назад
Интервью с Андреем Дмитриевичем Суховым, взятое А.Ю. Бердниковой в марте 2017 года. А. Бердникова: Начать разговор, по традиции, можно с раннего периода Вашей жизни, с Вашего детства, с юности. Откуда Вы родом, кем были Ваши родители?
А.Д. Сухов: Родом я из Иваново. Не из области, а из самого города. Город областной, пять институтов есть, два театра. Между прочим, первый город Советов депутатов трудящихся. Советская власть появилась именно там. Центр хорошо застроен, красивые здания, архитектор И.А. Фомин над ним трудился. На окраинах, как и во многих провинциальных городах, одноэтажные дома с огородами в основном. Вот, кстати, недавно по телевизору передачу показывали о Д.Г. Бурылине – был в Иваново такой миллионер, купец, основатель музея. В этой передаче я увидел, что окраины города какие были, такие и остались. Центр поменялся, конечно, а окраины те же. Правда, я сам там уже лет десять не был…
А.Б.: Когда началась Великая Отечественная война, Вы еще учились в школе в Иваново. Как война коснулась Вас и Вашу семью?
А.Д.С.: Когда началась война, мне было 11 лет. Отец буквально в первый-второй день после начала войны ушел в армию. В городе мужчин почти не осталось, быт и работа легли на плечи женщин и подростков. В здании нашей школы устроили госпиталь. Саму школу «отодвинули» в другое место. Мы приходим первого сентября на занятия после каникул, а нам в школе говорят: «Здесь госпиталь, а ваша школа теперь дальше». Так и «отодвигали» потом школу во время войны – все дальше и дальше. К году 1943 она была уже очень далеко. Классы объединялись. Учились во вторую-третью смену, заканчивали часов в десять вечера. Идешь домой, а на улицах полное затемнение, - ни одной светлой полоски на окнах, все закрыто, заклеено. Грязь под ногами, осень. Очень трудно было в плане быта тогда. Зимой мы в классе по-зимнему одетые сидели, не топили совсем. В варежках дырку протыкали и писали карандашом. Тревоги воздушные были, но я ни разу в убежище не спускался. Мы жили в двухэтажном доме, двенадцативартирном. На улице рядом с домом вырыли щель-убежище, покрыли сверху досками. Укрепление очень слабое. Я считал, что бесполезно туда спускаться. Спал по ночам очень крепко, мать не могла меня разбудить, трясла, сажала, когда тревога начиналась, но все безуспешно. Конечно, вокруг была паника, - все с детьми, с вещами в убежище спускались. Кто что успевал взять с собой.
А.Б.: Как все-таки война повлияла на Вас, на становление Вашего характера? Все-таки такой возраст – с одиннадцати до пятнадцати лет, во многом определяющий в развитии подростка…
А.Д.С.: Да, я могу отметить положительную роль войны в моем становлении как личности – все подростки, и я в их числе, были пристроены к производству. Нам стали давать не детские, а уже рабочие карточки. Так что мы сочетали умственный труд с физическим, как это предсказывал Энгельс в «Анти-Дюринге». Мы, конечно, полные ставки не вырабатывали, работали на четверть ставки. Поэтому так получилось, что в тринадцать лет я освоил профессию столяра. Сейчас, правда, все забыл. Еще в совхоз ездили, там работали. К концу войны, в 1944-45 годах, после отступления немцев под Курском, послабления пошли, и по части светомаскировки, и в других планах. Отец во время войны как инженер-строитель командовал отдельным саперным батальоном. Сначала капитаном был, потом майором. Батальон подчинялся фронту, армии. Сапер есть сапер, - разминировать минное поле, навести переправу, ну и все в таком духе. Отец цел остался, только один раз ранен был, в госпиталь попал. Мы с мамой долго от него известий не получали. Потом приехал на неделю домой. Я у него попросил пистолет пострелять. Вышли вместе на улицу, зашли за сарай, там я всю обойму в стенку и разрядил. Вот и все мое непосредственное участие в войне этим ограничилось.
