Интервью с Е.Г. Балагушкиным

ИНТЕРВЬЮ

Балагушкин Евгений Геннадьевич, 1931г рождения, доктор философских наук, ведущий научный сотрудник сектора философии религии Инсттута философии РАН.

ВОПРОС 1: «Когда и при каких обтсоятельствах Вы пришли работать в Институт философии?

Если отвечать коротко и односложно, то все прошло по традиционной схеме: в 1959 г. я  поступил в аспирантуру Института философии, а  по ее окончании защитил кандидатскую диссертацию и мне была присуждена ученая степень кандидата философских наук с последующим зачислением в штат Института Философии  в 1963 г. на должность младшего научного сотрудника. Темой моего исследования стала «проблема семьи как социального явления», которая  во многом перекликалось с материалами моей дипломной работы на философском факультета МГУ им. М.В.Ломоносова и разрабатывалась далее (уже в диссертации) в перспективе декларировавшегося в ту романтическую эпоху перехода советского общества от социалистического строя к коммунистическому. Сегодня я сам удивляюсь лихим и безосновательным футурологическим утопиям того времени,  пропагандировавшимся на фоне все слабеющего революционного романтизма «строительства и перехода к коммунизму».

В написанных мною в тот период статьях, брошюрах, книге, речь шла в основном, об этических и социологических проблемах семейно-брачных отношений, но по существу меня интересовала многослойная и разнокачественная структура семьи, разнообразные ее функции, ее роль в обществе. С этим подходом к семье я познакомился у этнографов, будучи еще студентом, и даже серьезно обсуждал с ними возможность поступления в Институт этнографии.

 Этот структурно-аналитический «уклон» моей когнитивности со временем не угас, а сохранился и углубился вопреки случившемуся крутому повороту направления моих исследований (в последние годы это дало плоды в виде разработки проблемы морфологии религии и содержательно еще шире  в виде проекта аналитического религиоведения). Альфред Адлер, знаменитый психоаналитик, увидел бы в этом подтверждение своей главной закономерности, неизменно проявляющейся на всех этапах человеческих судеб, сколь бы прихотливо не были ее изменения. Он назвал эту закономерность очень просто и в то же время очень точно: Lebenslinie («Жизненная линия», «Линия жизни»). Итак, со студенческой скамьи я был занят разработкой проблем семьи. Выступая в качестве истматчика, этика и социолога, написал несколько статей, брошюру, книгу («Социальная сущность семьи», 1969. и др.),

 Как же случилось, что спустя полтора десятка лет я стал религиоведом и доктором наук по философии религии? Нет ли в этом глубокого противоречия, поскольку я обратился к совершенно иной области исследования и к совершенно другому объекту познания? На первый взгляд с этим можно согласиться. Однако я поступал в аспирантуру  с журнальной статьей, заголовок которой противоречиво соединял названные научные оппозиции: «Может ли религия дать счастье семье?» («Наука  жизнь», 1958). . При такой постановке вопроса в одном объекте исследования сопрягались два разных предмета: семья рассматривалась под углом религии.

Радикальный разворот (почти на 180 градусов) произошел в моих научных интересах и исследованиях на волне охватившего почти все слои западного общества увлечение восточными гуру, «живыми богами», широкой волной хлынувших в страны Запада. Пробудился интерес к экзотическим учениям и обрядности дзэн-буддизма, кришнаизма, к деятельности молодежных групп Запада, отвергавших существующий капиталистический строй ради создания «Молодежного общества». Мое внимание привлекло получившее всемирную огласку и вызвавшее неоднозначное к себе отношение молодежное протестное движение на Западе, апогеем которого стали бурные выступления студентов Сорбоны, вскоре получившие широкую поддержку. Все социально-политические проблемы, находящегося в затяжном кризисе общества, молодые бунтари надеялись разрешить в  романтически-идеалистическом ключе – при помощи Воображения (вспомним знаменитый лозунг студенческого протеста 60-70-х годов пошлого века: «Воображение берет власть!). Не меньший энтузиазм у бунтующей молодежи  вызвал призыв Теодора Роззака: «The Making of a Counterculture»  («Сотворение контркультуры»).

