Земледельческие культуры как этногенетический источник

Я. В. Чеснов

 

 

 

ЗЕМЛЕДЕЛЬЧЕСКИЕ КУЛЬТУРЫ КАК ЭТНОГЕНЕТИЧЕСКИЙ ИСТОЧНИК

 

 

 

В последние десятилетия археология в союзе с палеоботани­кай сделала огромные успехи в изучении становления и разви­тия производящих форм хозяйства, прежде всего земледелия. Обе отрасли науки, добившиеся сталь значительных успехов, уже дали материал для ряда обобщающих трудов. Однако этно­генетические проблемы, по существу, были обойдены, что про­истекало из специфики послевоенного периода в развитии науки, когда усиленно развивалось сотрудничество археологии с есте­ственнонаучными дисциплинами и, в частности, с палеоботани­кой.

 

Этногенетические проблемы в археологии всегда решались с помощью данных исторической этнографии. Очевидно, в настоя­щее время следует сочетать этот проверенный практикой науч­ный метод с теми, которые археология успешно использовала в последние десятилетия в союзе с естественнонаучными дисцип­линами.

 

 

 

Земледельческая культура как исторический источник

 

 

 

В поисках новых методологических принципов необходимо прежде всего оценить уже достигнутое, плодотворно претворен­ное в исследованиях. Речь идет о научном наследии Н. И. Вави­лова, составляющем золотой фонд и гордость советской науки. Проблема самостоятельного пути развития разных районов ми­ра при достижении ими общих основ человеческой культуры была сфармулирована Н. И. Вавиловым в 20-е годы: «На расти­тельных объектах вопрос об автономии культуры решается бо­лее точно, чем при помощи обычных археологических докумен­тов» [Вавилов, 1927, 17]. Такое заострение проблемы несомненно мотивировалось общим состоянием мировой исторической науки того времени, неравномерностью археологической изученности многих стран мира, а также тем, что сама проблема, имевшая важнейшее значение для Н. И. Вавилова, была разработана как в его собственных трудах, так и другими ботаниками и гене­тиками.

 

Каков же был метод исследования, позволявший Н. И. Ва­вилову ставить подобные вопросы и выносить свои суждения от­носительно самостоятельности или несамостоятельности культу­ры различных стран и народов?

 

Наибольшая заслуга в выяснении происхождения культур­ных растений до Н. И. Вавилова принадлежала швейцарцу А. Декандолю. Метод последнего заключался в соединении трех аспектoв изучения культурного растения: систематики и геогра­фии растения, вскрывающих связи домашних видов с их дикими родичами и предками; археологии; лингвистических данных о названиях растений.

 

Ботанический анализ таксономических единиц у А. Декандо­ля был затруднен тогда, когда он обращался к культурным растениям с их повышенной изменчивостью и развитием крайних вариантов благодаря сознательному воздействию человека. В та­ких случаях исследователь обращался к археологическим сви­детельствам (например, к находкам пшениц в саркофагах фа­раонов), а также к известиям древних авторов. Наконец, эти данные корректировались им с помощью лингвистического ана­лиза названий полезных растений. Особую ценнасть для А. Де­кандоля имела общность названий растений у ряда народов (что трактовалось им как доказательство автохтонности), а также проверка этих материалов данными санскрита (отсутст­вие в нем того или иного названия рассматривалось как доказа­тельство того, что paстение не возделывалось древними индо­европейцами [Микулинский, Маркова, Старостин, 1972, 172]).

 

Метод Н. И. Вавилова (помимо взятых им на вооружение разрабаток А. Декандоля) предусматривал более тщательный анализ видового и сортового состава растений, так как в исто­рических источниках под терминами, обозначающими отдельные культуры, скрываются целые группы, комплексы различающих'ся сортов и видов культурных растений. Н. И. Вавилов считал, что этот недостаток присущ также лингвистическим и археоло­гическим данным [Вавилов, 1965, 14]. Опираясь на генетические законы, Вавилов вскрыл географическую неравномерность рас­пространения культурных форм и выделил центры генетическо­го разнообразия форм (генцентры), которые оказались располо­женными в горных местностях, большинство — в зоне субтропи­ков и тропиков. Н. И. Вавилов привел веские доказательства того, что именно в генцентрах следует искать первоначальные очаги одомашнивания диких предков возделываемых растений.

 

Важным в его методе было также то, что в отличие от А. Декандоля он изучал историю не отдельно взятых домашних растений, а целых земледельческих культур. Именно последние, по его концепции, отражают накопленный тысячелетиями опыт, результаты труда, по которым можно судить об исторических этапах его развития, т. е. судить об истории самого человека. Н. И. Вавилов подчеркнул: «Очаги человеческой культуры при­ходится искать, как показывают наши исследования, в перво­начальных очагах земледелия» [Суринов, 1969, 78].

 

Он считал, что автономность центров доместикации растений и животных предполагает также и независимость древнейших цивилизаций: «Южноазиатский тропический центр связан с вы­сокой древнеиндийской и индокитайской культурой, а восточно­азиатский — с древней китайской культурой» [Вавилов, 1965, 169]. Для земледельческих культур, лежавших в основе таких цивилизаций, характерны те или иные виды обрабатывающих и уборочных орудий, породы домашних животных, особая пища и быт земледельческого населения [там же, 147].

 

Н. И. Вавилов подчеркивал устойчивость земледельческих культур: «Большинство видов культурных растений, свойствен­ных данным географическим центрам, связанным с древнейши­ми земледельческими культурами, фактически не вышло за пре­делы начальных областей видообразования в силу их относи­тельно малой хозяйственной ценности, географической изолиро­ванности или других особенностей. До сих пор большинство видов используется преимущественно народностями, введшими их в культуру, и из 1500 видов, не считая декоративных, не бо­лее 1/4 вышло за пределы начальных очагов происхождения» [Вавилов, 1929, 167]. Н. И. Вавилов всегда пристально вгляды­вался в этническую специфику, которая окружает каждое воз­делываемое растение. В факте преимущественного распростра­нения полбы — эммера (Triticum diccocum) в Нижнем Поволжье среди татар, чувашей, башкир он видел пример влияния на выбор растения не талько oбщеисторических условий, но и более узкого фактора — этнической традиции. Эта же полба в Иране, по данным Н. И. Вавилова, выращивалась только армянами у Хамадана, переселившимися 300 лет назад из Турции. Очевидно, длительное существование различных земледельческих культур порождало не только этническую специфику, но имело отноше­ние и к самому ходу этногенеза.

 

«Для нас нет никаких сомнений в том, что начатки земле­дельческой культуры разновременно, а иногда и одновременно возникли в разных областях там, где имелись элементы для со­здания земледельческой культуры» [Вaвилов, 1929, 141]. В свя­зи с этим интересно проследить независимое становление и по­следующие взаимовлияния земледельческих культур в плане их отношения к самостоятельным линиям этногенеза в том или ином районе.