А.Б.: Как Вы попали после школы в Московский университет, и откуда узнали о философии? Может, в школе уже что-то читали, что-то слышали? И почему именно на биологический факультет в Москве поступили?
А.Д.С.: Нет, о философии нам вообще ничего в те времена известно не было. Вот, у нынешней молодежи в школах есть такие курсы, обществознание, обществоведение, в которых вопросы философии тем или иным образом затрагиваются. Когда я в школе учился, у нас вообще ничего подобного не было. Никто и не знал, что это такое, «философия», все думали, это что-то темное, непонятное, странное. Я тоже, когда перешел с биологии на философию, помню, как приехал в Иваново погостить, а родственники у меня всю жизнь конкретикой занимались, далеко от философии были. Начали расспрашивать, что такое философия, я ответил, что это – наука о наиболее общих законах развития природы, общества и человеческого мышления. Как-то скептически отнеслись к новому моему выбору, но, когда я защитил кандидатскую и стал получать 175 рублей, то родня и знакомые поняли, что философия – вещь серьезная, не ерунда. Тетка в Иваново, сестра отца, мы с ней на «ты» всю жизнь были, начала меня называть на «Вы» и по имени-отчеству, а я не мог перестроиться, так на «ты» и обращался к ней и Тоней звал. На биофаке занимался биохимией поначалу. У нас там было много разных химий, - органическая, неорганическая, коллоидная, биологическая и так далее. Помню, как сдавал экзамен по биохимии. Сижу я, а передо мной две девушки сидят. Заходит заведующий кафедрой Северин Сергей Евгеньевич, профессор, в будущем - академик. Он нагонял на всех страх, придет, примет экзамен у одного-двух человек и уйдет. Оценки ставил неважные. Ассистенты знали, что можно со студента спросить, а он подходил с высоты своего величия. Так, значит, сидим мы, и девушка, которая прежде всех начала готовиться, говорит: «Ни за что я к нему не пойду!». Я второй девушке говорю: «Тогда ты иди, твоя очередь». Она ни в какую, тоже наотрез отказывается. А он был человек темпераментный, уже стал нервничать, пришлось мне идти. Он стал мне раздраженно вопросы задавать. Я был тогда человек спокойный, выдержанный, собрался, на вопросы отвечаю. И тут он обмяк вдруг. Отлично мне поставил. Такое редко бывало, известная «сенсация». Через две недели после этого я ушел на кафедру дарвинизма. Многие недоумевали, почему и как так, а у меня просто душа туда больше лежала. Кафедра дарвинизма как раз была с философским уклоном. К этому времени я уже познакомился с философией, прежде всего с марксистской, но и с русской (П.А. Кропоткин, П.Л. Лавров и др.), и со взглядами философствующих естественников. На кафедре изучали эволюционные учения – от Ж.-Л. Бюффона и Ж.-Б. Ламарка до К.А. Тимирязева и И.И. Мечникова. На четвертом курсе курсовую работу защищал на тему «Биогенетический закон». А диплом у меня назывался «Работы В.И. Шманкевича по видообразованию и их значение для дарвинизма». Был такой ученый, жил в Одессе, преподавал в гимназии и реальном училище. Он выявил «быстрые скачки» в образовании новых видов на примере низших ракообразных. Был другом И.И. Мечникова и А.О. Ковалевского, они его работы рекомендовали за рубеж, около десяти работ Шманкевича потом вышло на немецком языке. Дарвин о нем в одном своем письме упоминал, я это нашел. Когда я поступил затем в аспирантуру в Институт философии, представил свою дипломную работу как вступительный реферат.
А.Б.: Говорят, что Вы были знакомы с таким почти легендарным ученым, как Трофим Денисович Лысенко. Когда Вы с ним познакомились? Если можно, расскажите о нем поподробнее.
