Воспоминания Любимовой Т.Б.

Любимова Т.Б.

О себе и о судьбе

Моя судьба несет на себе печать истории нашей страны, это же можно сказать и о нашем Институте философии, с которым связана вся моя жизнь.

Я – посреди времени: 50 лет от 1917 г. и 50 лет до 2017 г., – то есть в 1967 году. В этот срединный год истории нашей страны (одной, но мощной волны истории) я поступила в аспирантуру ИФ АН СССР в сектор теории и методологии социологии, которым руководил Юрий Александрович Левада.

Небольшая предыстория того поворотного события в моей жизни такова. Я по своему первому образованию архитектор. Первые три года после окончания Московского архитектурного института можно назвать поиском мною своего призвания. Во ВНИИ технической эстетики, куда меня распределили после окончания института (тогда было распределение, без работы никто не оставался), моим научным руководителем в аспирантуре был Генрих Маврикиевич Людвиг, выдающийся ученый, знаток древних культур и языков. Он мне предложил заняться наукой о знаках и символах семасиологией, так он ее называл, потому что у меня вступительный реферат был посвящен символике древних зиккуратов. В этой аспирантуре я была недолго, судьба тянула в другую сторону, хотя в будущем этого прошлого я все равно заинтересовалась и отчасти занимаюсь символизмом в метафизике.

Атмосфера в этом институте (ВНИТЭ) была довольно либеральная. Там работали многие интересные ученые, личности, не подчинявшиеся стандартам, принятым тогда официальной культурой. В философии тоже были такие люди, например, Щедровицкий Георгий Петрович проводил свои знаменитые семинары, которые я посещала, как и многие другие. Тогда возникло много нового и интересного. Были семинары по социальной психологии Ольшанского В.Б., были семинары и по методологии социологии Левады Ю.А. Казалось, что в интеллектуальном отношении страна оживала, по крайней мере, столица производила такое впечатление. Несколько расширился горизонт доступного знания, не то, чтобы исчез контроль, он не может исчезнуть, меняется только центр, откуда он производится, и средства контроля (прямые запреты или финансовые регуляторы, или формы психологического принуждения), а точка приложения всегда одна и та же – мыслящий человек.

Сообщество одновременно ожидает движения живой мысли и запрещает отступления от привычных стандартов. Дело не только в жестком контроле со стороны власти за идеологическими процессами, а в неправильном понимании самой идеологии. Идеологию нагрузили не свойственной ей по природе функцией управления социальными процессами и контроля над мыслями и чувствами людей, в то время как она есть логика идей, речь (логос) об идеях, и не более того, рассуждения об идеях. Добавочная функция сделала идеологическое поле, в котором обсуждались бы смыслы, идеи, проекты и т.п., пустынным, и даже подозрительным. За неимением возможности свободно обсуждать идеи, мышление зацикливается на «общепринятом», и можно сколько угодно призывать к критическому мышлению, оно таковым не станет. Кризис современной культуры вызван, конечно, не этим, спутанность функций культурных институтов есть следствие более глубоких искажений правильного устройства социума, о коем ни у кого нет никакого знания. Философия же, по самому своему призванию как преданное служение истине, может проявляться исключительно как самостоятельная и свободная мысль. Относительно свободная, конечно, ровно настолько, насколько эта мысль самостоятельна. Исходит она не из общепринятой и устоявшейся догмы, а из живого импульса «пробуждения от догматического сна» что вовсе не означает непрерывного стремления к чему-то новому. Такая установка тоже весьма догматична, что-то вроде стандарта нестандартности. Сейчас нам предлагают соответствовать мировым стандартам, а разве может быть стандарт в философии? Кого или что можно назвать таковым? Никого, иначе бы «история прекратила течение свое».

Так вот, семинары того времени для всех были чем-то живым по содержанию и по атмосфере, в них царившей. Таков и был семинар Щедровицкого Г.П., на котором практиковался «мозговой штурм». Конечно, я тогда не могла на равных в нем участвовать ни по моим тогдашним познаниям, ни по уровню той страстной и штормовой энергии, с которой шли споры по поводу теории деятельности и методологии науки. Спорить с Щедровицким могли немногие, я вспоминаю только троих – Розина В.М., Генисарецкого О.И. и Сазонова Б.В., двое первых потом пришли работать в наш институт. Собственно этот «квартет» мог держать наше внимание в течение нескольких часов, когда обсуждалась или искалась, или конструировалась та основа, на которой можно было бы воссоздать целостное здание всех наук (в перспективе). Эта задача, как мне представляется, всегда присутствовала в философии, явно формулируемая или предлагаемая в качестве картины мира или суммы принципов. Кант выстраивал в строгий порядок «департаменты» наук, Гуссерль во вступительной речи к «Картезианским размышлениям» тоже объявляет своей задачей – найти принцип, из которого можно строго вывести все научное знание. Намерение привести в порядок распадающееся на все большее число дисциплин знание на первый план выдвинулось в новое время и стало занимать умы в силу того, что в культуре доминирует авторитет науки. Авторитет же ее исходит из производства ею технологий. На семинарах Щедровицкого такой общей основой наук была теория деятельности, а способы построения этого здания науки рассматривались под рубрикой «методология». Во всяком случае, я так понимала эту интеллектуальную активность. Относительно «каиновой печати» науки я прозрела значительно позже (обслуживание войны, которая есть надежный органон любой власти), но думается, что другого пути к знанию у человечества не осталось.

