КОЛЛЕКТИВИЗАЦИЯ — РЕШАЮЩЕЕ СРАЖЕНИЕ И ТОРЖЕСТВО "СОЦИАЛИСТИЧЕСКОЙ" БЮРОКРАТИИ
"Положение, совершенно невиданное в истории: у пролетариата, у революционного авангарда, совершенно достаточно политической власти, а наряду с этим — государственный капитализм. Гвоздь вопроса в том, чтобы мы поняли, что это тот капитализм, который мы можем и должны допустить, который мы можем и должны поставить в рамки, ибо капитализм этот необходим для широкого крестьянства и частного капитала... Необходимо дело поставить так, чтобы обычный ход капиталистического хозяйства и капиталистического оборота был возможен, ибо это нужно народу, без этого жить нельзя".
В. И. Ленин. "Политический отчет Центрального комитета РКП (б) 27 марта 1922 года"
Курс на постепенный переход к колхозно-совхозной форме организации сельского хозяйства, как известно, был взят на XV съезде ВКП (б) в декабре 1927 года. При этом речь шла о добровольном объединении крестьян в сельскохозяйственные производственные кооперативы. Их предполагалось присоединить к кооперативам других видов, в которые уже были вовлечены примерно две трети сельских хозяев. Добровольные производственные объединения, предполагалось, будут возникать по мере появления в деревне новой техники и специалистов, по мере того как крестьяне на опыте убедятся в их большей эффективности в сравнении с традиционными формами. Само собой разумелось, что если по каким-то причинам этот процесс замедлится, то государство не станет насильственно побуждать крестьян переходить к новым формам. Сточки зрения экономики и даже простого здравого смысла такое допущение было абсурдным: применить насилие означало убить свободную волю, покоящийся на ней хозяйственный интерес. Это означало сломать те десятки миллионов "моторчиков", которые заставляли людей ежедневно с желанием и ощущением полноты своего человеческого бытия включаться в извечное движение жизни. Съезд решительно высказался за самодеятельность, убеждение примером в деле создания производственных кооперативов.
Надо отметить, что меры государственной помощи вновь организуемым коллективным хозяйствам делали свое дело. Некоторые крестьяне, прежде всего беднота, получая дотации от государства и разуверившись в попытках поодиночке вырваться из нищеты, объединялись в колхозы. С июня 1927 по июнь 1929 года количество колхозов увеличилось с 14,8 до 57 тысяч, а удельный вес вошедших в них крестьянских хозяйств возрос с 0,8 до 3,9 %. В соответствии с намечаемыми государственными дотациями по первому пятилетнему плану предполагалось к 1933 году объединить в колхозы 18—20 % крестьянских хозяйств [29], что, отметим, было значительно меньше числа всех бедняцких хозяйств. Конечно, в колхозы вступали не только бедняки. Но поскольку они составляли основную массу (а остальные крестьяне проявляли сдержанность), ситуация, по-видимому, привела бы к тому, что в колхозы объединились бы прежде всего бедняки.
Объективно положение было таково, что к 1929 году основной фигурой на селе по-прежнему был середняк. Две трети от числа всех деревенских хозяйств были середняцкие, которые давали порядка 80 % товарной продукции.
Цифры эти свидетельствовали: наличные производительные силы еще не исчерпали всех возможностей, предоставленных существующими производственными отношениями. Время массового перехода к новым коллективным формам организации производственных процессов (если априорно признать их большую эффективность) еще не пришло.
Действительно, существующее в рамках государственного капитализма, многоукладной экономики и построенное на рыночных отношениях сельское хозяйство не походило на механический будильник. Его нельзя было просто "завести", зная, что в точно определенный срок раздастся звонок, означающий — "пожалуйста, получите желаемый урожай". Так, например, динамика валовых сборов зерна была далека от механического нарастания. В 1925 году было собрано 724,6 миллиона центнеров; в 1926 - 768,3; в 1928- 733,2; в 1929 - 717,4. (Впрочем, в 1928-1929 годах началось "самораскулачивание" — бегство зажиточных крестьян и кулаков из деревни от катка коллективизации, что не могло не сказаться на урожае.) Колебалось и количество продаваемого зерна государству. Что касается технических культур, то их производство со второй половины 20-х годов возрастало. Значительно и стабильно росло поголовье животных: с 1925 по 1928 год - на 5 % ежегодно.
О чем свидетельствует эта динамика, называемая часто неустойчивой"? Об органическом, живом характере сложной природно-экономической системы, какой вообще является сельское хозяйство. Любое развитое мировое аграрное производство постоянно демонстрирует такую "неустойчивость". И, напротив, чем больше сельское хозяйство "регулируется" административно, втискивается в рамки плана-закона, подвергается замещению органических своих связей механическими, тем быстрее оно начинает деградировать и в перспективе — умирать.
Живая неустойчивость сельского хозяйства страны во второй половине 20-х годов требовала не менее живой игры экономических методов хозяйствования, которые могли многими путями решить возникающие ситуации, в том числе и "кризиса хлебозаготовок". Это, однако, не было возможно для административно-бюрократической системы, боровшейся за свое полное господство над аграрным производством.
Как уже говорилось, система набирала силу еще в условиях "военного коммунизма". При этом тенденции усиления централизации управления были характерны не только для государственных учреждений. Значительные потенции роста обнаружил, например. Секретариат ЦК. Если в ноябре 1917 года в нем было менее 30 человек, а в конце 1919 несколько более 80, то в марте 1920 — уже 150, а через год, в 1921, - 602 сотрудника [13, с. 85]. В целом по стране, по некоторым оценкам, численность работников госаппарата достигла в 1921 году 4 миллионов человек [52].
Набиравший силу административно-бюрократический аппарат успешно торпедировал меры по его обузданию. Вот как, например, это проявлялось в промышленности. В 1927 году в стране был принят закон, расширявший экономическую самостоятельность предприятий. Это значит, отмечалось на XV съезде ВКП(б), что все заводы, в частности Сахаротреста, "...должны быть переведены на хозяйственный расчет, и их администрация должна была получить целый ряд новых прав в пределах полномочий от трестов. Оказывается, все 157 сахаропесочных заводов состоят скорее на бюджете, чем на хозрасчете. Их администрация не имеет даже права передвижки расходов из статьи в статью. ... Можно разве иначе квалифицировать нынешнее положение в Сахаротресте как невыполнение закона правительства?.. Едва ли мы найдем в СССР много таких заводов, которые полностью имеют те права, которые были представлены им Декретом" [4, т. 1, с. 495] .
