Институт Философии
Российской Академии Наук




  Культуроценоз северного района
Главная страница » Ученые » Научные подразделения » Сектор гуманитарных экспертиз и биоэтики » Сотрудники » Чеснов Ян Вениаминович » Персональный сайт Я. В. Чеснова » Список публикаций » Культуроценоз северного района

Культуроценоз северного района

Источник публикации: Институт Человека Российской Академии наук.

Администрация Парфеньевского района Костромской области.

Человеческий потенциал Парфеньевского района Костромской области. М. 2003

 

Я. В. Чеснов

 

Культуроценоз северного района

(на примере Парфеньевского района Костромской области)

Предварительные замечания

В научной литературе существует давнее и совсем неоправданное мнение, будто регион должен обладать культурной однородностью. В обоснование этого тезиса чаще всего выдвигается адаптивный механизм. В нашем случае, где речь будет идти о зоне северно-русских лесов, они должны быть, согласно данному мнению, таким фактором культурного единообразия. Но реальная картина даже в географически однородной сельской местности многообразна и динамична. И поэтому наше самое пристальное внимание должно обратиться к населению. А лучше сказать, к людям, если видеть в этом слове противоречивое объединение умений, воль, предпочтений и талантов отдельных личностей. Иначе говоря, нас интересует сам человек. А проблема региона (административный район может считаться одной из единиц регионалистики), рассмотренная под углом зрения личности, тематически будет охвачена рамками экологии человека.

 

В строго научном выражении нашей исследовательской целью будет человеческий потенциал глубинного района европейской России. Понятие «человеческий потенциал», имеющее уже широкое хождение в отечественной публицистике, научному анализу подвергалось еще мало. Наиболее его глубокая разработка принадлежит авторам сборника «Человеческий потенциал: опыт комплексного подхода, изданного Институтом человека РАН[1]. Меня как этнографа, ставящего задачу исследовать человеческий потенциал конкретного района, привлекает рассмотрение его через «антропологемы». Под ними О.И. Генисаретский, Н.А. Носов и Б. Г. Юдин понимают развитие человеческих качеств (возможностей), позволяющих создать опережающий образ человека. Они суть: здоровье, знания и квалификация, адаптированность к социальной инфраструктуре общества, культурно-ценностные ориентации и психологическая компетентность[2]. Человеческий потенциал в таком преломлении выглядит хорошо знакомой для этнологии (социо-культурной антропологии) проблемой компетенции и идеалов локальных общностей. Так сложилось в науке, что исследование локальных культур внутри государственных или больших этнических образований велось под лозунгом изучения «народной культуры».

 

Здесь мы опять должны высказать несогласие с довольно известной в антропологической науке теорией о народной культуре как о частичной (т.е. редуцированной, сокращенной) по отношению к стандартной (прежде всего урбанистической для современности) культуре. Эта очень устарелая теория, высказанная крупным американским антропологом А. Кребером еще в 1948 году, упоминается до сих пор теми учеными, которые видят в народной культуре не полнокровный самостоятельный организм, а лишь сухую конструкцию, предназначенную доказать преимущества культуры господствующих слоев индустриального общества. В первой половине 19-го века под влиянием романтизма народную культуру идеализировали. К чему это привело, показал фашизм. Это нас учит не идеализировать народную культуру, не видеть к ней панацею от всех бед современности, но отнестись к ней как способу организации человеческого бытия, нуждающегося не в оправдании, а в понимании и в защите.

 

В нижеследующем тексте сделана попытка чисто условно выделить тот пласт региональной культуры, в основе которого находится рациональный опыт, хотя и оформленный традицией, но к которому человек относится инструментально. Такой пласт культуры мной было предложено называть «культуроценозом».[3] Преобладающие связи в культуроценозе производственные, а структуры, ими образованные, входят в состав того, что иногда называют культурой жизнеобеспечения. Но по нашему мнению в понятии культура жизнеобеспечения слишком подчеркнут субстанциальный момент, причем позиция человека выглядит пассивно. Подход к адаптивным механизмам с позиций экологии человека нас побуждает искать организованность, учитывающую активность человека. Этому служит понятие культуроценоза. Оно призвано выхватить из окружающей человека реальности наиболее плотную и устойчивую связь вещей, к которой человеку не только приходится приспосабливаться, но и сохранять свою автономность. Автономность целей как вид рациональности лежит в основе экологии человека.

 

Культуроценоз отличается от антропоценоза, где вещи приспосабливаются к человеку, служа для него выразительным средством («голосом автора», как сказал бы М.М. Бахтин). В культуроценозе центр тяжести находится в хозяйственной деятельности, а в антропоценозе - в порождении жизни, ее поддержании и в обрядовом оформлении. Естественно , что при первом подходе важны пространственные организованности, при втором - временные.

 

Что первичнее в регионообразующем плане и было ли постоянное доминирование культуроценоза или антропоценоза в развитии региональных факторов, это большой вопрос. Ставя этот вопрос нужно всегда иметь в виду, что в культуроценозе так или иначе подчеркивается производственная деятельность мужчины, в антропоценозе - генеративное начало женщины. Конечно, ставить вопрос о первичности какого-то принципа можно лишь условно. Но вполне реально и актуально рассмотреть нам вопрос о степени сохранности той или иной выделенной категории в настоящее время в одном из районов российской глубинки.

 

Заметим попутно, что основная масса фактов, относящихся к культуроценозу и антропоценозу, связана с плохо изученной гендерной проблематикой. Опыт исследования данной темы в Парфеньевском районе показал, что женская культура скрытыми интимными механизмами активно влияет на местный культуроценоз. Очевидно, это имеет самое прямое отношение к проблеме человеческого потенциала.

 

Экспедиция в Парфеньевский район в феврале и в июле 2002 г. была интересной и успешной благодаря организационному обеспечению со стороны администрации района, прежде всего Т. П. Макаровой и Н. В. Балашовой. Неоценимая помощь транспортом была оказана подполковником милиции В. Н. Коротаевым, директором предприятия «Север» А. В. Кольцовым, директором предприятия «Савино» А. В. Лебедевым и жителем деревни Хвостилово К. А. Молчановым, который не только предоставил в мое распоряжение свою автомашину «Ниву», но и прошел на лыжах со мной из с. Савино в д. Завражье и обратно. Научно-информационная помощь была обеспечена Е. Н. Мартьяновой, директором районной библиотеки. Свои фотографии в мое распоряжение предоставил В. Г. Готин. К сожалению, невозможно перечислить всех парфеньевцев, которые меня кормили, обеспечивали ночлегом и - самое главное - окружали теплом человеческого внимания.

 

Северный лес как фактор культурного ландшафта

Со времен старых монастырских летописей существует четко выраженная экологическая позиция относительно природных условий Костромского края: в ней лес характеризуется как враждебная человеку сила. «Леса эти, как море непроходимые, страшные, полные всякого зверья» - так писал летописец галичского Паисиева монастыря[4]. Скрытая подоплека такой позиции идеологическая: этот монастырь, как и Новозаозерский Авраамиев, был крупным владельцем крепостных. А крепостное монастырское и помещечье хозяйство находилось в антагонизме со свободным крестьянским хозяйством, которое с лесом вступало в иные отношения. Формула экофильных отношений последнего выражается в понятии «лес - кормилец». Этот лес как раз и хранил тот ресурс свободы, который спасал крестьян-первозасельщиков, беглых и вообще был трудно преодолимым препятствием для экспансии крепостничества.

 

Предвзятое отношение к лесу повлияло, к сожалению, на концепцию Сергея Васильевича Максимова. Отлично зная материальную и духовную жизнь северного крестьянина он слабо касался социальных условий, ее порождающих. В обстоятельном очерке «Лесные жители», опубликованном в 1881 г., он показывает великолепную адаптированность северного крестьянина к лесу. И в то же время почему-то пишет о «ненависти к лесам северных земледельцев». Ранее в очерках, написанных в 1850-е годы и изданных книгой «Лесная глушь» в 1871-м году, взгляды С.В. Максимова на роль северного леса были положительны. Особенно ярко такая точка зрения проявилась в описании пути в Парфеньево и окружаюших посад местностей. «Насколько выигрывает посад от такого своего красивого лесного положения, можно судить из того, что воздух весь пропитан ароматом окрестных сосновых лесов, весь наполнен смолой, без малейших признаков болотных миазмов: леса в этом случае блестящим образом исполняют свое главное мировое назначение - быть естественными регуляторами ветров и сырости. Кроме того, за лесами еще служба, при способности принимать в себя различные газы и перерабатывать их в собственное вещество, - очищение воздуха, который портится дымом жилых строений, теплинами на полях и лесах, дыханием животных и людей и испарениями земли, которая к тому же здесь больше, чем где-либо, требует и получает удобрения. Насколько же сильно влияние лесных насаждений     , буквально обступивших посад со всех четырех сторон, можно уже судить из того, что здесь ни разу не бывала холера, поглощавшая множество жертв в окрестностях не долее десятка верст». Далее Максимов писал об удивительном долголетии местных жителей[5].

 

Изменение позиции по отношению к лесу у Максимова вызвано скорее всего тем, что в свих ранних произведениях он подходил к местному быту целостно-этнографически, а в более поздних видя напряженность крестьянского труда и жизни пытался найти этому экологическое объяснение, а не социальное. Так возникла своего рода концепция о вражде с лесом. Она представляет собой модный в те времена романтический взгляд на отношения человека со стихиями, только с обратным знаком вместо принятых восторгов.

 

Концепция Максимова потом сильно сказалась в романе Леонида Леонова «Русский лес». Ситуация в формулировке Максимова звучит так: «Леса, непочатые и дремучие, подавляющие человеческий дух и силу. побеждены человеком»[6]. Доказательства? Расположение селения на припеке, отсутствие рядом насаждений, только изредка на задворках «бесполезная рябина и черемуха». Но рябина в русском крестьянском быту считалась защитницей от молнии в силу крестообразности своих листьев. Пахучая черемуха также наделяется свойствами магической защиты. Потребность в продуктах садоводства всегда заменялась на Русском севере обилием диких ягод.. Кроме того, лесное землепашество на ранних стадиях связано было с перемещением подсечно-огневых полей и вместе с ними перемещением .поселений. Северная поселенческая культура сам лес делала культурным ландшафтом. Причем тут ненависть к лесу?

 

О хозяйственной и психологической освоенности леса говорит вся культура северного крестьянства, исходящая из представления о человеческом достоинстве, о свободе человека, которую спасал лес всеми своими возможностями. Вот где находился идейный полюс, пугавший крепостников. А лесные обитатели идеал свободы подчеркивали - материал возьмем у самого Максимова - полочкой за окном, устраиваемой для остатков пищи, предназначенной беглым. Да еще «в глухих местах сеяли горох и репу при дороге для прохожего» [7].