Вскоре я был поглощен его интерпретацией: развернулась широкая дискуссия ученых разных стран о причинах появления молодежного протеста, его идейного содержания, его целях и перспективах развития в дальнейшем.  Через несколько лет после этого я написал книжечку о молодежном протесте на Западе, который мотивировался альтернативными (не догматическими религиозными чувствами и устремлениями). Таким образом религиозная парадигма постоянно была в центре моих интересов.

Тогдашний ученый секретарь Института Г.В. Осипов  и зам.директора А.Ф.Окулов даже задумались на минуту, куда меня пристроить: в сектор научного атеизма, либо в только что формируемый новый сектор этики. Поскольку в те дни сектор научного атеизма покидал стены Института философии, войдя в структуру Академии общественных наук при ЦК КПСС в качестве самостоятельного подразделения, то меня, только что переступившего порог Института  философии,  решили не отпускать и отдать под начало отставного полковника из военной контрразведки, теперь уже давно заслуженно забытого в этическом сообществе, но в тот момент только что возглавившего новый сектор.

ВОПРОС 2: Вместе с какими учеными Вам довелось работать в Институте? Что Вы можете рассказать о них? Кто Вам особенно памятен из ушедших коллег и почему?

После зачисления в конце 1959 г. в штат Института  философии меня принял в свой коллектив крупный ученый, пользовавшийся большим авторитетом и влиянием среди советских обществоведов ЦолакАлександрович  Степанян. Я оказался самым молодым сотрудником сектора исторического материализма и сразу включился в развернувшуюся в тот момент дискуссию о сохранении пережитков капиталистического прошлого и изживании их в ходе социалистического  строительства.

В эти годы Ц.А.Степанян активно сплачивал ученых-обществоведов вокруг разработки насущных проблем строительства социализма, готовящегося, как полагали ведущие идеологи страны, вступить в фазу перехода к коммунизму. Был сформирован большой коллектив ученых из различных подразделений Академии наук СССР с привлечением ученых из союзных республик, и в довольно короткий срок быль подготовлен капитальный, 3-х томный труд, в котором были рассмотрены  основные проблемы и тенденции развития советского общества того периода в философском, хозяйственно-экономическом, правовом, культурном аспектах. Мне, еще аспиранту было доверено участие в этом престижном общеакадемическом проекте в качестве автора самостоятельной статьи о проблемах семьи. Благодаря налаженному междисциплинарному сотрудничеству ученых, моя глава о семье, обрела соратника в лице профессором Свердловым из Института права АН СССР, который в отдельном параграфе осветил юридически-правовой аспект этой темы. Капитальный труд обсуждался на заседании Президиума  Академии и получил положительную оценку. Так уже с аспирантской скамьи я вошел в окружение крупнейших ученых страны, где я мог брать пример активного, творческого, полного энтузиазма отношения к своей работе. В секторе Ц.А.Степаняна царила  доброжелательная атмосфера, несмотря на то, что времена были «не простые», идеологически напряженные. Достаточно вспомнить, что типографский набор готовящегося к публикации фундаментального исследования проблем социализма профессора  Николаева был рассыпан по приказу П.Н.Поспелова. На заседании сектора автор попытался отстоять свою позицию, но от волнения потерял сознание и упал. На моих глазах его увезла скорая помощь.