А.Д.С.: Ну, нельзя сказать, что я с ним очень близко был знаком. У нас на кафедре существовал дарвиновско-мичуринский кружок. В него входило человек двадцать-двадцать пять. Лысенко там у нас бывал, это ему нравилось. Он говорил даже: «Вы меня приглашайте, я больших аудиторий не люблю, мне в малых интересней». Конечно, человека такого масштаба я никогда больше не видел в своей жизни так близко. Он и на факультете у нас выступал, но все-таки его выступления в больших аудиториях, - это не то. Он был хорош именно в тесном общении. Из теоретиков на биофаке упомяну декана – Презента Исайю Израилевича, вот он себя проявлял в больших аудиториях. Такого оратора я ни разу больше нигде не встречал. Мог взять в свои руки студенческую аудиторию и поворачивать ее в любом направлении, куда ему угодно: вызвать смех у всей аудитории или, наоборот, в задумчивость кинуть ее. Заведующий кафедрой профессор Дворянкин Федор Андрианович – лектор блестящий, у него и лексика была прекрасная, и голос хорошо поставлен, владение русским языком безукоризненное. Два раза я его курс прослушал, два года на кафедре пробыл. Кроме того, что был сильным лектором, был еще выдающимся теоретиком и всегда находил время для студентов. На пятом курсе я зашел к нему посоветоваться насчет аспирантуры в Институте философии. Он положительно отреагировал, сказал: «Мы намеревались Вас оставить в нашей аспирантуре, но если Вы хотите в Институт философии, то пожалуйста». Еще у меня был тогда хороший знакомый, товарищ – Микулинский Семен Романович, он стал потом членом-корреспондентом и директором Института естествознания и техники. Когда я был на кафедре дарвинизма, он на ней был лаборантом. Мне было двадцать, ему тридцать, у нас были дружеские отношения. Он-то мне Шманкевича для дипломной работы и подсказал, фактически был моим научным руководителем. Дал мне пару работ Шманкевича, ну а дальше уже я сам начал искать. Не знаю, как сейчас, а вот в старом здании МГУ была прекрасная библиотека, и я в ней нашел всю литературу, связанную со Шманкевичем.
А.Б.: Расскажите, пожалуйста, как Вы поступили в аспирантуру в Институт философии, раз Вы уже коснулись этой темы.
А.Д.С.: Я пошел туда по объявлению в журнале «Вопросы философии». Сначала зашел узнать условия приема. Захожу в особняк на Волхонке, 14, поднимаюсь на лифте и попадаю в отдел кадров. Спрашиваю: так, мол и так, хочу к вам поступать в аспирантуру, какие у вас условия? И уже только в процессе разговора выяснилось, что это не Институт философии, а Институт экономики. Институт философии был на самом верху, Институт истории внизу, а между ними – экономики. Поднялся повыше. В отделе кадров меня направили в сектор философии естествознания. Захожу в комнату, там двое: один пожилой, за столом сидит, а второй – молодой человек стоит без пиджака, с закатанными рукавами. Я обращаюсь к пожилому как к заведующему, он по моим представлениям больше был на него похож, а оказалось, что все наоборот, молодой человек был заведующим, Георгий Васильевич Платонов. Мы с ним разговорились, оказалось, что мы почти земляки, - он из Ивановской области, город Шуя. Он меня ободрил: конкурс открытый, объективный. Я подал документы. В университете госэкзамен прошел в июне, а через две недели были вступительные экзамены в Институте философии. После экзаменов меня направили в ЦК. Назвали подъезд, время. Являюсь туда на собеседование. И вот что меня поразило: даю паспорт, а мне тут же дают пропуск. Ни минуты промедления, четкость поразительная. Поднимаюсь на этаж к инспектору из отдела науки, и он тоже меня совершенно поразил своей утонченной вежливостью и умением расположить к себе. В правительственном учреждении разговор на равных. Я тогда еще жил в студенческом общежитии на Стромынке. У нас на входе в общежитие проверка была нестрогая, могли иногда и приятели ночевать в комнате, если место находилось. А тут прихожу как-то вечером и вижу – всех проверяют строго. Даю пропуск, а мне говорят: «Подождите. Сейчас комендант придет». Бежит комендант: «Вам из ЦК звонили. Завтра ждут Вас там». На следующий день зам. зав. отделом всех аспирантов Института философии собрал, речь сказал, поздравил с зачислением.