 

Представление о земледельческой культуре связано в кон­цепции Н. И. Вавилова с проблемой различия между центром одомашнивания (доместикации) растения и местом широкого введения его в культуру. Выше уже говорилось, что центры доместикации Н. И. Вавилов нашел в горных районах и это было подтверждено археологическими исследованиями помлед­них лет. Пример с рожью сыграл важную роль в развитии взглядов Н. И. Вавилова. Именно в горных районах Средней Азии, Северного Ирана и в Закавказье находится генетический центр ржи, хотя в этих мecтaх она не возделывалась. Рожь здесь выступала как сорняк пшеницы. И лишь в процессе про­движения земледелия на север она смогла из сорняка превра­титься в основной злак у ряда народов Восточной Европы. Сход­ным образом многие полезные растения были одомашнены пер­воначально из сорняков или стали целенаправленно возделыватыся в горах, но легли в основу мощных земледель­ческих культур в более подходящих для этого долинных и рав­нинных районах. Например, в Северном Афганистане, в местно­сти, открытой для нападений, где нет крупных рек, которые могли бы привлечь большую массу оседлого населения, и заражен­ной к тому же малярией, Н. И. Вавилов не нашел географиче­ских условий для возникновения крупной земледельческой куль­туры [Вавилов, 1962, 52].

 

Характерно, что самыми общими признаками самостоятель­ной земледельческой культуры Н. И. Вавилов считал историче­ские ее основы, историческую преемственность культурных расте­ний, методов агротехники и этнографического быта населения. Историческое развитие отдельных сторон земледельческой куль­туры для ученого оказалось источником ее познания: «Археоло­гические документы, исторические данные, типы агротехники, состав культурных растений, наличие диких родичей домашних живатных и растений, резко выраженная дифференциация насе­ления по языкам, быту, географическому обособлению — все это,— писал он,— основа, на которой могут быть поняты началь­ные этапы эволюции современной земледельческой культуры Юго-Западной Азии» [там же, 101].

 

Исторические этапы эволюции, развернувшейся в географи­чески благоприятных условиях,– вот те основания, по которым можно судить о наличии самостoятельной земледельческой куль­туры. Последняя часто несет с собою законсервировавшиеся архаические черты в отличие от более поздних вторичных куль­тур, их не имеющих. Состав культурной флоры последних Н. И. Вавилов называл «экстрагированным», т. е. отобранным1. Изучая земледельческие культуры, он всегда обращал внимание на пищу, архитектуру и весь быт народа, справедливо полагая, что эти явления тесно связаны с земледельческой культурой. Так, описывая Гератскую долину в Афганистане, превращенную в город-поле, город-сад, Н. И. Вавилов останавливается на чертах, характеризующих эту культуру: разведение голубей ра­ди помета, идущего на удобрения, и строительство двухэтажных домов, в первом этаже которых содержится скот [там же, 47, 48].

 

Таким образом, земледельческая культура, согласно концеп­ции Н. И. Вавилова, слагается из нескольких составляющих: домашние растения с теми или иными конкретными методами их возделывания, особое соотношение полеводства с другими от­раслями хозяйства, прежде всего животноводством; факторы, охватывающие область социально-бытовых (этнографических) традиций; географическая среда, представленная данными кли­матом, почвами и т. д., а также теми ее элементами, каторые созданы человеком; демографические факторы, из которых ос­новным является плотность населения (этот фактор имеет са­мостоятельное значение и его следует выделять особо).

 

Перечисленные черты земледельческой культуры на протя­жении длительных эпох отличаются медленными изменениями, особенно до эпохи капитализма. Не случайно земледельческие культуры принято называть по той или иной стране или по ее основному народу. Выделяются: земледельческая культура Франции, Афганистана, Китая, андских стран и т. п. При всем разнообразии локальных вариантов отдельной земледельческой культуры в ней обычно можно найти одну главную тенденцию, вытекающую из взаимодействия всех факторов — исторических, экологических и демографических. В Китае, например, в качест­ве такой тенденции, действующей на протяжении многих столе­тий, выступает ориентация на интенсивную ручную обработку земли, что, обусловило особую линию развертывания систем зем­леделия, в общем характеризующихся переходом от пашенного земледелия к ручной огородной культуре.

 

Система земледелия — динамичный элемент, действующий внутри локальной земледельческой культуры. До появления на­учного земледелия все системы земледелия, отражая конкрет­ный уровень социально-экономического развития, зависели от определенной плотности населения при данных земельных ре­сурсах и от суммы агротехнических предпосылок, включая дан­ный состав возделываемых растений. Перечисленные обстоя­тельства ограничивали развитие систем земледелия той или иной земледельческой культуры. Системы земледелия в Восточной и Юго-Восточной Азии, например, представлены совершенно ина­че, чем в лесной зоне Европы, имеют иную последовательность развития. Животноводство тесно соприкасается с полеводством во многих системах земледелия. Поставляя удобрения для вос­становления плодородия почвы, включаясь в общий распорядок труда, эта отрасль оказывается подчиненной земледельческой культуре, составляет ее часть. Уровень и характер животновод­ства часто отличает одну земледельческую культуру от дру­гой.

 

Итак, земледельческой культурой может быть названа гео­графически локализованная форма земледелия, находящаяся во взаимосвязи с этнографическими сторонами материального быта населения (пищей, одеждой, жилищем) и некотoрыми духовными чертами (обычаями, обрядами, мифами), а также с демографи­ческими факторами.

 

В географическом отношении первичная земледельческая культура ограничивается одним из первичных вавиловских цент­ров происхождения культyрных растений, а в зоне распрастра­нения и контактов образует вторичные земледельческие культу­ры. Так, в Восточной Азии пшеница и ячмень дали также на­чало вторичным земледельческим культурам, например восточнотибетской (в Каме).

 

Закономерна постановка вопроса о конкретных культурных и этногенетических связях между ареалами первичных земле­дельческих культур. Но решение этoй задачи в высшей степени проблематично. Нельзя, конечно, Отрицать древних кантактов между первичными центрами доместикации, но они происходи­ли, очевидно, до начала известных нам этногенетических про­цессов, картина которых глубже III тысячелетия до н. э. ста­новится совершенно смутной. Разрозненное существование небольших раннеземледельческих общин уже само по себе слу­жило препятствиeм к сколько-нибудь значительным мигра­циям.

 

Археологические исследования последнего времени нa Ближ­нем Востоке открыли факт чрезвычайного разнообразия форм перехода к производящему хозяйству у отдельных общин даже в одной и той же зоне. Она выражается в преимущественном возделывании разных культур, разведении разных пород до­машнего скота (овец — в одних случаях, коз — в других и т. п.). Та же картина открывается и в иных древних центрах происхождения домашних растений. Интересно, что такое разнообразие (как необходимый элемент процесса одомашни­вания диких растений) было теоретически раскрыто Н. И. Ва­виловым. Замкнутые горные долины как раз и позволяли, по его мысли, спокойно существовать общинам, переходящим к земледелию.

 

Раскопки на Ближнем Востоке, в Мезоамерике и в самое последнее время в Индокитае археологически подтвердили тео­рию Н. И. Вавилова о первоначальном процессе одомашнивания растений в гоpныx районах и последующем переходе земледе­лия в более низменные районы. Археологически установлено, что в странах Дальнего Востока в V—IV тысячелетиях до н. э. (возможно, начало процесса приходится на VI тысячелетие до н. э.) развиваются равнинные земледельческие культуры: яншаоская в бассейне Хуанхэ на основе просяных и рисовод­ческие культуры в бассейне крупных рек на юге (Янцзы, Си­цзян, Красная, Меконг и др.) [Bayard, 1974; Chang, 1975; Чес­нов, 1973а]. Ранний период в формировании первичных земле­дельческих культур, по-видимому, с III тысячелетия до н. э. сменяется эпохой контакroв, взаимного обмена ценнейшими зла­ковыми растениями. Тогда возникли вторичные земледельче­ские кyльтypы. Происходил обмен наиболее ценными злаковыми растениями; большинство менее ценных осталось внутри первич­ных центров доместикации.

