Институт Философии
Российской Академии Наук




  Часть3. Глава 3.
Главная страница » » Часть3. Глава 3.

Часть3. Глава 3.

КОЛЛЕКТИВИЗАЦИЯ — РЕШАЮЩЕЕ СРАЖЕНИЕ И ТОРЖЕСТВО "СОЦИАЛИСТИЧЕСКОЙ" БЮРОКРАТИИ

  

"Положение, совершенно невиданное в исто­рии:

у пролетариата, у революционного авангар­да,

совершенно достаточно политической власти,

а наряду с этим — государственный капитализм.

Гвоздь вопроса в том, чтобы мы поняли, что это тот

 капитализм, который мы можем и должны допустить,

который мы можем и должны поста­вить в рамки,

ибо капитализм этот необходим для широкого крестьянства

и частного капита­ла... Необходимо дело поставить так,

чтобы обычный ход капиталистического хозяйства и

ка­питалистического оборота был возможен, ибо это

нужно народу, без этого жить нельзя".

 

В. И. Ленин. "Политический отчет Централь­ного 

комитета РКП (б)   27  марта  1922 года"

 

 

 

Курс на постепенный переход к колхозно-совхозной форме организации сельского хозяйства, как известно, был взят на XV съезде ВКП (б) в декабре 1927 года. При этом речь шла о добровольном объединении крестьян в сельскохо­зяйственные производственные кооперативы. Их предпола­галось присоединить к кооперативам других видов, в кото­рые уже были вовлечены примерно две трети сельских хо­зяев. Добровольные производственные объединения, предпо­лагалось, будут возникать по мере появления в деревне но­вой техники и специалистов, по мере того как крестьяне на опыте убедятся в их большей эффективности в сравнении с традиционными формами. Само собой разумелось, что если по каким-то причинам этот процесс замедлится, то государ­ство не станет насильственно побуждать крестьян перехо­дить к новым формам. Сточки зрения экономики и даже прос­того здравого смысла такое допущение было абсурдным: применить насилие означало убить свободную волю, покоя­щийся на ней хозяйственный интерес. Это означало сломать те десятки миллионов "моторчиков", которые заставляли людей ежедневно с желанием и ощущением полноты своего человеческого бытия включаться в извечное движение жизни. Съезд решительно высказался за самодеятельность, убежде­ние примером в деле создания производственных коопе­ративов.

 

Надо отметить, что меры государственной помощи вновь организуемым коллективным хозяйствам делали свое дело. Некоторые крестьяне, прежде всего беднота, получая дотации от государства и разуверившись в попытках поодиночке выр­ваться из нищеты, объединялись в колхозы. С июня 1927 по июнь 1929 года количество колхозов увеличилось с 14,8 до 57 тысяч, а удельный вес вошедших в них крестьянских хо­зяйств возрос с 0,8 до 3,9 %. В соответствии с намечаемыми государственными дотациями по первому пятилетнему плану предполагалось к 1933 году объединить в колхозы 18—20 % крестьянских хозяйств [29], что, отметим, было значитель­но меньше числа всех бедняцких хозяйств. Конечно, в кол­хозы вступали не только бедняки. Но поскольку они состав­ляли основную массу (а остальные крестьяне проявляли сдержанность), ситуация, по-видимому, привела бы к тому, что в колхозы объединились бы прежде всего бедняки.

 

Объективно положение было таково, что к 1929 году ос­новной фигурой на селе по-прежнему был середняк. Две тре­ти от числа всех деревенских хозяйств были середняцкие, которые давали порядка 80 % товарной продукции.

 

Цифры эти свидетельствовали: наличные производитель­ные силы еще не исчерпали всех возможностей, предоставлен­ных существующими производственными отношениями. Вре­мя массового перехода к новым коллективным формам ор­ганизации производственных процессов (если априорно при­знать их большую эффективность) еще не пришло.

 

Действительно, существующее в рамках государственно­го капитализма, многоукладной экономики и построенное на рыночных отношениях сельское хозяйство не походило на ме­ханический будильник. Его нельзя было просто "завести", зная, что в точно определенный срок раздастся звонок, озна­чающий — "пожалуйста, получите желаемый урожай". Так, например, динамика валовых сборов зерна была далека от механического   нарастания.   В  1925  году было  собрано 724,6 миллиона центнеров; в 1926 - 768,3; в 1928- 733,2; в 1929 - 717,4. (Впрочем, в 1928-1929 годах началось "са­мораскулачивание" — бегство зажиточных крестьян и кула­ков из деревни от катка коллективизации, что не могло не сказаться на урожае.)  Колебалось и количество продавае­мого зерна государству. Что касается технических культур, то их производство со второй половины 20-х годов возрас­тало. Значительно и стабильно росло поголовье животных: с 1925 по 1928 год - на 5 % ежегодно.

 

О чем свидетельствует эта динамика, называемая часто неустойчивой"? Об органическом, живом характере слож­ной природно-экономической системы, какой вообще является сельское хозяйство. Любое развитое мировое аграрное производство постоянно демонстрирует такую "неустойчи­вость". И, напротив, чем больше сельское хозяйство "регули­руется" административно, втискивается в рамки плана-зако­на, подвергается замещению органических своих связей ме­ханическими, тем быстрее оно начинает деградировать и в перспективе — умирать.

 

Живая неустойчивость сельского хозяйства страны во вто­рой половине 20-х годов требовала не менее живой игры эко­номических методов хозяйствования, которые могли многи­ми путями решить возникающие ситуации, в том числе и "кризиса хлебозаготовок". Это, однако, не было возможно для административно-бюрократической системы, боровшейся за свое полное господство над аграрным производством.

 

Как уже говорилось, система набирала силу еще в усло­виях "военного коммунизма". При этом тенденции усиления централизации управления были характерны не только для государственных учреждений. Значительные потенции роста обнаружил, например. Секретариат ЦК. Если в ноябре 1917 года в нем было менее 30 человек, а в конце 1919 не­сколько более 80, то в марте 1920 — уже 150, а через год, в 1921, - 602 сотрудника [13, с. 85]. В целом по стране, по некоторым оценкам, численность работников госаппарата достигла в 1921 году 4 миллионов человек [52].