Любая хозяйственная ошибка, волею случая оказывавшаяся в центре общего внимания, административно-бюрократической системой сразу же оценивалась в выгодном ей свете.
Так, например, случилось на том же XV съезде партии с "делом Маслоцентра". Этот вопрос изложил Н. Крыленко. Масло посылалось за границу в плохом состоянии, с плесенью, в результате чего нас почти вытеснили с мирового рынка. Причина состояла в том, что клепку для ящиков и пергамент Масло-центр закупал за границей, хотя у нас были свои, более высокого качества. По этому делу виновным было назначено шесть месяцев тюрьмы. Однако Президиум ВЦИК приговор аннулировал. Объясняя это решение, в одной публикации писалось: "Плесень на масле — это не продукт чьей-то злой воли. Это — проблема, охватывающая вопрос о реконструкции крестьянского хозяйства". "Общественное мнение", отмечала газета, ждало не осуждения виновных, а "приговора над плесенью — рутинным крестьянским хозяйствам".
Для того чтобы накалить атмосферу, спровоцировать быстрейшую экспроприацию "отъевшейся" послевоенной деревни, использовались и более серьезные поводы. Так, в 1927 году сторонники быстрейшей коллективизации стали непомерно раздувать трудности текущих хлебозаготовок. По этому вопросу тогдашний Председатель Совнаркома А. И. Рыков, сменивший на этом посту В. И. Ленина, говорил: никакого общего кризиса во взаимоотношениях промышленности и сельского хозяйства нет. Существует частичный кризис, локализующийся в области хлебных заготовок.
Что такое "частичный кризис" и каковы его причины? Частичность кризиса определялась тем, что хлебные заготовки составляли лишь 20 % в общей сумме доходов крестьянства. Остальной доход оно получало от реализации продуктов животноводства, технических культур и отхожих промыслов. Поэтому делать акцент именно на хлебозаготовках было неверно. Для развивающегося города и промышленности не меньшее значение имели мясо, молоко, масло, сырье.
Причины "частичного кризиса" А. И. Рыков видел в нехватке промышленных товаров и в недостаточной экономической работе государственного аппарата. Сдерживающее влияние на ход хлебозаготовок оказывала существующая политика цен, а также неразворотливость самого хлебозаготовительного аппарата. Однако доводы экономического свойства не принимались во внимание сторонниками административно-бюрократической системы управления.
Было бы неверным представлять, будто становящаяся бюрократическая система совершенно не критиковалась, будто не было попыток затормозить ее рост. И то и другое было. Но результаты получались неутешительными: система росла. Заложенная в основание идея — привести жизнь в соответствие с замыслом, невзирая на сопротивление жизни, — неизбежно брала свое. Для насилия требовались силы. Поэтому дело критики системы чаще сводилось к внешним моментам. Так, например, в № 20 документального выпуска "Совкино" за 1929 год (прототип нашего киножурнала "Новости дня") в одном из сюжетов речь шла о суде общественности над "московскими бюрократами". Суд под председательством старой коммунистки Р. С. Землячки рассмотрел информацию "рабочих обследователей": один бюрократ захлопнул дверь перед рабочим; другой предложил покупательнице плевательницу вместо отсутствующей в магазине кастрюли. Всех суд решил с работы снять. Общественное недовольство "социалистическим" бюрократизмом, по мнению идеологов, таким путем приглушалось. Система доказывала свою эффективность.
Главным направлением действительного бюрократического удара к 1929 году становится деревня. Первоначальное наступление на нее велось по линии налогообложения. О ситуации, которая сложилась к февралю 1929 года, можно, в частности, судить по письму известного толстовца М. П. Новикова, направленному Сталину, другим руководителям и вообще в "высшие органы". В нем, в частности, приводится диалог крестьян по поводу налоговой и хлебозаготовительной кампаний: "Как там насчет налога, что пишут: скотина будет в обложении, доходы-то разные? - Говорят, будет. — А насчет снижения что? Ведь раньше говорили, что налога совсем не будет. - Нет, пишут, что в прежней цифре останется, 400 мильен. — А-а, в прежней. — А цены как на хлеб? Опять партия свои назначит или вольные будут? — О вольных не слыхать, опять казенные будут. – А-а, опять казенные..." (Надо отметить, что в сравнении с 1910—1913 годами разные налоги в деревне в 1928 году были выше в 2-10 раз) [64, с. 24, 25].
Как идеологический документ, письмо во многих отношениях раскрывает содержание той, говоря словами М. П. Новикова, "кастрации крестьянского труда и интереса, которую партия неизвестно для какой надобности положила на нашу жизнь" [64, с. 25] . Среди основных моментов этого содержания необходимо выделить несколько, накрепко связанных с идеологией "военного коммунизма" — того общественного устройства, которое с упоением воспевалось адептами административно-бюрократической системы. "Перестать считать бедность добродетелью, — пишет Новиков, — и искусственно ее культивировать и идеализировать. Это самое худшее, что у нас есть. Культ бедноты разводит притворщиков ("химиков", как их зовут в деревне), которые в полном сознании, на виду у всех, не заводят себе скот и инвентарь; даже по два года не кроют крыши и живут, как самоеды, в гумне. Это же заставляет сильные семьи жить врозь, чтобы всем сразу же стать бедняками и начать есть тоже чужой хлеб".
Далее, продолжает Новиков, необходимо "снять позорные клички "кулаков", "подкулачников", "буржуев", "уклонистов", "наплевателей" и т. п. с самого лучшего трудового населения, которое и прежде и теперь продолжает своим трудом кормить и поддерживать государство, невзирая на все стеснения, которым оно подвергается....За дурную обработку, от которой на равном количестве земли семья не в состоянии прокормиться и уплатить налог, нужно делать публичные выговоры, а при повторных случаях отбирать землю, а самих таких крестьян выселять в совхозы как не способных к самостоятельной работе" [64, с. 25]. Если культ бедноты не будет отменен, мы доживем до голода, — делает вывод Новиков.