 

В истoрии земледельческих культур, характеризуемых на дальневосточном материале, можно выделить следующие этапы.

 

Одомашнивание растений и животных в гор­ных центрах. Этoт период начался еще в палеолите и дал археологически ощутимые результаты к IX—VIII тысячелети­ям до н. э.

 

Становление производящего хозяйства с IX–VIII тысячелетий до н. э. первоначально в гор­ных районах. В Юго-Востoчной Азии этот период представ­лен находками в пещере Духов в Таиланде. В Востoчной Азии роль изоляторов, в кoтopыx создавались благоприятные уславия для перехода к производящему хозяйству, играли острова, о чем свидетельствуют древность керамики в Японии и следы пожогов на Тайване в IX тысячелетии до н. э.

 

Переход к производящему хозяйству в низ­менных районах с VI—V тысячелетий. Формиро­вание первичных земледельческих культур в равнинах. О начале формирования рисоводческой культуры в Юго-Восточной Азии свидетельствуют находки в Банкао и Нан Нок Тха в Таиланде. Что касается яншаоской культуры, то, по нашему мнению, просо было получено ее носителями от бе­реговых рыболовов (Чеснов, 1973б].

 

Распространение земледелия в новых эколо­гических районах (зона лесов, пустынные оазисы, терраси­рованные горные склоны), что выразилось в формировании втo­ричных земледельческих культур с III тысячелетия до н. э. Получило распространение плодоводство. Это была эпоха кон­тактов, выразившихся в обмене домашними растениями и в рас­пространении плуга.

 

Формирование интенсивных и экстенсивных систем земледелия приблизительно с рубежа нашей эры. В истории всех земледельческих культур Старого Света наблюдается рост продуктивности, основанный на лучшем приспособлении систем земледелия к локальным географиче­ским особенностям. Большое распространение повсюду получило подсечное земледелие. Ведущие злаковые культуры заняли почти всю пригодную для них площадь. В странах Дальнего Вастока рисоводство охватило Японские острова и не занятые до тoго территории в Южной и Юго-Восточной Азии. В зоне ле­сов особое развитие получила суходольная подсечно-огневая система. Страны Дальнего Востока и Запада обменивались но­выми фондами культурных растений. Китай установил тесные связи со Средней Азией и Ираном. В первых веках нашей эры из Индии в Европу проникали новые виды и разновидности по­лезных растений (например, новые сорта проса) .

 

Обогащение состава полезных растений пос­ле открытия Америки. С конца XV — начала XVI в. по­являются растения из Нового Света и важнейшая из них — ку­куруза. Помимо нее в странах Дальнего Востока большое зна­чение имело распространение батата.

 

С XIX в. в условиях капитализма развиваются монокуль­туры и пригородное овощеводческое земледе­лие. В странах Дальнего Востока в области монокультур на­шел ширакое применение наемный труд ввозимай рабочей силы (индийцев, китайцев, отчасти вьетнамцев, особенно на планта­циях каучуканосов, перца и т. д.).

 

Первичные земледельческие культуры, зародившиеся в ти­гле сложных этногенетических процессов, оаздавались не одним, а многими древними народами. Поэтому такие культуры соот­носятся не с этнической, а с более широкой, этнографической спецификой. По-видимому, можно говорить о совпадении пер­вичных земледельческих культур с древними историко-этногра­фическими областями. Земледельческая культура распространя­лась в комплексе с особенностями материального быта и эле­ментами духовной культуры. Сошлемся для иллюстрации на неупотребление пшеничного хлеба рисоводами Гиляна и Талыша — или на черты среднеазиатской пищевой модели в Синьцзяне. Заимствование новых пищевых растений часто сопровождается отношением к пище из них как к престижной (особенно ярко это видно на примере распространения риса), а также сохранением культов плодородия в отношении cтapыx растений (например, по отношению к таро). Вторичные культуры обязаны своим появ­лением непосредственным контактам населения; их распрастра­нение сопровождалось этногенетическими импульсами.

 

Агроботанический и этнографический аспекты земледельче­ской культуры вместе с глубокой преемственностью ее стадий обусловили роль земледельческой культуры как ценнейшего исторического источника. Полное раскрытие его возможно­стей — совместная задача археологии и исторической этногра­фии.

 

 

 

Меридиональные этнокультурные связи в Восточной Азии

 

 

 

Н. И. Вавилов отмечал, что до начала современной (в шира­ком смысле) эпохи очень мало культурных растений вышло за пределы областей первоначального введения их в культуру. Это замечание относится к большинству плодовых, огородных и технических культур. Что же касается основных злаков и некоторых других важнейших растений, то широкое распростра­нение некоторых из них вне центрав доместикации отмечал сам Н. И. Вавилов и это все больше подтверждают новейшие дан­ные. О таких связях говорят находки пшеницы в неолитических культурах Китая, а чумизы (Setaria italica), одомашненной в Восточной Азии, в неолите Европы [Chang, 1970, 182]. Обычное просо (Panicum miliaceum), также одомашненное в Восточной Азии, через великий пояс евразийских степей в III тыся­челетии до н. э. достигает Европы и Месопотамии [Де­кандоль, 1885, 385; Hahn, 1894]. Н. И. Вавилов считал, что пше­ница и ячмень попали в Китай из Индии [Вавилов, 1957, 190]; в работах современных исследователей, например крупного шведского специалиста Э. Оберга, речь идет о пути через степи Евразии [Åberg, 1948].

 

Рис, одомашненный на склонах Восточных Гималаев, по не проверенным еще данным 30-х годов, попал в Месопотамию (Ур) в начале III тысячелетия до н. э. [Memoires.., 1934, 177–237]. Однако, по мнению П. С. Ерыгина, рис появился в Месо­потамии лишь в IX в. до н. э., когда Ассирия вела оживленную торговлю с Индией через горы Загроса, Бактрию и афганские степи. П. С. Ерыгин подчеркивает, что рис не шел южным мор­ским путем — в устье Инда его не было (Ерыгин, 1950,179]. Из­вестно, что в городах Средней Азии и Хотане рис появился при Сасанидах. Аристобулус, современник Александра Македонско­го, писал о возделывании риса в Бактрии, Вавилонiи, Сузах и в Нижней Сирии [Laufer, 1919, 372]. Б. Лауфер поддерживает мнeние Гена, что в Персии значительные посадки риса появи­лись только при арабах [там же]. В Китай поток западных, главным образом среднеазиатских культурных растений, хлы­нул лишь со II в. до н. э. (речь идет о тыкве, винограде, люцер­не и т. п.).