Сейчас, заглядывая в прошлое, дивишься, какая была жажда знания у людей, и у меня тоже. Я в этом семинаре принимала посильное участие, второстепенное, но для меня важное и результативное. Состояло оно в том, что я должна была приходить в определенный день недели к машинистке, которая печатала все произнесенные на семинаре выступления, реплики, высказывания, записанные на магнитофон. Машинистка работала очень быстро, я же должна была ей диктовать то, что надо печатать, то есть, формулируя в сжатом виде сказанное участниками семинара, не искажая, но очищая от шелухи. Так я познакомилась с теорией деятельности и с методологией науки.

Когда я поступила в аспирантуру Института философии, то мне казалось, что в этом институте должны обитать мудрецы, представлявшиеся мне в виде убеленных сединой старцев, хранящих где-то в тайниках великую Мудрость и Истину. Но в приемной комиссии были молодые люди, казавшиеся мне тогда весьма пожилыми, а каждому было не более 40 лет. Поступив, разочаровалась ли я? В институте была довольно противоречивая обстановка: «новая волна» сорокалетних и чуть моложе ориентировались на обновление «репертуара» своих исследований, но те, кто к тому времени занимали ключевые посты в Академии (в философии) были, по большей части, люди, привыкшие думать «в согласии с линией партии». Тогда философия понималась как идеология в самом примитивном смысле слова, а доктор философии и беспартийный – это вообще было редкостью (а было ли такое вообще?), так что «волне» приходилось биться о камень, что надо понимать отнюдь не как конфликт отцов и детей, а как некое искривление пространства культуры, искажение ментального пространства. Чтобы стать философом на самом деле надо пройти определенный, довольно длинный путь интеллектуального и духовного становления. Хотя верно говорят, что философом не становятся, а рождаются, но все-таки раскрывается этот врожденный дар с опытом души и обретением важного качества личности – интеллектуальной честности, которую можно назвать совестью философа. Те люди, которые тогда было монополистами в идеологии и занимали ключевые посты в академической философии, даже не подозревали о таких тонкостях; отношения между поколениями были перевернутыми – «новая волна» требовала интеллектуальной честности, в том числе и от самих себя, хотя они тоже понимали свою задачу, на мой взгляд, узко, от противного, как освобождение от «зажима». Получалось, что «верхи не могли, а низы не хотели»; можно сказать, образовалась революционная ситуация в миниатюре и в ослабленном тонусе.

Сейчас это противоречие тоже есть, как и всегда, но закамуфлировано и нередко работает под прикрытием борьбы с идеологией, причем функцию контролеров выполняют теперь победители в предыдущем противостоянии. Игра на этом поле доминирующих и контролируемых ведется постоянно и разными способами, нередко самыми хитрыми. Монополия на идеологию проводится через наводнение научного пространства серыми публикациями, зато соответствующими требованиям общепринятого представления о знании, под видом строгой научности (длинная библиография, иностранные слова и побольше, а главное, чтобы невозможно скучно было читать), а также через бюрократические барьеры, через превращение научной деятельности в бесконечную череду отчетов и прочей административной суеты. Конечно, это было всегда, но не в такой же степени! Западная философия, со времени Платона, размышляет над задачей «познай самого себя», человеческое в человеке, условием чего было бы гармоничное устройство общества. Однако мы такового в истории не видим, а создать идеальное общество с умным управлением и максимальными возможностями для реализации каждым человеком идеи Человека, реализации своего «образа и подобия», который, надо полагать, для каждого уникален и выражается как путь и судьба, дело невероятно сложное. Для этого и существует философия как свободомыслие, для которой свобода не замкнута только в сфере политики, напротив, для нее это расширение возможностей реализации человека, а правильное устройство социума лишь необходимое условие; социум – это еще не всё. 

Мы говорим о срединном времени (конечно, в определенном не слишком большом интервале), о конце 60-х гг. Тогда в Институте философии было довольно много молодых докторов наук, которые хотели мыслить более свободно, насколько могли себе позволить, что определялось не только обстоятельствами, но и личными качествами. Я оказалась в этой противоречивой среде, пришлось забыть о наивных ожиданиях. Вожделенную Мудрость и Истину даром тебе никто не предоставит, да и недаром тоже! Мне предстоял упорный труд: за три года, как мне виделось, я должна была прочесть всё. Но каждая новая книга не уменьшала незнания этого всего, а только расширяла границы неизвестного. Руководителем мне был назначен Игорь Викторович Блауберг, очень приятный и хороший человек, совершенно не ставивший мне никаких ограничений, что сыграло в свое время положительную роль. Раз я по образованию архитектор, то мои руководители – оба, Блауберг и Левада – решили предложить мне тему «социальное пространство». Какое-то время я этим занималась, даже придумала некую схему иерархии социальных пространств, потом я попробовала свои силы в теории социальных систем, что мне также впоследствии пригодилось. Все это было в течение первого года обучения. Наконец, Леваде Ю.А. пришла верная мысль: он предложил мне заняться ценностями, как они понимаются в социологии. Тогда еще мало кто этим занимался, и мне это было интересно.

Со мной вместе поступили в аспирантуру еще два молодых человека, они были умными, и как бы предвидя будущее, диссертаций не написали, ведь через пару лет оттепель вдруг закончилась, и нам никто бы не дал защититься. Я написала диссертацию, но она оказалась «со сложной судьбой». Все повторяется дважды, и вторая, докторская, тоже оказалась со столь же сложной судьбой. Но это было уже значительно позже, во время моего второго пришествия в Институт философии.