Напряженно-тревожные настроения тех лет совершенно неожиданно напрямую коснулись и меня. Нашлись доброжелатели, пророчащие гибельное свойство выбранной и уже утвержденной в аспирантуре темы моей будущей кандидатской диссертации. Говорили впрямую об этом, ссылаясь на действительно случившуюся на днях трагедию: на операционном столе скончался старший научный сотрудник. Его плановую книгу о семье собирались обсуждать в секторе, но он не стал откладывать этого  волнительного  события, пошел на риск и согласился на операцию (хотя врачи всегда не советуют так делать).  Поговаривали, что он опасался за исход  обсуждения своей книги, боялся провала и как бы «убегая» от этой неприятности ринулся в безысходность. Подлинные мотивы его поступка, конечно, неизвестны, но мне говорили, что это может быть плохое для меня предзнаменование и лучше не браться за тему с такой трагической историей. Общее же мнение моих новых коллег сводилось к такой сентенции: «Не робей, у тебя замечательный научный руководитель – М.Д.Каммари, член- корреспондент АН СССР, бывший главный редактор журнала «Вопросы философии», будешь как за каменной стеной». После этого врезавшегося в память разговора минуло 68 лет, так что пора поделиться своими впечатлениями об этом замечательном человеке и мне, его последнему аспиранту.

Я вспоминаю его как скромного, добрейшего человека, легко идущего на словесный контакт, разговорчивого, что не каждому давалось в то молчаливое время, когда приходилось взвешивать по идеологическому критерию каждое свое слово. Михаилу Давидовичу самому в молодости пришлось пройти опаснейшее испытание  такого рода. В частной беседе он как-то рассказал мне, что 1927 г. заболел тифом, еле выжил, но когда стал подавать признаки жизни, то стал в бреду постоянно о чем-то настойчиво говорить. К его больничной койке приставили стул и не дремлющий на нем сотрудник неустанно стал записывать все бормотания метавшегося в тифозной горячке больного. Когда же он, наконец, пришел в себя, потребовали серьезного ответа, намекая, не было ли здесь каких-либо контрреволюционных откровений. Посмеиваясь, Михаил Давидович пояснил мне: в тот период, будучи профессором Коммунистической Академии, он читал лекционный курс и во время тифозной горячки неотвязно звучал у него в голове.

В 60-х годах идеологический вектор поменял немного направление, психологическая атмосфера стала мягче: у нас «оттепель», на Западе - сексуальная революция хиппи - «детей  цветов» (по контрасту: «В СССР - секса нет»). В дальнейшем я расскажу, во что мне лично обошелся этот пресловутый анекдот.

 Однако вернемся к моему  научному руководителю. На склоне лет это был тишайший человек, и работать с ним над текстом моей диссертации, было одно удовольствие. Фразы, которые он считал ошибочными или неудачными, помечались едва различимыми карандашными точками. Ориентируясь по ним, я на следующую неделю приходил к руководителю с уже исправленным текстом.  Теоретических проблем не возникало, работа шла плавно и двигалась, несомненно, к удачному завершению.

Но тут меня постигло своего рода озарение: диссертация получалась слишком пресной - так я, очевидно, подумал, ознакомившись с пламенными выступлениями А.М.Коллонтай. К тому же в западной литературе бурно обсуждались не одно уже десятилетие проблемы пола, сексология. В Ленинграде эту проблематику по зарубежным материалам стал обсуждать Игорь Кон, в Москве появились авторы, пишущие на эту полузапретную у нас тему. Я рассудил совершенно здраво: диссертация о семье не может обойтись без обсуждения проблемы пола, взаимоотношений между полами, тем более что психологи и социологи считают ее весьма актуальной в современных условиях. А уж об обилии литературы по этому вопросу у представителей русской религиозной традиции Серебряного века лучше не упоминать. Короче говоря, я отправился в Библиотеку иностранной литературы, и  в течение, наверное, не менее трех месяцев, написал на немецких материалах целую главу по проблемам пола для своей диссертации,   полагая, что именно ее следует поставить в начало всего моего диссертационного труда.