А.Б.: Какова была обстановка в те годы в университете и в Институте философии, ведь Сталин был еще жив? Что поменялось после его смерти?
А.Д.С.: Да, Сталин умер в марте. Кое-что очень быстро поменялось, я бы даже сказал, резко, буквально за месяц-полтора. Впрочем, на биофаке, где я учился, была демократичная атмосфера. Некоторые дела деканат предоставлял разбирать комсомольскому собранию. Причем важные дела. Помню, как мы два крупных дела об увольнении разбирали, - удалось отстоять людей в обоих случаях. Про доброжелательность в Институте философии можно сказать много хорошего. Все же с аспирантурой мне повезло. В университете при рекомендации в аспирантуру отдавалось предпочтение двум категориям: членам партии и активным общественникам. Я под эти критерии не подходил. А в марте-апреле, наоборот, возник спрос просто на людей, интересующихся наукой. Так что, если бы я пришел в университет на год раньше – в аспирантуру Института философии скорее всего бы не попал. Меня ведь родители хотели в школу отдать в семь лет, я уже газеты читал. Но не получилось, не взяли, пришлось, как и всем детям тогда идти с восьми лет. И закончил школу я в 1948 году в восемнадцать лет. Так и получилось, что в аспирантуру поступил в 1953-ем. В Институте философии у меня началась учеба в сентябре, уже после смерти Сталина. Обстановка была хорошая, а до этого какая была – я не знаю.
А.Б.: Каковы были Ваши первые шаги в Институте, возможно, первая статья?
А.Д.С.: Для всякого автора воспоминания о первой публикации особенно дороги. Маленькую заметку о Карле Линнее я опубликовал сразу после аспирантуры в «Вечерней Москве», сам предложил ее редакции, там взяли. Дипломная работа моя была рекомендована к печати после защиты. Ее и Лысенко тоже смотрел и оценил весьма хорошо. Но ее я не успел опубликовать, так как ушел с биофака. Уже после защиты кандидатской я ее отнес в журнал «Биология в школе». Но просил там не указывать - «кандидат философских наук», она все-таки написана мною была в студенческие годы. Но все равно настояли: им было важно самим, чтобы авторы их были со степенями. Так что я с биологией и естествознанием не порывал. В этом же журнале у меня потом вышло статей десять.
А.Б.: Андрей Дмитриевич, а как Вы все-таки перешли к изучению религиозной тематики? Ведь в Институте философии Вы в аспирантуре учились в секторе естествознания. А кандидатскую защищали уже на тему «Социальные и гносеологические корни религии». Как произошел этот переход?
А.Д.С.: Да, я попал в сектор философии естествознания. Но душа у меня лежала к изучению общества. Хотя я не жалею о том, что закончил биофак. Он учит факты уважать. Я и потом писал о мировоззрении ученых, составил сборник об их отношении к атеизму и религии. Но хотелось общественными науками заниматься. И тогда в Институте философии как раз возник сектор научного атеизма. Постановление ЦК вышло в 1954 году о научном атеизме, вот и создали сектор. У меня, хотя я туда сразу перешел, отношения с Платоновым не испортились. Он умер лет десять тому назад. До последних дней был моим хорошим другом, я у него часто бывал дома, у нас были довольно близкие отношения, на помощь мог прийти и он мне, и я ему в трудную минуту. Побыл в секторе научного атеизма какое-то время, определился с темой для кандидатской диссертации. Хотел, чтобы первый параграф назывался «Социальные и гносеологические корни религии». Потом из этого первого параграфа целая диссертация и вышла.
А.Б.: Но ведь у Вас защита была не сразу после окончания аспирантуры, а спустя некоторое время, в 1959 году. Чем был заполнен для Вас этот промежуток времени?