 

Возникает вопрос — что было причиной столь медленного обмена возделываемыми растениями при несомненном наличии очень древних связей между земледельческими культурами? На этот вопрос помогает ответить такое наблюдение: все случаи выхода древних культурных растений за пределы областей, где они впервые одомашнены, относятся к сухопутным контактам. Морские связи, впрочем очень существенные в других аспектах, не играли в данном случае такой роли. Эта дает основание счи­тать, что для заимствования культурных растений непременно нужны были непосредственные контакты, благодаря которым можно было знакомиться не только с полезными свойствами растений, но и с агротехникой их возделывания. Замедленная же передача навыков в далекие эпохи была результатом этнокуль­турных барьеров, наиболее высоких на границах историко-этно­графических облаcтей, образовывавших пространственные ареа­лы, в которых шли самостоятельные экономические и культур­ные процессы.

 

На протяжении значительного времени для Восточнай Азии было "характерно колебание удельного веса скотоводческих и чисто земледельческих традиций, чему способствовала на западе области плавность изменений ландшафтно-климатических усло­вий в меридиональном направлении. Характерно, что у народов Сычуани и Юньнани наблюдается смешение северных и южных черт хозяйства и культуры. Наси в Юго-Западном Китае сохра­нили традиции скотоводства северного типа; наряду с этим в их древних манускриптах содержатся рекомендации приносить жертвы умершим из квашеных продуктов — южная черта, уга­сающая в погребальном обряде.

 

Роль западного меридионального пути хозяйственных, а так­же этногенетических процессов отметили Д. В. Деопик и А. В. Постников. Они пишут: «Эта зона, с одной стороны, имеет ряд особeнностeй, типичных для севера (причем чем южнее, тем меньше северных растений, лошадей и проч., позднее даты вещей китайского производства), с другой стороны — ряд особенностей материальной культуры и искусства, типичных для предков вьетнамцев на юге» [Деопик, Постников, 1973]. На востоке обла­сти с глубокой древности действовал приморский путь Меридио­нальных связей, чему способствовали развитые рыболовство и мореходство.

 

Как далеко в глубь времени уходит существование этих ме­ридиональных зон этнокультурных контактов? В монографии Р. Ф. Итса, исследовавшего южные культуры, эта схема находит отражение на неолитическом материале: круг приморских куль­тур отделен довольно пустынным районом Гуйчжоускогo плато от культур Юго-Западного Китая. Только для неолитических культур юга Юньнани отмечаются связи с неолитом и энеолитом культур штампованной керамики в приморской области [Итс, 1972, 134, 135]. На севере таким связующим звеном в эпоху нео­лита были культуры бассейна среднего течения Хуанхэ. Однако эти археологические культуры в районе современного Синьцзяна оказывались у рубежа, за который не распространялись. Лег­кость и традиционность меридиональных связей с югом на про­тяжении многих исторических периодов ориентировала связи на­селения бассейна Хуанхэ с более южными районами по западно­му меридиональному пути (с Восточногималайской областью) и по восточному приморскому пути. Обе линии связей представ­ляются чрезвычайно важными для постановки этногенетических проблем китайцев.

 

Начиная с неолита связи Юго-Восточной Азии, включавшей до эпохи Хань и Южный Китай, с более западными районами – с субконтинентом Индии были постоянны и шли через области, лежащие на севере Бенгальского залива. В неолите этим путем культура плечикового топора распространилась в Юго-Восточ­ной Азии в районах, прилегающих к Гималаям вплоть до Каш­мира. В Юго-Восточной Азии имела свои истоки также культура желтой керамики и медных кладов, связанная, как показали г. М. Бонгард-Левин и Д. В. Деопик, с миграцией народов мунда [Бонгард-Левин, Деопик, 1957]. Несомненно, что рис, одомашнен­ный в Восточногималайской области, проник в Индию этим пу­тем, а оттуда в Афганистан, Иран и более западные районы. Предгорная зона Гималаев, Гиндукуша и других хребтов на за­паде не стала препятствием для мощного продвижения риса и образования в некоторых местах, например в Гиляне, основанных на нем земледельческих культур. Наука мало-помалу вскрывает тот факт, что Юго-Восточная Азия была источником плодотвор­ных хозяйственно-культурных достижений, прежде всего центром далеко распространившейся земледельческой культуры. Помимо чисто агротехнического аспекта эта динамика несомненно опре­делялась также демографическим фактором. Материковая Юго-Восточная Азия дала исход части населения Индии, обеспечила заселение огромных территорий в своей островной части, а также положила начало миграции океанийских народов. Уже одно это заставляет нас внимательно отнестисъ к проблеме южных этно­генетических связей китайцев.

 

 

 

Южные компоненты в китайской земледельческой культуре

 

Обращение к древнейшей земледельческой культуре бассейна Хуанхэ — яншао — показывает, что в ней представлены скорее всего черты, которые можно назвать, пользуясь термином Н. Н. Чебоксарова, чертами южного тяготения. В разные исто­рические эпохи приморская зона оказывалась постоянно дейст­вующей артерией, передававшей достижения Юго-Восточной Азии в северокитайский очаг цивилизации. Сказанное относится прежде всего к основному возделываемому растению — чумизе, одомашненной, как и другие просяные растения, в приморской зоне. К этой же зоне тяготеют уборочные орудия яншаосцев– шиферные жатвенные ножи, аналогичные широко бытующим со­временным металлическим жатвенным ножам в Юго-Восточной Азии. Мы уже высказывались в пользу того мнения, что эти но­жи развились при возделывании проса приморскими рыболовами [Чебоксаров, Чеснов, 1967, 61]. Можно сослаться также на юж­номонголоидные черты в шэньсийской серии черепов Янь Иня, исчезающие в западных районах яншаоской культуры (в ганьсу-хэнаньской серии). Яншаоские черепа отличаются широконо­состью и альвеолярным прогнатизмом [Чебоксаров, 1965, 80].

 

В недавно вышедшей работе Т. И. Кашина также высказывается в пользу поисков истоков расписной керамики яншао в южных районах Китая, где в неолите задолго до появления расписной керамики господствовала керамика красного цвета с веревочным тиснением [Кашина, 1975, 98].

 

Большую научную проблему представляет вопрос о соотноше­нии культуры яншао с другими неолитическими культурами Во­стoчной Азии. Ряд археологов (в частности Чжан Гуан-чжи и Чжэн Дэ-кунь) стремятся показать, что земледельческие неоли­тические культуры вне яншао на территории нынешнего Китая и Юго-Восточной Азии были следствием продвижения яншаосцев в новые районы, где они оставили свою расписную керамику, пе­рейдя к штампованной, и, оставив чумизу, стали возделывать рис. Весьма навязчиво эти идеи проводятся в статье Чжэн Дэ-куня [Cheng, 1973]. Эта точка зрения становится все менее убе­дительной на фоне новых археологических открытий в Восточной и Юго-Восroчнай Азии.

 

Мы упомянем только о находке керамики в Японии — кера­мики еще более древней, чем дземонская, т. е. ранее VIII тыся­челетия до н. э., об обнаружении следов активного вмешатель­ства человека в дикую растительность на о-ве Тайвань в IX ты­сячелетии до н. э., наконeц, а находке следов перехода к доме­стикации растений в X—IX тысячелетиях до н. э. на северо-за­паде Таиланда, о появлении равнинного рисоводства там же в V тысячелетии до н. э. [Чеснов, 1973а]. Нельзя также пройти мимо очень ранних по C14 датировок бронзы, восходящих к IV тысячелетию до н. э., в Таиланде и Камбодже [Bayard, 1971]. Уже давнее, но оставшееся малозаметным открытие расписной керамики в Индокитае заставляет нас теперь внимательнее от­нестись к работе Б. Л. Богаевскаго о керамике Китая (речь шла у него о культуре мацзяяо), Крита и Триполья. Он считал, что орнамент этой керамики по своей форме восходит к морской ра­ковине — каури [Богаевский, 1931]. Население, оотавившее рас­писную керамику Китая, Б. Л. Богаевский связывал по проис­хождению с приморским тихоокеанским миром.

