МОЛОДЫЕ МУЖЧИНЫ В ТРАДИЦИОННОМ АБХАЗСКОМ ОБЩЕСТВЕ

Источник публикации: газета "Алашара" №1(14) январь 1991 г. с.3

МОЛОДЫЕ МУЖЧИНЫ В
 ТРАДИЦИОННОМ АБХАЗСКОМ ОБЩЕСТВЕ

Известно, что в любом традиционном обществе возрастная категория молодых, неженатых мужчин находится в особом положении. С одной стороны, они — защитники общества, образующие основную военную силу, а с другой стороны их сообщество живет собственной жизнью, находясь иногда даже в оппозиции к обществу. Социальная автономия моло­дых воинов подчеркивается символически их близос­тью к природе. Они живут вне семьи, иногда в лесном военном лагере. Они подчинены строгому контролю своих старших. В отсутствие военных действий их основное занятие — охота.

Благодаря дистанции между обществом и классом молодых мужчин, а также символической и реальной натурализации их быта, эти мужчины образуют в обыденной ситуации маргинальную по статусу группу. Зато в чрезвычайных обстоятельствах: война, свадьба, похороны — эта группа из маргинальной делается центральной. Смена социального статуса, периферии на центр и обратно — примечательная черта категории молодых мужчин. Поэтому в быту общественные функ­ции лиц этой категории медиативны, они — посред­ники, вестники.

О.В.Маан сделал открытие, касающееся маргиналь­ного статуса категории молодых мужчин у абхазов. Рассматривая эту категорию, он сообщает, что по материалам, собранным им в с.Отхара, мужчины воз­раста арпыс /от 18—20 лет до женитьбы/ выполняли функции вестников в случае смерти и свадьбы. О мужчине, посылаемом с вестью, говорили: ‘Он подобен Ажвейпшаа”, т.е. богу охоты.

Почему? Попробуем ответить на такой вопрос.

Арпыс, как доказывает диссертант, возраст совер­шеннолетия. Его отмечают вручением пояса. К поясу, надеваемому поверх черкески или бешмета, крепятся кинжал, кремень и кресало, необходимые в пути шило и шнурки. Даже набор этих вещей уже говорит о функци возраста арпыс /военной/, об образе жизни /вне дома, в дороге/.

Другое бесценное свидетельство, зафиксированное диссертантом: арпыса могли назвать положительным эпитетом “похож на бешеную собаку”. Чем вызвано это сравнение? Надо думать, что уже тем, что арпысу зазорно сидеть в доме, он должен быть постоянно в пути. Но это сравнение с собакой не просто метафора, так сказать, по образу жизни. Этот эпитет скрывает более глубокие пласты значений.

В абхазской культуре мы находим особое отношение к собаке. Считается, что в ней течет человеческая кровь. Нами был записан миф, согласно которому после создания богом первого человека, лошади поняли, что это существо будет ездить на них верхом. И вот табун мчится на первого человека, совершенно безоружного, чтобы растоптать его копытами. /Близкий сюжет есть у сванов, где в охот­ничьем эпосе стадо туров растоптало охотника—свана/. Тогда человек вырвал из своего бедра кусок мяса и кинул его в табун. Эта плоть человека на лету прев­ратилась в собаку, которая встала на пути лошадей и лаем отогнала их.

Положительное отношение к собаке и волку —универсалия абхазской культуры. “Он силен как волк”, говорят о человеке большой физической силы. Встре­тить на пути волка или собаку — хорошая примета.

Волки же рассматриваются как собаки бога охоты Ажвейпшаа, помогающие ему пасти дичь. А вот другое свидетельство о тесном соотнесении собаки с охо­той, записанное нами в Абхазии. Оказывается, у абха­зов есть не только охотничий “лесной языки”, но и траурный, в котором в соответствующей ситуации запрещено произносить некоторые слова. В частности нельзя произнести слово “собака”, его нужно заме­нить на слово “охотник”.

В том. что молодой мужской возраст символически представлен с охотничьим животным или волком, пожалуй, нет ничего удивительного с точки зрения мировых реалий, скажем, взятых из быта архаических народов.

Данные абхазской этнографии тем ценнее: они позволяют найти в культуре, причастной к истории развитых мировых центров, познавшей христианство и ислам, отдаленнейшие истоки, уходящие в глубины каменного века.

Но какова же роль упомянутого соприкосновения с мировыми религиями? Неужели народ, способство­вавший распространению христианства на Кавказе, сохранил без изменения чуть ли не палеолитические обычаи?

Актуальная и увлекательная задача абхазской этно­графии найти доказательства того, что знакомство с монотеизмом (христианстзом и исламом) не могло пройти для культуры бесплодно. И это воздействие нам видится прежде всего в особых аспектах лич­ности, понимание ее предназначения.