А.Д.С.: Да, срок аспирантуры у меня истек в 1956-ом, а диссертацию я защитил в 1959 году. Дело в том, что до 1953 года диссертации защищались без всяких публикаций. Ничего не нужно было, ни строчки. А потом постановление вышло, чтобы диссертация была изложена в печати перед защитой.
А.Б.: Вся изложена?
А.Д.С.: Нет, конечно, только основное содержание должно было быть опубликовано в журналах.
А.Б.: А существовал ли какой-нибудь список этих журналов, утвержденный «свыше», как сейчас список ВАК? И сколько нужно было статей опубликовать перед защитой – определенное количество, или произвольное?
А.Д.С.: Нет, никаких строгих требований не было. Журналы были все тогда солидные, их было мало. Статья у меня вышла в журнале «Философские науки», он и сейчас существует. Еще одна – в журнале «Наука и жизнь». Не знаю, сохранился он или нет…
А.Б.: Сохранился.
А.Д.С.: Всего у меня было восемь публикаций.
А.Б.: За три года?
А.Д.С.: Да, за три года. От окончания аспирантуры и до защиты. Указанные статьи плюс еще ряд заметок, рецензий в журналах и газетах. Это было довольно много для кандидатской по тем меркам. С Институтом я отношения, естественно, не порывал. Сектор научного атеизма то сливался с истматом тогда, то опять отсоединялся… На истмате Юрий Павлович Францев был заведующим. Потом все-таки выделили сектор научного атеизма окончательно как самостоятельную единицу.
А.Б.: Можете ли Вы сказать пару слов о своей защите и Вашем научном руководителе, Петре Федотовиче Колоницком? Как вообще она происходила? Каков был результат?
А.Д.С.: Я писал диссертацию свою сам, без научного руководителя. Боялся, что если ко мне кого-нибудь приставят, он подавлять начнет, свое мнение навязывать… Пошел к директору Института, Федосееву Петру Николаевичу, говорю ему, что хочу писать диссертацию без руководителя. Он меня поддержал, говорит: «Я сам диссертацию без руководителя писал», это, мол, вообще лишнее. Но за три месяца до защиты все-таки выяснилось, что без руководителя нельзя, автореферат некому подписывать, и по официальным документам, по форме он должен быть. Так Петр Федотович Колоницкий и появился. Он мне ряд советов дал, несмотря на то, что стал моим руководителем уже на поздней, завершающей стадии. Очень благожелательный человек был и ученый, главный редактор журнала «Наука и религия», я там тоже печатался часто. Я считаю, что время между 56 и 59-ым годом я использовал хорошо и правильно, поскольку глубоко убежден в том, что каждый научный сотрудник должен быть в какой-то степени библиографом, чтобы уметь хорошо разбираться в имеющейся литературе. Вот я и поступил на работу в Ленинскую библиотеку библиографом. В моем ведении были все философские науки. По психологии был уже другой сотрудник. В мои обязанности входили, прежде всего, устные консультации и ответы на письма, они составляли основной объем работы. Нужно было отвечать на вопросы, искать книги, упомянутые (не всегда правильно) в письмах. У меня был пропуск на все этажи здания, я мог свободно получать любые книги на руки. На каждом этаже был столик, закажешь книгу, и тебе ее тут же принесут. Кроме того, был доступ открыт к литературе, которой в каталогах вовсе нет. Там я два года проработал. Потом товарищ позвал в издательство, там зарплата в два раза больше была. Но кроме того, каждый философ должен быть еще и редактором, чтобы с текстами разбираться. Так я еще год проработал редактором в издательстве «Знание». Потом, за неделю до защиты уже перешел в Институт философии. Так что эти три года между аспирантурой и защитой кандидатской у меня прошли полезно. Сама защита кандидатской была вполне благополучной. Потом вскоре я ее издал, так как усовершенствовал за три года после окончания аспирантуры текст. В аспирантуре много времени ушло на сдачу кандидатского минимума, к нему была очень строгая подготовка, всю классику обсуждали, каждое философское произведение прорабатывалось на отдельном семинаре. А тут за три года у меня была возможность глубже проработать сам текст моей диссертации. Опубликовал я ее в издательстве Академии наук. Тогда не было издательских договоров: наши издавали, что хотели, и за рубежом тоже. Знаю точно, например, что моя книга вышла на Кубе и в Мексике, в издательстве, которое для всей Латинской Америки, которая говорит на испанском языке, книги печатало. Потом я себе уже другую тему присмотрел, «Философские проблемы происхождения религии». Защищал докторскую диссертацию, предварительно издав по этой теме книгу.