 

В эпоху бронзы эти южные связи сохранились и развивались. Наряду с ними в земледельческой культуре появляетcя новый элемент — каменные серпы. По-видимому, их можно рассматри­вать скорее всего как копии бронзовых орудий. Каменные жат­венные орудия из употребления, однако, не вышли. А. Масперо и Э. Балаш, описывая земледелие, каким оно оставалось до самой эпохи железа, наступившей во время Чжаньго, отмечают баль­шую ролъ подсечно-огневого метода [Maspero, Balazs, 1967, 46]. С этим соглacуется также мнение М. Б. Крюкова, который пола­гает, что каналы, известные еще в предшествующий период, про­водились не для орошения полей, а ради дренажирования [Крю­ков, 1960]. Подсечно-огневая система была распространена на мягких почвах, где имелась возможность употребить двузубое орудие, которое, согласно А. Масперо и Э. Балашу, имело острие сы и рукоять лэй. Этим орудием работали с помощъю ноги, что также имеет самые близкие аналогии в тихоокеанском этногра­фичекком мире в виде бороздильных копательных палок типа коа у маорийцев. И. Бичурин в свoe время отмечал, что в Юж­ном Китае применялось также орудие нажного действия, кото­рым вдавливали сорняки под корни хлебных растений для удоб­рения почвы [Бичурин, 1844, 52].

 

О южных связях говорит и распространение буйвола, впервые появившегося в северных районах Китая еще в эпоху лянчжу. Ориентацию на юг обнаруживает классический луньшань, гене­тически связанный с цинляньганом, где был обнаружен рис [Крюков, 1960, 96, 97]. Появление шелководства в бacсейне Ху­анхэ также является заимствованием из южной земледельческой культуры [там же, 98]. Элементы южной земледельческой куль­туры у современных северных китайцев сосредоточены в восточ­ной приморской зоне. Также важной таксономической чертой аг­роэтнографии являются плавучие огороды на Ляодунской низ­менности, которые устраивают из стеблей тростника и кукурузы [Флеров, 1959]. Плавучие огороды — не что иное, как первона­чальиые рассадники риса. Такие рассадники до сих пор встре­чаются у народов Юго-Восточной Азии, иногда они делаются плавучими.

 

В «Исторических записках» Сыма Цяня в разделе, посвя­щенном деятельности мифического Юя по устройству земли после наводнения, есть упоминание о том, что Юй «по грязным местам ходил с помощью мокроступов цуй» [Сыма Цянь, 1972, 151]. В советском издании камментарий па этoму поводу сооб­щает, что «цуй [...] (или цяо) — простые деревянные дощечки либо лодкообразная обувь, в котoрой перебирались через топ­кие, грязные места; отталкиваясь то одной ногой, то другой, че­ловек скользил в таких мокроступах по топи. Еще в танское вре­мя, как отметил Чжан Шоу-цзе (один из ранних комментаторов Сыма Цяня.— Я. Ч.), такие приспособлeния для ходьбы по гря­зи (грязевые лыжи) встречались в прибрежных районах Ки­тая — близ Ханчжоу и Вэньчжоу» [там же, 254]. Это упомина­ние о грязевых лыжах в эпоху Юя, в которую китайская истори­ческая традиция олицетворяла время ранней бронзы, интересно тем, что такие лыжи могли оказаться аналогом северных лыж, скользящих по снегу. С точки зрения генетической истории древ­некитайской культуры мы должны обратиться к «грязевым лы­жам» Юго-Восточной Азии. Лыжи такого рода, представляю­щие собой доски с загнутым концом, длиной около 1,5 м, шири­ной до 40 см, распространены и сейчас во Вьетнаме, Камбодже, Таиланде и Индонезии. Их применяют в прибрежных тинистых местах а также для транспортировки различных грузов по ри­совым полям, залитым водой. Груз помещают иногда в специ­ально приспособленный ящик или корзину, устанавленные на лыжах. Японский исследователь А. Нисимура, занимавшийся этим вопросом, установил, что аналогичные скользящие транс­портные средства употреблялись при ловле рыбы в приморских районах в цинском Китае и назывались цяопай [Nishimura, 1970]. Судя по материалам И. Бичурина, аналогичную роль на берегах Хуай играл «земледельческий ботик» хуачуань. При лет­нем разливе вод с него сеяли рис, произвадили выборочную уборку риса с полей, еще затопленных водой, на нем развозили удобрения. По воде передвигались при помощи весел, а по грязи и траве «ботик» тянули веревкой [Бичурин, 1844, 48].

 

К тихоакеанскoй земледельческой традиции следует отнести также обычай китайского земледельца взять от каждого растения все возможное, изменяя ради этого природу растения. Сошлемся на сурепицу (Brassica campestris), которая используется двояко: весенний посев дает масличные семена, а при осенней посадке растение образует корнеплоды и является, таким образом, уже овощным [Синская, 1962, 245].

 

Отмеченная черта китайского земледелия, очевидно восходя­щая к глубокой древности, возникла в связи с концентрацией внимания и усилий земледельца на отдельнам растении. О том же свидетельствует традиция работать жатвенным ножом, по­зволяющим делать выборочную уборку, особенно при смешан­ных посевах. Несомненно, доместикация проса первоначально в приморских областях в немалой степени была обязана его соле­устойчивости. Интересно, чта для борьбы с засолением почвы земледельцы в разных земледельческих традициях находят раз­ные решения. Если для Китая больше свойствен подбор разно­образных растений и их cоpтов, то в Индии существовала тен­денция видоизменять технику возделывания растения, чтобы до­биться положительного результата для борьбы с засолением (в Керале, например, устраивают клумбы, из которых дожди вы­мывают соль). Как отмечал И. Бичурин, солончаковые земли на берегу моря китайцы запускают под кустарники и солонцева­тые травы, затем засевают диким просом и лишь потом высева­ют культурные злаки [Бичурин, 1844, 50]. Эта всесторонняя ориентация китайского земледелия на растение, идущая с древ­насти, лежит в основе давно отмечаемого стабильного заселе­ния равнинных районов китайцами, в очень редких случаях в прошлом обращавшимися к горным склонам для устройства тер­рас. С древности в земледелии Китая возникла тенденция к ин­тенсивному возделыванию в экологически ограниченных райо­нах.

 

Описанные особенности земледелия являются устойчивыми чертами материальной культуры не только Китая, но и Юго-Во­сточной Азии. Нужно палагать, что традиция развитой селек­ционной работы с растением идет еще от клубне- и карнеплод­ного земледелия,— где вегетативное размножение требовало ин­дивидуального подхода к растению. Позднее это сказалось в развитии орошаемого рисоводства с пересадкой саженцев.