 

Набиравший силу административно-бюрократический ап­парат успешно торпедировал меры по его обузданию. Вот как,   например,   это   проявлялось   в   промышленности. В 1927 году в стране был принят закон, расширявший эконо­мическую самостоятельность предприятий. Это значит, от­мечалось на XV съезде ВКП(б), что все заводы, в частности Сахаротреста, "...должны быть переведены на хозяйственный расчет, и их администрация должна была получить целый ряд новых прав в пределах полномочий от трестов. Оказывается, все 157 сахаропесочных заводов состоят скорее на бюджете, чем на хозрасчете. Их администрация не имеет даже права передвижки расходов из статьи в статью. ... Можно разве ина­че квалифицировать нынешнее положение в Сахаротресте как невыполнение закона правительства?.. Едва ли мы найдем в СССР много таких заводов, которые полностью   имеют те права, которые были представлены им Декретом" [4, т. 1, с. 495] .

 

Любая хозяйственная ошибка, волею случая оказывав­шаяся в центре общего внимания, административно-бюрокра­тической системой сразу же оценивалась в выгодном ей свете.

 

Так, например, случилось на том же XV съезде партии с "де­лом Маслоцентра". Этот вопрос изложил Н. Крыленко. Масло посылалось за границу в плохом состоянии, с плесенью, в ре­зультате чего нас почти вытеснили с мирового рынка. Причина состояла в том, что клепку для ящиков и пергамент Масло-центр закупал за границей, хотя у нас были свои, более высо­кого качества.   По этому делу виновным было назначено шесть месяцев тюрьмы. Однако Президиум ВЦИК приговор аннулировал. Объясняя это решение, в одной публикации писалось: "Плесень на масле — это не продукт чьей-то злой воли. Это — проблема, охватывающая вопрос о реконструк­ции   крестьянского хозяйства".  "Общественное мнение", отмечала газета, ждало не осуждения виновных, а "приго­вора над плесенью — рутинным крестьянским хозяйствам".

 

Для того чтобы накалить атмосферу, спровоцировать быстрейшую экспроприацию "отъевшейся" послевоенной де­ревни, использовались и более серьезные поводы. Так, в 1927 году сторонники быстрейшей коллективизации стали непомерно раздувать трудности текущих хлебозаготовок. По этому вопросу тогдашний Председатель Совнаркома А. И. Рыков, сменивший на этом посту В. И. Ленина, гово­рил: никакого общего кризиса во взаимоотношениях промышленности и сельского хозяйства нет. Существует частичный кризис, локализующийся в области хлебных заготовок.

 

Что такое "частичный кризис" и каковы его причины? Частичность кризиса определялась тем, что хлебные заго­товки составляли лишь 20 % в общей сумме доходов кресть­янства. Остальной доход оно получало от реализации про­дуктов животноводства, технических культур и отхожих промыслов. Поэтому делать акцент именно на хлебозаготов­ках было неверно. Для развивающегося города и промыш­ленности не меньшее значение имели мясо, молоко, масло, сырье.

 

Причины "частичного кризиса" А. И. Рыков видел в не­хватке промышленных товаров и в недостаточной экономи­ческой работе государственного аппарата. Сдерживающее влияние на ход хлебозаготовок оказывала существующая по­литика цен, а также неразворотливость самого хлебозагото­вительного аппарата. Однако доводы экономического свой­ства не принимались во внимание сторонниками администра­тивно-бюрократической системы управления.

 

Было бы неверным представлять, будто становящаяся бюрократическая  система  совершенно  не критиковалась, будто не было попыток затормозить ее рост. И то и другое было. Но результаты получались неутешительными: система росла. Заложенная в основание идея — привести жизнь в соот­ветствие с замыслом, невзирая на сопротивление жизни, — неизбежно брала свое. Для насилия требовались силы. Поэ­тому дело критики системы чаще сводилось к внешним мо­ментам. Так, например, в № 20 документального выпуска "Совкино" за 1929 год (прототип нашего киножурнала "Новости дня") в одном из сюжетов речь шла о суде общест­венности над "московскими бюрократами". Суд под предсе­дательством старой коммунистки Р. С. Землячки рассмотрел информацию "рабочих обследователей": один бюрократ захлопнул дверь перед рабочим; другой предложил покупа­тельнице плевательницу вместо отсутствующей в магазине кастрюли. Всех суд решил с работы снять. Общественное недовольство "социалистическим" бюрократизмом, по мне­нию идеологов, таким путем приглушалось. Система доказы­вала свою эффективность.

 

Главным направлением действительного бюрократиче­ского удара к 1929 году становится деревня. Первоначальное наступление на нее велось по линии налогообложения. О ситу­ации, которая сложилась к февралю 1929 года, можно, в част­ности, судить по письму известного толстовца М. П. Новико­ва, направленному Сталину, другим руководителям и вооб­ще в "высшие органы". В нем, в частности, приводится диа­лог крестьян по поводу налоговой и хлебозаготовительной кампаний: "Как там насчет налога, что пишут: скотина будет в обложении, доходы-то разные? - Говорят, будет. — А на­счет снижения что? Ведь раньше говорили, что налога совсем не будет. - Нет, пишут, что в прежней цифре останется, 400 мильен. — А-а, в прежней. — А цены как на хлеб? Опять партия свои назначит или вольные будут? — О вольных не слыхать, опять казенные будут. – А-а, опять казенные..." (Надо отметить, что в сравнении с 1910—1913 годами разные налоги в деревне в 1928 году были выше в 2-10 раз) [64, с. 24, 25].

 

Как идеологический документ, письмо во многих отно­шениях раскрывает содержание той, говоря словами М. П. Но­викова, "кастрации крестьянского труда и интереса, которую партия неизвестно для какой надобности положила на нашу жизнь" [64, с. 25] . Среди основных моментов этого содер­жания необходимо выделить несколько, накрепко связанных с идеологией "военного коммунизма" — того общественного устройства, которое с упоением воспевалось адептами административно-бюрократической системы. "Перестать считать бедность добродетелью, — пишет Но­виков, — и искусственно ее культивировать и идеализиро­вать. Это самое худшее, что у нас есть. Культ бедноты разводит притворщиков ("химиков", как их зовут в деревне), которые в полном сознании, на виду у всех, не заводят себе скот и инвентарь; даже по два года не кроют крыши и живут, как самоеды, в гумне. Это же заставляет сильные семьи жить врозь, чтобы всем сразу же стать бедня­ками и начать есть тоже чужой хлеб".

 

Далее, продолжает Новиков, необходимо "снять позор­ные клички "кулаков", "подкулачников", "буржуев", "ук­лонистов", "наплевателей" и т. п. с  самого лучшего трудового   населения, которое и прежде и теперь продолжает своим трудом кормить и поддерживать государ­ство, невзирая на все стеснения, которым оно подвергает­ся....За   дурную обработку, от которой на равном количестве земли семья не в состоянии прокормиться и уп­латить налог, нужно   делать публичные выго­воры, а при повторных случаях   отбирать землю, а самих таких крестьян выселять в совхозы как не способ­ных к самостоятельной работе" [64, с. 25]. Если культ бед­ноты не будет отменен, мы доживем до голода, — делает вы­вод Новиков.