А.Б.: Ваша докторская диссертация ведь, помимо прочего, была выстроена на полевых исследованиях, Вы участвовали в нескольких экспедициях на Север нашей страны. Расскажите об этом поподробней, пожалуйста. Вы, наверное, вообще были первым ученым, кто стал изучать религию народов Севера?
А.Д.С.: Да, я ездил на Север три раза. В пяти округах побывал. Много литературы поднял. Хотелось все-таки увидеть верующих самому. В самую глухомань, бывало, забирался. Но Севером «полевая работа» совсем не ограничивалась. Мы, работники сектора, и по Москве ходили, по Московской области, проводили исследования современных верований. Издали об этом две книги.
А.Б.: Значит, после защиты докторской диссертации Вы работали уже в Институте философии в секторе научного атеизма?
А.Д.С.: Нет, в Институте философии я проработал пять лет, до 1964 года. А потом произошло объединение секторов Институтов философии, этнографии и истории. На их базе был создан Институт научного атеизма в рамках Академии общественных наук при ЦК КПСС. Я там был сначала руководителем аспирантов, затем, после того как получил диплом профессора, занял должность профессора. Аспирантура пополнялась из партийного аппарата: все со стажем и с должностью. Много было аспирантов из соц. стран Европы и Азии, некоторые из них русский язык плохо знали. Но людьми все были хорошо организованными и деловыми. Некоторые потом из них в науке остались, но большинство возвращалось к партийной работе, и проявляли себя в сельскохозяйственной и промышленной сферах, поскольку по образованию были инженерами, агрономами, а также в идеологии. Каждый из них, пока в аспирантуре учился, за неполных три года должен был сдать кандидатский минимум, написать диссертацию, опубликовать ее основное содержание в нескольких статьях и защититься. Поступали в сентябре, защиты шли в мае-июне. За успешную работу аспиранта жестко отвечал руководитель. Там я работал, докторскую диссертацию защитил, звание профессора получил, написал пять монографий. Руководил проблемной группой «История религии и атеизма» (секторов там не было). Но душа всегда лежала к Институту философии. Я оставался его патриотом всегда. Постоянно заходил, принимал участие в делах, мероприятиях, приглашал коллег из Института философии на наши мероприятия. В 1979 году я вернулся в Институт. Еще в Академии начал работать над философией истории: изучая религию, всегда волей-неволей обращаешься к изучению общества. Общество создает религию, а она – отражает общество, но своеобразно. Меня еще в аспирантуре заинтересовали вопросы о связи религии и общества: почему, например, христианство зародилось именно в первом веке нашей эры? Почему не за сто лет до этого, или через столетие после? Почему оформилось окончательно оно в четвертом веке? Почему в восточных деспотиях был один обожествленный царь, а богов – много; а в Европе наоборот: сама она была в Средние века раздроблена, а бог был один? В Институте философии я продолжил работать над темой исторического прогресса.
А.Б.: И здесь, наверное, начались Ваши исследования в области русской философской мысли?