Я самонадеянно полагал, что написанная на основе новейшей иностранной литературы глава о половой проблеме придаст недостающую диссертации завершенность, наполнит ее материалом, отражающим нарастающий кризис в отношениях между полами, и поставит ее в один ряд с научными работами, охватывающими широким взглядом актуальные проблемы современности, а не замыкающимися в круге маргинальных вопросов совершенствования традиционного семейного уклада жизни.

Увы,  я сделал холостой выстрел.

Ко мне подошла женщина-секретарь из чужого сектора и сказала, что мне надо пройти в другую комнату: там по городскому телефону мне звонит М.Д.Каммари. Это крайне удивило меня, поскольку таких экстренных звонков никогда не было. И еще она добавила сочувствующим голосом: «М.Д.Каммари добрый человек, но очень твердый в своих решениях. То, что он сейчас скажет Вам, непременно соглашайтесь. Другого  ответа быть не может!»

Смущенный этим разговором, я с недоумением взял трубку. М.Д.Каммари говорил очень коротко и быстро, повторил дважды, чувствуя мое полное замешательство: «Я прочел новые материалы к диссертации. Все, что мы обсудили ранее годится. То, что Вы предлагаете в качестве первой главы диссертации надо убрать. Соглашайтесь! В противном случае я выступлю с протестом на Ученом совете Института». Холодно попрощался.

К этой теме мы никогда не возвращались, как будто бы и не было этого разговора. Сказано: «В СССР секса нет!» - так стоит ли говорить о том серьезным людям?  Вот с такими комически-трагическими ситуациями мне приходилось сталкиваться, к счастью – не часто. Главное, что мне  приходилось общаться и работать с людьми, вошедшими в историю Института Философии в качестве лучших его представителей. Я уже говорил о поразившей меня активности Ц.А.Степаняна. Считаю его лучшим представителем Института философии, у меня остались самые теплые воспоминания об это выдающемся человеке.  

Дольше и больше всех мне пришлось общаться с Л.Н.Митрохиным – многие годы, ведь я знал его, чуть ли не со студенческой скамьи, и был рядом с ним до самой его кончины. Лев Николаевич был крупнейшим светилом отечественного религиоведения, умнейшим человеком. Меня он пригласил к себе после того, как  ушел из жизни Владимир Власович Мшвениерадзе и перестал существовать основанный им Центр междисциплинарных  исследований идеологических течений. В  его небольшом коллективе мне приходилось постоянно общаться с очень талантливым молодым ученым А.С. Панариным, рано ушедшем из жизни, но сохранившим свое творческое влияние по сей день.

Рассказывать о Л.Н.Митрохине трудно, ведь даже без подсказки экзистенциализма, каждый человек на собственном опыте знает, что «другой» для него во многом загадка - до конца не постижимая. Однако в вопросе о Лёве (так «по-простецкому» повелось издавна обращаться к нему, даже когда он был замдиректора Института и стал академиком), усложняется несомненной его принадлежностью к интеллектуальной элите. Это признавали, собственно говоря, все, да и он сам этого не скрывал, а порой и мог похвастаться этим. Так иногда он называл себя с довольной улыбкой «американистом»: мол, вы все по книгам и статьям штудируете и критикуете  Запад, а я там не только был несколько лет, но успел написать о США две книги серьезнейших исследований. Однако такие откровения о себе – исключительный случай, да и тот полон неразгаданного. Лёва унес в могилу многое из своей «американистики»: чем было вызвано его   стремительное  тайное исчезновение из США, где остались жена и двое детей (однако не у разбитого корыта, а, по слухам, в новой семье американского генерала)? Скрывал он от многих свое страстное увлечение джазовой музыкой, как поведал о том в своих воспоминаниях о покойном  друге академик Г.В.Осипов.

Легче понять Л.Н. Митрохина по его делам – всегда очень активным, действенным, проникнутых глубокими научными замыслами. Он всегда стремился выяснить существо вопроса, причем обращался к труднейшим, фундаментальным проблемам. Порой ему приходилось ломать сложившиеся стереотипы, смело отказываться от ложных идеологических штампов, таких например, как «религия – опиум для народа».