Приведенное свидетельство современника событий 20-х годов ценно прежде всего тем, что позволяет заключить: суть происходящего понимали, как это непроизвольно вытекает из некоторых наших современных исследований, не только отдельные личности "наверху", пытавшиеся противостоять укрепляющемуся диктату административно-бюрократической системы. Прекрасно понимали ее и "внизу" — те, кого система рассматривала как "недовоспитанный" до коммунистического состояния "человеческий материал"[1]. И это понимание, как мы теперь можем судить, значительно усиливало трагизм переживаемых ими социальных потрясений.
Однако интересы нарождавшейся административно-бюрократической системы, личные цели Сталина и его ближайшего окружения как выразителей этих интересов не могли бы иметь столь существенного значения в развивающемся общественном укладе без известного состояния общественного сознания. (Еще раз подчеркиваем, что в переломный период перехода от эксплуататорской формации к неэксплуататорской при отсутствии сложившейся системы новых экономических отношений главенствующую роль в жизни общества играет политика и идеология. В этот период не одиночки, а значительные группы людей обладают таким сознанием, которое позволяет им жить вопреки обычной человеческой логике, ставящей на первое место хлеб, а на второе мысль.) Чем же характеризовалось общественное сознание того времени?
Широкие народные массы впервые за многие века ощутили себя хозяевами своей судьбы. Достигнув в недавнем прошлом крайних пределов нечеловеческого существования, осознав бессмысленность ожидания милостей "сверху" от помещиков и царя, а позднее, восприняв идею о невозможности иного изменения своего положения, кроме революции, люди готовы были идти до конца. Намерение во что бы то ни стало достичь веками желаемой цели было сущностью главного направления, глубинного течения общественного сознания того времени.
Другим, неизмеримо меньшим, но значительно более энергичным течением внутри общественного сознания было сознание известной части сравнительно молодых членов партии, постепенно сменявших "старую гвардию" революционеров-профессионалов. Их сознанию прежде всего была свойственна полная уверенность в том, что они обладают знанием об идеальном устройстве будущего общества, знанием путей и способов его построения, а также имеют для этого силы. Фанатический характер их действиям придавала упоенность уникальной исторической возможностью ради угнетенных воплотить свои помыслы в жизнь. Их постепенно подогревала безоглядная уверенность в том, что именно они — носители истины и их миссия состоят в осчастливливании "глупого" народа. Компромиссы и уступки претили их революционному устремлению, а страдания народа или даже гибель одной страны были незначительной величиной в сравнении с их идеалом мирового коммунизма. Первичность идей и вторичность материального бытия были их главным внутренним убеждением.
Кроме того, как профессиональные революционеры, так и многие из выдвиженцев, быстро заполнившие в 20-е годы партийно-государственный аппарат, не испытывали ни тени колебаний в вопросе о необходимости и глубине изучения запросов самой жизни. Жизни предписывалось соответствовать сформулированным понятиям, поставленной цели[2] и средствам ее достижения. Люди размышляющие если не третировались, то во всяком случае вызывали подозрение. Действовавшие вопреки всему в соответствии с поставленными задачами — были героями.
Новая экономическая политика, воплощаясь в жизнь, создавала в обществе в целом и в общественном сознании в частности положение "двоевластия", которое долго терпимо быть не могло. Должна была взять верх либо логика экономической жизни, либо вновь — как в период "военного коммунизма" — логика насилия над жизнью. Последняя для своего существования, естественно, требовала тем большего административно-бюрократического аппарата, чем менее соответствовала интересам трудящихся и чем большее сопротивление вызывала. Логика экономической жизни приводила к самоуправлению и ликвидации административно-бюрократического управленческого слоя. Логика политического волюнтаризма в перспективе вела к процветанию бюрократии, экономическому застою и кризису, дискредитации идей социализма.
Необходимость коренного быстрого преобразования сельского хозяйства — проведение в жизнь сталинского варианта коллективизации — обычно объясняется несколькими причинами. Важнейшие из них — потребность превращения страны из аграрно-индустриальной в индустриально-аграрную и экономическая необходимость ликвидации "аграрного перенаселения" (значительного числа крестьян, не находивших в деревне применения своим силам).
Историческим прецедентом решения проблемы "избыточного населения" был опыт английской буржуазной революции, состоявший в политике "огораживания" — сгона крестьян с земли с последующими репрессиями против них как бродяг. Проблема "аграрного перенаселения" в СССР в основном решалась с помощью коллективизации и принудительного труда. Впрочем, говорить об этом, не погрешив в чем-то против истины, пока сложно. Тема эта мало исследована даже специалистами. Слабо пока проявляет к ней интерес и общественное сознание. Отчасти — из-за неосведомленности, отчасти, очевидно, из-за боязни ее остроты. Поразившись чудовищностью несправедливостей, совершившихся в отношении выдающихся личностей, общественное сознание перестает задавать новые вопросы. Тем самым понятие "массовые репрессии" как бы уже оказывается наполненным содержанием.
Между тем есть основания предполагать, что это далеко не так. В своеобразном документе эпохи — претенциозно изданном в 1934 году фолианте "Беломорско-Балтийский канал имени Сталина" с фотографиями руководителей ОГПУ и ГУЛАГА, награжденных за строительство канала орденами Ленина, это строительство ("подвиг чести и славы", "доблести и геройства") названо "отлично удавшимся опытом массового превращения бывших врагов пролетариата-диктатора и советской общественности в квалифицированных сотрудников рабочего класса и даже в энтузиастов государственно необходимого труда" [14, с. 11].
О численности "перекованных" этой стройкой можно судить лишь косвенно: сообщается, что в связи с успешным окончанием строительства ББК полностью освобождены от отбывания сроков или сокращены сроки "отбывания мер социальной защиты" в отношении 72 тысяч человек. Скольких помилование не коснулось? Сколько и какого масштаба были другие подобные стройки, участки, объекты?