А.Д.С.: Не сразу. Сначала я перешел в отдел социальной философии. Занимался в секторе методологических и философских проблем общественных наук. Писал книгу, благодушествовал, ни аспирантов над душой нет, ни многих других подобных проблем. Заведующий сектором – мой приятель по аспирантуре, Владимир Васильевич Денисов, заведующий отделом – Юрий Константинович Плетников, тоже мой хороший товарищ. И вот появляется новый сектор истории философии и атеизма в СССР. До этого существовал сектор философии народов СССР. Заведующим там был В.В. Евграфов, опытный руководитель, но в 1982 году он был очень болен. В секторе к тому времени осуществлялся масштабный проект по изданию пятитомной «Истории философии в СССР». Четыре тома в 1968-71 годах были изданы, а пятый, посвященный советской философии, завершить не удавалось. При том что издание было подписным. К тому же Институт философии оказался уязвим еще в одном отношении: в нем после передачи указанного выше сектора в отдельный Институт атеизма отсутствовала религиоведческая и атеистическая проблематика. Тут-то и обратила на себя внимание моя фигура. В книге по истории русского атеизма я как раз и рассматривал атеизм в связи с русской философией. Для меня назначение заведующим сектором стало неожиданностью: чужой сектор, заведующего по сути давно нет, скандалы, пятый том никак не могут одолеть. Я удивился искренне: там же есть люди на роль заведующего, и даже назвал кандидатуры. Я-то хотел перейти в этот сектор, и историей русской философии очень хотел заниматься, но как рядовой сотрудник. Зачем, казалось бы, мне организационные хлопоты? Сектор оказался с большой проблематикой, правда мне дали возможность пополнить его людьми. Занимались историей свободомыслия и атеизма в Средние века и в эпоху Возрождения, выпустили книгу «Введение христианства на Руси» к юбилею крещения Руси. Пятый том по «Истории философии» представлял собой разрозненные материалы по всем союзным и автономным республикам, их сектора ведь подчинялись Институту философии в то время. Я сразу понял, что зря взялись за пятый том, надо его отдать было в отдел советской философии. Я предлагал так и сделать, но мне отказали: слишком поздно было, и работа над ним уже давно велась. Но мы в секторе все-таки одолели обе части тома, закрыли все претензии. Подготовили коллективные исследования: «Русская мысль в эпоху Просвещения», «Русско-болгарские философские связи» (совместно с болгарскими коллегами). Почти каждый год выпускали ротапринтные сборники по русской философии, всего их было шесть, в которых обследовали историю русской философии.
А.Б.: Как у вас распределялись обязанности с сектором научного атеизма в Институте философии в те годы? Он же уже тогда существовал?
А.Д.С.: Два направления, - русскую философию и атеизм, - было одновременно вести очень трудно. В конце концов, руководство Института создало специальный сектор по философии религии. Наш сектор новое название получил во второй половине 80-х годов, - сектор истории русской философии. У нас впервые во всей стране стал сектор так называться. В МГУ, к примеру, кафедра долгое время носила название «отечественной философии», не «русской».
А.Б.: Кого еще Вы можете вспомнить из Ваших коллег по Институту философии? Как к Вам и Вашим исследованиям относилось руководство Института?
А.Д.С.: Конечно, Т.И. Ойзермана можно особо выделить как исследователя и лектора. Из директоров тех лет можно вспомнить Г.Ф. Александрова, он был в Институте философии, когда я в аспирантуру поступил. Был такой период, когда он был назначен министром культуры, но еще оставался директором Института, появлялся в Институте страшно занятой, но быстро умел решать все вопросы. Бывало, выступает перед сотрудниками, а ему тут же бумаги подносят на подпись. П.Н. Федосеев, Ф.В. Константинов являлись, скорее, государственными и общественными деятелями, но начинали как хорошие философы в 30-е годы. Б.С. Украинцев на меня как зав. сектором очень хорошее впечатление производил, хоть им некоторые были недовольны. Бывало, приходишь к нему, он расхаживает по кабинету, ты еще изложить ему свой вопрос не успел, а он тебя уже с полуслова понял и решил твой вопрос.
А.Б.: А в религиоведении тогда существовали какие-нибудь школы, направления?