 

Лес вовсе не был врагом, а защитником и спасителем. Это - историческая правда, заключенная в факте возрождения российского государства с центром в Москве и спасенного в годину страшных невзгод жителями лесного края: костромичем Иваном Сусаниным: нижегородцами Кузьмой Мининым и Дмитрием Пожарским.

 

Пугание лесом, характерное для детской культуры (лешим, кикиморами, буками и т.д.) в силу законов поэтики с ее вниманием к страшному было сделано этнографической чертой культуры и чуть ли не чертой этнической ментальности.

 

Народное мировоззренческое отношение к лесу выражалось в культе святого Егория. Он - именно крестьянская ипостась государственного российского почитания св. Георгия. Весенний Егорьевский праздник по своим средствам был исконно земледельческим, а семиотически интимно соединял домашний уклад с угодьями леса, над которыми покровительствовал Егорий. Накануне праздника Егория призывали («окликали»). Начинали при свете дня дети., которые делали кульки из бересты на длинных палках и шли под окна домохозяев с пением соответствующих текстов. Добрым хозяевам они сулили всяческое благополучие, а недобрых могли осрамить. Они получали яйца, порожки, конфеты. Девушки образовывали свою партию. Радиус их обхода расширялся до нескольких деревень по соседству. Приведем образец текста их пения.

 

Мы ранехонько вставали,

Белы лица умывали,

Полотенцем утирали,

Егория встречали,

Макария величали.

Батюшко Егорий,

Макарий преподобный,

Спаси нашу скотинку,

Всю животинку.

В поле и за полем,

В лесе и за лесом,

За темным леском,

За крутым бережком.

Волку , медведю, старому зверю

Пень да колода, в раменье дорога.

Мы Егорья окликали,

Свои лапти изодрали,

Под бочаг кидали,

Чтобы наши не узнали...

 

Здесь женское пространство, начавшись физиологически («белы лица умывали»), через «скотинку» распространяется до пределов вселенной, упорядочивая ее и спасая «всю животинку» от «старого зверя». Причем тут «старый»? Дело в том , что в этом егорьевском тексте видны интонации песен молодушки - новобрачной, подавляемой «старым», т.е. свекром. В егорьевских песнях тревожная поэтика детства через трагическое расставание с девичеством перерастает в тревожные ощущения женщины. Егорий, к покровительству которого обращены окликания, это рыцарь Георгий, спасший женщину от дракона. Естественно, что в Георгии крестьянки видели своего защитника. Не лес был страшен, а жизнь. В ее драме, разыгрывавшейся в парфеньевских деревнях на Егория, с наступлением сумерек на сцене появлялись под окнами и парни. День как жизнь завершался: с рассветом ходили дети, затем девушки, наконец парни. Олицетворяли ли они благородного Егория или силы удаленного от женского и детского полюсов мужского начала, приходящего с концом дня и из дальнего края вселенной?

 

Обратимся теперь к краткой характеристике лесов Парфеньевского района с помощью описания краеведом А.А.Григоровым Потрусовского лесничества. Григоров поступил туда на работу в 1927 г. Оно было казенным. Существенно то, что Григоров отмечает хорошие отношения с крестьянами соседних сел Каплино, Потрусово и Макарово.[8] Потрусовское лесничество, разделенное пополам рекой Неей, состояло из трех заповедных корабельных рощ. Они были отмечены на планах еще в 18-м веке. С той поры рощи были существенно вырублены. Тем не менее одна была совершенно не тронута, а в других сохранился лиственничный и реже сосновый лес. В притоках Неи водился хариус, рыба, живущая в исключительно чистой воде. Заросли малины покрывали гари, земляника изобиловала по вырубкам. В сосновых борах - брусника и черника, на болотах - клюква. Встречалась морошка и поляника. Грибы само собой. Встречались медведи, рыси, куницы, выдры. Было много глухарей, рябчиков. В настоящее время Потрусовская заповедная роща сократилась и при поперечнике в 2 км тянется на 10 км. [9]

 

Экофильное отношение к лесу, намек на которое слышится в словах Григорова, подтверждает этнографический материал, собранный в настоящее время. По поводу запрета работать в Духов день (он наступает после Троицы) сообщили мне примечательную мотивацию: земля в этот день считалась именинницей, ей нужен отдых. В лес нельзя было ходить и в другие большие праздники, например, в Ильин день. А как пишет Ю.С.Бородкин , появляться там с ружьем и вовсе было грехом.[10] Другая мотивация существовала по поводу запрета ходить в лес на Преображенье - что-то в лесу может почудиться.. Это связано с тем, что на Преображенье принято было гадать по каким-либо приметам о предстоящей жизни.

 

В традиционном налаженном быту поля и луга тщательно берегли от наступления леса. С другой стороны, леса как угодья также хорошо охранялись. Такое хозяйское отношение диктовалось не враждой или любовью, а целесообразностью. Современное отношение к лесу изменилось в сторону безразличия. На пикнике могут понапрасну срубить дерево, говоря при этом «На то оно и растет, чтобы его срубили». У коренных жителей массовые лесозаготовки с брошенными на делянках вершинами деревьев, а то и с невывезенными стволами, и бич лесов - незаконные порубки вызывают искреннее, но бессильное возмущение.

 

 Традиционная организованность хозяйства

Сельское хозяйство

Хлебопашество. В зоне северных лесов очень долго удерживалось подсечно-огневое (лядинное) земледелие. С.В.Максимов, собиравший этнографический материал в середине 19-го века, смог описать эту систему земледелия еще со многими подробностями. Но уже и тогда такое экстенсивное землепользование уже не было господствующим, его сменила трехполка, которая состояла из сменяемых на одном поле состояний: поле под культурой, вспаханное поле и поле, оставленное отдыхать. На последнем поле, оставленном «под залежь», могли выпасать скот. На поле, подготовленное для вспашки, вывозили навоз. Такая система земледелия существовала вплоть до коллективизации. Возделывались следующие сельхозкультуры (по значимости): овес, рожь, ячмень, лен. Урожайность зерновых равнялась сам -3, сам-4. По данным Ю.С.Бородкина в годы его молодости урожай достигал 6-10 центнеров с 1 га, что считалось не плохим результатом. Как сообщил мне директор совхоза «Савино» А.В. Лебедев, урожайность сейчас очень различается на разных полях: от 10 до 23 ц. овса с 1 га.

 

Льноводство. Оно занимало заметное место в традиционной экономике района . С ним была связана специализация сел на определенных операциях трудоемкого дела по выработке льняных изделий. Так, в селе Матвееве занимались окраской льняной пряжи. Все процессы выработки вещей из льна находились в руках женщин. Обработка льна составляла содержание хороводных песен и соответствующих движений. В.И Константинов приводит данные о таком хороводе,[11] где все действие развертывается вокруг образа матери, обучающей двух дочерей. Она учит их полоть, теребить, вязать, убирать с поля., сушить, молотить, стелить, мять, трепать, прясть, мотать и, наконец, ткать. Зато льняные вещи верно и долго служили человеку. Так, известно, что одной скатертью пользуются более 7 десятков лет. Еще 2-3 десятилетия назад ткацкие станы имелись чуть ли не в каждом доме.

 

В картине мира севернорусских земледельцев лен занимал место, структурирующее женское восприятие вселенной. Такая вселенная организована в отличие от мужской вселенной вертикально. Поскольку считалось, что женская анатомия актуализирует вертикальный принцип (открытое темя девушки обращено к космосу, у замужней вынашивание плода происходит на вертикальной оси и т.д.), постольку тело женщины способствует вертикальному развитию растению. Отсюда хорошо известные женские обряды на льняном поле, когда женщины там проводили хороводы и даже по полю катались. В традиционном мировоззрении вертикальная ось представляется образом мирового древа. В народном русском представлении это дуб. Поэтому в хороводной песне парфеньевских льноводов дуб отмечает начальную организованность вселенной.

 

Под дубровою лен, лен

Под зеленю лен, лен.

Таки лен, таки леню

Люли лен!

 

(Цитировано по записи В.И. Константинова [12]).

 

После этого краткого обзора льноводческой проблематики следует выразить понятную мысль: разрушение льноводческого производства повлекло за собой деградацию мировоззрения, лежащего в основе традиционных духовных ценностей.

 

Животноводческие отрасли. Животноводство не было ориентировано на рынок. Коров держали и держат в самом Парфеньево. Деревенское стадо не было многочисленным: одна- две коровы на семью. Выпасали чаще всего в лесу. Конечно, такая кормилица ценилась - чтобы ее находить на шею ее подвязывали дорогой бронзовый колокольчик. Стадный выпас не был распространен. Поэтому пастухами быть было непочетно, в них нанимались пришлые люди. Стадом или табуном скот пасся там, где было много волков - животные при такой опасности становятся в круг. В далеком прошлом оброк молоком получали монастыри, которые имели в своем распоряжении и луга.[13]

 

В каждой семье было по-нескольку овец романовской породы. Овчины обрабатывались ржаным квасом и дубились в ивовом растворе. Выделкой овчин славилось Матвеево.

 

Катать валенки в деревни приходили мастера этого дела. Их снабжали шерстью и предоставляли подызбицу, где имелась своя русская печь для распаривания шерсти.

 

Изготовление для семейных потребностей носков и варежек, чему было посвящено у женщин зимнее время, составляло необходимую и в то же время поэтическую черту народного быта. Пряжа нитей в мировом фольклоре приравнивается сотворению основ бытия. Этот сюжет достигает интенсивности в образах пряж, творящих судьбу каждого человека. Отметим, что все это сюжеты, устремленные в космос, они мифологически структурируют вертикальное женское пространство. Так вот дети и особенно девочки с младенчество оказывались в духовной атмосфере, деяниями, этикетом и песнями устремленной к небу.

 

Промыслы.

Если реконструировать хозяйство Парфеньевского район на рубеж коллективизации, то обнаруживается картина процветающих промыслов. Попробуем их охарактеризовать вкратце.

 

Кузнечество. С древности здесь добывали болотную железную руду, образовывавшуюся в результате деятельности особых бактерий. Перемещение железорудного дела на Урал при Петре Первом повлекло угасание местной добычи руды и в 18-м веке железоделательные горны, которые имелись в Потрусове, погасли. Но не кузнечное дело. Во всей округе имелись первоклассные кузнецы, даже целые династии. Такой, например, была знаменитая фамилия Молчановых. Один из их предков за то, что сковал железную ограду вокруг церкви, был удостоен чести быть похороненным около церкви (что было положено вообще только священникам). Железо для нужд кузниц поступало с Урала по водным путям. Уголь жгли сами кузнецы. В лесах около сел еще можно встретить следы углежогных ям.