 

Приведенное свидетельство современника событий 20-х годов ценно прежде всего тем, что позволяет заключить: суть происходящего понимали, как это непроизвольно вытекает из некоторых наших современных исследований, не только отдельные личности "наверху", пытавшиеся противостоять укрепляющемуся диктату административно-бюрократической системы. Прекрасно понимали ее и "внизу" — те, кого систе­ма рассматривала как "недовоспитанный" до коммунистиче­ского состояния "человеческий материал"[1]. И это понимание, как мы теперь можем судить, значительно усиливало трагизм переживаемых ими социальных потрясений.

 

Однако интересы нарождавшейся административно-бю­рократической системы, личные цели Сталина и его ближайшего окружения как выразителей этих интересов не могли бы иметь столь существенного значения в развивающемся общественном укладе без известного состояния обществен­ного сознания. (Еще раз подчеркиваем, что в переломный период перехода от эксплуататорской формации к неэксплуа­таторской при отсутствии сложившейся системы новых эко­номических отношений главенствующую роль в жизни об­щества играет политика и идеология. В этот период не одиноч­ки, а значительные группы людей обладают таким сознанием, которое позволяет им жить вопреки обычной человеческой логике, ставящей на первое место хлеб, а на второе мысль.) Чем же характеризовалось общественное сознание того вре­мени?

 

Широкие народные массы впервые за многие века ощути­ли себя хозяевами своей судьбы. Достигнув в недавнем прош­лом крайних пределов нечеловеческого существования, осоз­нав бессмысленность ожидания милостей "сверху" от поме­щиков и царя, а позднее, восприняв идею о невозможности иного изменения своего положения, кроме революции, лю­ди готовы были идти до конца. Намерение во что бы то ни   стало   достичь   веками  желаемой  цели  было  сущ­ностью главного направления, глубинного течения общест­венного сознания того времени.

 

Другим, неизмеримо меньшим, но значительно более энергичным течением внутри общественного сознания было сознание известной части сравнительно молодых членов пар­тии, постепенно сменявших "старую гвардию" революцио­неров-профессионалов.  Их сознанию прежде всего была свойственна полная уверенность в том, что они обладают зна­нием об идеальном устройстве будущего общества, знани­ем путей и способов его построения, а также имеют для это­го силы. Фанатический характер их действиям придавала упо­енность уникальной исторической возможностью ради угне­тенных воплотить свои помыслы в жизнь. Их постепенно подогревала безоглядная уверенность в том, что именно они — носители истины и их миссия состоят в осчастливливании "глупого" народа. Компромиссы и уступки претили их революционному устремлению, а страдания народа или даже гибель одной страны были незначительной величиной в срав­нении с их идеалом мирового коммунизма. Первичность идей и вторичность материального бытия были их главным внут­ренним убеждением.

 

Кроме того, как профессиональные революционеры, так и многие из выдвиженцев, быстро заполнившие в 20-е годы партийно-государственный аппарат, не испытывали ни тени колебаний в вопросе о необходимости и глубине изучения запросов самой жизни. Жизни предписывалось соответ­ствовать сформулированным понятиям, поставленной цели[2] и средствам ее достижения. Люди размышляющие если не третировались, то во всяком случае вызывали по­дозрение. Действовавшие вопреки всему в соответствии с поставленными задачами — были героями.

 

Новая экономическая политика, воплощаясь в жизнь, создавала в обществе в целом и в общественном сознании в частности положение "двоевластия", которое долго терпи­мо быть не могло. Должна была взять верх либо логика эко­номической жизни, либо вновь — как в период "военного коммунизма" — логика насилия над жизнью. Последняя для своего существования, естественно, требовала тем большего административно-бюрократического аппарата, чем менее соот­ветствовала интересам трудящихся и чем большее сопротив­ление вызывала. Логика экономической жизни приводила к самоуправлению и ликвидации административно-бюрократи­ческого управленческого слоя. Логика политического во­люнтаризма в перспективе вела к процветанию бюрократии, экономическому застою и кризису, дискредитации идей со­циализма.

 

Необходимость коренного быстрого преобразования сель­ского хозяйства — проведение в жизнь сталинского варианта коллективизации — обычно объясняется несколькими при­чинами. Важнейшие из них — потребность превращения страны из аграрно-индустриальной в индустриально-аграрную и экономическая необходимость ликвидации "аграрного пе­ренаселения" (значительного числа крестьян, не находивших в деревне применения своим силам).

   

Историческим прецедентом решения проблемы "избы­точного населения" был опыт английской буржуазной рево­люции, состоявший в политике "огораживания" — сгона крестьян с земли с последующими репрессиями против них как бродяг. Проблема "аграрного перенаселения" в СССР в основном решалась с помощью коллективизации и прину­дительного труда. Впрочем, говорить об этом, не погрешив в чем-то против истины, пока сложно. Тема эта мало исследо­вана даже специалистами. Слабо пока проявляет к ней инте­рес и общественное сознание. Отчасти — из-за неосведом­ленности, отчасти, очевидно, из-за боязни ее остроты. Пора­зившись чудовищностью несправедливостей, совершившихся в отношении выдающихся личностей, общественное сознание перестает задавать новые вопросы. Тем самым понятие "мас­совые репрессии" как бы уже оказывается наполненным содержанием.

 

Между тем есть основания предполагать, что это далеко не так. В своеобразном документе эпохи — претенциозно изданном в 1934 году фолианте "Беломорско-Балтийский канал имени Сталина" с фотографиями руководителей ОГПУ и ГУЛАГА, награжденных за строительство канала орденами Ленина, это строительство ("подвиг чести и славы", "доб­лести и геройства") названо "отлично удавшимся опытом массового превращения бывших врагов пролетариата-дикта­тора и советской общественности в квалифицированных со­трудников рабочего класса и даже в энтузиастов государст­венно необходимого труда" [14, с. 11].

 

О численности "перекованных" этой стройкой можно судить лишь косвенно: сообщается, что в связи с успешным окончанием строительства ББК полностью освобождены от отбывания сроков или сокращены сроки "отбывания мер социальной защиты" в отношении 72 тысяч человек. Сколь­ких помилование не коснулось? Сколько и какого масштаба были другие подобные стройки, участки, объекты?