Теперь надо сказать немного о нашем секторе и семинаре, который у нас проходил каждую неделю, ведь моя история началась именно в этом секторе и на этом семинаре. В Москве он так и назывался «семинар Левады», на котором выступали практически все видные философы, ученые из других областей гуманитарного знания, и не только. Гайденко П.П., Аверинцев С.С., Иванов В.В., Гуревич А.Я., Померанц Г.С., Завадская Е.В., Давыдов Ю.Н. и многие-многие другие замечательные, выдающиеся ученые. К нам даже приезжал Талкотт Парсонс, в то время самый известный американский социолог-теоретик. Это была действительно настоящая школа мысли. Каждый из нас также должен был готовить доклады и выступать на семинаре, волей-неволей приходилось учиться. Вспоминаю, как нам говорил Левада: «Что вы все время сидите в библиотеке, сходите в кино». «Кино», конечно, тоже было. Об этом времени вспоминаю только с благодарностью судьбе и тем людям, с которыми мне тогда пришлось общаться. Тонус интеллектуальной жизни был весьма высок, а это – большое счастье.

В нашем секторе царила особая атмосфера поддержки наших стремлений к знанию. Это был оазис человечности, дружественности, взаимного уважения, центром, конечно, был наш руководитель, Левада Ю.А. Надо сказать, что он отличался большим тактом и доброжелательностью. Никогда не позволял себе по отношению к нам, молодняку, аспирантам, да и к другим коллегам, никаких унижающих достоинство замечаний, острот, иронии, как это бывает сплошь и рядом в среде ученых. Ученые почему-то любят поупражняться в своем «остроумии» за счет других, да не только они. Никаких таких неприятных черт характера у нашего замечательного руководителя не было, напротив, он очень бережно относился к каждому. Мне, например, сразу же уловив пробелы в моих знаниях, он даже не только говорил, что надо прочесть, но и приносил нужные книги, и в самом секторе была небольшая библиотека. Просил каждую неделю показывать ему то, что я за это время написала; так я постепенно, но активно освоилась на этом бескрайнем поле философии и социологии. Тогда многие книги нельзя было и в библиотеке найти, разве что в спецхране, но это требовало специального допуска. Вообще это была противоречивая, но яркая эпоха, и не только потому, что это было время учения, насыщенное событиями, учиться всегда интересно. Но уже смутно различался какой-то «сейсмический» гул, предвестник землетрясения, образно говоря.

В 1968 г. отдел социологии ИФ АН СССР был преобразован в Институт конкретных социологических исследований. Понятно, что и наш сектор тоже перевели туда вместе со всеми аспирантами. К началу 70-х гг. изменилась и обстановка в стране. Наш сектор «теории и методологии социологии» был закрыт, Левада Ю.А. был вынужден уйти из института, его обвинили в том, что он популяризирует буржуазную социологию и не следует марксистско-ленинской идеологии, лишили профессорского звания, в общем, поступили несправедливо. К тому же и сами гонители поддерживали эту самую идеологию лицемерно, поскольку она превратилась в нечто безжизненное; когда же пришло время падения власти КПСС, то все те, кто клялись ей в верности, мгновенно превратились в православных и сильно верующих, не осознавая, видимо, весь комизм ситуации. История, которая ничему не учит, могла бы нас научить тому, что ожесточение в сфере культуры, идеологии, во всех сферах, где особенно требуется деликатное и рассудительное действие властей, ужесточение контроля и грубые «санкции» суть первые знаки крушения этой самой идеологии и впоследствии самой власти. Как по накатанной дорожке, власть думает укрепить себя путем жестких мер, однако, это никогда не решает проблем, приводящих к кризису власти, впрочем, слабость власти тоже никаких проблем не решает (вспомним беспомощность власти накануне и во время революции). Кризис, несомненно, был следствием не только внутренних проблем самой власти, но и непонимания тех самых социальных процессов, которыми мы как раз и занимались в нашем секторе теории и методологии социологии. Именно такую  программу исследований – «социальные процессы» - предложил тогда Левада Ю.А.. Из непонимания этих процессов властями следует неумение решать возникающие проблемы наилучшим образом, и они решаются наихудшим, то есть устраняются следствия, а не причины. Начинают бороться с мыслью, вместо того, чтобы сражаться с незнанием и невежеством как причиной всех бед. Если «много знания – много печали», то «незнание = катастрофе». К тому же знание знанию рознь, спасительно не многознание, а способность схватывать суть, развитая способность понимания. Так что, проходя через печали много и преодолев их, выйдешь на благоприятную для жизни полянку знания. Мысль по самой своей природе показывает веер возможностей; закрывая мысль, запрещая свободу мышления, закрываешь и горизонты существования, свои в первую очередь, да и вообще жизни, ведь она и есть расширение возможностей, а свободная мысль – это ее органон, то есть инструмент, что и означает это греческое слово. Одним словом, время 60-х начала 70-х гг. было неповторимым, одновременно напряженным, интересным и даже веселым, однако и тяжелым, давящим. В миниатюре это было отражением состояния всей нашей культуры, нашей страны, а может быть и состояния мира.

Тогда почему-то удар пришелся именно на наш сектор. «Бульдозер» истории решил прокатиться именно здесь, и сектор Левады оказался в центре событий. Мне, понятно, не дали защитить диссертацию, даже приставили цензора из газеты «Правда», Копырина Пафнутия Евграфовича, хотя, как я понимаю, ничего крамольного или особенного в диссертации не было. В сущности, я рассматривала теории, который сейчас считаются классическими: И. Канта, Э. Дюркгейма, Т. Парсонса, в основном. В самой общей форме ценности с социологической точки зрения были для меня теми смысловыми узлами нормативной системы, культуры, которые фокусируют собою маршруты и расписания социальной деятельности. В силу этого они всегда абстрактны и суть пустые идеи, ценное в них то, что они ценятся и должны признаваться как нечто ценное, это замкнутые на самих себя пустые идеи.