Созданию трудовых армий, с помощью которых решались задачи народнохозяйственного развития и индустриализации в том числе, в значительной мере способствовал задаваемый Сталиным и административно-бюрократическим аппаратом жесткий курс в проведении коллективизации и ликвидации кулачества как класса. Решения XV съезда партии о переходе к коллективному хозяйству "только при согласии со стороны трудящихся крестьян" [5, т. 4, с. 299] отвергались, а темпы из медленных, постепенных, рассчитанных в соответствии с проектом пятилетнего плана на коллективизацию к 1933 году 16—18 % крестьянских хозяйств, превращались в "бешеные". Начиная с осени 1929 года к 20 февраля 1930 было коллективизировано 52,7 % хозяйств [39, с. 189]. При среднем 3—4 % составе кулацких хозяйств в отдельных районах раскулачивали до 10—15 % хозяйств.
"... Вы бы поглядели, что творится у нас и в соседнем Нижне-Волжском крае, — писал М. А. Шолохов. — Жмут на кулака, а середняк уже раздавлен. Беднота голодает, имущество, вплоть до самоваров и полостей, продают в Хоперском округе у самого истого середняка, зачастую даже маломощного. Народ звереет, настроение подавленное, на будущий год посевной клин катастрофически уменьшится. И как следствие умело проведенного нажима на кулака является факт (чудовищный факт!) появления на территории соседнего округа оформившихся политических банд".
"Мне не хочется приводить примеров, — продолжает писатель, — как проводили хлебозаготовки в Хоперском округе, как хозяйничали там районные власти. Важно то, что им (незаконно обложенным) не давали документов на выезд в край или Москву, запретили почте принимать телеграммы во ВЦИК, и десятки людей ехали в Вешенскую (другой край, Северокавказский), слали отсюда Калинину телеграммы, просили, униженно выпрашивали, а оттуда лаконические стереотипные ответы: "Дело Ваше передано рассмотрение округа". Один парень-казак хутора Скулядного, ушедший в 1919 году добровольцем в Красную Армию, прослуживший в ней 6 лет, красный командир — два года, до 1927 года, работал председателем сельсовета. В этом году имел: в полторы десятины посевы, лошадь, 2 быка, 1 корову и 7 душ семьи... У него продали все вплоть до семенного хлеба и курей. Забрали тягло, одежду, самовар, оставили только стены дома. Он приезжал ко мне еще с 2 красноармейцами. В телеграмме Калинину они прямо сказали: "Нас разорили хуже, чем нас разоряли в 1919 году белые". И в разговоре со мною горько улыбался. "Те, - говорит, - хоть брали только хлеб да лошадей, а своя родимая власть забрала до нитки. Одеяло у детишек взяли. Просил, купить хотел, взял бы денег взаймы". "Нет, - мол, - денег нам не нужно, лови четырнадцать штук курей". Вот эти районы и дали банду. ...Надо на густые решета взять всех, вплоть до Калинина: всех, кто лицемерно, по-фарисейски вопит о союзе с середняком и одновременно душит этого середняка" [58].
Несмотря на широкую сеть административно-бюрократического аппарата в центре и на местах, никогда не прекращавшуюся идейно-теоретическую работу и пропагандистскую деятельность ученых защитников сталинизма, коллективизация оказалась нелегким делом.
Насилие административно-бюрократического аппарата вызвало контрнасилие. В январе — первой половине марта 1930 года произошло около 1700 массовых антиколхозных выступлений (без Украины), в которых участвовало более 550 тысяч человек [40, с. 10]. Одновременно с мест на имя Сталина и Калинина посылались жалобы. Только зимой—весной 1930 года ими было получено около 135 тысяч писем и телеграмм [40, с. 10]. Однако, если не говорить о "маневре" — статье Сталина "Головокружение от успехов", — коллективизация продолжалась по-прежнему.
Сегодня многое стало известно о коллективизации, этом невиданном в истории тотальном преступлении власти против народа. Однако все еще появляющиеся свидетельства очевидцев не могут не потрясать. Весной 1989 года, накануне мартовского Пленума ЦК КПСС, посвященного вопросам аграрной политики, газета "Сельская жизнь" в нескольких номерах под рубрикой "Крестьянский архив" поместила письма людей, переживших коллективизацию [74]. Их анализ позволяет подтвердить правильность высказанного раньше тезиса о том, что социально-политический смысл спешно и насильственно проведенной коллективизации состоял в стремлении складывавшейся партийно-государственной и хозяйственной бюрократии (при опоре на деревенского люмпена и "выдвиженцев", с использованием поданных в "военно-коммунистическом" духе положений марксизма-ленинизма) уничтожить экономическую самостоятельность крестьянства, пресечь существовавшее "двоевластие", подчинить страну партийно-бюрократической диктатуре.
"Каждый сельсовет от райисполкома получил план обязательной сдачи государству мяса и хлеба... План раскладывался по зажиточным хозяйствам. Это называлось "твердое задание", а обложенные граждане именовались "твердозаданцы". При невыполнении в срок твердого задания на "твердозаданцев" налагали большой штраф, в погашение чего продавал все, вплоть до жилого дома. Фактически "твердозаданец" раскулачивался. Если же он вступал в колхоз, все задания с него снимались, и облагался другой гражданин". Для быстрейшего проведения намеченного в соответствии со схемой, в районы выезжали бригады партийно-советских работников Автор одного из писем наблюдал "в деле" секретаря Чувашского обкома ВКП(б) С. П. Петрова: "На собрании Петров заявил, что в нашем районе слабо применяется репрессия в отношении антисоветских людей, что является основным тормозом коллективизации. Он предложил арестовать и осудить всех подозрительных и вызвать у населения страх, чтобы они во избежание наказания вступали в колхоз".
"За каждым комсомольцем, — рассказывает другой свидетель, — был закреплен определенный участок села (десяти-дворки), и каждый из нас ежедневно отчитывался перед уполномоченным райкома партии о проделанной за сутки работе".
"Уже в 1928 году раскулачили и выселили ... Пейве. В дом Пейве вселилось три или четыре семьи бедняков из окрестных деревень. Завладели всем имуществом, скотом и землей. Как они себя назвали, колхозом или коммуной, я точно сказать не могу. Руководителем у них была фанатичная, почти неграмотная эмигрантка из Латвии. За год совместной "работы" скот порезали и поели, урожая тоже не получили, потому что работать они не хотели и не умели. Ведь и до этого они имели свои земельные наделы, которые были запущены и заброшены. Оказавшись в безвыходном положении, пришли к решению: если завладеть имуществом и скотом остальных "кулаков", тогда уж они заживут..."