 

Созданию трудовых армий, с помощью которых решались задачи народнохозяйственного развития и индустриализации в том числе, в значительной мере способствовал задаваемый Сталиным и административно-бюрократическим аппаратом жесткий курс в проведении коллективизации и ликвидации кулачества как класса. Решения XV съезда партии о переходе к коллективному хозяйству "только при согласии со стороны трудящихся крестьян" [5, т. 4, с. 299] отвергались, а темпы из медленных, постепенных, рассчитанных в соответствии с проектом пятилетнего плана на коллективизацию к 1933 году 16—18 % крестьянских хозяйств, превращались в "беше­ные". Начиная с осени 1929 года к 20 февраля 1930 было коллективизировано 52,7 % хозяйств [39, с. 189]. При сред­нем 3—4 % составе кулацких хозяйств в отдельных районах раскулачивали до 10—15 % хозяйств.

 

"... Вы бы поглядели, что творится у нас и в соседнем Нижне-Волжском крае, — писал М. А. Шолохов. — Жмут на кулака, а середняк уже раздавлен. Беднота голодает, имущество, вплоть до самоваров и полостей, продают в Хо­перском округе у самого истого середняка, зачастую даже маломощного. Народ звереет, настроение подавленное, на будущий год посевной клин катастрофически уменьшится. И как следствие умело проведенного нажима на кулака яв­ляется факт (чудовищный факт!) появления на территории соседнего округа оформившихся политических банд".

 

"Мне не хочется приводить примеров, — продолжает писатель, — как проводили хлебозаготовки в Хоперском округе, как хозяйничали там районные власти. Важно то, что им (незаконно обложенным) не давали документов на выезд в край или Москву, запретили почте принимать те­леграммы во ВЦИК, и десятки людей ехали в Вешенскую (другой край, Северокавказский), слали отсюда Калинину телеграммы, просили, униженно выпрашивали, а оттуда лако­нические стереотипные ответы: "Дело Ваше передано рас­смотрение округа". Один парень-казак хутора Скулядного, ушедший в 1919 году добровольцем в Красную Армию, про­служивший в ней 6 лет, красный командир — два года, до 1927 года, работал председателем сельсовета. В этом году имел: в полторы десятины посевы, лошадь, 2 быка, 1 коро­ву и 7 душ семьи... У него продали все вплоть до семенно­го хлеба и курей. Забрали тягло, одежду, самовар, оставили только стены дома. Он приезжал ко мне еще с 2 красноармей­цами. В телеграмме Калинину они прямо сказали: "Нас разо­рили хуже, чем нас разоряли в 1919 году белые". И в разгово­ре со мною горько улыбался. "Те, - говорит, - хоть брали только хлеб да лошадей, а своя родимая власть забрала до нитки. Одеяло у детишек взяли. Просил, купить хотел, взял бы денег взаймы". "Нет, - мол, - денег нам не нужно, лови четырнадцать штук курей". Вот эти районы и дали банду. ...Надо на густые решета взять всех, вплоть до Калинина: всех, кто лицемерно, по-фарисейски вопит о союзе с середня­ком и одновременно душит этого середняка" [58].

 

Несмотря на широкую сеть административно-бюрократического аппарата в центре и на местах, никогда не прекращавшуюся идейно-теоретическую работу и пропагандистскую дея­тельность ученых защитников сталинизма, коллективизация оказалась нелегким делом.

 

Насилие административно-бюрократического аппарата вызвало контрнасилие. В январе — первой половине марта 1930 года произошло около 1700 массовых антиколхозных выступлений (без Украины), в которых участвовало более 550 тысяч человек [40, с. 10]. Одновременно с мест на имя Сталина и Калинина посылались жалобы. Только зимой—вес­ной 1930 года ими было получено около 135 тысяч писем и телеграмм [40, с. 10]. Однако, если не говорить о "манев­ре" — статье Сталина "Головокружение от успехов", — кол­лективизация продолжалась по-прежнему.

 

Сегодня многое стало известно о коллективизации, этом невиданном в истории тотальном преступлении власти против народа. Однако все еще появляющиеся свидетельства очевид­цев не могут не потрясать. Весной 1989 года, накануне мар­товского Пленума ЦК КПСС, посвященного вопросам аграр­ной политики, газета "Сельская жизнь" в нескольких номерах под рубрикой "Крестьянский архив" поместила письма лю­дей, переживших коллективизацию [74]. Их анализ позво­ляет подтвердить правильность высказанного раньше тезиса о том, что социально-политический смысл спешно и насиль­ственно проведенной коллективизации состоял в стремлении складывавшейся партийно-государственной и хозяйственной бюрократии (при опоре на деревенского люмпена и "вы­движенцев", с использованием поданных в "военно-комму­нистическом" духе положений марксизма-ленинизма) унич­тожить экономическую самостоятельность крестьянства, пре­сечь существовавшее "двоевластие", подчинить страну пар­тийно-бюрократической диктатуре.

 

"Каждый сельсовет от райисполкома получил план обяза­тельной сдачи государству мяса и хлеба... План раскладывался по зажиточным хозяйствам. Это называлось "твердое зада­ние", а обложенные граждане именовались "твердозаданцы". При невыполнении в срок твердого задания на "твердозаданцев" налагали большой штраф, в погашение чего продавал все, вплоть до жилого дома. Фактически "твердозаданец" раскулачивался. Если же он вступал в колхоз, все задания с него снимались, и облагался другой гражданин". Для быстрейшего проведения намеченного в соответствии со схемой, в районы выезжали бригады партийно-советских работников Автор одного из писем наблюдал "в деле" секретаря Чувашского обкома ВКП(б) С. П. Петрова: "На собрании Петров заявил, что в нашем районе слабо применяется репрессия в отношении антисоветских людей, что является основным тормозом коллективизации. Он предложил арестовать и осудить всех подозрительных и вызвать у населения страх, чтобы они во избежание наказания вступали в колхоз".

 

"За каждым комсомольцем, — рассказывает другой сви­детель, — был закреплен определенный участок села (десяти-дворки), и каждый из нас ежедневно отчитывался перед уполномоченным райкома партии о проделанной за сутки ра­боте".

 

"Уже в 1928 году раскулачили и выселили ... Пейве. В дом Пейве вселилось три или четыре семьи бедняков из ок­рестных деревень. Завладели всем имуществом, скотом и землей. Как они себя назвали, колхозом или коммуной, я точно сказать не могу. Руководителем у них была фанатич­ная, почти неграмотная эмигрантка из Латвии. За год сов­местной "работы" скот порезали и поели, урожая тоже не по­лучили, потому что работать они не хотели и не умели. Ведь и до этого они имели свои земельные наделы, которые были запущены и заброшены. Оказавшись в безвыходном положе­нии, пришли к решению: если завладеть имуществом и ско­том остальных "кулаков", тогда уж они заживут..."

