я был очень рад.

Этот кусок переместить в ИФ

Желтые ботинки

Эпизод, сам по себе исключительный, но и вписанный в неформальную историю Института.

По случаю праздника в институте выдали премию, особо отличившимся сотрудникам досталась особо выдающаяся премия. Обычно премии либо дружно пропивались, либо шли на заплатки семейных бюджетов в семьи.  А тут Владимир Семенович Швырев, тогда еще кандидат наук, но с очень высокой репутацией после выхода его книги про неопозитивизм, решил потратить свою премию на благое дело – купить себе новые ботинки. Надо напомнить читателям, что купить ботинки было тогда очень непросто – надо было либо ловить их случайным образом, систематически обходив все магазины по списку в течение некоторого времени, либо заручиться дружбой с продавцами в обувных отделах ГУМа или ЦУМа. Но В.С. решил пойти своим путем, поскольку ни ходить по магазинам, ни заводить дружбу среди торговых работников ему было не досуг. Он заглянул в угловой магаз прямо у входа в метро «Кропоткинская»[1] и - О чудо! Обнаружил там пару, пришедшую ему по размеру. Но слегка смущавшую философа свои ярко рыжим цветом, который, видимо, и сохранил эту пару полуботинок для нашего героя. Но цвет – дело второстепенное, рассудил В.С., поскольку ботинки были на толстой подошве, пришлись впору, казались очень надежными и безразличными не только к людской молве, но и к разным капризам природы. К достоинствам обуви относилась и цена – от премии оставалось еще на добросовестное спрыскивание обновки – без нее не обходилась тогда ни одна эпохальная покупка. Дело к вечеру, счастливый обладатель заветной коробки хотел уже нырнуть в метро – как на пороге станции его окликнули двое коллег. Радости не было пределов – компания для обмывки нашлась сама, и друзья устремились в стекляшку напротив, чтобы там и посидеть чуток.

Три по сто, три салата «Столичный», томатный сок и три кусочка черняшки – рацион светил науки был довольно скромным, но хорошо себя зарекомендовавшим за последние десять лет. Но к огорчению философов, стекляшка уже закрывалась, так что пришлось пойти курить на воздух, а на воздухе, как известно, родятся мысли - одна другой интереснее. Одна из них – продолжить банкет – была высказана, мгновенно оценена по достоинству, не нашла возражений и была принята в разработку. Обычный маршрут в таких случаях тоже не подлежал корректировке – «Паланга»[2], на моторе, и если повезет, у шефа можно прикупить пузырек. Пузырька не оказалось, а «Паланга» была на спецобслуживании. Облом. На Москву спустился темный ноябрьский вечер, задуло, полило, стемнело, да еще повалил мокрый снег. И друзья приняли смелое решение – вся Москва гудела, что на Можайке открылся какой-то мотель, круглосуточный, где чистая Европа и наливают до 4 утра. Это было время, когда начали строить кольцевую дорогу[3], и часть уже была готова – от Можайки до Мосфильмовской. А мотель этот был на въезде в Москву, с западного направления, так что заграничный путешественник мог убедиться в том, что социализм не лыком шит и тоже цивилизованный общественный строй. Помчались туда. Слухи подтвердились, наши путешественники провели там сладкие часы, желая ботинкам долгих лет жизни и исполнения всех желаний их нового хозяина. А что такие рыжие, так это не беда, оригинально, а можно гуталинчиком оживить, будет незаметно.

Но потехе час, поймали такси, двинулись обратно. По дороге пришлось сделать вынужденную остановку, - ночь, снег с дождем хлещут, темень, бордюра нет, глина, грязь – ну ничего, стравились, поехали дальше. На дороге- никого, машина разогналась, скоро поворот в центр. Вдруг истошный вопль: Стой! Остановись! У кого коробка? А коробки нет. Ни у кого. Мы же ее брали, я точно помню, из мотеля, я ее тебе передал, когда садились в машину! –Да! - И где она? – Нету. На полу? Нет. Спереди? Нет.

- Шеф, давай назад!

- А как? Тут одностороннее движение, и разворота нет.

  - Давай задним ходом!

   -Ты в своем уме? Где ж ее искать, не видно ни зги!

- Давай, я помню, мы остановились возле указателя какого-то!

Шеф вдохнул выдохнул, пробормотал что-то о деторождении В.С., но видно ему это приключение начинало даже нравиться, и попятился задним ходом. Все уставились в окна, черные, да еще и заляпанные снегом, и наперебой стали командовать: Вот, тут вроде! Стой! Нет дальше… Вот, вот указатель, нет, не тот. Раз пять команда вылезала в грязь, кто-то шлепнулся в глину со снегом, потом опять пятились задом. И когда уже все было потеряно, и умерли три надежды – по одной на брата, и когда друзья уже начали обещать В.С. скинуться на новые ботиночки, уговаривать его ничего не рассказывать жене – последний выход вдруг оказался удачным, коробочка так и лежала на свету, прямо под фонарем, - которого не было, конечно, на первой остановке - не могли же они прямо под фонарем… Коробка вся намокла, но веревка была цела, и в коробке оказались именно они, ярко рыжие ботинки без малейших следов непогоды и вообще экстремального путешествия.

Надо ли говорить, что у ботинок этих была долгая и счастливая судьба.