Время, , хотя не до конца преодолел некоторые ограничению новых

ВОПРОС 3: В каких секторах, при каких заведующих подразделениями и директорах Института Вы работали?

За годы мой работы в Институте, его возглавляли многие выдающиеся ученые. Первым моим директором был ак. Г.Ф.Александров. Его сменили последовательно: П.Н.Федосеев, Ф.В.Константинов, П.Н.Копнин, Ф.Т.Архипцев, Б.М.Кедров, Б.С.Украинцев, Г.Л.Смирнов. Н.В.Лапин, В.С.Степин,  А.А.Гусейнов, А.В. Смирнов.

За годы моего пребывания в Институте философии я работал в секторе этике, возглавлявшемся М.Г.Журавковым, в секторе исторического материализма, во главе которого стоял Ц.А.Степанян, а позднее – Ж.Келле. В 1979 г. я вошел в только что созданный зам. директора Института философии  Владимиром Власовичем Мшвениерадзе Междисциплинарный совете по идеологическим течениям и одновременно в его же сектор политики. После кончины этого выдающегося ученого и организатора науки (разработанным им, по нашим свидетельствам,  проекты остались без внимания). Меня пригласил к себе Л.Н.Митрохин в сектор религии и культуры, впоследствии переформированный под началом В.К.Шохина и существующий поныне под названием сектора философии религии  и религиоведения.

ВОПРОС 4. Какие события из секторской и общеинститутской жизни, – научной и не только, – Вам запомнились?

Без ложной скромности признаюсь,  что защита моей докторской диссертации весьма  мне запомнилась и  прежде всего не только волнительным прохождением традиционных торжественных процедур, сколько пониманием научной важности  этого события, показавшего, что исследование маргинальных религиозных объединений (маргинальных - в сравнении с историческими религиозными конфессиями, но, тем не менее, бесстрашно вызвавших их на смертельное противоборство) актуально как в социокультурном, так и в политическом плане. Новые религиозные движения, секты и культы впервые в нашей стране стали предметом обсуждения на высшем квалификационном уроне - в докторской философской диссертации. По сути дела возникло новое научное направление своего рода «микробиология» или «микрофизика», имеющее  дело со специфическими религиозно-оккультными феноменами, основанными на магии, мистике, эзотерике. Они наделяются особыми смыслами и значениями, им приписываются специфические сакральные роли. Другое  их название «альтернативные религии и культы» указывает на исходящую от них угрозу духовной безопасности нашей стране.

В последнее время в нашем диссертационном совете  обсуждаются фундаментальные философско-теологические произведения именитых зарубежных авторов, что является приятным событием  в отечественном религиоведении.

Крупнейшим событием научной жизни, ставшим важным достоянием отечественной науки, стало издание Новой философской энциклопедии в 4-х тт. под редакцией В.Степина  и А.Огурцова.

ВОПРОС 5. Как, по вашему мнению, отразились на жизни Института философии социальные и культурные процессы, происходившие в истории нашей страны?

По-моему вопрос поставлен не конструктивно, слишком в лоб, наподобие поверхностных газетных опросов, игнорируя многослойность и многофакторность затронутой проблемы, ее нельзя понять, рассматривая только в одной плоскости. Нельзя, по крайней мере, смешивать три аспекта: 1) существенные изменения в системе организации, управления и функционирования Института; 2) изменения  направленности, появление новых ориентаций и новых тенденций:  идеологических, методологических, объяснительно-доказательных и др. в исследованиях научных сотрудников; 3) изменения в поведении, в настроениях сотрудников под влиянием социальных и культурных процессов, происходивших в истории нашей страны.

Попытаюсь коротко затронуть эти аспекты отражения социокультурных изменений в стране на жизнь Института, насколько это вообще возможно  с субъективно-индивидуальной точки зрения человека, только частично затронутого этими изменениями и далекого от их общего  охвата и всестороннего понимания.