Специальное историческое рассмотрение процесса коллективизации не входит в наши намерения. Остановимся лишь на некоторых материалах, которые имеют отношение к развиваемой теме утверждения "социалистической" бюрократии в деревне. Естественно, в первую очередь речь должна идти о партийно-правительственных решениях по этому вопросу. К сожалению, до сих пор не все материалы опубликованы. Нойте, которые известны, не оставляют оснований для сомнений.
В соответствии с установкой ЦК ВКП (б) перейти "от политики ограничения эксплуататорских тенденций кулачества к политике ликвидации кулачества как класса" последовало Постановление ЦИК и СНК СССР (председатели М. И. Калинин и А. И. Рыков) от 1 февраля 1930 года, в котором "в целях обеспечения наиболее благоприятных условии для социалистического переустройства сельского хозяйства" в районах сплошной коллективизации отменялось действие закона о разрешении аренды земли и о применении наемного труда в единоличных крестьянских хозяйствах. Власти на местах было дано право "применять в этих районах все необходимые меры для борьбы с кулачеством" [32, с. 329]. В другом постановлении (также 1 февраля) кулакам было запрещено переселение и распродажа своего имущества [32, с. 330].
Упреждая очевидное, "Правда" в этот же день в передовой статье писала: "У нас несомненно найдутся товарищи, которые будут толковать нынешний поворот в политике партии как возвращение к методам раскулачивания 1918 – 1920 гг. Нет ничего ошибочнее и вреднее такого толкования.
Тогда мы делили кулацкие земли, инвентарь, имущество между беднотой и середняками. Теперь мы ставим своей задачей обобществлять..." [32, с. 331].
Однако на практике призыв переходить к более "высоким" формам хозяйствования почему-то понимался как призыв к насилию над всеми "имущими". ЦК ВКП (б) вынужден был признать этот факт в закрытом письме от 2 апреля 1930 года: "Методы борьбы с кулаком стали переноситься на середняка. Политика ликвидации кулачества как класса нередко на практике проводилась в целях дележки имущества, а не в связи с действительными успехами коллективизации подавляющей массы крестьянских хозяйств" [32, с. 388]. В письме констатировалось наличие большого количества антиколхозных массовых выступлений в ЦЧО, Московской области, Сибири, Закавказье и в Средней Азии, перерастающих под воздействием кулачества в антисоветское движение, признавалась опасность ослабления боевой дисциплины в РККА в связи с участием армейских частей в подавлении восстаний, чрезмерное привлечение (вместо массово-политической работы) частей ГПУ и милиции. В письме неоднократно звучал призыв прекратить насилие над середняцко-бедняцкой частью деревни. Однако невозможность без насилия провести нежелаемую народом, т. е. насильственную, коллективизацию была очевидна всем[3].
В 1929—1932 годах коллективизация в основном совершилась. Ее финалом можно считать голод на Украине, Северном Кавказе, в Поволжье, на юге ЦЧО и Урала, в Северном Казахстане и частично в Западной Сибири. Главным образом в результате дезорганизации сельского хозяйства, вызванной спешной и насильственной коллективизацией, развернутой борьбой за ликвидацию кулачества как класса, валовые сборы хлеба в 1931—1932 годах были снижены. В то же время в целом по СССР в 1932 году было заготовлено, т. е. увезено из деревни, на 32,8 % хлеба больше, чем в 1930 (в том числе на Украине — на 36,7 %, на Средней Волге - на 46 %, а на Северном Кавказе — на 56,3 %) [40, с. 21]. 8 августа 1932 года в "Правде" был опубликован написанный И. Сталиным и принятый ЦИК и СНК Союза ССР Закон "Об охране имущества государственных предприятий, колхозов и кооперации и укреплении общественной (социалистической) собственности" [80, т. 13, с. 402]. В нем, в частности, было записано: "Применять в качестве меры судебной репрессии за хищение (воровство) колхозного и кооперативного имущества высшую меру социальной защиты — расстрел с конфискацией всего имущества и с заменой при смягчающих обстоятельствах лишением свободы на срок не ниже 10 лет с конфискацией всего имущества...
Применять в качестве меры судебной репрессии по делам об охране колхозов и колхозников от насилий и угроз со стороны кулацких и других противообщественных элементов лишение свободы от 5 до 10 лет с заключением в концентрационный лагерь" [40, с. 21 ].
"Менее чем за 5 месяцев после принятия закона, — пишет Н. А. Ивницкий, — по данным наркома юстиции Н. В. Крыленко, осуждено около 55 тыс. человек, высшая мера вынесена 1,1 тыс. По данным, среди 20 тыс. осужденных кулацко-зажиточные элементы составляли 15 %, колхозники — 32 %, единоличники — свыше 50 %. Это значит, что на практике острие закона направлялось в основном против колхозников и единоличников, вынужденных в условиях голода воровать хлеб" [40, с. 21-22].
"За срезанные колоски сурово наказывали. Как-то двое парнишек наших — Кисели (Сашко и Филип) пошли за добычей. А на вышке дежурил Павел Череповский. Он их и поймал. А что тогда означало поймать человека? Он и не убегал, ему было все равно...
Так он, этот охранник государственного поля, схватил хлопцев и обоих с мешочками погнал в Липовое. Их бросили в тюрьму, и они через несколько дней умерли...
Это было где-то перед уборкой. Уродило хорошо, а убирать некому. Все обессилели, еле выходили на работу — где там норму выполнить?" [86, № 13].
Кто не мог украсть, умирал. "Соседский мальчик Петя, — читаем в одном из писем "Крестьянского архива", — помер на улице. Ел траву и так с травой во рту и помер. Семья его вымерла раньше. Как-то на улице подохла лошадь. Люди набросились, начали рвать ее, отталкивая друг друга. ...Матери удалось взять немного кишок".
"Были случаи, когда мать резала одного ребенка и детским мясом кормила остальных детей — братьев и сестер, чтобы выжили. Я лично присутствовал в таком деле, когда милиция достала из печки чугунок с мясом ребенка. Эта мать сошла с ума" [74].