События происходили уже в ИКСИ, но я упоминаю здесь об этом в виду курьезного совпадения. Тогда, конечно, это было вовсе не весело, а очень даже тягостно. Понятно, что и сейчас есть цензура, но она, по крайней мере, не такая явная, а что тяжелее, неизвестно. Цензор (возможно, что у него была другая должность, мне это неведомо) долго меня третировал, не говоря ничего определенного или резкого, просто не пропускал и всё. Текст диссертации был испорчен вынужденной редактурой. Господи! Сохрани нас от редакторов и цензоров!

Я упомянула этот эпизод в моей судьбе не для того, чтобы пожаловаться на людей, вовсе нет, просто без этой картинки будет непонятно и остальное. Все в жизни есть повод для обучения, для размышления и понимания, и этот эпизод с цензором оказался интересной перекличкой странных или редких сегодня имен. Когда я вернулась в Институт философии в 1974 г., то председателем ученого совета, на котором я собиралась все-таки защитить свою многострадальную диссертацию, был человек по фамилии Евграфов (перекличка с именем цензора). Следующая волна оттепели еще не пришла, в борьбе догматиков против живой мысли пока одерживали победу догматики, а догматизм для философии опасен. На том ученом совете мне тоже не дали защититься. Этот год переживался, как если бы кто-то невидимый перевернул страничку в Книге судеб, и не только для меня, но и для всех. Не берусь давать оценку эпохе, о ней многие рассказывают разное.

*****

Возвратилась я в Институт философии в сектор эстетики, которым руководил Михаил Федотович Овсянников. Это был человек довольно осторожный, но не мракобес, по своей идеологии он был скорее просветителем. Говорили, что он на войну (он был в ополчении, по рассказам знавших хорошо его историю) взял с собой томик Гегеля (не знаю, что конкретно) и поклялся, что если вернется живым, то изучит все гегелевскую философию, что впоследствии, вернувшись, и осуществил. В этом смысле мне опять повезло: Левада Ю.А. научил меня мыслить свободно, ориентироваться в разных областях гуманитарной науки, в некоторой степени широте взгляда на мир, Овсянников М.Ф. пробудил интерес к истории эстетики и философии. И теории тоже, но, надо признаться, что теория в этой дисциплине  была прежде всего историей, не будем забывать, что тогда было господство марксизма. А в нем не очень-то много эстетического, прямо скажем, весьма даже мало.

Овсянников М.Ф. был одновременно и руководителем кафедры эстетики в МГУ. Под его руководством издавались «Памятники эстетики». В издательстве «Искусство» вышла большая и замечательная серия «История эстетики в памятниках и документах». У него был проект создать в секторе эстетики обширную «Историю эстетической мысли», не исторических памятников, а авторских текстов философов, работавших тогда в нашей стране. Но в нашем институте в то время была довольно странная атмосфера, а в секторе эстетики особенно, было много интриг, идеологического давления и просто несправедливости. Например, почему-то не дали защитить докторскую диссертацию Карцевой Е.Н., диссертация была посвящена американскому кино, вестерну. Книга ее была, на мой вкус, хорошая, интересная, тем более что тогда об этом мало писали. Но не ведаю по какой причине с ней враждовала Куликова И.С., которая, в сущности, и была «власть» во всей советской эстетике. Она все решала, манипулировала всеми, это у нее ловко получалось. Карцевой Е.Н. даже пришлось уйти из института. Наконец, Куликову сместили с ключевых тогда в эстетике постов (она была заместителем Овсянникова М.Ф. и в секторе, и в Научном совете по эстетике при АН СССР), но общий стиль эпохи тогда еще не изменился. Власть идеологических мастодонтов подтачивалась постепенно. Я думаю, что она каким-то образом сама себя уничтожила (не без помощи извне, конечно), прежде всего лицемерием, которое было внутренне присуще идеологии, доведенной до крайнего предела, почти до абсурда. Дело, разумеется, не только в идеологии. Как сейчас никто не знает, как следует управлять совместной жизнью людей, поскольку не владеет знаниями о человеке, об устройстве общества, да и вообще не представляет всего, от чего зависит это правильное устройство, так и тогда этого знания ни у кого не было. Власть огрызалась, реагируя на проблемы и создавая новые, вместо того, чтобы размышлять, да вряд ли это было возможно в рамках жесткой догматики. Активность мысли была обращена не на изучение этого самого общества и человека, а на то, как бы по хитрее навязать стандарты должного. Стандарты же эти выводились из умозрительной доктрины, причем навязывались непосредственно самой жизни, минуя все ступени, необходимые на пути реализации идеи и идеала, то есть на пути от абстрактного к конкретному, если воспользоваться в данном случае предписанием Гегеля. Верили должному, пренебрегая сущим, и пришли к тому, чего и следовало ожидать – к полному краху.

Возвращаемся к «Истории эстетической мысли», главной теме сектора. Хотя ее делали уже не менее десяти лет, но она не появлялась ни в каком виде; каждый занимался своими делами. Меня, вероятно и взяли в сектор, чтобы я занялась этой работой, а заодно и многим другим. Идеологическое лицемерие являлось обыденным делом, наверное, как и всегда, но тогда многие так исхитрились, что буквально превратились в людей с двойным, а то и с тройным дном. Меня же ни идеология, ни политика тогда вообще никак не интересовали. Однако правду говорят, что если ты не интересуешься политикой, то она тобой заинтересуется, она ведь также слепа, как и сама судьба. Вероятно, это относится и к идеологии. 