Вопреки общему настрою общества на преодоление своего кризисного состояния последних лет и борьбы за укрепление и подъем духовности вопиющим фактом стало изгнание Института из сроднившегося с ним за прошедшие десятилетия и освященного самой историей здания на Волхонке. Судя по реакции общественности, это событие до глубины души потрясло многих и не без основания осознавалось как радикальное снижение общественного статуса Института философии, умаление его значения как ведущего мировоззренческого, духовного и культурного центра страны. Эти потери усугублялись введением внешнего, неакадемического управления Институтом и слияние его с двумя другими отделениями Российской академии наук.  Положительного эффекта от этих преобразований  пока не видно.

 Вместе с тем следует отметить позитивные преобразования в организации  внутриинститутской работы: начал работать новый Диссертационный совет, упразднены за ненужностью   советы отделов Института, их функции переданы подразделениям Ученого совета Института.

Мы живем в эпоху информационного общества, по этой причине  в научных исследованиях давно вышли на первый план вместо дескриптивных подходов к изучаемому объекту аналитические и интеграционные методы и стратегии его осмысления. В работах сотрудников Института философии доминируют аналитические и герметические, аксиологические приоритеты.

Сотрудники Института в своих исследованиях предпочитают опираться на аналитическо-функциональные парадигмы, раскрывать ценностный смысл и функционально-ролевое  значение изучаемых явлений. Все это повышает интеллектуальный уровень исследований, но вместе с тем и осложняет методы работы.  При этом приходится осваивать новейшие зарубежные концептуально-теоретические построения, из-за чего приходится углубляться в их фундаментальные основы, существующие порой не одно тысячелетие,  а с другой  стороны придерживаться собственного критического осмысления предложенных в литературе трактовок. Последняя тенденция крепнет и ширится: советская идеология была основана на авторитаризме, современные исследователи все решительнее порывают с этим каноном, не срываясь при этом ни в пропасть нигилизма  битников и хиппи прошлого века, ни в бескрайний релятивизм новомодного постмодернизма.

Нельзя не заметить отрытых, но чаще все же завуалированных изменений в поведении, в настроениях сотрудников под влиянием социальных и культурных процессов, происходивших в истории нашей страны. Отмечу одну, наиболее заметно проявившуюся тенденцию, настолько неожиданную и противоречивую, так что ее восприняли скорее как блеф, чем шок. Речь идет о том, что в перестроечные годы от значительной части сотрудников Института приходилось слышать, что они вовсе не марксисты и никогда ими по существу  и не были, но скорее склонны разделять воззрения кантианства и религиозные настроения. Как бы то ни было, философского единства (в смысле строгой приверженности одной философской системе или направлению) у нас нет, и это хорошая предпосылка для творческого научного поиска, для разработки новых философско-эпистемологических тенденций и выхода к глубоким теоретическим обобщениям.

В плане межличностных отношений сотрудники Института доброжелательны и внешне открыты для собеседника. Однако из-за большой интеллектуальной напряженности у сотрудников остается мало времени для свободного общения, преобладает сосредоточенность и внутренняя замкнутость, человек как бы оберегает  свои заветные мысли, еще не сформировавшиеся до конца интуиции, он в поиске и не спешит рассуждать по поводу еще непродуманного, не поддавшегося еще осмыслению. Из-за этого наблюдается скованность и молчаливость,  тогда как  диалог и дискуссия были бы желательны и полезнее в подобной ситуации. Возможно, это пережитки жестких авторитарных отношений прошлого века и идеологической подозрительности, когда мысль новая и необычная встречалась всегда с опаской, а ее расширение в некое инакомыслие было категорически запрещено. Теперь же уход со сцены подобных «Носорогов» ведет к оживлению творческого сотрудничества и можно ожидать появления беззаботной «ярмарки тщеславия» в научном творчестве и футурологическом воображении.