 

Специальное историческое рассмотрение процесса кол­лективизации не входит в наши намерения. Остановимся лишь на некоторых материалах, которые имеют отношение к развиваемой теме утверждения "социалистической" бюро­кратии в деревне. Естественно, в первую очередь речь должна идти о партийно-правительственных решениях по этому воп­росу. К сожалению, до сих пор не все материалы опублико­ваны. Нойте, которые известны, не оставляют оснований для сомнений.

 

В соответствии с установкой ЦК ВКП (б) перейти "от политики ограничения эксплуататорских тенденций кулаче­ства к политике ликвидации кулачества как класса" после­довало Постановление ЦИК и СНК СССР (председатели М. И. Калинин и А. И. Рыков) от 1 февраля 1930 года, в ко­тором "в целях обеспечения наиболее благоприятных усло­вии для социалистического переустройства сельского хозяй­ства" в районах сплошной коллективизации отменялось дей­ствие закона о разрешении аренды земли и о применении на­емного труда в единоличных крестьянских хозяйствах. Власти на местах было дано право "применять в этих рай­онах все необходимые меры для борьбы с кулачеством" [32, с. 329]. В другом постановлении (также 1 февраля) кулакам было запрещено переселение и распродажа своего имущества [32, с. 330].

 

Упреждая очевидное, "Правда" в этот же день в передо­вой статье писала: "У нас несомненно найдутся товарищи, которые будут толковать нынешний поворот в политике партии как возвращение к методам раскулачивания 1918 – 1920 гг. Нет ничего ошибочнее и вреднее такого толкования.

 

Тогда мы делили кулацкие земли, инвентарь, имущество между беднотой и середняками. Теперь мы ставим своей за­дачей обобществлять..." [32, с. 331].

 

Однако на практике призыв переходить к более "высо­ким" формам хозяйствования почему-то понимался как при­зыв к насилию над всеми "имущими". ЦК ВКП (б) вынуж­ден был признать этот факт в закрытом письме от 2 апреля 1930 года: "Методы борьбы с кулаком стали переноситься на середняка. Политика ликвидации кулачества как класса не­редко на практике проводилась в целях дележки имущества, а не в связи с действительными успехами коллективизации подавляющей массы крестьянских хозяйств" [32, с. 388]. В  письме констатировалось наличие большого количест­ва антиколхозных массовых выступлений в ЦЧО, Москов­ской области, Сибири, Закавказье и в Средней Азии, пере­растающих под воздействием кулачества в антисоветское дви­жение, признавалась опасность ослабления боевой дисципли­ны в РККА в связи с участием армейских частей в подавле­нии восстаний, чрезмерное привлечение  (вместо массово-политической работы) частей ГПУ и милиции. В письме не­однократно звучал призыв прекратить насилие над середняцко-бедняцкой частью деревни. Однако невозможность без насилия провести нежелаемую народом, т. е. насильствен­ную, коллективизацию была очевидна всем[3].

 

В 1929—1932 годах коллективизация в основном совер­шилась. Ее финалом можно считать голод на Украине, Север­ном Кавказе, в Поволжье, на юге ЦЧО и Урала, в Северном Казахстане и частично в Западной Сибири. Главным образом в результате дезорганизации сельского хозяйства, вызванной спешной и насильственной коллективизацией, развернутой борьбой за ликвидацию кулачества как класса, валовые сборы хлеба в 1931—1932 годах были снижены. В то же вре­мя в целом по СССР в 1932 году было заготовлено, т. е. уве­зено из деревни, на 32,8 % хлеба больше, чем в 1930 (в том числе на Украине — на 36,7 %, на Средней Волге - на 46 %, а на Северном Кавказе — на 56,3 %)  [40, с. 21]. 8 августа 1932 года в "Правде" был опубликован написанный И. Стали­ным и принятый ЦИК и СНК Союза ССР Закон "Об охране имущества государственных предприятий, колхозов и коопе­рации и укреплении общественной (социалистической) соб­ственности" [80, т. 13, с. 402]. В нем, в частности, было запи­сано: "Применять в качестве меры судебной репрессии за хи­щение (воровство) колхозного и кооперативного имущества высшую меру социальной защиты — расстрел с конфиска­цией всего имущества и с заменой при смягчающих обстоя­тельствах лишением свободы на срок не ниже 10 лет с конфискацией всего имущества...

 

Применять в качестве меры судебной репрессии по делам об охране колхозов и колхозников от насилий и угроз со стороны кулацких и других противообщественных элемен­тов лишение свободы от 5 до 10 лет с заключением в концент­рационный лагерь" [40, с. 21 ].

 

"Менее чем за 5 месяцев после принятия закона, — пишет Н. А. Ивницкий, — по данным наркома юстиции Н. В. Крылен­ко, осуждено около 55 тыс. человек, высшая мера вынесена 1,1 тыс. По данным, среди 20 тыс. осужденных кулацко-зажиточные элементы составляли 15 %, колхозники — 32 %, единоличники — свыше 50 %. Это значит, что на практике острие закона направлялось в основном против колхозников и единоличников, вынужденных в условиях голода воровать хлеб" [40, с. 21-22].

 

"За срезанные колоски сурово наказывали. Как-то двое парнишек наших — Кисели (Сашко и Филип) пошли за добычей. А на вышке дежурил Павел Череповский. Он их и пой­мал. А что тогда означало поймать человека? Он и не убегал, ему было все равно...

 

Так он, этот охранник государственного поля, схватил хлопцев и обоих с мешочками погнал в Липовое. Их бросили в тюрьму, и они через несколько дней умерли...

 

Это было где-то перед уборкой. Уродило хорошо, а уби­рать некому. Все обессилели, еле выходили на работу — где там норму выполнить?" [86, № 13].

 

Кто не мог украсть, умирал. "Соседский мальчик Петя, — читаем в одном из писем "Крестьянского архива", — помер на улице. Ел траву и так с травой во рту и помер. Семья его вы­мерла раньше. Как-то на улице подохла лошадь. Люди набро­сились, начали рвать ее, отталкивая друг друга. ...Матери удалось взять немного кишок".

 

"Были случаи, когда мать резала одного ребенка и дет­ским мясом кормила остальных детей — братьев и сестер, чтобы выжили. Я лично присутствовал в таком деле, когда милиция достала из печки чугунок с мясом ребенка. Эта мать сошла с ума" [74].