 

Гончарство. Центром этого промысл в Парфеньевском районе было село Кукушкино. Отсюда продукция поступала далее за пределы района, например. на Макарьевскую ярмарку. Хороший очерк гончарного дела был опубликован Т.Н.Иноземцевой.[14] Изложим по этому источнику некоторые моменты. Иноземцева застала уже гаснувшую традицию. Она беседовала с мастером, который занимался гончарством от случая к случаю и трудовая деятельность которого пришлась на колхозные времена - гончарство давало только приработок. Им занимались в свободное от основных работ время. Сам гончарный процесс описан Иноземцевой столь подробно, что ее текст может служить инструкцией для восстановления промысла. Хочется отметить еще, что свистульки, изготовлявшиеся в Кукушкине, доставляли радость детям всего края.

 

Деревообработка. Здесь на первом месте стояло изготовление транспортных средств. Расположенное далеко среди лесов Телегино получило наименование по соответствующему изделию. Деревни Бурово, Курьяново, Малое Отряково, Черный Починок производили сани.[15] Работы были сезонно приурочены: березовые кряжи для полозьев заготавливали весной, ивовые или черемуховые вязья, еловые брусья для копыльев и прочие мелкие детали осенью или зимой. Сейчас от этого производства сохранилось изготовление санок для того, чтобы зимой возить, например, в детсад маленьких детей. Такие санки с плетеным кузовком по внешнему виду напоминают старинные сани и создают около детсада , расположенного возле гостиницы в Парфеньево, милую картину в тот момент, когда мамаши привозят своих детишек.

 

В тележном промысле самым ответственным было изготовление колес. Для этого использовали еловые корни - колесный обод делался из 4-6 кусков. В Савинской стороне до войны жил великолепный колесный мастер, который когда-то работал толи в Питере, толи в Риге на военном заводе, где делали деревянные колеса под артиллерийские лафеты. Высокое мастерство он перенес в родную деревню. Деревенские промыслы вообще всегда были открыты любым передовым технологиям ибо в них на первом месте всегда стоит человеческое уменье, а вовсе не косная традиция, которую придумали теоретики разрушения деревенского уклада.

 

Бочки, деревянные ведра, ушата делали повсюду, но особенно в этом искусстве преуспевали Серегино и Нухтырь. [16]

 

Уменьем изготовить берестяную посуду и плетеные корзины никого нельзя было удивить. Но и здесь возникала специализация по деревням. Например, производством корзин занималось Вахреньево.

 

На катании валенков была специализирована д. Пузырево.

 

Шитьем кожаной обуви занималась д. Подъюрево.

 

Территориальное распределение промыслов в нынешнем Парфеньевском районе обнаруживает большую долю «лесных» занятий на севере района (производство дегтя, угля, плетение лаптей и т.п.). Другие ресурсы были заметнее на юге (изготовление качественного кирпича для строительства церквей и домов, гончарство). Обработка древесины, требующая особых умений, также была скорее в руках населения южной части. Так в 1930-е годы в деревне Ложково жил мастер, который в районе славился уменьем делать хорошие лыжи и санки.

 

О пространственном векторе промыслов

Обозревая народные промыслы Парфеньевского района мы должны отметить важную антропологическую универсалию. Получается, что мужские промыслы обращены как бы наружу от дома, во внешнее пространство. Таковы промыслы, источником которых является лес: охота, бортничество, сбор живицы, жжение угля, добывание в лесу исходного материала для изготовления транспортных средств, деревянной и плетеной посуды и т.д. Отходничество ради извоза и плотничества оказывается в этом «внешнем» пространстве. В это же пространство были вписаны офени, разносившие мелкий товар, и нанимавшиеся к крестьянам на срок свих работ валяльщики, портные, скорняки, сапожники и даже точильщики. Этот люд великолепно связывал деревню с внешним миром. Она ни в коем случае не была от него изолированной. Это наш принципиальный вывод, относящийся к проблеме человеческого потенциала: северное село всегда было открытым обществом. И не даром здесь, в Парфеньевском районе современные коллекционеры смогли поживиться уникальными коллекциями фарфора русских крестьянских фабрик 19-го века. Житель ныне исчезнувшего села Меледино Лев Заботин с сыном когда-то занимался доставкой досок с Панинского завода на станцию Антропово для их экспорта в Англию.

 

Все это заставляет нас высказать осторожное отношение к принятому в науке делению культуры на «большую» и «малую» традиции, где крестьянская культура оказывается в последней рубрике, изображается частной, в чем-то ущербной по сравнению с первой. Получается, что не было никакого «идиотизма деревенской жизни». Это во-первых. Далее. Как тогда понять суть региональной организованности, если приходится расстаться с концепцией замкнутости, изолированности на основе теории натурального хозяйств? Нужно повысить значимость чисто человеческих ментальных признаков как регионообразующего фактора. Это во-вторых. Этот фактор состоит, конечно, из взаимодополнительных экономических по порождению, но человеческих по проявлению связей. Ведь валяльщик или портной, принимаемый селом, не был случайным человеком. Это был конкретный мастер, являвшийся в село из года в год. Такие люди были не только включены в культуроценоз, но они как раз его оформляли пределами своих возможностей. Эти возможности обоснованы были просто тем, что называется талантом. Так, во всем лесном крае, где каждый мужчина в деревне с детства умел работать топором, особым плотницким искусством славилась семья Строгалевых (красноречивая фамилия!) из д. Родино.

 

На престольных праздниках таланты демонстрировали свое уменье. Существовал обычай соседним и даже отдаленным деревням посещать те села, где проходил престольный праздник. А на Масленицу со всего края сна лошадях ехали развлекаться в Парфеньево. Был еще один аспект локального времени, связанный с церковью: регулярные обходы священниками своих приходов по престольным праздникам. Они ходили с лампадой и читали молитвы (по-местному - «славили»), получая за это угощения и одаривания.

 

Отходничество

Только коснувшись хотя бы кратко аспектов региональной субъектности мы можем теперь обратиться к сложной и еще плохо изученной проблеме отходничества. С самых ранних этапов это явление имело сезонную приуроченность: отходники начинали отправляться на промысел после ледохода и сплава нарубленного за зиму леса по рекам Нее и Унже. К Покрову (середина октября) они возвращались домой. Видно, в крае были значительные избытки трудовых ресурсов, если феодальные владельцы Репнины уже в 18-в. поощряли в своих владениях отходничество. Как сообщает Белоруков, из округи Николо-Шири до революции в отход уходило до 90 % взрослого мужского населения[17]. Отходники - прежде всего плотники, которые уже в 18-м в. группировались в артели. Помимо плотников, по данным С.В.Максимова[18], в отход шли торговцы - примечательная черта, говорящая, что отходничество не просто вынужденная мера, а особый способ освоения внешнего мира.

 

Основным направлением для парфеньевцев был Петербург. Удивительно, что и по сию пору в стремлении молодежи куда-то уехать Петербург господствует. Менее выражена ориентация на Москву. Особое направление - Восток, который в целом во времена Максимова называется «Сибирью»: Вятка, Пермь и Казань. Странная черта восточного отходничества, отмеченная Максимовым, - помимо найма на заводские работы там занимались лечением лошадей (коновалили) и даже колдовали.[19] По происхождению эти последние явления несомненно связаны с местным этническим (мерянским) субстратом, а чисто идеологически они характеризуют интеллектуальный ресурс. В сущности отходничество продолжалось и при советской власти, а при достаточно внимательном взгляде оно может обнаруживаться и сейчас. Я имею ввиду стремление моих собеседников заработать на стороне денег и вернуться домой.

 

Чуткий к человеческим проблемам края Николай Иванович Балухин (д. Павлово) сказал, что интересами своими отходники всегда оставались с семьей. Конечно, отходники возвращались с новыми понятиями, вкусами и предметами быта. Взять хотя бы привоз из Петербурга масок, которыми на встречах молодежи отходник мог с успехом у девушек заменить ряженого в вывороченном тулупе и маской козы из обыкновенного мешка. Таким путем попадали в район и новые архитектурные элементы, которые в ряде сел стали просто вычурностью. Очевидно, так на русских печах в некоторых деревнях появились орнаментальные элементы из городской архитектуры. Примечательная сторона отходничества его местный вариант. Он обязан специализации соседних районов или жаде отдельных сел. Так, в старину по Костромской губернии в конце ноября (после Кузьмы-Демьяна) из Галича расходились швецы. Они останавливались в крестьянских домах и делали из овчин зимнюю одежду. Из ткани собственного изготовления одежду крестьянки шили сами. Еще в 1950-е - 1960-е годы прошедшего века остатки такого типа отходничества бытовали по наиболее глухим углам района. Так, в с. Татаурово с матерью А.В. Ковалева дружила портная, ктора на зиму останавливалась в их доме. Она специализировалась на шитье теплых фуфаек, заменивших в советские годы зимнюю одежду из овчин.

 

Неземледельческие занятия.

Охота

Трудно в наше время реконструировать историческое соотношение неземледельческих отраслей хозяйства. Но в целом понятно, что значение охоты и рыбной ловли было велико. Они не потеряли своей роли и по сию пору, хотя бы в статусе личного подсобного промысла или как удовлетворение пристрастий. В старину были среди парфеньевцев артели охотников, которые ездили даже в более северные края, в тундру к Архангельску для добычи пушного зверя ( песцов и горностаев), а также диких оленей и волков [20]. Что касается местной охоты, отметим, что в годы Отечественной войны некоторым охотникам вменялось специально поставлять мясо дичи для военнообязанных.

 

В настоящее время среди охотников сохранились очень древние обычаи. (Наиболее полную информацию об организации охоты и традиционных ее правилах мне сообщил крупный хозяйственник и сам потомственный охотник Александр Васильевич Кольцов). К числу подобных обычаев относится наследственное владение охотничьими участками. Их владельцы там они ставят капканы, особенно на медведей. На лосей владение участками не распространяется. Для охоты на них образуется бригада, которая покупает лицензию. Пойманную дичь никто чужой не имеет права взять. В капканы иногда попадают охотничьи собаки и это вызывает крупные ссоры между охотниками. Нормально охотник, увидев пойманного зверя в чужом капкане, должен добить его и сообщить хозяину. Сохраняется уважительное соблюдение других древних охотничьих норм. Так, А.В. Кольцов отметил такое поведение охотника А.С. Смирнова, который зимой даже не поехал на «Буране» по удобному проложенному следу, так как это был не его участок, но по нему он вынужден был добираться к своему. С нарушителями правил охоты в селе перестают общаться.