Известны свидетельства, согласно которым голод создавался умышленно. Один из переживших те события человек, работавший бухгалтером в заготзерне, сообщает, что на 1 июля 1933 года на пяти складах Самаевского заготзерна было 740 тонн хлеба, но наряды-распоряжения на отпуск продовольственной ссуды колхозам и совхозам не выдавались [74]. По мнению другого очевидца, делалось это для того, чтобы люди навсегда сделались рабами Сталина: "... кто остался живым, готов был на все, только не оказаться снова в том же положении. Вот почему потом все пели хвалу "мудрому и любимому" вождю. Голод заставил людей молиться на Сталина. Голод страшнее войны" [74]. На Украине, в Полтавской области от голода погибла почти треть населения [86].
И еще одно свидетельство М. Шолохова о происходящих на Дону хлебозаготовках весной 1930 года: "Я мотаюсь и гляжу с превеликой жадностью. Гляжу на все. А поглядеть есть на что. Хорошее: опухший колхозник, получающий 400 грамм хлеба пополам с мякиной, выполняет дневную норму. Плохое: один из хуторов, в нем 65 хозяйств. С 1-го февраля умерло около 150 человек. По сути — хутор вымер. Мертвых не заховают, а сваливают в погреба. Это в районе, который дал стране 2 300000 пудов хлеба. В интересное время мы живем! До чего богатейшая эпоха!" [60].
Дошедшие до нас материалы, при всем сопротивлении нормального человеческого рассудка признать узнанное действительным фактом, заставляют сделать вывод: власть Сталина — вождя и раба построенной административно-бюрократической системы — была коллективным убийцей народа. Убийцей тем более страшным, что разбрызганный ею на народные раны яд идеологии преступления до сих пор дает себя знать потомкам мертвых. До сих пор мы не только не преодолели, но и не раскрыли во всем содержании идеологии "военного коммунизма" — смеси горячечной фантазии и преступления. Не только не избавились, но и не осознали еще всей бесчеловечности наших рассуждений о "пользе" и "необходимости" коллективизации для успехов индустриализации страны.
В этой связи нужно прежде всего сказать следующее. Чтобы сравнить "пользу" административно-бюрократического поворота в управлении страной и связанные с ним соответствующие методы индустриализации и коллективизации с возможным иным путем, нужно для начала трезво оценить полученные результаты. Первым мифом, который должен быть рассеян, является миф об "успешной и быстрой" индустриализации. Появляющиеся исследования историков (хотя настоящая работа только разворачивается) говорят о том, что индустриализация, какой она была в конце 20-х — начале 30-х годов (если учесть — что необходимо — заплаченную за нее цену), не была ни быстрой, ни успешной.
Курс на индустриализацию был провозглашен XIV съездом партии в декабре 1925 года. В условиях нэпа сразу наметился значительный рост промышленного производства. Уже в 1927 году объем промышленной продукции превысил довоенный уровень на 23,7 %, в том числе по тяжелой индустрии - на 33,6 %. В 1926-1927 годах начато строительство 18 крупных электростанций, ряда металлургических и машиностроительных гигантов. В 1929 году V съезд Советов утвердил первый пятилетний план (1928/29-1932/33). По нему валовая продукция крупной промышленности должна была вырасти в 2,8 раза, выплавка чугуна увеличиться с 3,3 миллионов тонн в 1928 году до 10 миллинов тонн в 1933. В колхозы к концу 1933 года, при условии добровольности и создания соответствующей материально-технической базы, должны были объединиться 18—20 % крестьянских хозяйств. Урожайность планировалось поднять на 35 %.
В январе 1930 года задание по чугуну сталинским руководством было произвольно увеличено с 10 до 17 миллионов тонн. Что это значило для промышленного строительства? "Это было равноценно заданию начать заново, полностью завершить строительство и пустить в ход семь (!) Кузнецких или Запорожских металлургических заводов с проектной мощностью 1 млн. тонн чугуна каждый или три Магнитогорских комбината с проектной мощностью 2,5 млн. т. Состояние и перспективы уже строящихся Кузнецкого, Запорожского и Магнитогорского заводов в начале 1930 года говорили со всей определенностью, что для их пуска потребуется времени и сил гораздо больше, нежели предполагалось. Чтобы в последнем году пятилетки получить 17 млн. т чугуна, все эти реальные и гипотетические заводы должны были полностью войти в строй еще в предыдущем, предпоследнем году! На деле даже строившиеся заводы не были и не могли быть пущены в ход ни в 1932-м, ни в 1933-м [28, с. 33-34].
Проектной мощности Магнитогорский и Кузнецкий достигли лишь в 1934—1936 годах. В 1932 году было выплавлено 6,2 миллиона тонн чугуна, и лишь в 1940 году достигнута цифра 14,9 миллиона тонн. В целом задания первой пятилетки по производству промышленной продукции при стремительном росте оптовых цен на все виды промышленной продукции (а выполнение исчислялось, естественно, в ценах) не были выполнены. Вместо прироста в 2,8 раза произошел прирост в 2,2 раза. К этому, безусловно, надо добавить ограбление сельского хозяйства с вывозом продукции за рубеж и покупкой оборудования, произведшего определенную часть промышленной продукции. Этот "резерв", стоивший жизни миллионам крестьян и обернувшийся развалом аграрного производства, нельзя сбрасывать со счетов, говоря об "успехах" первой пятилетки.
Рассуждения об "исторической неизбежности" коллективизации и индустриализации в ряде исследований специалистов как в прошлом, так и в настоящем сходятся в одном. В них всегда признается "объективный" характер этих процессов. Однако если посмотреть на эти явления шире — с позиций общего замысла социалистических преобразований в стране и во всем мире, то нельзя не увидеть того, что во многом коллективизация и индустриализация носили субъективный характер, т. е. не вытекали из логики реального экономического развития, а инициировались, определялись в содержании и методах возведенной в закон волей господствующих социальных слоев. Эти слои считали себя обладателями единственно верной теории, а потому полагали, что в тех случаях, когда жизнь не соответствовала доктрине, необходимо совершать над жизнью насилие.
Очевидно, объективный ход развития страны на определенном этапе привел бы Россию нэповскую, государственно-капиталистическую к необходимости стать мощной индустриальной державой (логика международной экономической жизни могла бы привести и к такому повороту). Но какими путями пошел бы этот процесс? Мог ли он быть ускорен в связи с угрозой "враждебного капиталистического окружения?" Или само положение в международных отношениях было или могло стать иным?