Я с энтузиазмом взялась за изучение истории эстетики. Овсянников М.Ф. в этом стремлении поддерживал меня. Мне удалось защитить кандидатскую диссертацию. Поскольку диссертация была посвящена ценностям в философии и социологии, то логично было защищаться на совете по историческому материализму, который возглавлял Келле В.Ж. Он, конечно, был марксистом, раз написал учебник по историческому материализму. Но он не был ограниченным или слишком опасливым человеком, не был, как сейчас говорят, «тормозом». Кстати он тоже попал в ту же машину, в которой пытались «закручивать идеологические гайки»; против него тоже направили «санкции», но совет еще работал, и мне удалось защититься на его последнем заседании в 1975 г. Спасибо всем тем людям, которые тогда меня поддержали! Мне много раз меняли оппонентов, среди них был Мамардашвили М.К. Но как раз в это время он тоже попал в опалу. Сейчас же он признан как замечательный философ. По крайней мере, мы все бегали на его лекции, он их читал прекрасно, тем более что мало кто тогда знал хорошо западную философию, сейчас, конечно, этого было бы маловато для признания. Многие  философы, более или менее самобытные, вытеснялись в нашей стране из активной интеллектуальной публичной жизни. Другой назначенный мне оппонент вдруг уехал за границу, в США. Наконец, назначили Александра Георгиевича Спиркина, член-корреспондента АН СССР. В общем, этот эпизод моей судьбы закончился благополучно. Но не знает человек (никто не знает), что же его ожидает в будущем, даже в ближайшем.

Общие суждения относительно духа времени, об эпохе, господствующей идеологии звучат довольно-таки бедно, если не вовсе бессмысленно. Что же говорить о проектах переустройства общества, можно было бы назвать их комичными, если бы у них не было столь трагических последствий. Например, навязываемых массовому сознанию идей относительно всеобщего обогащения (как это было с затеей приватизации), в таком же карикатурном виде сейчас навязываются идеи о том, что якобы для нашей страны необходима монархия, как если бы не было горького опыта, приведшего к уничтожению страны. Правда, на развалинах удалось всё же построить новую державу, которую активистам тоже удалось уничтожить. Интервалы строительства и разрушения страны как-то все время уменьшаются. Не стоит ли задуматься? Не обратиться ли к знанию, размышлению и собственно предметному мышлению, а не воспроизводству чьих-то мнений, которые никак не могут считаться подходящими на все случаи жизни. Современные монархисты – заряженные идеологически «интересанты» (или не только идеологически?). Это, конечно, не простая наивность, как вовсе не просто недальновидностью объясняется идеологизация религии. Религии превращаются из личного духовного дела в «передовой боевой отряд». Для чего? Чтобы зарядить личной энергией проектируемые столкновения в обществе и между народами, ничего спонтанного в таком процессе нет. Это объективно так, и весьма опасно. Идеи могут быть неодолимым импульсом вражды, но их нельзя взять и отменить. Идеи подвластны только мысли, но не принуждению, ведь мысль есть сила, хотя сила есть лишь ее временное пристанище.

Время, о котором я вспоминаю, было не менее странным и безумным, чем наше. Странной была «оттепель», не менее странным было ее окончание. События социальной и культурной жизни обсуждались, на них живо реагировали, но никто по-настоящему не понимал происходящего. Может быть, понимали те, кто события замышлял и затевал? Тоже маловероятно, потому что авторы этих социальных и культурных проектов не обладали знанием предметов, с которыми им пришлось иметь дело, поэтому не знали о последствиях своих действий даже предположительно. Результатом всех событий того времени, общей тональностью, если можно здесь применить такую характеристику, стало тотальное лицемерие и ложь. Если философия приспосабливается к доминирующей тональности, забыв о своем призвании быть любовью к истине (хотя путь к ней не имеет завершения), то она превращается в нечто совсем иное, в обслуживание идеологической доминанты или еще проще, власти. Что происходит в масштабе страны, тоже происходит и в небольшом пространстве каждой социальной группы. В такой ситуации трудно сохранять свою тональность, не впуская в свой мир завихрений исторического сознания, но это необходимо. Так же и я относилась к своему окружению, хотя задним числом я вижу весь расклад сил и страстей, всех исполнителей враждебным мне действий, и содрогаюсь, каким же все-таки образом мне удалось выскользнуть из тех капканов, которые расставлялись. Причины этой вражды я до конца не разгадала. Работала я много, была ученым секретарем на двух советах, Ученом совете по защитам докторских диссертаций и ученым секретарем Научного совета по эстетике при президиуме АН СССР. Параллельно делала Историю эстетической мысли; была редактором томов по эстетике XIX века и сквозным редактором всего издания, то есть все тома должна была приводить в порядок, насколько это было возможно; надо было также делать сборники сектора. Ко всему этому Овсянников М.Ф. посоветовал мне как можно больше писать и публиковать своих работ. Моя вынужденная, хотя, несомненно, благотворная для меня активность всколыхнула ту неприятную среду интриг и тайных наветов, которые царили в наших «зияющих высотах». Против меня восстали некие силы, не будем уточнять, кто именно стоял за этим восстанием. Из любой ситуации, сколь бы она ни была тебе враждебной, надо научиться извлекать позитивный смысл. Например, для меня открылась еще одна область знания – русская история и философия (несмотря на ее вторичность, это было интересное явление, не совсем бесспорно подводимое под рубрику философии). В секторе работала Наталья Милентьева (Пилюгина), она как раз занималась историей России (по образованию была филологом). Мы с ней впервые издали полный текст «Слова о законе и благодати» митрополита Иллариона (ротапринтное издание). Помню, как приходилось убеждать директора в необходимости такого издания, директором тогда был Лапин Н.И., он оказался человеком довольно либеральным в этом отношении, ведь к религии было отношение вообще прохладное, если не сказать резче. Но в целом атмосфера в секторе была тяжелой, однако, чаще всего обстоятельства даются нам судьбой для опыта нашей Души в этом, как правило, враждебном для нее мире. Не буду рассказывать все перипетии: как мне препятствовали издать книгу, тогда это было не так просто, как сейчас, когда за деньги можно издавать все что угодно, как мне в очередной раз не дали защитить диссертацию, уже докторскую, но и в этот раз, спасибо судьбе, мне удалось преодолеть и это нагромождение препятствий. Судьба в этом подыграла – начало 90-х, когда марксизм стал как-то вдруг не обязателен и даже не нужен, а мне раньше как раз инкриминировали «не марксизм». Прекрасно, есть что вспомнить! Но это уже неинтересно, тем более, что иных уж нет, а те – далече. Благодарю всех участников этой драмы. Тем более что это именно мне приходилось сражаться за свою жизнь, а в институте жизнь шла своим чередом, становясь все более интересной и насыщенной. Проходили замечательные конференции – по восточной философии, по русской истории, что тогда меня особенно занимало.