 

У парфеньевских охотников еще не изгладились древние нормы обычного права, согласно которым добытая дичь не принадлежит исключительно охотнику: он должен поделиться мясом с другими людьми. В старину, а иногда и сейчас часть мяса должны получить обездоленные. Теперь это может вылиться в снабжение мясом больницы. Хотя уже преобладает дележ с друзьями и начальством.

 

Рыбная ловля

Специфические моменты мы должны отметить и в рыбной ловле. Но они касаются некоторых технических средств. Сюда относится устройство запруд, как например, на реке Вохтоме ради сплава леса и ловли рыбы. Это требует кооперации большого труда и включения социальных общинных механизмов. Интересно в историко-этнологическом смысле сдвоенная лодка-долбленка. Такое плавучее средство называется «колоды» (на севере района), или «корытины» или «корытни» (на юге, ударение на о). Оно делается из двух выдолбленых осиновых бревен. Две довольно грубо сделанные лодки соединяют двумя перекладинами. На всю работу при спешке уходит не более одного дня. Охотнику или рыболову не жалко после надобности оставить это сооружение, а в наши времена он не особенно сожалеет, если кто-то недобросовестный похитит колоды. Очень удобны колоды для плавания на озерах по камышам. Сдвоенные лодки - катамараны одна из отличительных особенностей малайско-полинезийской культуры, позволившая этим народам осваивать реки и моря. Сдвоенное судно обладает отличной остойчивостью. Это свойство необходимо и костромским рыболовам, когда они с лодки лучат рыбу или работают с сетью. Лучение производится ночью с помощью осветительного прибора «оказево», или «коза» - костерком на поддоне их железных стержней. Что общего между лесной культурой русского севера и малайско-полинезийским миром? Субстратная финно-угорская культура Евразии когда-то соприкасалась с культурами народов Юго-Восточной Азии. Истоки цивилизаций переплетены: русское слово «булка», украинское «поляница» слышатся в малайско-полинезийском названии хлебного дерева «булу», в грузинском «пури» (хлеб), в тюркском «арпа» (ячмень).

 

Сбор грибов

С.В. Максимов писал: «Благодаря обилию и сохранности окрестных лесов житейская судьба парфеньевских жителей на большую долю и крепко подчинена урожаям на лесные произведения: отчасти на ягоды, но всего больше и по преимуществу на грибы. Надо сказать правду: в урожае грибов всеспасение и вся надежда посадских домоседов и старожилов...Как, по-видимому ни странно, что жизнь сотен людей зависит от этих тайнобрачных растений, носящих название масляников, рыжиков, белых грибов или по-торговому, черного и белого гриба, тем не менее вот целая и большая местность с древнейших времен приурочила себя к этому делу, связала с ним свою судьбу и обратила грибы в товар, а дело собирания и приготовления их - в особый промысел, способный прокармливать целые семьи, большой посад, великое множество деревень и т.д. Попутный посад Судиславль (тоже безуездный город Костромской губ.) за то. Что принялся у парфеньевских скупать грибы и торговать ими, успел обстроиться гораздо лучше и выстроить даже несколько каменных домов, и все положительно от грибной торговли»[21]. Судиславль стал одним из российских центров поступления на рынок грибов, разделив славу с Егорьевском (Рязанская губ.) и Каргополем (Олонецкая губ.). Размах грибных промыслов был обязан постным дням, достигавших 195 в году.

 

Конечно, можно согласиться с тем, что грибной промысел бывшего города Парфентьева идет с древнейших времен. Но вряд ли он первобытен «по замыслу и по исполнению». Перед нами явная специализация местности, обязанная всероссийскому рынку, который определен был церковными предписаниями. Тот же Максимов отмечает, что сила таких требований к моменту написания очерка о Парфеньеве стала уже ослабевать [22].

 

Но проследим дальше описание грибного дела у Максимова. Из всех деревень, в том числе и удаленных грибы свозятся в село Успенье-Нейское, находящееся в 4 верстах от Парфеньева. Здесь 15 августа устраивается грибная ярмарка. Она кульминационный момент всего грибного дела.

 

А начинается сбор грибов в июле. И вплоть до ярмарки собранные грибы высушиваются в печах, в том числе и у жителей посада. Характерный запах сушеных грибов пронизывает весь воздух, дома и одежду обитателей. Для сушки грибов требуется довольно большое количество дров.

 

Обрабатывают сначала масляники, которые идут в торговлю под именем черного гриба. Потом идут белые грибы, боровики и березовики. С августа начинаются рыжики и к осенним холодам грузди и свинари. Эти три последние вида идут в мочку и солку и под прессом получают свою необыкновенную ядреность.

 

Посадские мещане уходят в окрестные леса с раннего утра за 10-15 верст, за груздями и свинарями ездят на экипажах за 20-30 верст в огромный березник под Задориным. В дальние поездки отправляются семьями на 2-3- телегах недели на две.

 

Сбором грибов занимаются преимущественно хозяйки с детьми. Мужчины принимают участие только в случае нужды или обильного урожая. Благодаря грибному промыслу, пишет Максимов, «женщина в домашнем и сельском хозяйстве оспаривает роль у мужчины. При трезвости, при большой любви к семейству, при заметной честности и трудолюбии и на этот раз они являются ангелами-хранителями и в десятках семей положительными спасительницами в бездолье мещанского быта» [23]. Уже у Максимова звучит горестная нота по поводу того, что заработанные женами деньги мужья спускают на пьянство.

 

Теперь попробуем реконструировать грибной промысел по современным этнографическим записям. Это время - «на моей памяти» - моих собеседников, которым лет 80-90, это период 1920-х гг. до эпохи коллективизации. Примечательно, что и в это этнографически реконструируемое время, в деревнях по грибы ходили прежде всего женщины и дети. Если отправлялись далеко на лошадях, то мальчиков оставляли сторожить лошадь с экипажем. Сборщики грибов в то время проявляли удивительную экофильность: грибы не вырывали из грибницы, а подрезали. Даже и сейчас в отдаленных селах приезжему москвичу, который для удобства придумал искать грибы, ковыряясь в листве с помощью палки-рогульки, могут сделать суровый выговор. Н.И. Балухин вспоминает, что когда он в детстве в лесу для какой-то надобности вырубил жердь, то его бабушка заставила срезанные ветки собрать в одно место и даже уложить их комлем в одну сторону. Она говорила: «Лес не засоряй!».

 

Примечательно, что деревенские жители осваивали для грибного сбора не только ближнюю округу, но отправлялись и в дальние местности. Так, из деревни Худынино, находящегося недалеко от Парфеньева, за груздями и волнушками для засолки ездили за пару десятком км за Вохтому, в лес, который назывался бор. Ехали на экипаже, который назывался тарантас: он представлял собой модернизированную телегу, где на продольных дрогах устраивалась большая плетеная корзина, в корзину помещали сено для лошади, сверху постилали ковер, на котором располагались едущие. С собой брали бельевые корзины. Таких экипажей из деревни было несколько. От каждой семьи ехало 2-3 человека. Для того, чтобы обеспечить семью солеными грибами на всю зиму, требовалось два рейса.

 

Интересно, что в каждой семье была специализация в сборе тех или иных видов грибов. Так бабушка Н.И. Балухина была специалистом по белым груздям. Она учила как найдя один гриб, под мхом обнаружить еще десяток. Мама Балухина специализировалась на собирании боровых грибов, старшая сестра - рыжиков. Рыжики и грузди собирать трудно, потому что нужно пробираться под колючим лапником, чуть ли не ползком. Ребенком Балухин любил собирать белые. Так весело было перебегать от березки к березке, от гриба к грибу. До сих пор деревенские грибники отличают качество грибов, собранных в разной местности. Для ребенка тех лет поход в лес был праздником. Сразу после таяния снега по лесу ходить можно было босиком.

 

Ранг пищевой ценности грибов для жителей Парфеньевского района представляется таким: белый, белый груздь, волнушка, рыжик. подберезовик, подосиновик, масленок. Опят и лисичек в 1920-е гг. не собирали. Рассказывают, что последним симпатизировала одна местная семья. Дети, узнав, что эта семья будет готовить рыжики, подсматривали как семья ест их из сковороды, с ужасом ожидая, что люди станут помирать. До сих пор говорят, что опята и прочие - «для москвичей». Естественно, что мухоморов и других ядовитых грибов не брали. Мухоморы собирали только для приготовления лекарства от ревматизма.

 

Грибы, предназначенные для сушки помещали на ночь в печь, к утру они готовы храниться. Их в полотняных мешках складывали на полатях и хранили там не больше года: после этого срока грибы считаются не съедобными.

 

Засоленные грибы помещались в деревянные кадушки для специальных целей: для повседневного питания, для гостей, для праздников.

 

Удалось записать некоторые поверья, связанные с грибами. Так, если увидишь белый гриб, но не подберешь его, он вскоре пропадет. Если во сне снятся грибы - к хорошему. Характерно, что в местных поверьях видеть во сне таких ценнейших домашних животных как лошадь и корову - к плохому: если первую - иметь врага, если вторую - быть слезам. И только видеть во сне овец - означает прибыль. Если овцы явно отличаются от лошадей и коров тяготением к полюсу «дикости», то дикорастущие грибы маркируют максимально удаленный от человека источник пищи. То есть это источник космический, представляющий приходящую благодать. Перед нами явно местная мировоззренческая система, ибо в современном толкователе снов видеть грибы - к неблагополучию. Сошлемся на книгу Л.Б. Шварцмана «За пределами сновидений», где видеть грибы - это «нездоровые желания и неразумная спешка в стремлении увеличить капитал; есть грибы - унижение и постыдная любовь; для молодой женщины - пренебрежение собственностью и сомнительные удовольствия» [24]. В современном русском быту для женщины видеть во сне грибы означает в скором времени забеременеть. Это и понятно, потому что у грибов ярко выражен фаллический символизм.

 

Несомненно, что в позиции профессионального толкователя снов, отразилось отрицательное восприятие грибов во всем германском мире, где их не ели, как и на Кавказе. Положительное отношение к грибам у восточных славян объединяет их с финно-уграми и восходит, очевидно, к ритуальной значимости грибов у древних иранцев и индийцев.

 

Другие лесные промыслы. В традиционной модели питания русского населения мед играл важную роль в связи с теми же постными днями. В изучаемой местности борти, где обитают пчелы, всегда были на учете и находились в частном владении. Были случаи, когда бортные угодья сдавались в аренду. Примечательно, что между пасекой и бортями не было резкой границы: борти могли выпилить и поставить на пасеке. А рой домашних пчел мог улететь в лес и там найти себе борть. Бортными угодьями славилось село Грибачево. Хорошие медосборы получали у села Кривых.

 

В настоящее время возродился сбор сосновой живицы, которая требуется фармацевтической и пиротехнической промышленности.