 

Известны свидетельства, согласно которым голод созда­вался умышленно. Один из переживших те события человек, работавший бухгалтером в заготзерне, сообщает, что на 1 ию­ля 1933 года на пяти складах Самаевского заготзерна было 740 тонн хлеба, но наряды-распоряжения на отпуск продо­вольственной ссуды колхозам и совхозам не выдавались [74]. По мнению другого очевидца, делалось это для того, чтобы люди навсегда сделались рабами Сталина: "... кто остался живым, готов был на все, только не оказаться снова в том же положении. Вот почему потом все пели хвалу "муд­рому и любимому" вождю. Голод заставил людей молиться на Сталина. Голод страшнее войны" [74]. На Украине, в Пол­тавской области от голода погибла почти треть населе­ния [86].

 

И еще одно свидетельство М. Шолохова о происходящих на Дону хлебозаготовках весной 1930 года: "Я мотаюсь и гляжу с превеликой жадностью. Гляжу на все. А поглядеть есть на что. Хорошее: опухший колхозник, получающий 400 грамм хлеба пополам с мякиной, выполняет дневную норму. Плохое: один из хуторов, в нем 65 хозяйств. С 1-го февраля умерло около 150 человек. По сути — хутор вымер. Мертвых не заховают, а сваливают в погреба. Это в районе, который дал стране 2 300000 пудов хлеба. В интересное вре­мя мы живем! До чего богатейшая эпоха!" [60].

 

Дошедшие до нас материалы, при всем сопротивлении нормального человеческого рассудка признать узнанное дей­ствительным фактом, заставляют сделать вывод: власть Ста­лина — вождя и раба построенной административно-бюрокра­тической системы — была коллективным убийцей народа. Убийцей тем более страшным, что разбрызганный ею на на­родные раны яд идеологии преступления до сих пор дает себя знать потомкам мертвых. До сих пор мы не только не преодолели, но и не раскрыли во всем содержании идеологии "военного коммунизма" — смеси горячечной фантазии и пре­ступления. Не только не избавились, но и не осознали еще всей бесчеловечности наших рассуждений о "пользе" и "необ­ходимости" коллективизации для успехов индустриализации страны.

 

В этой связи нужно прежде всего сказать следующее. Чтобы сравнить "пользу" административно-бюрократическо­го поворота в управлении страной и связанные с ним соот­ветствующие методы индустриализации и коллективизации с возможным иным путем, нужно для начала трезво оценить полученные результаты. Первым мифом, который должен быть рассеян, является миф об "успешной и быстрой" индустриализации. Появляющиеся исследования историков (хотя настоящая работа только разворачивается) говорят о том, что индустриализация, какой она была в конце 20-х — начале 30-х годов (если учесть — что необходимо — заплачен­ную за нее цену), не была ни быстрой, ни успешной.

 

Курс на индустриализацию был провозглашен XIV съез­дом партии в декабре 1925 года. В условиях нэпа сразу на­метился значительный рост промышленного производства. Уже в 1927 году объем промышленной продукции превысил довоенный уровень на 23,7 %, в том числе по тяжелой индуст­рии - на 33,6 %. В 1926-1927 годах начато строительство 18 крупных электростанций, ряда металлургических и маши­ностроительных гигантов. В 1929 году V съезд Советов ут­вердил первый пятилетний план (1928/29-1932/33). По нему валовая продукция крупной промышленности должна была вырасти в 2,8 раза, выплавка чугуна увеличиться с 3,3 мил­лионов тонн в 1928 году до 10 миллинов тонн в 1933. В кол­хозы к концу 1933 года, при условии добровольности и соз­дания соответствующей материально-технической базы, долж­ны были объединиться 18—20 % крестьянских хозяйств. Уро­жайность планировалось поднять на 35 %.

 

В январе 1930 года задание по чугуну сталинским руко­водством было произвольно увеличено с 10 до 17 миллионов тонн. Что это значило для промышленного строительства? "Это было равноценно заданию начать заново, полностью завершить строительство и пустить в ход семь (!) Кузнец­ких или Запорожских металлургических заводов с проект­ной мощностью 1 млн. тонн чугуна каждый или три Магнито­горских комбината с проектной мощностью 2,5 млн. т. Сос­тояние и перспективы уже строящихся Кузнецкого, Запо­рожского и Магнитогорского заводов в начале 1930 года го­ворили со всей определенностью, что для их пуска потре­буется времени и сил гораздо больше, нежели предполага­лось. Чтобы в последнем году пятилетки получить 17 млн. т чугуна, все эти реальные и гипотетические заводы должны были полностью войти в строй еще в предыдущем, предпо­следнем году! На деле даже строившиеся заводы не были и не могли быть пущены в ход ни в 1932-м, ни в 1933-м [28, с. 33-34].

 

Проектной мощности Магнитогорский и Кузнецкий достигли лишь в 1934—1936 годах. В 1932 году было выплав­лено 6,2 миллиона тонн чугуна, и лишь в 1940 году достиг­нута цифра 14,9 миллиона тонн. В целом задания первой пятилетки по производству промышленной продукции при стремительном росте оптовых цен на все виды промышлен­ной продукции (а выполнение исчислялось, естественно, в ценах) не были выполнены. Вместо прироста в 2,8 раза про­изошел прирост в 2,2 раза. К этому, безусловно, надо доба­вить ограбление сельского хозяйства с вывозом продукции за рубеж и покупкой оборудования, произведшего опреде­ленную часть промышленной продукции. Этот "резерв", сто­ивший жизни миллионам крестьян и обернувшийся разва­лом аграрного производства, нельзя сбрасывать со счетов, говоря об "успехах" первой пятилетки.

 

Рассуждения об "исторической неизбежности" коллекти­визации и индустриализации в ряде исследований специалис­тов как в прошлом, так и в настоящем сходятся в одном. В них всегда признается "объективный" характер этих про­цессов. Однако если посмотреть на эти явления шире — с по­зиций общего замысла социалистических преобразований в стране и во всем мире, то нельзя не увидеть того, что во мно­гом коллективизация и индустриализация носили субъек­тивный характер, т. е. не вытекали из логики реального эко­номического развития, а инициировались, определялись в со­держании и методах возведенной в закон волей господст­вующих социальных слоев. Эти слои считали себя обладате­лями единственно верной теории, а потому полагали, что в тех случаях, когда жизнь не соответствовала доктрине, необхо­димо совершать над жизнью насилие.

 

Очевидно, объективный ход развития страны на опреде­ленном этапе привел бы Россию нэповскую, государственно-капиталистическую к необходимости стать мощной индустриальной державой (логика международной экономической жизни могла бы привести и к такому повороту). Но какими путями пошел бы этот процесс? Мог ли он быть ускорен в связи с угрозой "враждебного капиталистического окруже­ния?" Или само положение в международных отношениях бы­ло или могло стать иным?