Тем временем против Овсянникова М.Ф. тоже началась война. Не больно-то важное место – быть руководителем сектора, но и за это место началась битва претендентов, длительная осада, можно сказать. Бывшие когда-то молодыми его же ученики и подчиненные заматерели и сочли себя способными руководить целым направлением, пусть и не главным, в философии. Вытеснив уже старого и не очень здорового человека с его поста (он очень скоро умер; так что можно было бы и подождать, дать возможность человеку дожить без лишних огорчений), никто из занявших потом этот для них желанный пост, не удержался в кресле надолго. Но для меня это уже было безразлично, я перешла в другой сектор, который тогда занимался междисциплинарными исследованиями. 

Руководитель этого сектора Рубцов Александр Вадимович, человек большой эрудиции, много пишущий, творческий, а поэтому лишенный всяких неуместных комплексов, либеральный в хорошем смысле. В этом секторе я была редактором и составителем сборников «Ориентиры». Это было издание, в котором, как мне представлялось, можно было высказываться свободно. Вышло девять выпусков; поначалу замысливалось, что издание будет посвящено широкое теме Восток–Запад–Россия. Мне было интересно его делать, в нем участвовали все сотрудники нашего сектора, но не только. Параллельно я занималась особым направлением в философии, не очень точно называемым традиционализмом. Я перевела 13 книг Рене Генона, глубокого мыслителя, который еще будет заново открыт, я уверена, потому что он предвидел то, что произойдет с нашим миром, раскрыл все его безумие, расставил, как говорится, все на свои места. Но для понимания его учения, нужен особый склад ума, нужна интеллектуальная интуиция, или, как это называется в адвайте веданте, «внутренний орган», предназначенный для постижения высшей реальности. Это звучит, возможно, для современного человека необычно, но только потому, что мы не осознаем того катастрофического состояния мира, в котором мы так безмятежно существуем. Переводила и других мыслителей, например, Рикёра П. «Введение» к «Идеям» Э. Гуссерля. Французский язык позволяет ясно, отчетливо, правильно и, что удивительно, просто передать мысль немецкого сумрачного гения. Рикёр был секретарем у Гуссерля и вник в его учение глубоко. Переводила кое-что из Сартра Ж.-П. Кстати, несколько книг Сартра мне подарил Мамардашвили М.К., когда покидал Москву и переезжал в Тбилиси, хотя мы вовсе и не были друзьями, а просто потому что Сартр ему был уже не интересен, а меня тогда увлекала и современная философия, как многих. Вот какими были наши учителя! Был у меня интерес и к другой литературе. Например, я переводила «Теософские письма» Я. Бёме, правда, не опубликовала, и не жалею об этом. Но вот что интересно: пока я переводила этот весьма трудный и замысловатый текст, я как будто вошла в мир этого человека, почувствовала его тревожность и тайну, тревожность перед Тайной, но одновременно неуловимый нюанс мистичности и мечтательности. Сейчас этот текст для меня, можно сказать, выгорел, а тогда я скиталась мысленно вместе с его автором по Богемии («Бёме» так и пишется как Богемия), скрываясь от церковников, которые считали его страшным еретиком; ну, не без этого, конечно. Забавное совпадение – в это же время и в той же Богемии воевал молодой еще Декарт. Никто из нас ничего о существовании друг друга тогда не знал, а в этот момент все втроем мы встретились на одной страничке. Тот факт, что у меня исчез к этому тексту интерес, объясняю так: подобного рода тексты крайне индивидуальны, путь таких людей неповторим, да и не должно его повторять, вот в чем дело. Я полагаю, что абсолютно каждый человек на Земле способен и даже предназначен идти по пути раскрытия своих способностей, в том числе и способности к метафизическим прозрениям, не рассуждениям (Бёме откровенничает, а не рассуждает) о «высших истинах», а непосредственному раскрытию «внутреннего органа», интеллектуальной интуиции, то есть способности непосредственного знания этих самых высших истин. Вникая в эти откровения, ты тоже можешь видеть их реальность, не фантастичность. Бесполезно такие тексты выставлять в публичном пространстве, они совершенно публике не нужны, даже читающей. Я его переводила из чистой любознательности.