 

Для той же промышленности в старину довольно распространенным был сбор ликоподия, который добывали из растения деряба, эпифита, растущего на соснах. Ликоподий продавался в аптеках как отличная детская присыпка.

 

Пища и витальное время

Традиционный пищевой рацион парфеньевцев соответствует общерусской модели. Это обусловлено общей основой среди возделываемых сельскохозяйственных культур, аналогичной ролью дополнительных пищевых ресурсов поставляемых рыбной ловлей, собирательством и охотой, общей религиозно-церковной структурой. Самой популярной пищей на момент коллективизации была похлебка с картофелем и яйцом, забеленная сметаной.

 

В пищевых восприятиях современных обитателей Парфеньевского района в настоящее время с ритуально-ценностным статусом воспринимаются следующие виды пищи.

 

«Вареница» - блюдо из пареной репы, затем растолченной. Об этом блюде как идеальном вспоминал А.Г. Трофимов 1925 г.: «Сваришь, истолкешь и ешь. Я был бы царь, все время вареницу бы ел. Не надо ничево, вареницы бы поись» [25]. Эта пища идеальна как для мужчин, так и для женщин пожилого возраста.

 

Свежее льняное масло. О нем как о лакомстве чаще вспоминают женщины 1910-1920-ых годов рождения.

 

Черная соль. В Костромской области и в соседних с ней районах в некоторых семьях до сих пор бытует обычай запекать в печи поваренную соль. Есть местные особенности приготовления черной соли. Но чаще всего она предварительно вымачивается в жидком мучном растворе или завертывается в мокрый ржаной хлеб. В настоящее время вымачивается чаще в овсяных хлопьях. В печь ее кладут завернутой в марлю, которая сгорает. Спекшуюся соль разбивают и просеивают. Она имеет черный цвет и слабый привкус яичного желтка. Ее и сейчас иногда подают к столу вместо обычной белой соли. Раньше гостям положено было давать только черную соль. Как правило, ее готовили к Пасхе, так как с нею было принято было есть пасхальные яйца. В детстве людей 1910-1920-ых годов рождения, живших в деревне, ломоть хлеба, посыпанный черной солью, считался лакомством. Такая соль и до сих пор считается более полезной, чем белая.

 

«Жуачка» - это жвачка, приготовленная на основе бересты. Ее кусочки клали в горшок и заливали сметаной. Крышку горшка замазывали глиной и ставили в печь. Получалась черная, тягучая жвачка, до которой очень охочи были дети.

 

Детской пищей были сосновый сок, молочные сосновые свечки, липовые почки, ягода. Весной дети с охотой ели головки хвоща, которыми также их родители приправляли крупяные каши.

 

В качестве гостевой пищи подавался «черный пирог». Он готовился на поду с разной начинкой. Его подавали с черной солью, он считался также детским гостинцем.

 

На Рождество обязательно готовили овсяный кисель. Он был достаточно густым, его резали ножом и ели с помощью вилки. Ритуальный кисель - древнейшая пища индо-европейцев и был известен еще древним грекам (кикеон)

 

На Масленицу готовили блины из гречневой муки.

 

На Великий пост выпекали мучные «кресты», «жаворонков» с глазами из ягод. В «кресты» клали копеечку или лучинку. Считалось, что, кому достанется первое - тому будет счастье, кому лучинка - к печали. Кстати, на Великий пост пекли хлеба для скотины.

 

Само собой в посты ели много грибов.

 

11) Приведем последовательность зимних праздничных блюд ( пример взят из области расселения этнографической группы каюров и дан по материалам А.В. Ковалева, уроженца д. Татаурово):1.Лапша 2.Студень 3. Оба эти блюда сопровождаются алкоголем 4. Кисель 5.Булки, пироги, сладкое - к чаю.

 

12) Старшее поколение еще помнит о лакомстве, называвшемся «порушкой»: это была малина с медом.

 

В сущности любое традиционное блюдо бывает сакрализованным. Это относится к самому обычному хлебу, который священен сам по себе. Передаваемый животному он становится лекарством (так лечат корову, если она удерживает молоко). С хлебом или пирогом связана особая напряженность витальных сил человека. Отметим, такой примечательный обычай. Если невеста отрежет себе больший кусок от свадебного пирога, чем жених, то у этой супружеской пары первой родиться девочка.

 

Рассмотренные пищевые обычаи показывают их удивительную стабильность. Северорусское крестьянство сохранило мучные блюда древних славян и даже индо-европейцев. Но с другой стороны, в пищевой модели парфеньевцев явно роль вкусовых привычек древнейшего финно-угорского населения этого края. Это и «жуачка», и «черные» пироги и соль, очевидно, порушка. Автохтонная модель сильнее удержалась в составе детской пищи.

 

 Золотой век ярмарки

Пищевым сгусткам пространственных структур в менталитете парфеньевцев соответствует такая же насыщенность определенных структур времени. Вот как пишет об этом Александр Северьянович Крылов в своем дневнике. [26]

 

«Вспоминаю давно прожитое время, то отрадное и радостное время, когда мне было 12-15 лет. С какой радостью и нетерпением ждали мы большой ярмонки в нашем селе (Матвееве), бывшей 8 сентября в день Рождества Богородицы. За три дня начинали готовиться к приезду торговцев всех видов. Строили балаганы, ремонтировали лавки. За два-три дня приезжали грибники, закупали грибы, исключительно сушеные. Брали белый гриб всех видов и сортов, масляники и синявки. Который год был хороший урожай грибов, в тот год и ярмонка была богатая. Все купцы радовались хорошей выручке. В особенности много было мануфактуры всевозможной, одежды готовой и пр., и пр. Привозили яблоки, арбузы, виноград, морковь - было что купить, и товар продавали с набоем, были бы деньги. Мы с братом Михаилом на гулянки получали 50 коп. - 1 рубл., и много можно было на них купить. На 1 копейку давали три конфетки в бумажках с кисточками, сыропные пряники стоили 14 коп. фунт, а мятные - даже 10 коп. Яблоки - 4-10 коп., арбузы -30-50 копеек; крупную морковь за 1 коп. продавали. Наш торговец Локтев с Нижегородской ярмонки привозил гармоней всяких, игрушек всевозможных, книжек разных, мыла туалетного, духов и пр., пр… Сколько было торговцев, балаганов, возов, лавок; а сколько было людей - старых, молодых, гулевых, по-своему нарядных... Как лихо гуляла и плясала молодежь. Все прошло, осталось одно воспоминание[27] (запись от 22 сентября 1943 года).

 

И сегодня парфеньевская ментальность чутко реагирует на проблему времени. Ее яркий носитель В.И. Константинов. Он посвятил специальную работу соотношению православного христианского времени и языческого, где отстаивает природную ценность и сообразность последнего[28].

 

В нашей собственной концепции не следует противопоставлять языческое и христианское время. Их следует рассматривать как два концентрических круга, где малый круг - языческое время вписано в большой круг, представляющий христианское время. Если христианское время в своей последней сути стремится к выпрямленному, линейному времени, которое завершается эсхатологией Страшного суда, то языческое время спрессовано и наполнено витальными смыслами жизни. В научной литературе часто противопоставляют такое линейное христианское время языческому, видя определяющую черту последнего в его годичной цикличности. Это не совсем правильно. И христианское время и языческое обладают в равной мере своими аспектами цикличности. Но бросается в глаза персонифицированность и витальность языческого времени. Поэтому последнее время следует лучше называть витальным временем.

 

Вот кто-то зашел в гости как раз тогда, когда в этом человеке была в этом потребность. Говорят тогда «он ко времени зашел». В такой ситуации в Парфеньевском районе скажут и по-другому и с юмором: «На помин как сноп в овин». Здесь сельскохозяйственное циклическое время спрессовано до персонификации. Отметим тревожность витального времени - сноп в овине находит свое последнее пристанище, перед тем как его, хорошо просушенного, развяжут и обмолотят.

 

Вот другой пример витального персонифицированного времени. О высокой рождаемости в прошлом в Парфеньевском районе говорили: «Что ни год, то Федот». Здесь уже человеческая жизнь становится мерой для года.

 

В обоих случаях видна неизбежная ограниченность человеческой жизни и она передается метафорами циклического времени.

 

Вообще говоря, витальное время на Руси обладает могучей силой экспансии. Оно превратило церковное пасхальное время в природное и лично человеческое. Пасха на Руси, пожалуй, самое значимое время года, даже более значимое, чем Рождество, в чем состоит существенное различие с Западной Европой. Вот как матвеевский крестьянин Александр Северьянович Крылов, родившийся в 1887 году, участник Первой мировой войны, в своей дневнике излагал собственное отношение к Пасхе (цитирую его запись от 5 апреля 1942 года).

 

«Как провели мы сей нареченный день Пасхи... У сына Николая сегодня день отдыха, и он был весь день у нас. Так что день вышел семейственный. Я задался целью сделать выборку из своего дневника - как, и когда, и где я проводил Пасху с 1909 года. Три Пасхи находился в солдатах, три Пасхи жил в Питере, две Пасхи прошли во время войны с Германией, две в Петрограде после войны, тринадцать в деревне (с. Матвеево), три во время заключения, одна в Ярославле, пять на Водниках, и вот первая прошла здесь, в городе Молотове - и пусть будет она последняя».[29] Крылов мечтает здесь о возвращении в свое село, что он и осуществил.

 

Витальным временем оказывались насыщены такие социальные события как ярмарки. Здесь мы воспользуемся материалами С.В. Максимова. Конечно, ярмарка это торговое дело. Но как оно волновало его участников. «... И нет ни одного хозяина, которого не мутило бы желание приобрести взамен своего чего-нибудь из чужого: суконную шапку, решемский кафтан, галицкой выделки овчинку, макарьевские валенки на зиму, ивановского ситцу, московский платок, и проч., и проч.», - пишет об уездной ярмарке С.В. Максимов. Но ярмарка - это осевое время всей округи, «такое событие, которое способно мутить и волновать всю ближайшую и дальнюю окольность уездного городка. За несколько недель думают об этом в городе и с полнейшим нетерпением и интересом следят за всеми приготовлениями...»[30].

 

А вот как Максимов характеризовал эмоциональный накал казалось бы заурядной еженедельной ярмарки: «Счастлив тот уездный городок, на бездолье которого судьба выкинула счастливый жребий собирать у себя раз в неделю по будничным дням модные базары с народным смехом, в котором так много жизни...»[31].

 

Конечно, годовые и еженедельные ярмарки представляют большое социальное время, из которого крестьянин получал необходимые ему товары. Но как они насыщены витальными переживаниями.

 

Проследим по Максимову как время структурируется видами пищи.