 

Сегодня очевидна необходимость более внимательного рассмотрения долгие годы господствовавшего в нашем созна­нии жупела однозначно-враждебного нам "мира буржуазии". История страны после второй мировой войны, в частности роль наших вооруженных сил в судьбах народов Восточной Европы, "а теперь и Афганистана, заставляет усомниться в ис­тинности наших якобы исключительно оборонительных наме­рений. Идеи экспорта революции, открыто провозглашаемые на протяжении 20-х годов, безусловно, не исчезли из полити­ческого сознания "верхов" в следующие десятилетия. Не только благополучие страны, но и материальное обеспечение этих идей требовало форсирования темпов индустриализации любой ценой.

 

Кроме того, надо отметить и другое. К началу коллекти­визации деревня уже давно кормила себя и город, давала сырье промышленности, зерно и масло для продажи за грани­цу и для покупки машин. Поднимающееся народное хозяйст­во нуждалось в мерах экономического воздействия, регули­рующих взаимоотношения сельского хозяйства и промыш­ленности.

 

Но экономические меры не согласовывались с админист­ративно-бюрократической системой управления. Она шла сво­им путем. Число репрессированных в 1929-1933 годах составляло от 6 до 10 миллионов человек. С большой вероят­ностью можно утверждать, что значительная часть этих работ­ников в дальнейшем не вернулась к сельскохозяйственному труду, а многие просто погибли.

 

В результате коллективизации в деревне исчезло "аграр­ное перенаселение", о чем постоянно заботились "левые" теоретики партии. Надо, однако, отдавать себе отчет в том, что сокращение рабочих рук в деревне шло и само по себе — без постоянных забот об ускорении этого процесса. Так, по статистическим материалам 1928 года, избыточное сельское население, составлявшее в России в начале века по 50 евро­пейским губерниям приблизительно 23 миллиона человек, в 1923 году исчислялось в интервале от 7,9 до 10,5 миллиона, а в 1928 - от 6,8 до 8,1 [55, с. 18]. Была ли нужда в ускорении этого процесса?

 

В ходе коллективизации с 1929 по 1933 год в города пе­ребралось (с пропиской) порядка 15 миллионов жителей се­ла, а что касается новостроек, то в 1931 году по ним коче­вало приблизительно 7 миллионов человек [79, с. 143]. В совокупности с репрессированными, уничтоженными или умершими можно утверждать, что в этот период деревня лишилась подавляющего большинства наиболее квалифици­рованных работников, в целом резко снизилось качество со­вокупного труженика села.

 

Произведенный таким образом "коренной  перелом" деревни имел ряд существенных негативных последствий, в том числе и для развития промышленности. Насильственно и спешно проведенная коллективизация прежде всего сбила высокие и устойчивые темпы роста производства сельско­хозяйственной продукции. Среднегодовой сбор зерновых, составлявший в 1926--1929 годах 733,3 миллиона центнеров, был превзойден лишь в 1935 году — 750,2 миллиона центне­ров [44, т. 1, с. 740; т. 2, с. 355]. Поголовье скота было восстановлено только к концу 50-х годов; снизился объем производимого для промышленности сельскохозяйственного сырья; деревня голодала. Изъятие у крестьянина и огосудар­ствление средств производства означало фактический отказ от идеалов, провозглашенных Октябрем. Если в военное время  при продразверстке у  крестьян "брали" хлеб, то в коллективизацию крестьянина начали ликвидировать как хозяина. Лозунг "Земля — тем, кто ее обрабатывает" лишил­ся своего первоначального содержания: власть над землей перешла в руки создавшегося партийно-государственного ад­министративно-бюрократического   аппарата.   В   результате было серьезно нарушено сложившееся морально-политиче­ское единство советского общества. Широкими взмахами посеяны семена недоверия деревни к городу, труженика к власти, народа к идее социализма.

 

Главный наказ политического завещания В. И. Ленина, о котором говорил Н. И. Бухарин в 1929 году, - "величай­шая осторожность в тех пунктах полити­ки, которые касаются отношения рабо­чей власти к крестьянству" [16, с. 96] - ока­зался отброшенным.

 

Насилие административно-бюрократической системы над хозяйственной  жизнью требовало расширения масштабов деятельности органов подавления. Еще в 1928 году Сталин выдвинул тезис о неизбежности возрастания роли классовой борьбы в процессе продвижения общества к социализму. Органы правопорядка реализовали эту установку рядом инс­пирированных процессов в сфере хозяйственной деятельности (1928 год - "Шахтинское дело", 1930 — дело "Промышлен­ной партии", 1931 — "Трудовой крестьянской партии" и "Со­юзного бюро меньшевиков"). За ними с некоторыми интер­валами последовали политические процессы над деятелями науки, партии и государства, которые казались ненадежны­ми в лояльности Сталину и олицетворяемой им админист­ративно-бюрократической системе, ее принципам. "Ведь до чего доходили, — вспоминает бывший председатель Совнар­кома БССР А. Ф. Ковалев, — отыскивали и ликвидировали "врагов народа" по разнарядке. Сколько жить буду, не за­буду, как однажды в ЦК к Волкову пришел Берман (вели­чаемый, кстати, уже в период строительства Беломорканала "маршалом Коммунизма"). Я как раз был у Волкова по де­лам, обсуждали, кажется, ход подготовки к предстоящей по­севной кампании. Берман вошел в кабинет какой-то озабо­ченный и прямо с порога обратился к Волкову: "И что мне делать, Алексей Алексеевич, ума не приложу? Ежов опять разнарядку на старых коммунистов прислал. А где их взять? Нет уже".

 

Вы спрашиваете, почему не сработал тогда механизм социальной защиты? Да потому что органы НКВД были по­ставлены выше закона, выше Конституции" [75].

 

Человек 30-х годов, представитель партийно-государст­венного аппарата, избравшего путь административно-команд­ного руководства страной, А. В. Ковалев, поражаясь ре­прессиям против людей, преданных идее, заявляет следую­щее: "Вера людей в социализм, в светлое завтра давала мас­совые примеры самоотверженного труда, она подчиняла всех людей суровым законам тех лет. Высоты индустриали­зации и коллективизации надо было брать сходу, штурмом" [75].