 

Последние ботанико-генетические исследования подтвержда­ют и уточняют старый взгляд о доместикации риса в районах к северу от Бенгальского залива. На этой точке зрения стоял также Н. И. Вавилов. Новейшие японские работы еще более конкретно помещают центр доместикации риса в горной Во­сточногималайской области, захватывающей Сычуань и север Юньнани [Чеснов, 1973б]. Хотя в упомянутой стоянке в северо­западном Таиланде остатков самого риса не было обнаружено, однако найденные обломки каменных жатвенных ножей указы­вают на ножи, которые могли служить как для срезания риса, так и для срезания других злаков. Сам этот факт, а также близкое расположение стоянки к центру доместикации риса может косвенно говорить о том, что рис также был вовлечен в процесс доместикации в тот хронологический период. Иначе быть и не могло, ибо уже к V—IV тысячелетиям до н. э. рис вместе с земледельческой культурой продвинулся в низинные районы (Бан Као, Нан Нок Тха, неолитические культуры совре­меннога Южного Китая).

 

Приморские культуры Восточной и Юго-Восточной Азии, на­зываемые иногда «луншаноидные», оказались очень восприим­чивыми к культуре риса, которая появляется здесь в IV тыся­челетии до н. э. (цинляньган, цюйцзялин, археологические культуры с керамикой типа сахуинь-каланай в Юго-Востачной Азии). Система орошаемого рисоводства, не требующая посто­янного внесения удобрений, прекрасно отвечала интересам ры­боловческого населения, не имевшего много скота для удобре­ний; животноводство ограничивалось содержанием в основнам свиней и собак Другой аналогичной системой земледелия ока­залась здесь подсечно-огневая, также обходящаяся без живот­новодческой опоры. Судя по всем данным, обе системы земле­делия начиная со II тысячелетия до н. э. сыграли важную роль в расселении приморских индонезийско-филиппинских наро­дов. Не случайно, что у тибето-бирманских и мон-кхмерских горцев Индокитая мы находим широкое распространение ин­донезийских названий подсечно-огневых полей (huma, jhum, mifr) .

 

Итак, рис, одомашненный первоначально в Восточногима­лайской области, вошел в земледельческую практику примор­ских археологических культур, где его возделывание оформи­лось в две устойчивые системы земледелия: заливное рисовод­ство с пересадкой саженцев и суходольное подсечно-огневое. Вопрос о времени появления террасного рисоводства остается еще не решенным, но несомненно что это одно из поздних сис­тем земледелия. Из южных луншаноидных культур рис был за­несен впоследствии в земледельческую область в бассейне Ху­анхэ. В этом важном событии решающую роль, как видим, сы­грала восточная меридиональная зона.

 

Гораздо сложнее обстоит дело с западной континентальной этнокультурной зоной. Несмотря на то, что она проходит че­рез очаг доместикации риса в Восточногималайскай области, она не стала путем продвижения  риса на север. Ко времени неолита и бронзы, когда стала формироваться эта зона, доме­стикационные процессы в Восточногималайской области уже затухли, а развитая земледельческая культура с рисом находи­лась далеко, в зоне формирования тайских и малайско-полине­зийских народов в Приморской области. Законно предполо­жить, что рисоводство проникло на южные склоны Гималаев и побережье Бенгальского залива вместе с гималайскими и ти­бето-бирманскими народами. Потомками первых могут быть носители так называемых прономинализованных гималайских языков (лимбу, раи и другие народы Непала), которые обнару­живают древние связи с мундаскими языками, потомки вторых– араканьцы (южная этнографическая группа бирманцев). Не исключено, что остатки древнего горного рисоводства на роди­не риса были перекрыты пришедшими через степи Централь­ной Азии культурами пшеницы и ячменя. Как бы то ни было, но в горных районах, гдe рис был одомашнен тысячелетними усилиями собирателей, не сформировалась устойчивая земле­дельческая культура, основанная на рисе.

 

Во II тысячелетии до н. э. вакуум в западной континенталь­ной зоне стал интенсивно заполнятыся скотоводческими цент­ральноазиатскими народами, достижения которых проникли че­рез эту зону на юг в эпоху бронзы и оплодотворили культуру Юго-Восточной Азии. Но еще более мощные стимулы в ту же эпоху исходили из западной меридиональной зоны в бассейн средней Хуанхэ; оттуда пришли многие скотоводческие навыки. В земледелии это способствовало развитию плодосменных сис­тем, основанных на внесении удобрений, что является началом подлинно китайской земледельческой культуры (в эпоху Шан-Инь). Для нее в высшей мере характерно соединение высокой интенсивности (следствие внесения удобрений) с тщательным грядкoвым методом возделывания растений и плодосменом. Китайская земледельческая культура смогла просуществовать тысячелетия, находя постоянные внутренние возможности для развития. Без нее невозможно представить себе ранний этноге­нез китайцев и основные этапы их последующей этнической истории. Культурное воздействие скотоводческих народов из западной меридиональной зоны в эпохи Шан-Инь, Чжоу и по­следующие дополнялось миграцией на восток этнических ком­понентoв.

 

Таким образом, мы коснулись двух периодов истории китай­ской земледельческой культуры. Первый из них был связан с приморскими областями, в своей культуре уходящими на юг. Он делится на два этапа: развитие яншаоскогo земледелия на основе проса; восприятие риса и других элементов южной зем­ледельческой культуры в послеяншаоский период.

 

Второй из рассматриваемых нами периодов ознаменован связями со скотоводческими народами, развитием плодосмена.

 

Оба периода характеризуют древнейшую историю китай­ской земледельческой культуры и вскрывают этногенетическую роль связей предков китайцев с их соседями.

 

Связи с Западом

 

 

 

В плане раскрытия нашей темы следует остановиться на проблемах истории земледельческой культуры Северо-Западной Индии и соседних с нею районов Афганистана, Средней Азии и Синьцзяна, относящихся к юго-западно-азиатскому вавилов­скому центру.

 