 

Осенью «на семь месяцев опять запирается уездный люд в своих домах, домиках и домишках, развлекаясь на первых порах мочением и солением брусники и клюквы, вялением брюквы и репы с репорезова дня (15 сентября) и лакомясь свежей пшеной кашей с свежим льняным маслом на Пятницу-льняницу (28 октября) и капустницу - порою свежей капусты в начале октября»[32].

 

Далее «наступит лето с земляникой от Иванова дня, с черникой от Прокофья-жатвенника (8 июля) и с грибами и свежей рыбой от Петра и Павла. Пошел городской люд всех сословий и возрастов на луга - с ягодами вернется домой, пошел на бор - грибов принесет» [33].

 

Поселенческая культура

Символ жилища

В понятие поселенческой культуры мы включаем комплекс средств, пространственно обеспечивающий непосредственные витальные потребности. В нем важную роль, естественно, играет организация жилища. Но сюда следует отнести не только нежилые объекты усадьбы (бани, овины, ограды, древонасаждения, пруды), а также способ связи между отдельными жилыми единицами - тот или иной тип поселения, способ расселения (привязка поселения к местности). Но не менее важное, что входит в поселенческую культуру, это ритмы витального времени. Человек конечен и это время завершается смертью. Поэтому факт смерти структурирует все предшествующее витальное время. Она сообщает витальному времени тревожную окраску и дает среду для расцвета религиозно-магических представлений. Христианская церковь приняла на себя оформление завершающего этапа земного пути человека и тем самым стала мощным фактором структуризации времени. Поэтому мы обращаем особое внимание на ритуально-мифологические аспекты поселенческой культуры: благодаря им поселенческая культура становится подлинной культурой жилища, то есть культурой жилья с предписанными этикетными правилами общения между людьми или общения со сверхъестественными существами.

 

Для писателей уроженцев Парфеньевского района понятие «дома», собственно, и отражает высокую этику культуры жилья. Проанализируем небольшой очерк Юрия Серафимовича Бородкина, детство, юность которого прошли в деревне Афонино. Его точными этнографическими наблюдениями наполнены роман «Кологривский волок», сборник «Земля обетованная», автобиографическая повесть «Отчая земля». Рассматриваемый отрывок взят из последнего произведения[34].

 

Для писателя пространство дома начинается по существу уже со станции Николо-Полома, где по выходе из поезда он уже слышит окающий говор. По пути продвижения к Афонину его внимание обращается к Афонинскому полю, а затем уже к по-северному могучим дедовским избам, а среди них к своей. Этот вид рождает торжественное и тревожное чувство, ощущение экстремальных условий - как бы не исчезло все это, что воспринимается им как точка опоры на земле. В июле 2002-го года я посетил Ю.С. Бородкина в Афонине. Помимо его дома в деревне жилым остался еще один. Его приобрел в 1992-м г. выходец с Украины Анатолий Михайлович Литовчук работящий человек, ставший необходимым для всей округи благодаря умению чинить технику.

 

Но проследим далее ход размышлений Юрия Серафимовича. Понятие дома для него расширено еще за счет лесных дорог, ржаных и льняных полей и Вохтомы, реки его детства. Дом это еще и запах сена, и звуки: крик петуха, позванивание молочных струй в подойницу, звуки просыпающейся деревни. Это и деревенский труд, праздничный и тяжелый - сенокос с братом. Примечательно, что для писателя Афонино окружено фольклорно-магической рамкой, которую олицетворяет окружающая деревню плотная стена ельника, «очень напоминающего мир русских сказок, рожденных здесь же, в таких деревнях». Этот лес может кому-то показаться пугающим, но для местного жителя этот лес, как для Ю.С., был «доброй стихией, согревал и кормил, делился своей могучей силой, дарил радость». Далее следует очень тонкое замечание: «Я уж не говорю о моих предках, которые только лесом и жили». (Замечание, достойное пристального внимания в плане оценки концепции С.В. Максимова). В пространство «дома» входит и каменная церковь Николы с кладбищем, где уцелели могилы бабки и деда. Небольшая речка Овчинница и Казанский родник по названию часовни, некогда существовавшей, порождает у писателя мощную архетипическую ассоциацию с живой водой, припасть к которой означает ощущение кровной связи с родиной. Оказавшись в Афонино ( часть пути я специально проделал пешком по маршруту описанному писателем) я некоторое время ожидал Ю.В., который ходил на родник за водой. Потом нам дочь его заварила чай на этой воде.

 

Как видим, пространство «дома» для уроженца Афонина Ю.В. Бородкина расширено до пределов леса, где он чувствует себя своим, даже до спело-яркой вечерней заря, которая ложится на вершины елового леса. Значит, житель Афонина находится сразу в микро- и макропространстве, т.е. в целостном космосе.

 

Изба

Обратимся к самому старому, 1857 года, описанию изб Кологривского уезда, куда входила Парфеньевская округа, принадлежащего перу И.П. Корнилова[35]. Автор отмечает, что это очень большие избы, часто с шестью и даже семью окнами на улицу. Они крыты березовой скалой. Они двухъярусны. Под верхней избой находятся «чистые жилые горницы». Тогда изба называется «двужильная». К избам примыкает двор - хозяйственные помещения, верхний этаж которых образует «поветь», где хранят сено и солому. На повети устроена небольшая светелка - имеется в виду неотапливаемое помещение, где живут летом. Корнилов отмечает наличие балкончиков на улицу.

 

К современности таких домов с балкончиками практически не осталось, хотя их еще можно видеть в более северных районах, например, в Архангельской области. Но принципиальная схема северорусского жилища, описанного 150 лет назад, осталась той же. Отметим, что нижнее помещение сейчас называют «подызбицей». Там как и наверху стоит русская печь. Она используется в основном для приготовления корма животным, для валяния валенок и других хозяйственных нужд. Во дворе внизу устраивается один или два хлева. Двор - это большое помещение, куда можно въезжать с телегами - кошевками. Во многим домах я сейчас наблюдал на повети верстаки с плотницкими инструментами.

 

Русская печь в данном регионе традиционно ставится в углу около двери, чаще слева устьем к передним окнам. Если печь расположена устьем к окошку, прорубленному в боковой стене, то это считается поздней модой, хотя эта мода восходит к концу XIX века. Положение печи и название ее элементов всегда отражает ту или иную традицию, принявшую участие в сложении местной культуры жилища. Так, ниши в теле печи, устраиваемые для просушки рукавиц и других подобных целей, на юге района в зоне окающего говора (села вокруг Николо-Поломы), называются «горнушки», на всей остальной территории - «печурки».

 

Если печь и окна расположены так, что дают максимальные удобства для женских занятий, то изба называется «пряха», нет - то это «изба-непряха».

 

О высоком уровне культуры жилища говорит то, что в деревнях, как например в селе Матвеево, имелась специальная должность трубочиста.

 

Место около печи называется «куть» и считается женским: там, например, наряжают невесту. Пространство справа от кути предназначено старикам, там их постель. Как правило, оно отгорожено дощатой стенкой. Впрочем, дощатые перегородки, не достигающие потолка, в доме появились под влиянием городской архитектуры и называются почему-то «парапет». Перед окнами передняя, где по диагонали находится киот с иконами. В том, «красном» углу расположен стол. Интересная деталь планировки избы - пространство между печкой и стеной. Там находится полка, которая служит для сушки лука, одежды или хомутов. Это помещение на русском севере называется «голбец». На севере Парфеньевского района это слово превратилось в «гопчек», там иногда спят. Cловом «голбец» в данной культуре жилища обозначается более развитая конструкция, когда за печкой находятся вход с лесенкой в нижнее помещение, где в зимнее время находится молодняк крупного рогатого скота, овцы и куры. Там же могут хранить картофель.

 

За сенями располагается горница - любимое место для ночевки молодежи. Далее горницы находится повить - место для хранения сена. Хлева утроены под повитью.

 

Техника рубки изб была на высочайшем уровне. Отметим, хотя бы такую черту, как чередование бревен, лежащих друг на друге комлем и вершиной, расположение бревна наружу той стороной, которой дерево было обращено на север, так как эти слои более плотные.

 

Дом окружен целой этикетной ритуально-мифологической системой. Вечером мусор из дома нельзя выметать - как в районе говорят «нельзя приметаться». Считается, что если развалится печка - быть покойнику. Где-то около печи живет домовой, который стремится у соседних коров отнять молока для своей. Для защиты от чужого домового корову нужно три раза полить по спине водой из 12 ключей. Без стука в дом могут входить только люди своей деревни, из соседних уже должны стучать в окно.

 

Деревня как культурный ландшафт

Земля рядом с избой максимально окультурена. Около дома как правило бывает посажена береза. Она считается своеобразным громоотводом. И, действительно, были случаи, когда молния была в дерево, а не в дом. Вдоль некоторых домов имелись березовые насаждения. Народная память возводит этот обычай к тому, что Екатерина II очень любила березы и здешние тракты были к ожидавшемуся приезду императрицы были обсажены этими деревьями. На некотором расстоянии около дома обязательно был вырыт небольшой пруд - характерная черта местной культуры жилища. Он использовался как источник воды для хозяйственных нужд, на случай пожара. Он был предназначен также для гусей и уток. Такие пруды до сих пор есть и в самом Парфеньеве. Они называются «озерками».

 

Недалеко от избы располагается баня. В XIX веке было много черных бань. Сохранилась память, что они были более полезны для здоровья, чем современные с дымоходом. Как правило, женщины рожали в банях.

 

На большем отдалении от изб стояли овины - срубные постройки, в которых на колосниках, устроенных над очагом, подсушивали хлебные снопы. Когда горел очаг для сушки снопов, то возле очага дежурил истопник, обычно старик, на случай пожара вооруженный ведром с водой и шестом с тряпкой. Иногда овин глаголем был состыкован с ригой, иногда она стояла отдельно, но на близком расстоянии. Место за овином было излюбленным для детских игр - там дети избегали строгих взглядов родителей. За овином в сумерках проходили свидания молодежи. В зимнее время там девушки гадали о суженом. А когда свадебный поезд вез молодых в дом жениха, то он у овина делал остановку - знак большой этнографической важности, свидетельствующий о сопричастности судьбы человека с кормильцем-хлебом.

 

В деревне была, как правило, ветряная мельница-толчея, а то и несколько. Там обрушивали зерно на корм скоту. Муку приготавливали на водяных мельницах, устроенных в удобных для этого местах.

 

Территория села или деревни была обихожена. С улицы удаляли крапиву и репейники. В Ложкове, по воспоминаниям Л.И. Старостиной, к Пасхе улицу даже гребли граблями, подметали лужайки.