90-е гг. были, конечно, для страны катастрофой, удивительно, что Институт философии уцелел, он даже преобразился, так как к нам присоединили ученых из Института истории естествознания и техники. В основном перемены и приток «свежей крови», то есть в идеологическом плане людей менее догматичных (там была другая догматика – вера в науку). Однако в стране совершалось нечто весьма странное – саморазрушение грандиозного здания, то есть государства; люди действовали, думали и снова поверили в некое светлое будущее, но уже в другое светлое, как если бы вдруг подпали под какой-то коллективный гипноз. Это было похоже на ситуацию со скоморохами: когда-то на Руси по деревням бродили группы скоморохов (происхождение этого феномена весьма загадочное), и пока на площади актеры, акробаты и шутники развлекали жителей деревни, их сотоварищи ширили по домам, ведь тогда дома никто не закрывал.

Так и здесь, под лозунгом свободного рынка, которого уже нигде в мире не существовало, и laisser faire, которому тоже никто в мире не следовал, разоряли все, что могли. В общественное сознание внедрили мысль, что не рынок для человека, а человек для рынка. Лозунг «все для человека, все во имя человека», провозглашавшийся в предыдущую эпоху, тогда уже стал фальшивым и никем всерьез не воспринимался, странное расслоение социума на так называемую номенклатуру и народ как трещина прошла по всему социуму. Такая расколотая структура, наверное, не может вписаться даже в аристотелевскую классификацию устройства общества. Номенклатура это значит «названные, назначенные, перечисленные», это те самые «человеки», для которых «всё и во имя». Во все времена разделение по разным основаниям в обществе существует, и когда оно доходит до своего предела, происходит переворачивание социальной структуры (катастрофическое или более или менее сглаженное). Социум тогда раскололся по этой трещине, и это было слишком явно, так что особых умственных усилий не требовалось, чтобы «низы» воспользовались моментом в своих интересах (материальных, разумеется); низы не в экономическом или социальном смысле, а в смысле человеческих качества. Дальше уже было делом техники. Социум добрался со временем до состояния охлократии, которую стыдливо называют олигархическим капитализмом (охлос – чернь, это не демос, не народ-сирота, так народ величался в древней Руси; чернь потому и чернь, что лишена главной человеческой способности – высшего интеллекта, а потому и всячески способствует деградации других людей). На уровне идеологии обнаружилась уже не трещина, а исключающие друг друга крайности: либералы с их недальновидностью, полным отсутствием самобытности и самостоятельности мысли, и псевдо традиционалисты, постепенно, но быстро впадающие в откровенное мракобесие. Идеологии обеих сторон (это две стороны одной медали) такие же фальшивые, как ранее был лозунг «всё для человека, всё во имя человека». От чего отталкивались, к тому же и вернулись, и нет ничего нового под солнцем. Удивительно, но обе стороны определяют себя не по отношению к своей судьбе и судьбе своей страны, а по отношению к Западу – у одних положительное отношение, у других отрицательное. Надо сказать, что исторически это объяснимо, России приходилось защищать Запад от многих исторических угроз, она не совсем добровольно взяла на себя эту миссию. Наша страна была слишком сильно вовлечена в решение этой задачи, слишком многим и вовсе неоправданно жертвовала. Вина в этом забвении о себе во многом лежит на правящих элитах, которые, прорубая всевозможные отверстия на Запад, и не думали о процветании и развитии сироты-народа. Так что и современные идеологи той и другой из сторон не в состоянии увидеть ситуацию хотя бы с высоты птичьего полета, да и просто им недостает знания и понимания процессов на разных уровнях и в разных масштабах. Мы ведь не станем предполагать какое-то невероятное коварство или тотальное зомбирование «элит» (без кавычек рука не поднимается написать), мы предполагаем, что все они суть люди доброй воли. В любом случае без знания, умения и сноровки узелки проблем не развязываются, а затягиваются еще туже.

Так что можно сказать, что в этой невероятно сложной среде, меняющейся и противоречивой, судьба моя сплетается из нескольких разноцветных нитей, то возникающих на лицевой стороне, то уходящих в тень. Прежде всего это мои научные или, скорее, познавательные предпочтения. Меня всегда интересовала астрономия, но не столько как конкретная наука, а как способная, как мне казалось, открыть тайну космоса, поэтому одной из постоянных тем моих писаний был космизм, Вселенная, коей мы суть малые подобия. Архитектурное образование позволило мне особенным образом строить мысль, играть мыслью как формой (не словами, а мыслью), и так, как это было интересно мне. Символизм – такое мировоззрение, при котором всё есть символ неведомого и ускользающего от прямых определений – сопровождал меня в моем постоянном интересе к эзотерическому знанию; разумеется, не профанации, не к тому, что основано на фантазии и обмане, а к подлинному эзотеризму, присущему всем великим традициям. И в связи с этим проявился интерес к традиции, и тоже, не в общепринятом ее понимании (обычаи, обряды, привычный образ жизни), а как к тому сущностному и непреходящему, что делает человека человеком, и мир человека действительно миром человека. И, наконец, позитивная установка в науке, социология, главная тональность которой – трезвое знание, расколдовывание мира, – это тоже важная часть моего внутреннего пространства. А эстетика? Интересно, что в начале моего пути тоже была эстетика, а в Институте философии я тоже оказалась в секторе эстетики, и работала в нем 26 или даже 27 лет. Она была важным предметом изучения, именно история эстетики открыла для меня многообразие и многогранность культур человечества. Темы трагического и комического в эстетики уравновесили для меня это поле эстетической мысли. Трагическое я поняла как общую форму равно истории и индивидуальной жизни, но не как таковых, а в сублимированном виде, то есть в искусстве. Каждое событие или явление имеет начало, середину (в жизни – акмэ) и конец. В комическом, которое есть игра со смыслом, в середине ситуация развязывается без катастрофы. В пустяки, в трагическом – акмэ развязывается в катастрофу. Заканчивается все примирением, то есть ничем. Как таковые эти категории (как эти явления существуют в жизни, безыскусно, так сказать) ничего эстетического в себе не имеют. Комическое, как особого рода игра со смыслом вездесуще, ведь сама жизнь – это театр, игра, а мы в ней – актеры, стало быть, комики в той или иной степени, особенно когда чрезмерно серьезно относимся к самим себе, а к другим не очень. Но «странники мы и пришельцы в мире сём быстротечном»! И это ничего, что мы комики, главное талантливо исполнять свои роли. Тема музыки также была мне близка. Музыка – главное для нас искусство, а не кино и цирк, как думал когда-то классик. Ведь она – это математика души, а это она, душа, есть адрес любого обращения к человеку. Были у меня работы и на другие темы – о творчестве, о войне, о том, что такое философия и что такое посвящение, о русской истории и философии (были статьи о Розанове В.В., Ильине И. А., Мережковском Д.С.) и конечно, об идеологии. Нельзя ведь думать все время об одном и том же, философские занятия тем и хороши, что предоставляют широкий горизонт возможности познания.