Сегодня очевидна необходимость более внимательного рассмотрения долгие годы господствовавшего в нашем сознании жупела однозначно-враждебного нам "мира буржуазии". История страны после второй мировой войны, в частности роль наших вооруженных сил в судьбах народов Восточной Европы, "а теперь и Афганистана, заставляет усомниться в истинности наших якобы исключительно оборонительных намерений. Идеи экспорта революции, открыто провозглашаемые на протяжении 20-х годов, безусловно, не исчезли из политического сознания "верхов" в следующие десятилетия. Не только благополучие страны, но и материальное обеспечение этих идей требовало форсирования темпов индустриализации любой ценой.
Кроме того, надо отметить и другое. К началу коллективизации деревня уже давно кормила себя и город, давала сырье промышленности, зерно и масло для продажи за границу и для покупки машин. Поднимающееся народное хозяйство нуждалось в мерах экономического воздействия, регулирующих взаимоотношения сельского хозяйства и промышленности.
Но экономические меры не согласовывались с административно-бюрократической системой управления. Она шла своим путем. Число репрессированных в 1929-1933 годах составляло от 6 до 10 миллионов человек. С большой вероятностью можно утверждать, что значительная часть этих работников в дальнейшем не вернулась к сельскохозяйственному труду, а многие просто погибли.
В результате коллективизации в деревне исчезло "аграрное перенаселение", о чем постоянно заботились "левые" теоретики партии. Надо, однако, отдавать себе отчет в том, что сокращение рабочих рук в деревне шло и само по себе — без постоянных забот об ускорении этого процесса. Так, по статистическим материалам 1928 года, избыточное сельское население, составлявшее в России в начале века по 50 европейским губерниям приблизительно 23 миллиона человек, в 1923 году исчислялось в интервале от 7,9 до 10,5 миллиона, а в 1928 - от 6,8 до 8,1 [55, с. 18]. Была ли нужда в ускорении этого процесса?
В ходе коллективизации с 1929 по 1933 год в города перебралось (с пропиской) порядка 15 миллионов жителей села, а что касается новостроек, то в 1931 году по ним кочевало приблизительно 7 миллионов человек [79, с. 143]. В совокупности с репрессированными, уничтоженными или умершими можно утверждать, что в этот период деревня лишилась подавляющего большинства наиболее квалифицированных работников, в целом резко снизилось качество совокупного труженика села.
Произведенный таким образом "коренной перелом" деревни имел ряд существенных негативных последствий, в том числе и для развития промышленности. Насильственно и спешно проведенная коллективизация прежде всего сбила высокие и устойчивые темпы роста производства сельскохозяйственной продукции. Среднегодовой сбор зерновых, составлявший в 1926--1929 годах 733,3 миллиона центнеров, был превзойден лишь в 1935 году — 750,2 миллиона центнеров [44, т. 1, с. 740; т. 2, с. 355]. Поголовье скота было восстановлено только к концу 50-х годов; снизился объем производимого для промышленности сельскохозяйственного сырья; деревня голодала. Изъятие у крестьянина и огосударствление средств производства означало фактический отказ от идеалов, провозглашенных Октябрем. Если в военное время при продразверстке у крестьян "брали" хлеб, то в коллективизацию крестьянина начали ликвидировать как хозяина. Лозунг "Земля — тем, кто ее обрабатывает" лишился своего первоначального содержания: власть над землей перешла в руки создавшегося партийно-государственного административно-бюрократического аппарата. В результате было серьезно нарушено сложившееся морально-политическое единство советского общества. Широкими взмахами посеяны семена недоверия деревни к городу, труженика к власти, народа к идее социализма.
Главный наказ политического завещания В. И. Ленина, о котором говорил Н. И. Бухарин в 1929 году, - "величайшая осторожность в тех пунктах политики, которые касаются отношения рабочей власти к крестьянству" [16, с. 96] - оказался отброшенным.
Насилие административно-бюрократической системы над хозяйственной жизнью требовало расширения масштабов деятельности органов подавления. Еще в 1928 году Сталин выдвинул тезис о неизбежности возрастания роли классовой борьбы в процессе продвижения общества к социализму. Органы правопорядка реализовали эту установку рядом инспирированных процессов в сфере хозяйственной деятельности (1928 год - "Шахтинское дело", 1930 — дело "Промышленной партии", 1931 — "Трудовой крестьянской партии" и "Союзного бюро меньшевиков"). За ними с некоторыми интервалами последовали политические процессы над деятелями науки, партии и государства, которые казались ненадежными в лояльности Сталину и олицетворяемой им административно-бюрократической системе, ее принципам. "Ведь до чего доходили, — вспоминает бывший председатель Совнаркома БССР А. Ф. Ковалев, — отыскивали и ликвидировали "врагов народа" по разнарядке. Сколько жить буду, не забуду, как однажды в ЦК к Волкову пришел Берман (величаемый, кстати, уже в период строительства Беломорканала "маршалом Коммунизма"). Я как раз был у Волкова по делам, обсуждали, кажется, ход подготовки к предстоящей посевной кампании. Берман вошел в кабинет какой-то озабоченный и прямо с порога обратился к Волкову: "И что мне делать, Алексей Алексеевич, ума не приложу? Ежов опять разнарядку на старых коммунистов прислал. А где их взять? Нет уже".
Вы спрашиваете, почему не сработал тогда механизм социальной защиты? Да потому что органы НКВД были поставлены выше закона, выше Конституции" [75].
Человек 30-х годов, представитель партийно-государственного аппарата, избравшего путь административно-командного руководства страной, А. В. Ковалев, поражаясь репрессиям против людей, преданных идее, заявляет следующее: "Вера людей в социализм, в светлое завтра давала массовые примеры самоотверженного труда, она подчиняла всех людей суровым законам тех лет. Высоты индустриализации и коллективизации надо было брать сходу, штурмом" [75].