 

Среди построек отметим сенокосные шалаши, которые делались на время работ. Это была столбовая конструкция с односкатной крышей из елового лапника и возвышающимися над почвой примерно на полметра спальными местами, устроенными из того же лапника. В таком шалаше разводили костер, дым которого отгонял комаров. Покосы находились иногда довольно далеко от деревни. Так, например, хвостиловские покосы были расположены на реке Волме, куда добирались на телегах. К культурному ландшафту следует отнести рыболовные заводи, которые до сих пор кое-где сохранились, как например, на реке Вохтоме.

 

Окультурен был также лес. До сих пор помнят, что лес между Горельцем и Левиным («Попова дача») был окружен столбами и метками. Ограды вокруг заповедного леса были во многих деревнях. Село назначало даже специального смотрителя («огородник») за оградой. В такой лес не заходила скотина, не велась незаконная вырубка или хищнический сбор грибов. По воспоминаниям А.С. Крылова в селе Матвеево оград вокруг лесных и полевых угодий было более 20 верст. Они назывались «огородами». В них было устроено около 20 проездных ворот[36].

 

Примечательно, что деревни были расположены очень близко друг от друга по линии того или иного тракта. Между ними было 2-3 км., иногда оно сокращалось до 1 км - 800 м. Некоторые из них, конечно, очень были малы - 3-5 домов, другие большие - до нескольких десятков.

 

Планировка деревень чаще всего была беспорядочная, точнее приуроченная к берегу реки или к расположению дороги. Таковы, например, в Савинском сельсовете деревни Хвостилово и Завражье. Меледино, Павино и Маслово - порядковые.

 

Отметим, что в каждой деревне, обычно в центре ее, было место, где собирались старики или молодежь. Там устраивали скамейки, иногда качели. Пространство, образованное скамейками («лавки») в Татаурове было равно 7 х 7 м. Такая площадка называлась «круг». Местом собрания для увеселения были также близлежащие луга. Каждая деревня отличалась не только характером своего населения, но была известна в округе своими достопримечательностями. Например, одна деревня славилась своими липами, другая вкусной водой из колодцев. Деревня называлась, как правило, по имени первозасельщика. В названии села обязательно присутствовало церковное название (Николо-Полома, Николо-Ширь, Дмитрий-Потрусово, Успенье-Нейское).

 

Поселенческая культура на русском севере представляет собой плотный комплекс хозяйственных и мировоззренческих факторов, охватывающих экологию и космос в его эстетическом восприятии. В этот комплекс какому-либо новшеству проникнуть трудно. Об этом говорит такая примечательная деталь. В одной избе в селе Завражье мое внимание В.И. Константинов обратил на декоративные углубления на лицевой стороне печи, они были явными парафразами каменной церковной архитектуры. Они называются «выябонами», никак иначе. Дом, в том смысле как это понятие сформулировано писателем Ю.С. Бородкиным, прочная основа всего мировоззрения уроженцев данного края. Исчезновение деревень с лица земли воспринимается как немыслимая катастрофа. На месте бывшей деревни Бараново по инициативе братьев Фонаревых был поставлен памятный столб. Такой же мемориал соорудил Н.И. Балухин на месте теперь не существующей его родной деревни Худынино. Таким образом поселенческая культура - и по сию пору это колоссальный фонд эмоциональных переживаний и мотиваций к действию. Последнее сказывается в решении начать строительство дома у молодых жителей района. Мотивации к строительству дома осознаются не только как стремление достичь элементарного комфорта, но и как реализация сопротивления разрушительной силе времени, как спасение поселенческой культуры и традиционных ценностей бытия. Этими причинами руководствовалась, в частности, писательница Т.Н. Иноземцева, работавшая сельским агрономом, в одиночку с малолетним сыном построившая дом с садом в селе Аносово.

 

Осознанное отношение к поселенческой традиции - важнейшие аспект человеческого потенциала Парфеньевского района. Значение актов исторической памяти видно в скромных мемориальных знаках, воздвигнутых на месте исчезнувших деревень. Родник живой памяти забил в селе Григорово: каждый год в конце августа там стали собираться односельчане, человек 15, специально ради поддержания соседских связей. И конечно, настоящим подвигом была краеведческая работа Дмитрия Федоровича Белорукова (1912-1991), опубликовавшего очерки по истории не только Парфеньевского района, но написавшего большую и ценную книгу «Деревни, села и города Костромского края». На парфеньевском кладбище находится могила Белорукова с кустом сирени, которую он очень любил. Во дворе дома Дубининых в Парфеньеве гостю могут показать «озерцо», из которого маленький Митя решетом ловил карасей.

 

Парфеньев - центр района

История города, посада и, наконец, села Парфеньево предоставляет нам уникальную возможность проследить тонкие механизмы порождения существа городской жизни, которая может быть помещена волею судеб в сельские формы. История, будучи не экспериментальной наукой, получила вдруг в свое распоряжение некую экспериментальную площадку. Обрисовать ее устройство нам помогут глубокие исследования, проведенные с архивным материалом Дмитрием Федоровичем Белоруковым, видного отечественного инженера, писателя и художника. уроженца Парфеньева.

 

Отсчет истории Белоруков начинает с мерянского автохтонного рубежа: он обозначен финно-угорскими названиями рек: Нея, Вохтома, Нельша, Монза, Ружбол, Сомбас. Славянское население интенсивно двинулось сюда из Новгорода в IX веке.

 

О существовании Парфеньева в 1521 году говорит галичская летопись в связи с нападением татар и марийцев на «парфян». Следующее нападение было в 1523 году. В ту эпоху Галичский уезд граничил с Казанским ханством по рекам Межа, Ветлуга и Уста. После этих событий имеются сведения, что Парфеньев становится центром оборонительной системы, которая называется «осадой». В 1522 гг. при Великом князе Василии III здесь была воздвигнута крепость на высоком берегу Неи. Деревянная крепость была снабжена башнями и пушками. Внутри крепости находилась деревянная Ризоположенская церковь (затем после 1890 г. каменная на новом месте), набатный колокол которой извещал о нападении врагов или пожаре. Этот колокол существовал до 1930-х гг. прошедшего века.

 

В эпоху Петра I в Парфеньеве стоял Казанский пехотный полк, штаб которого находился на горе Полковушка. В конце XYIII века Парфеньев потерял свое военное значение и в связи с городской реформой Екатерины II был переименован в посад, который со своей округой вошел в Кологривский уезд [37].

 

Несмотря на разжалование, Парфеньев продолжал вести свой купеческий городской образ жизни. Этот образ жизни оставался таким до 1929 года, когда Парфеньев стал селом и районным центром. Следовательно, Парфеньево выдержало на своем веку три разжалования.

 

Быт Парфеньева был отражен в четком этнографическом описании Сергея Васильевича Максимова в книге «Лесная глушь», изданной в 1857 г. Одновременно появилось описание Парфеньева, принадлежавшее перу И.П. Корнилова. С точки зрения бытописателей того времени это беднейший посад из 80-90 старых деревянных домов с двумя каменными и одной деревянной церковью. Но при всем том здесь обитает активное купеческое и мещанское население. Местные купцы имеют связи и в Галиче, и в Макарьеве, куда ездят на знаменитую ярмарку, собирающую до 5 тыс. людей народа. В Парфеньеве по четвергам (позднее и по сию пору базарным днем стала пятница) есть своя собственная ярмарка, куда крестьяне с деревень поставляют свои товары. Это лисьи и беличьи шкуры, сало, скотину, мед, лен, грибы, хлеб, шерсть, холсты, сукна, деревянная посуду и другие деревянные изделия. Оказывается, в Парфеньеве есть еще харчевни и два кабака по данным И.П. Корнилова[38]. Крестьяне обеспечивают, кстати, несколько священников с их причтом.

 

Проследим поподробнее торговые связи в Парфеньеве. Парфеньев, как отметил Белоруков, лежал на пути торговли северной солью, которая в окрестных местах стала добываться еще в X веке[39]. Через Парфеньев проходил Нововятский тракт из Костромы через Галич, Парфеньев, Кологрив и далее на Старовятский тракт. Кстати, дорога из Галича на восток еще в XIX веке называлась Мерянской, а сам Галич Мерьским[40]. По району проходил тракт из Тотьмы через Кологрив на Вятку (села Матвеево и Ильинское) [41]. Через Парфеньево и село Горелец проходил тракт из Казани на Сухону, а далее путь шел по воде до самого Архангельска. По этому тракту доставлялась сольи известь[42]. Вся территория района была охвачена дорогами, по которым крестьян снабжали товаром офени. Максимов отмечает и значительную торговлю лошадьми, которой занимались мещане[43]. Быт купцов и мещан был не деревенским. Зазорно было появляться в лаптях. Девушки носили городское платье и капоры. Устраивались регулярные гуляния на «бульваре», в живописном возвышенном месте в стороне от церкви. В 1901 году там был построен «народный дом», которого уже нет. Это место в настоящее время осталось местом встречи молодежи.

 

Примечательно, что сами жители Парфеньева и крестьяне окружающих сел относятся к этому населенному пункту как к городу. Даже в речи людей старшего поколения это нынешнее село называется не Парфеньево, а Парфентьев. Современные жители деревень, которые удовлетворяют в Парфеньево свои экономические интересы на пятничных базарах и культурные запросы, тем не менее считают Парфеньево очагом городской испорченности.

 

Это суждение отражает стандартное архетипическое восприятие городской жизни и известно с тех времен, когда Вавилон в середине I тыс. до н. э. называли «всемирной блудницей». Таков предикат любого города: Москвы, Парижа или Касимова. В обстенции кого-либо выражено желание навязать объекту нечеловеческие качества, среди которых главное - немотствование как у животных. Тем самым моралисты выражают желание быть услышанными. Город - это молчалник, окруженный человеческой речью. Парфеньево соответствует этому критерию. Население окрестных сел непрочь посудачить о нравственности «парфен». Исторически Парфеньево может быть лишено прочих городских атрибутов, но, участвуя в порождении речи, выполняет для округи свою протогородскую функцию.

 

Функция порождения речи-текста не утрачена у современного Парфеньево. Это село создает полюс напряженности для потенциала речи, важнейшей составляющей человеческого потенциала района, ту его часть, которая обозначена в слове «человеческий». Отметим, что население района, описывая свой центр через понятие нрава и принижающего поведения, оставляют себе свойство речи. Но районный центр необходим округе, так как он является средоточием экономической и прочей жизненной деятельности. Убедиться в этом можно, выйдя часов в 8 утра на площадь. Там встречаются водители лесовозов, отправляющихся в дальний путь, владельцы сельскохозяйственной техники, ищущие запасные делали, люди, нуждающиеся в заработке, пассажиры, которым надо отправиться в села района или за его пределы. В июле я там встретил моих знакомых людей, с кем подружился в февральскую поездку, как с К.А. Молчановым из д. Хвостилово, который был там в связи с поломкой с самую страду его трактора.