Северо-Западная Индия, особенно Панджаб, привлекли внимание Н. И. Вавилова еще во время путешествия в Афгани­стан. Он писал: «Ботанико-географические факты непреложно фиксируют внимание в юго-восточной части Афганистана по направлению к Панджабу. Сюда приводит ариаднина нить бо­танико-аграномических исследований. Здесь фактически заклю­чен клубок генов многих европейско-азиатских культур» [Вави­лов, Букинич, 1929, 481]. Для земледельческой культуры этих районов Н. И. Вавилов считал характерным «интенсивный тип земледелия с чрезвычайно богатым оригинальным набором сор­тов полевых и огородных растений» [там же]. Именно в Панд­жабе распространен эндемичный вид круглозерной пшеницы (Triticum sphaerococcum). Панджаб и соседние районы Запад­ных Гималаев и Гиндукуша являются родиной фасоли группы маша, чечевицы, льна и других домашних растений. Уже после работ Н. И. Вавилова появились лингвистические исследова­ния, вскрывшие на материале названий культурных растений связи индоевропейских языков Средиземноморья с языками на­селения Гималаев, в частнасти с буришами. В бурушаски, ла­тинском и древнегреческом слова, означающие горох, айву, ка­персы, грушу, инжир, тамариск, тутовую ягоду, яблоко, имеют общую основу [Berger, 1956, 5—22]. Уже одно это свидетельст­вует, что в исторической этнографии буришей и соседних на­родов кроется ответ на важные вопросы истории земледелия и этногенеза. У нуристанцев набор сельскохозяйственных куль­тур давольно велик. Они выращивают ячмень, яровую пшени­цу, просо (Panicum mileaceum), часто в естественной смеси с рожью, мелкие бобы, кукурузу и джугару (сорго). В долинах, которые недоступны ветрам, сеют итальянское просо (Setaria italica, (чумизу), озимую пшеницу и кукурузу (Народы Перед­ней Азии, 1968, 137; Voigt, 1933, 85]. У них нет хлопка, риса, мака, конопли, а также льна, известных у их соседей. Яблони и абрикосы у нуристанцев мелкоплодны. В долинах есть насаж­дения шелковицы, на которой часто вьются плети виноградной лозы. Важную роль играет собирательство плодов дикорасту­щих гранатов и смоковниц [Voigt, 1933, 86]. Основные сельско­хозяйственные культуры у хазарейцев на западе от нуристанцев [ячмень, яровая пшеница, рожь, итальянское просо, бобовые и мелкозернистая кукуруза]. [Народы Передней Азии, 1958, 110] показывают, что их земледелие носит тот же харак­тер. У буришей основу составляют яровая пшеница и ячмень, которые вызревают к началу июня, и высеваемые для второго урожая рис, хлопок и просо [Биддолф, 1889, 6, 7]. Буриши ши­роко известны своим садоводством, особенно выращиванием абрикосов. Такое же развитое садоводство представлено на востоке от буришей у тибетоязычных балти [Народы Южной Азии, 1960, 368, 369]. Из полевых культур у балти на первом месте стоят ячмень, пшеница, рис, турнепс, морковь и горох [Hurley, 1961, 59]. Основные растения, возделываемые сары­кальцами Синьцзяна, близкими по языку к шугнанцам,— пше­ница, ячмень, два вида гороха, маш, немного люцерны и гор­чицы, дающей масло для светильников (Народы Восточной Азии, 1965, 612].

 

При всей общности основного состава полевых сельскохо­зяйственных растений Гиндукуша, Северо-Западных Гималаев, Памира, Синьцзяна, а также Монголии, Маньчжурии и зем­ледельческих районов Тибета два злака — рис и просо — осо­бенно хорошо показывают различные направления культурных связей. Они происходят из разных вавиловских центров. Проч­ное место рис занимает в сельском хозяйстве неваров в Непале, а также во всех пограничных с Непалом районах Индии, где он уже выступает как основная культура. Неварская модель, представленная рисом, пшеницей, ячменем, бобовыми и дру­гими культурами, оказывается наиболее близкой к модели бу­ришей и балти. К востоку от Непала в Сиккиме рис уже почти единственная полевая культура, почему тибетцы и называют Сикким «Dremoshong», что означает «рисовая провинция» [Nebecky-Woitowitz, 1956, 70]. Отличается также модель бури­шей и балти от лепча, у которых первое место занимают уже суходольный и орошаемый рис, гречиха, просо и кукуруза [Si­iger, 1956, 37].

 

Риса в Мохенджодаро не обнаружено. На территории совре­менной Индии в земледельческой культуре он появляется в Навдатоли (II тысячелетие до н. э.), в Чиранде на берегу Ган­га (середина II тысячелетия до н. э.), в Хастинапуре (конец II — начало I тысячелетия до н. э.), а также в некоторых ме­стах Восточного Панджаба в конце I тысячелетия до н. э. Эти датировки намного более поздние, чем те, которые отно­сятся к рисоводческим культурам Юго-Восточной Азии (Бан Као и Нан Нок Тха в Таиланде, V тысячелетие до н. э.) и Южного Китая (культуры цюйцзялин и цинляньган, IV—III ты­сячелетия до н. э.).

 

Появление риса в Индии в литературе часто связывают с миграцией мундаязычных народов, родственных мон-кхмерам из Юго-Восточной Азии. Сама эта миграция была установлена на материале памятников культуры желтой керамики и мед­ных кладов Г. М. Бонгард-Левиным и Д. В. Деопиком. К этому следует добавить, что мунда продвигались в Индию не изоли­рованно, а совместно, может быть даже и по следам движения гималайских и тибето-бирманских по языку народов. Древне­индийские литературные памятники засвидетельствавали ран­нее расселение на севере Индии народов кирата и млечха, о ко­торых имеется ряд свидетельств, что это было манголоидное население, скорее всего говорившее на языках тибето-китай­ской семьи. Об очень раннем расселении монголоидного населе­ния на южных склонах Гималаев говорит доказываемое линг­вистами отделение гималайских и тибетских языков от китай­ского в период между серединой IV — серединой III тысячеле­тий до н. э. (вопрос о древности расселения гималайских и тибето-бирманских народов в Индии рассмотрен подробнее в работе [Чеснов, 1973в]).

 

История земледельческой культуры позволяет нам говорить об очень древней волне гималайского и тибето-бирманского на­селения, распространившейся на запад по южному склону Ги­малаев. Это заставляет со вниманием отнестись к точкам зре­ния, высказывавшимся в разное время, о монголоидных чертах в индо-афганском антропологическам типе, в антропологическом типе шумеров, индийцев. Представляют интерес теории о тибе­то-бирманских связях языка шумеров, а также теории, считаю­щие их прародиной в широком смысле Центральную Азию. Некоторые особенности земледельческой культуры шумеров по­зволяют поставить вопрос о связях со Средней, Восточной и Юго-Восточной Азией.

 

К числу таких свидетельств можно отнести упоминание в одном из клинописных текстов сахарного тростника [Крамер, 1965, 97], происходящего из Юго-Восточной Азии и соседних ре­гионов. Знали в Шумере и опийный мак, родина которого на Востоке Средней Азии [Жуковский, 11971, 701]. Характерно при этом, что древним египтянам, а также хеттам это растение не было известно [Тюменев, 1956, 57]. Обращает на себя внимание разведение шумерами быков индийской зебувидной породы. Предполагают, что они попали к ним из Элама [Parrot, 1960, 74, 75]. Интересно, что на одной из печатей шумеров есть изоб­ражение быка, стоящего в лодке. Это, по-видимому, сцена пе­ревозки быка к алтарю, так как рядом с ним виден жрец в длинной одежде. На спине быка воздвигнуто нечто, напоминаю­щее паланкин, сходный с теми, которые в странах Индостана и Юго-Восточной Азии укрепляют на спинах прирученных сло­нов. В обыденной жизни шумеры таких сооружений на вьюч­ных быках не применяли. Весьма характерны землеобрабаты­вающие орудия шумеров. Оригинальный плуг-сеялка имеет аналогии в Восточной и Юго-Восточной Азии, где используется иногда ручная сеялка из тыквы и направляющей бамбуковой трубы при посадке под кол. Мотыги шумеров с двумя или че­тырьмя зубьями, возможно, имели сходство с древнекитайски­ми орудиями, а также с более поздними землекопными много­зубыми мотыгами Южного Китая, описанными И. Бичуриным. Целину взламывали этими мотыгами, а не плугом. В Шумере мотыга также служила орудием первичной обработки почвы. Связующие звенья между Месопотамией и Юго-Восточной Азией лежали в Иране, Афганистане и в странах, расположен­ных между Гиндукушем, Памиром и Западными Гималаями.