Таковы были мои интересы во время моей жизни в Институте философии. Таковы были нити судьбы, сплетенные с неизвестными мне бесчисленными нитями судеб других философов, замечательных людей, как я теперь понимаю. Все вместе они создавали насыщенное мыслью поле, в себе противоречивое, но тем оно и было ценно – тонусом, напряжением, страстью к познанию, как мне  представляется. Иными страстями, я думаю, сейчас можно и пренебречь, не они определяют судьбы, в конечном счете. Моя судьба направляла меня по этим разноцветным нитям, и спасибо ей! Я благодарна всем без исключения людям, принимавшим участие в этой великолепной драме, равно и моим сторонникам и моим противникам. Без последних, пожалуй, не хватало бы точки опоры, отталкиваясь от которой набираешь силу. Заглядывая в уходящее прошлое, более всего удивляешься тому, что 50 лет тому назад атмосфера в нашем институте была совершенно другой, даже как будто и люди были какой-то другой породы не хуже, но и не лучше, просто другие, из соседней Вселенной, наверное. Сейчас обстановка более подвижная и многообразная, люди тоже каждый с более выраженной индивидуальностью, более многосторонние, можно сказать, с разными «любимыми идеями», менее зажатые. Наш институт в миниатюре представляет собой миниатюрный, но стереоскопический образ страны, как в магическом шаре высвечивает ее многочисленные облики, но в определенном, не сразу уловимом гармоническом сочетании, подвижные как мелодии, сплетающиеся в оркестровом звучании целого. Единое звучание множества голосов представляет то самое «единство в многообразии», в котором все должно находиться на своем месте, через скрытые противоречия стремясь к единой гармонии. Единое, единство, единение никогда не может быть однообразием, оно будет очень хрупким, а чем оно сложнее и многограннее, тем более совершенная гармония возможна в нем.

Судьба разыграла передо мною не трагедию, но и не комедию, а захватывающую дух историю, прокатившуюся по стране, народу, и по маленькому, но такому значимому месту – Институт философии, задев и меня, позволила мне пережить эту историю как свою собственную. Я в ней была одновременно и зрителем и героем, восхищалась и любовалась талантом и даже гениальностью людей, актеров этой драмы-судьбы. Тень Шекспира восхищается этой небывалой игрой. Профессиональные актеры не могут достичь такой изощренности и в то же время естественности. Институт философии – это лучшая в мире сцена, на которой разыгрываются игры разума, мысль, то сверкающая, то томительная, но присутствующая здесь всегда. Они, мысли, на этой сцене и действующие лица, и исполнители.

Мы не подводим итоги, до этого еще далеко, мы только еще чуть-чуть стряхнули с себя догматические сны, только еще вспомнили о вечной задаче философии, заповеданной всем нам богом Аполлоном в далекой древности. Она стоит перед каждым – познай самого себя! И касается не только меня в частности, но и страны, народа, человечества. Мы только еще включаемся в эту работу, и я думаю, что нам будет сопутствовать удача. У Платона есть афоризм: «Люди – это какие-то игрушки в руках богов, и это лучшее их предназначение». Сократ же, воспринявший задание Аполлона близко к сердцу, предпочел отдать свою бессмертную Душу богам, нежели быть игрушкой в руках других кукол-игрушек, и сделался символом философии, именно тот, платоновский Сократ.  

На этом я заканчиваю свое плетение словес, но ведь судеб плетение, то есть история, на этом не заканчивается. История не есть память, она есть опрокинутое в прошлое настоящее, которое мы вдобавок представляем себе в обратной перспективе. Прошлое мы также мало знаем, как и будущее, а о настоящем думаем и воображаем, что это и есть реальность. Можно проводить параллели с какой-нибудь исторической ситуацией, но исторические параллели всегда как-то неприятно пересекаются, и невозможно предвидеть, в какой именно бесконечно удаленной точке они соединятся, которая вдруг оказывающейся прямо перед тобой. Пусть этими параллелями займется кто-нибудь другой!

Фотоиллюстрации:

Это я, Татьяна, в трех лицах, мое превращение, моя эволюция.

Это старинное фото во время заседания, кто-то снял так, что Левада Ю.А. получился уходящий куда-то «по ту сторону», остался только расплывчатый образ.