 

Очевидно, за этими образами стоит принятие методов коллективизации, методов осуществления политики ликвида­ции кулачества как класса, создания армий "государственно-необходимого труда", закона 7 августа 1932 года и голода 1932—1933 годов. И хотя в дальнейшем — по логике работы Репрессивного аппарата — в списки "врагов народа" записывают "честных людей", т. е. самих "архитекторов", строите­лей и работников "системы", вопрос "как быть с жертвами штурма?" для сталинистов не возникает. Но какова будет логика, если этот вопрос все же поставить? Если при "штур­ме" страдали "нечестные" - все ясно. Но ведь страдали мил­лионы. В этом случае сталинисты говорят: "Это неправда". А наиболее последовательные идут до конца: коллективиза­ция и индустриализация были "исторически неизбежны" для победы социализма в условиях "враждебного капита­листического окружения". То есть надо было пожертвовать одной частью народа ради "упрочения" безопасности другой в случае возможной опасности. Дьявольская логика. Такой ответ — один из случаев, когда административно-бюрократи­ческая система показывает свое подлинное лицо.

 

В идеологическом кредо защитников системы много лжи. Так, действительный энтузиазм отдельных слоев и групп возводился в миф "всеобщего великого энтузиазма". Но как быть с гигантским насилием? Зачем тогда понадо­билось его оправдание? Зачем тогда понадобилось, как писал М. Горький, "помогать людям" преодолевать стремление "...пожить сейчас же, сегодня буржуазной, сытенькой, спокойненькой, подленькой жизнью", а если это стремление все же проявлялось, то тогда "...естественно, понятно и оп­равданно, если советская власть для того, чтоб поставить человека на правильный путь к лучшему или ускорить его движение по этому пути, будет применять и принуждение" [50, с. 5].

 

В центральной периодической печати тех лет Горький постоянно разъяснял: крестьянству, обладающему психоло­гией "мелкого собственника", "слепого крота", этой "по­рабощенной стихийными силами природы пассивной мас­се", нужно показать счастье колхозной жизни. Так, приво­дит пример Горький, колхоз "Красный партизан" подсчитал, что на хозяйство каждого колхозника приходится при рас­пределении урожая не менее 700 рублей. Единоличник и меч­тать не мог о такой сумме! Если же находятся те, кто опол­чился против нас, кто не понимает, что закончились "сроки, отведенные ему историей", то "...это даст нам право считать себя все еще в состоянии гражданской войны. Отсюда следу­ет единственный вывод: если враг не сдается, — его уничто­жают" [25, с. 59,87,91-92].

 

Сталинская коллективизация имела решающее значе­ние в деле укоренения нового аппарата власти, новой систе­мы партийно-государственного руководства страной. Победа принципов административно-бюрократического развития над принципами самоуправления, методы, какими эта победа бы­ла достигнута, показали всей стране, что отныне вводится новое социально-экономическое, административно-правовое (точнее, бесправное) и политико-идеологическое устройство. Все отчетливее это устройство заявляло о себе попранием правопорядка, разрушением философии, науки, литературы и искусства. Торжество сталинской "военно-коммунистиче­ской" модели социализма означало уничтожение исконных принципов человеческого бытия. Для административно-бюро­кратической системы управления коллективизация стала окончательным выбором пути, выбором, скрепленным на­силием и кровью.

 

Все это заставляет признать факт: на рубеже 20—30-х годов была коллективизирована не только деревня. Одновре­менно в масштабах страны прошла коллективизация партий­ной, государственной и хозяйственной бюрократии, возоб­ладали ее политика, идеология и мораль.

 

  

*         *

 

 *

 

 

"... Что такое губком? А я вам скажу: секретарь — это архирей, а губком — епархия! Верно ведь? И епархия мудрая и серьезная, потому что религия пошла новая и посерьезней православной. Теперь на собрание — ко все­нощной —попробуй не сходи! Давайте, скажут, ваш биле­тик, мы отметочку там сделаем! Отметочки четыре будет, тебя в язычники зачислят. А язычник у нас хлеба не най­дет!... Кто мы такие? Мы за-ме-ст-и-те-л-и пролетариев! Стало быть, к примеру, я есть заместитель революционе­ра и хозяина! Чувствуете мудрость? Все замещено! Все стало подложным! Все не настоящее, а суррогат! Были сливки, а стал маргарин: вкусен, а не питателен! Чувст­вуете, граждане?.. Поэтому-то так называемый, всеми злоумышленниками и глупцами поносимый бюрократ есть как раз зодчий грядущего членораздельного социа­листического мира".

  

А. П. Платонов. "Город Градов".

 

 

 

 

 

 



[1] Карл Радек, например, так выразил эту мысль: надо уничтожить противоречие между городом и деревней, современные условия жизни горожан и селян. Они должны перестать быть "ограниченным город­ским животным" и "ограниченным деревенским животным". И тогда, очевидно, по мнению Радека, должен был наступить рай. – Радек Чему учит Карл Маркс крестьян и колхозников. Хабаровск, 1933. С. 15. 

[2] Вот как рассуждал, например, на этот счет один из "дирижеров" сталинской коллективизации Л. М. Каганович: "Мелкое крестьянское хозяйство всегда являлось и является корешком для роста капитализ­ма. Иной крестьянин, не соглашаясь с этим, скажет: "Позвольте, ка­кой же я капиталист, я ведь труженик, я середняк".

Но, товарищи, дело не в середняке, дело не в том, что труженик, суть дела заключается в том, что, оставляя индивидуальное хозяйст­во, мы допускали неизбежно, хочешь или не хочешь, развитие свободной торговли. А развитие свободной торговли означало развитие торговца,  появление спекулянта,  возникновение и рост кулака".

Каганович Л. М. Укрепление колхозов и задачи весеннего сева: Вступительная речь и  доклад на I Всесоюзном съезде колхозников-ударников. М., 1933. С. 22.

[3] Крестьянин-духобор из села Гореловка Богдановекого района Грузинской ССР П. Н. Чивильдеев в дневнике писал: "1930 год. Зима была неспокойная, и наше село было обложено самооблогом, и был государственный заем облигации. Но народ пришел в волнения, стали отказываться от всего, окромя налога. Народ волновался, правитель­ство принимало все меры, и был объявлен бойкот.... 6 февраля ночью приехали солдаты. Атаковали село, арестовали многих, была большая стрельба ... и в это время была убита Лукерья И. Белоусова и четверо ранено... 1931 год... В этом году было у нас взято несколько семей, раскулачены. В конце мая, ночью приехали солдаты, атаковали наше село ночью совместно с нашими партийными и выгоняли из домов стариков и больных, не было пощады никому. Было раскулачено 26 дворов, и их угнали сначала в Ахалцих... Убит один Егор Медведев и увезен неизвестно куда солдатами, и одна была ранена женщина – Настя Арищенко, и еще угоняли других, брали по одному  из семьи. Потом … угнали в Закаспийский край в Казахстан и разогнали их там по одному…" [32, с. 489].