 

Протогородская функция у Парфеньева маркирована сакральностью его территории. Парфеньево при подъезде к нему со стороны Николо-Поломы воспринимается как холм. Это возвышенный берег Неи, протекающей в пределах Парфеньева с запада на восток. Церкви как сакральное ядро территории возвышаются на холме. В.И. Костантинов, обладающий безупречным эстетическим вкусом, выступает за удаление разросшихся огромных деревьев, скрывающих церкви[44]. Это справедливо, ибо сам вид храмов служит облагораживанию местности. Это по православной традиции относится также к колокольному звону. В свое время отмечал С.В. Максимов: из Парфеньева были видны церкви в ближнем Успень и в более отдаленных селах Ефремье и Николо-Шири. Вид церквей и звук колоколов воспринимались исходящими из «Града небесного», что строило наиболее значимую сакральную вертикаль, дававшую санкцию всей земной жизни.

 

Пространственные структуры Парфеньева также позволяют сделать интересные наблюдения. Линия восток - запад представляет собой мировую универсалию, организующую протогородскую функцию. Она четко прослеживается в Москве, где на востоке расположено село Коломенское, бывшее местом частной (витальной) жизни царей. Там поставлен храм Вознесения в честь появления у Василия 111 наследника престола. Запад Москвы отмечен прекращением родильной деятельности: здесь расположен Ново-девичий монастырь. Тут же место завершения человеческой жизни - кладбище, ставшее национальным пантеоном. Подобную структуру можно выявить и в Санкт-Петербурге. Та же структура ощутима, скажем, в Тбилиси. Собственно так же по линии противопоставления восток - запад строилась сакральная жизнь в древнем Египте: погребальные пирамиды располагались на западе. А что в нашем Парфеньеве? На восток в двух километрах от Парфеньево расположена д. Ложково, бывшая когда-то пушкарской слободой. Жители слободы долго, вплоть до 1836 г., пользовались рядом привилегий. С парфеньевцами они вели постоянную тяжбу за сенокосные луга, роль которых в жизнеобеспечении парфеньевцев очевидна. Мифологические данные, как бы ни были они смутны, еще более подчеркивают жизнепорождающее значение Ложкова. Удалось зафиксировать предание, будто холм, на котором построены парфеньевские церкви, искусственный и насыпан землей с луга, прилегающего к Ложково. Столь же мифологично предание, согласно которому под Ложково находится подземное озеро - парафраз мифа о священном граде Китяже. На западной окраине Парфеньева за оврагом, образованным ручьем, находится старинное кладбище и участок для захоронения грешников (самоубийц). Все это говорит за то, что восточная часть парфеньевского пространства воспринимается священной в отличие от западной. Не сыграли ли аналогичные структуры во всей Костромской земле свою роль, когда крестьянин Иван Сусанин поднялся на защиту родной земли от супостатов, пришедших с запада?

 

Округа и центр вместе они создают субъектность района. Парфеньево как немотствование, как пустота, расположенная между востоком и западом, наполяется объективными жизненными связями. Парфеньево втягивает в себя жизнедеятельность людей района. Это суть регионального процесса, независящая от буквального значения слов, с которыми жители района обращаются к своему центру. Все это напоминает архаические Афины, у которых черты протогорода очень долго держались. И крестьяне, привозившие на афинский рынок съестные припасы, вовсе не жаловали горожан. Было даже специальное место для взаимной брани горожан с крестьянами, после которой последних впускали в город.

 

И вот что еще можно сказать по поводу протогородской сути Парфеньева. Жители округи, осуждая нравы людей, его населяющих, не отказываются от высокой оценки самого Парфеньева как значимого ландшафтного места с его живописными видами, церквями, памятью прошлого. Происходит раздвоение Парфеньева на идеальный локус в пространстве и на население, которое «уже не то». Иначе говоря, в ритуально-мифологическом смысле есть топос, но как бы без населения. Перед нами самая настоящая утопия, наделенная свойством «пустоты», которая ситуационно наделяется то греховностью, то праведностью. Пустота, заполняющаяся хаосом, бурлящим силами жизни, есть протогородской топос Парфеньева. Погружаясь в этот топос глубинного райцентра России или с помощью Золя в «чрево Парижа» мы оказываемся перед схожими градообразующими структурами человеческого сознания.

 

Одна из черт этого сознания - катастрофическое ощущение истории. Конечно, было бы по крайней мере неуместным закрывать глаза на вопиющие проблемы одной из частиц необъятной российской глубинки, на ее «трудножитие», по выражению Татьяны Николаевны Иноземцевой (Смирновой). Но в одном хочется поспорить с этой замечательной писательницей, одаренной аналитическим умом и волей следовать избранному пути жизни. Я имею в виду один ее тезис, изложенный в газетной публикации: «...Сегоднашняя деревня - это тылы не столько продовольственные, сколько духовные. В смысле сохранения русской национальной культуры. Сегодня Москва - провинция. Всякий мегаполис - конгломерат культур. Погубить село, значит уничтожить духовные корни, без которых нет нации»[45]. Сельский образ жизни для многих уже личное избранничество, стиль жизни. Кто-то его разделяет, а кто-то и нет. Я думаю, что с распространением транспортных средств, компьютеров и прочей техники такой образ жизни в нашей стране будет более популярным. Но он ведь уже не будет продолжением крестьянского естественно сложившегося уклада. Да и теперешний быт сельских жителей приблизился к городскому, порожденному «конгломератом культур».

 

Вот что тут, мне представляется важным: для сельских жителей само Парфеньево кажется мегаполисом со смешением культур, отличающимся от деревенской исконной чистоты. Но ведь не было такой исконности никогда, представление о ней порождено нашим сознанием. Не было, как сказал бы иной ученый человек, субстанциального различия города и деревни, но было функциональное разделение ролей. Мне же как этнографу больше нравится поиск различий локальных групповых ментальностей. Этот термин, как мне кажется, подчеркивает наличие интеллектуального творческого потенциала в отличие от термина менталитет, который обозначает застывшие структуры. И тут я сближаюсь с точкой зрения Иноземцевой о ментальном потенциале села, но видя в нем не смутные очертания духовных корней, а силу самовыражения, страшно сдавленную, но прорывающуюся свободой слова и мироощущения.

 

Мы подошли к самой главной регионообразующей черте Парфеньевского района - к характеристике его населения как создателя и пользователя культуры. В таком аспекте культура должна рассматриваться выразительным средством субъектности. Тем самым проблема региона, поставленная как экология человека, будет все больше вырисовываться как проблема человеческого потенциала. Для раскрытия этой переформулировки нам надо будет обратиться к анализу местного антропоценоза.

 

 

[1] Человеческий потенциал: опыт комплексного подхода. М.: Эдиториал УРСС, 1999.

 

[2] О. И. Генисаретский, Н. А. Носов, Б. Г. Юдин. Концепция человеческого потенциала: основные положения. // Человеческий потенциал… С. 9

 

[3] Чеснов Я. В. Лекции по исторической этнологии. М., 1998. С.13-16

 

[4] Белоруков Д. Деревня села и города Костромского края. Материалы для истории. Кострома, 2000 г. С.363

 

[5] Максимов С. В. Рассказы и очерки. Л., 1987. С.131.

 

[6] Максимов С. В. Лесные жители. Изб. соч. М. 19?? С. 501

 

[7] Максимов С. В. Указ. соч. С.512

 

[8] Григоров А. А Из истории Костромского дворянства. Кострома. 1993. С.408.

 

[9] Белоруков… С.337

 

[10] Бородкин Ю. Рассказ «Каменная грива». Избранное. М. 1996. С.540

 

[11] Констанстинов В. Заметки на полях. // «Парфеньевский вестник»

8 февраля 2000г.

 

[12] Константинов В. Заметки на полях. // Парфеньевский вестник

за 8 февр. 2000 г.

 

[13] Белоруков Д. Ф. Указ. соч. С.306

 

[14] Иноземцева Т. Не боги горшки обжигали. «Парфеньевский вестник»

 

[15] Фонарев Ю. Секреты старых мастеров. «Парфеньевский вестник»

за 15 сент. 1998 г.

 

[16] Фонарев Ю. Указ. соч. Там же

 

[17] Белоруков Д. Ф. Указ. соч. С.344.

 

[18] Максимов С. В. «Бывый город Парфентьев». // Губ. дом. 1998. №4 С.26

 

[19] Максимов С. В. Там же

 

[20] Максимов С. В. Там же

 

[21] Максимов С. В. Там же. С. 26-27.

 

[22] Максимов С. В. Указ. соч. С.27.

 

[23] Максимов С. В. Указ. соч. С. 28.

 

[24] Шварцман Л. Б. За пределами сновидений. Современный толкователь снов. Симферополь, Харьков, 1997. С.80.

 

[25] Ганцовская Н. Каюры, шихвосты, агафоны-рябинники… Народная парфеньевская речь. // Губернский дом. 1998. № 4. С.67.

 

[26]

 

[27] Крылов А. С. Дневник моей жизни. // Губернский дом. 1998. № 4. С.56-57

 

[28] Константинов В. И. «Альманах надежда» Кострома 1902 ?

 

[29] Крылов А. С. Дневник моей жизни. // Губернский дом. 1998. № 4. С.56.

 

[30] Максимов С. В. Чухлома. Избранное. М., 1991. С. 497.

 

[31] Максимов С. В. Указ. соч. С.496

 

[32] Максимов С.В. Указ. соч. С.496.

 

[33] Максимов С.В. Указ. соч. С.494.

 

[34] Бородкин Ю. Дома! // Губернский дом. 1998. № 4. С. С.3-4.

 

[35] Корнилов И.П. От Костромы до Соль-Галича. // Губернский дом. 1995. № 1. С.49

 

[36] Крылов А.С. Указ. соч. // Губернский дом. 1998. № 4. С. 60.

 

[37] Белоруков Д.Ф. «Бывый город» Парфеньев // Костромская земля. Краеведческий альманах. Вып.2. Кострома, 1992. С.25-32.

 

[38] Корнилов И.П. Указ. соч. С.49.

 

[39] Белоруков Деревни… С.103.

 

[40] Там же С.56.

 

[41] Там же. С. 315, 318.

 

[42] Там же. С. 340.

 

[43] Максимов. «Бывый» город Парфеньев // Губернский дом. 1998. №4. С. 25.

 

[44] Константинов В. И. Деревья в церковной ограде // Парфеньевский вестник,

25 сентября 1999 г.

 

[45] Иноземцева Т. «Мать России целой - деревушка» // Звезда полей. N 5, сентябрь 1998.