Очевидно, за этими образами стоит принятие методов коллективизации, методов осуществления политики ликвидации кулачества как класса, создания армий "государственно-необходимого труда", закона 7 августа 1932 года и голода 1932—1933 годов. И хотя в дальнейшем — по логике работы Репрессивного аппарата — в списки "врагов народа" записывают "честных людей", т. е. самих "архитекторов", строителей и работников "системы", вопрос "как быть с жертвами штурма?" для сталинистов не возникает. Но какова будет логика, если этот вопрос все же поставить? Если при "штурме" страдали "нечестные" - все ясно. Но ведь страдали миллионы. В этом случае сталинисты говорят: "Это неправда". А наиболее последовательные идут до конца: коллективизация и индустриализация были "исторически неизбежны" для победы социализма в условиях "враждебного капиталистического окружения". То есть надо было пожертвовать одной частью народа ради "упрочения" безопасности другой в случае возможной опасности. Дьявольская логика. Такой ответ — один из случаев, когда административно-бюрократическая система показывает свое подлинное лицо.
В идеологическом кредо защитников системы много лжи. Так, действительный энтузиазм отдельных слоев и групп возводился в миф "всеобщего великого энтузиазма". Но как быть с гигантским насилием? Зачем тогда понадобилось его оправдание? Зачем тогда понадобилось, как писал М. Горький, "помогать людям" преодолевать стремление "...пожить сейчас же, сегодня буржуазной, сытенькой, спокойненькой, подленькой жизнью", а если это стремление все же проявлялось, то тогда "...естественно, понятно и оправданно, если советская власть для того, чтоб поставить человека на правильный путь к лучшему или ускорить его движение по этому пути, будет применять и принуждение" [50, с. 5].
В центральной периодической печати тех лет Горький постоянно разъяснял: крестьянству, обладающему психологией "мелкого собственника", "слепого крота", этой "порабощенной стихийными силами природы пассивной массе", нужно показать счастье колхозной жизни. Так, приводит пример Горький, колхоз "Красный партизан" подсчитал, что на хозяйство каждого колхозника приходится при распределении урожая не менее 700 рублей. Единоличник и мечтать не мог о такой сумме! Если же находятся те, кто ополчился против нас, кто не понимает, что закончились "сроки, отведенные ему историей", то "...это даст нам право считать себя все еще в состоянии гражданской войны. Отсюда следует единственный вывод: если враг не сдается, — его уничтожают" [25, с. 59,87,91-92].
Сталинская коллективизация имела решающее значение в деле укоренения нового аппарата власти, новой системы партийно-государственного руководства страной. Победа принципов административно-бюрократического развития над принципами самоуправления, методы, какими эта победа была достигнута, показали всей стране, что отныне вводится новое социально-экономическое, административно-правовое (точнее, бесправное) и политико-идеологическое устройство. Все отчетливее это устройство заявляло о себе попранием правопорядка, разрушением философии, науки, литературы и искусства. Торжество сталинской "военно-коммунистической" модели социализма означало уничтожение исконных принципов человеческого бытия. Для административно-бюрократической системы управления коллективизация стала окончательным выбором пути, выбором, скрепленным насилием и кровью.
Все это заставляет признать факт: на рубеже 20—30-х годов была коллективизирована не только деревня. Одновременно в масштабах страны прошла коллективизация партийной, государственной и хозяйственной бюрократии, возобладали ее политика, идеология и мораль.
* *
*
"... Что такое губком? А я вам скажу: секретарь — это архирей, а губком — епархия! Верно ведь? И епархия мудрая и серьезная, потому что религия пошла новая и посерьезней православной. Теперь на собрание — ко всенощной —попробуй не сходи! Давайте, скажут, ваш билетик, мы отметочку там сделаем! Отметочки четыре будет, тебя в язычники зачислят. А язычник у нас хлеба не найдет!... Кто мы такие? Мы за-ме-ст-и-те-л-и пролетариев! Стало быть, к примеру, я есть заместитель революционера и хозяина! Чувствуете мудрость? Все замещено! Все стало подложным! Все не настоящее, а суррогат! Были сливки, а стал маргарин: вкусен, а не питателен! Чувствуете, граждане?.. Поэтому-то так называемый, всеми злоумышленниками и глупцами поносимый бюрократ есть как раз зодчий грядущего членораздельного социалистического мира".
А. П. Платонов. "Город Градов".
[1] Карл Радек, например, так выразил эту мысль: надо уничтожить противоречие между городом и деревней, современные условия жизни горожан и селян. Они должны перестать быть "ограниченным городским животным" и "ограниченным деревенским животным". И тогда, очевидно, по мнению Радека, должен был наступить рай. – Радек Чему учит Карл Маркс крестьян и колхозников. Хабаровск, 1933. С. 15. [2] Вот как рассуждал, например, на этот счет один из "дирижеров" сталинской коллективизации Л. М. Каганович: "Мелкое крестьянское хозяйство всегда являлось и является корешком для роста капитализма. Иной крестьянин, не соглашаясь с этим, скажет: "Позвольте, какой же я капиталист, я ведь труженик, я середняк". Но, товарищи, дело не в середняке, дело не в том, что труженик, суть дела заключается в том, что, оставляя индивидуальное хозяйство, мы допускали неизбежно, хочешь или не хочешь, развитие свободной торговли. А развитие свободной торговли означало развитие торговца, появление спекулянта, возникновение и рост кулака". Каганович Л. М. Укрепление колхозов и задачи весеннего сева: Вступительная речь и доклад на I Всесоюзном съезде колхозников-ударников. М., 1933. С. 22. [3] Крестьянин-духобор из села Гореловка Богдановекого района Грузинской ССР П. Н. Чивильдеев в дневнике писал: "1930 год. Зима была неспокойная, и наше село было обложено самооблогом, и был государственный заем облигации. Но народ пришел в волнения, стали отказываться от всего, окромя налога. Народ волновался, правительство принимало все меры, и был объявлен бойкот.... 6 февраля ночью приехали солдаты. Атаковали село, арестовали многих, была большая стрельба ... и в это время была убита Лукерья И. Белоусова и четверо ранено... 1931 год... В этом году было у нас взято несколько семей, раскулачены. В конце мая, ночью приехали солдаты, атаковали наше село ночью совместно с нашими партийными и выгоняли из домов стариков и больных, не было пощады никому. Было раскулачено 26 дворов, и их угнали сначала в Ахалцих... Убит один Егор Медведев и увезен неизвестно куда солдатами, и одна была ранена женщина – Настя Арищенко, и еще угоняли других, брали по одному из семьи. Потом … угнали в Закаспийский край в Казахстан и разогнали их там по одному…" [32, с. 489].
|
|||||
|