Обратимся к тому же возрасту арпыс. Свойства человека в этом возрасте по-абхазски передаются термином “айбага”, который этимологизируется через слова ай — “совместно” и бага “брать”. Здесь име­ется в виду совместная гармоническая деятельность органов. Возраст айбага понимается как возраст физического и нравственного здоровья. Характерны метафоры такого состояния: человек в возрасте айбага “горит как огонь”, “похож на пламя”, “положить в огонь, не сгорит” и т.п. Это не случайные, по­верхностные сравнения, ибо в абхазской культуре сти­хия огня не просто наделена особой святостью, но из огня исходит то, что можно назвать нравственным им­перативом. Есть изречение “огонь заставляет делать хорошее”. Терпенье, основа этического поведения, де­лается огнем. Противоположны коннотации воды —это косность и прочие отрицательные качества. О ту­поватом говорят: “Из него ведро воды можно выжать”.

Итак, стихия арпысов — огонь, цвет — красный. В древности было положено в бою надевать красную одежду, обычно головной убор из красной материи. Цвет бога охоты тоже красный. Сам Ажвейпшаа часто представляется рыжим. Он живет в медном доме. В песне Ажвейпшаа поется: “Освещающий красные скалы красным огнем”.

Ну, конечно, молодые мужчины — это воины, несущие смерть. Но вот что еще важно: сами они в своем полностью сбалансированном возрасте айбага совершенны, находятся вне трансформаций (как это происходит с мальчиком или стариком) и поэтому единственная приличная им трансформация — это смерть. Вот основа отмечаемой всеми героичности абхазских преданий, фолькора и даже быта.

В абхазском эпосе герой гибнет ради людеи. Здесь это глубоко разработанная нравственная линия. Не ради загробного воздаяния умирает абхазский герой, а ради остающихся жить людей. Арпыс, покидающий уют домашней жизни и живущий надеж­дой на такой подвиг, это не юноша, пассивно увлека­емый в неизвестные заросли для проведения ини­циационного обряда. В абхазской культуре инициация растянута на всю жизнь и ее важнейшим моментом является героическая смерть. Такой уровень личности обязан христианству. Внешние же атрибуты хрис­тианских обрядов в абхазском быту многочисленны и рассматривать сейчас их не место.

Один момент, относящийся к проблеме хрис­тианства, мы должны все же упомянуть. Речь идет о культуре Св. Георгия, на абхазской почве ставшего божеством Айергь. Функция этого божества /или семьи божеств, как в виде семьи божеств может выступать и Ажвейпшаа/ аналогичны функциям Ажвей­пшаа. Есть большая приуроченность цикла Айергьов к Абжуйской (христианизированной) Абхазии. В то же время Айергьи могут рассматриваться как божест­венное семейство, находящиеся в родственных связях с Ажвейпшаа. Главное, что отличает культ Айерьгов от более раннего культа Ажвейпшаа, взгляд на первых как на людей, достигающих святости. “Св. Георий был простой охотник”, — так начинается одно сказание, на­писанное в прошлом веке. В народном представлении Айергь человек, ставший жертвой, — бог у него удалил желудок и Айергь стал святым, помогающим людям.

Человеческое происхождение Айергьа дало порази­тельные рефлексы в абхазском охотничьем культе. С Айергьом, оказывается, можно спорить. Но он мило­серден и оказывает помощь при грозе, эпидемиях, море скота. Как человек—жертва Айергь занял первенствующее место по отношению к Ажвейлшаа: “Айергь впереди Ажвейпшаа стоит, вожак их”, — было нами записано в 1984 г. Теперь, кажется, стало по­нятным почему “Песня Айергьа” вошла в жанр геро­ических песен, стала походной — с этой песней человек—жертва оказывается впереди живых людей.

Танатологические абхазские представления приме­чательны тем, что в них явно снижена роль риту­ального стереотипа, повышено сознательное отно­шение личности к смерти. В диссертации О.В.Маан правильно отметил, как всевозможными мерами устра­няют детей от участия в погребальной обрядности, а в то же время она оказывается пронизанной духом участия. Это участие опять же мало ритуализовано, что сближает погребальную обрядность абхазов с грузинской и отличает от этой обрядности мусуль­манских народов Северного Кавказа.

Данные, приводимые диссертантом по другим муж­ским возрастам, говорят о гораздо меньшем воз­действии на них со стороны христианства. Обряды детского цикла — языческие с небольшими влияниями мировых религий. /Вроде пришедшего с исламом названия младенца амаалык — “ангелочек”/. Еще поболее строгой “языческой” модели проводятся абхазс­кие “обряды старости”. Примечателен факт, сообща­емый О.В.Мааном: старик-исполнитель обряда в честь бога молнии Афы называется атцлахэыста — “сухое дерево”. Это исконно абхазская, древняя катего­ризация человеческой жизни и личности через дерево. Возможно, она связана с захоронениями на дереве, известными у абхазов в древности.

Если мы правы в том, что наиболее “христиани­зированной” у абхазов оказалось личность из воз­растной категории молодых неженатых мужчин, то можно было бы поставить вопрос, почему это про­изошло. Однако это требует специального исследования.

Ян Чеснов,

к.и.н.