А.Д.С.: Конечно, существовали. Психологическая школа была очень сильная. Философия религии, история, социология религии. Последней сейчас в Институте почти никто не занимается. А когда-то в Институте философии такая работа активно велась. Сотрудники исследовали верования в Москве и области, выезжали в деревни, изучали там местные особенности религиозного культа. Мы с Л.Н. Митрохиным прожили однажды осень в Бронницах, объехали и обошли Бронницкий район. У А.И. Клибанова в Институте истории была очень сильная школа по социологии религии. В Институте научного атеизма существовала целая сеть сотрудников – корреспондентов «на местах». В научных учреждениях, изучавших религию, никогда не возникало намерений как-то ущемить ее, преследовать. Ведь, согласно научному атеизму, лучшая услуга, которую только можно оказать религии, - сделать атеизм «обязательным символом веры».
А.Б.: Можете ли Вы сравнить изучение религии советского и постсоветского периода? Есть ли принципиальная разница, и если есть, то в чем она?
А.Д.С.: Разница, безусловно, есть. Сейчас из религиоведения, к сожалению, стала исчезать научная беспристрастность, оно приобретает явно «теологический», «оправдательный» характер. У церкви сейчас в обществе особое положение, в Советском Союзе такого не было. Ну и, соответственно, тогда и научных исследований в области религии было больше. Я уже перечислил некоторые из них.
А.Б.: Как изменилась ситуация в Институте философии в 90-е годы, когда, с одной стороны, «открылись архивы» и уже не было такого прессинга идеологической цензуры как раньше, а с другой – наука, как и многие сферы жизни, оказалась в весьма плачевном состоянии?
А.Д.С.: Да, в материальном плане было очень затруднительно. В студенческие годы мы получали стипендию 300 рублей (по дореформенным меркам) и еще родители деньгами помогали. Так, я первоначально получал 300 рублей из стипендии и 300 от родителей. Потом начал получать повышенную стипендию, у меня выходило около 800 рублей: 500 – стипендия и 300 от родителей. Так вот, в 90-е годы ситуация с деньгами и зарплатами была гораздо плачевнее, чем со стипендией в годы моего студенчества. На одну зарплату прожить было нельзя, только на зарплату вместе с пенсией. Соответственно, молодежь вся «отсеклась» от Института философии из-за этого. В шестидесятые годы каждый год приходило новое молодое пополнение в Институт. Сейчас из-за этого кризиса, случившегося в 90-е, существует большой разрыв между старшим и младшим поколением ученых. Тогда, наоборот, прилично платили, и наука считалась престижным видом деятельности, туда даже люди с партийных, правительственных должностей стремились перейти.
А.Б.: Ну, и напоследок: как Вы видите развитие деятельности Института философии в будущем? Может, у Вас есть какие-то пожелания Вашим коллегам, знакомым, ученикам?
А.Д.С.: Пожелания есть, конечно. Во-первых, хотелось бы, чтобы восстановили сектора по изучению советской и марксистской философии. Ведь советский период - это часть истории нашей страны, и во всем мире сейчас миллионы приверженцев марксизма, взять хотя бы Китайскую компартию. Молодежь плохо знает нашу советскую историю, равно как и классические марксистские произведения: «Анти-Дюринг», «Капитал», «Материализм и эмпириокритицизм» и др. Они нелегко даются, если их изучать самостоятельно. Тем более, изучение марксизма сейчас ведется во всех западных странах. Хотелось бы также, чтобы больше внимания уделялось изучению философского материализма, сейчас в историко-философских исследованиях явно превалируют философский и религиозный идеализм. Конечно, Институт философии понес утраты и в плане общей атмосферы. Раньше все было демократичней. Большую роль играла общественность: был партком, собрания партийные и комсомольские, такую демократию сейчас не вернешь. Но нужно постараться вернуть хотя бы изучение марксизма, русского, советского и мирового философского материализма.
|
|||||||||||||||||||||
|
 |
|
    |
|