 

Накапливается все больше совокупных данных, говорящих в пользу древнейших связей Юго-Восточной Азии с западным миром, распространявшихся вдоль великих гималайских хреб­тов. В пользу этого говорят упомянутая земледельческая, ос­нованная на рисе и разведении зебувидного скота, культура Гиляна и Талыша, монголоидные примеси в средиземноморских антрополагических типах, языковые связи шумеров с тибето-бирманцами и аустроазиатами (мунда и мон-кхмерами), нако­нец, связи оловянистых бронз Кавказа и Передней Азии с бронзами Юго-Восточной Азии. Последняя теория развита со­ветским историком бронз И. Р. Селимхановым. Он показал, что на западе в III тысячелетии до н. э. медно-мышьяковистые сплавы начинают уступать место медно-оловянным сплавам [Селимханов, 1960]. Как полагает И. Р. Селимханов, олово по­ступало на Кавказ и в Переднюю Азию из Юго-Восточной Азии, где расположен «оловянный пояс», тянущийся через Бир­му, Таиланд и Малайю. Характерна, что эти взгляды И. Р. Се­лимханов развивал еще до своего знакомства с находками древнейшей оловянистой бронзы в Юго-Восточной Азии, датиро­ванной IV—III тысячелетиями до н. э. [Селимханоав, 1970а, 59—77]. Анализ таиландских бронз еще более укрепляет его теорию [Селимханов, 1970б].

 

Что же касается раннего появления на западе просяных культур (они уже возделывались в европейском неолите), то в этом случае вероятнее говорить о степном пути их распростра­нения. Последние ботанические исследования все более настой­чиво помещают центр доместикации просяных в Восточную Азию, включая Китай и Монголию. Чумизу, обнаруженную Н. И. Вавиловым и Д. Д. Букиничем в Афганистане, а также обычное просо (Panicum mileaceum) первый считал происходя­щими из Восточной и Юго-Восточной Азии [Вавилов, Букинич, 1929, 318]. В связи с историей проса мы должны затронуть во­прос о его глубокой древности у тибетских народов, населяв­ших современный Северо-Западный Китай. Чжоусцам, имев­шим этногенетические связи с тибетскими народами, был из­вестен культ Хауцзи (Князя проса). По-видимому, этот образ — позднейшая замена образа Матери проса. Участие север­ных Тибето-бирманцев в передаче проса на запад вполне веро­ятна, но большего ,сказать пока мы не можем. Очевидно только, что появление проса в Еврапе могло произойти благодаря опо­средствующей роли древней земледельческой культуры на Ху­анхэ. Не следует упускать из виду, что одомашненные просяные растения из приморских областей Восточной и Юго-Восточной Азии могли очень раоа устремиться на Запад другим путем – южным гималайским. В пользу этого предположения нет архео­логических свидетельств, но распространенность различных ви­дов проса (Setaria italica, Panicum mileaceum, Coix lacryma Jobi и др.) на южных склонах Гималаев очень показательна.

 

Все данные, относящиеся к земледельческой культуре наро­дов Западных Гималаев и соседних областей, характеризуют с разных сторон тот факт, что в этой горной стране находилась зона контакта двух земледельческих культур двух областей, из которых одна представлена Передней Азией, а другая — Юго-Восточной. Этот факт подтверждает приведенные выше данные, что вдоль цепей Гималайских гор проходили некогда интенсив­ные культурные связи. Они существовали в период развитой бронзы, когда подвижность населения давала важные этногене­тические последствия.

 

 

 

Некоторые этногенетuческuе выводы

 

 

 

Н. Л. Членова, исследователь карасукской культуры, в по­следние годы выступила с теорией, согласно которой карасук­ская бронза вместе с близкой к ней ордосскай, монгольской и аньянской являются последовательными этапами распростра­нения единой традиции, восходящей к бронзовым комплексам Северного Ирана и Хорезма (камышлинский этап суярганской культуры — конец III, начала II тысячелетия до н. э.). Во II – начале I тысячелетия до н. э., по мнению Н. Л. Членовой, на обширной территории Евразии — в Маньчжурии, Ордосе, Мон­голии, Забайкалье, Туве, Минусинской котловине, на территории Казахстана, Хорезма, Северного Ирана, Северного Кав­каза, в лесостепной Украине, в Крыму, Венгрии и в Централь­ной Европе (в зоне гальштадской и лужицкой культур) в брон­зе были распространены близкие типы стрел, кинжалов, кон­ского убора, ножей, керамики, украшений и обряда погребения [Членова, 1972, 133].

 

Другой специалист по карасукской эпахе, Э. А. Новгородо­ва, в основу теории происхождения этой культуры кладет свя­зи с Центральной Азией. Э. А. Новгородова не отрицает при­внесенных внешних компонентов в карасукской культуре, но указывает также на местный субстрат, идущий от афанасьев­ско-окуневской эпохи. Новую в сравнении с предшествующей (окуневской) стадию монголоидизации населения она объясняет связями с Центральной Азией [Новгородова, 1970, 171—174]. Нужно отметить, что антрополог В. П. Алексеев считает источ­ником физического типа населения карасука памиро-ферган­скую группу [Алексеев, 1962]. Как известно, впервые в Юж­ной Сибири монголоидное население появилась на месте афанасьевского европеоидного в начале II тысячелетия до н. э., в окуневскую эпоху. Несомненно, что окуневцы — одна из со­ставных частей более позднего карасукского населения [Исто­рия Сибири, 1968, 170].

 

На основании изучения антропологического типа окунев­цев говорят об их движении с юга. Нам кажется, что в куль­туре окуневцев есть несомненные южные черты (орнамент, нанесенный отступающей лопаточкой, захоронения черепов от­дельно от всего тела, пламеневидные ножи-кинжалы, почи­тание змеи), но маловероятно, что они заимствованы с терри­торий, лежащих непосредственно к югу от Минусинской кот­ловины. Там не найдено истоков хозяйства (скотоводства) и других элементов культуры окуневцев. Зато названные черты окуневцы могли принести с запада (из Средней Азии), куда через Западные Гималаи и Памир проникли элементы культу­ры Юго-Восточной Азии вместе с монголоидным населением. В ряде работ Б. А. Литвинский и другие исследователи показа­ли, что горы не были абсолютным препятствием для миграций населения, что пути миграций совпадали с путями торговли, осо­бенно торговли металлом. Через горы, по мнению Б. А. Литвин­ского, поддержанному К. Йеттмаром, пролегали историко-куль­турные и этногенетические связи между районом Гиндукуша, Юго-Западными Гималаями и культурами эпохи бронзы в евра­зийских степях на севере. Особенно убедительные доказательст­ва южных связей горного населения Памира относятся к сак­ской эпохе. Саки Памира получали наглазники-раковины из Индии [Литвинский, 1972, 178; Jettmar, 1973]. Как полагает Б. А. Литвинский, связи с Индийским субконтинентом могли возникнуть в эпоху поздней бронзы [Литвинский,1964, 196]. О. Н. Бадер ставит вопрос о «малайском», т. е. южномонголо­идном элементе в Волго-Камье не только в эпохи бронзы и же­леза, но и в неолите [Бадер, 1966, 205]. Разнообразные материа­лы свидетельствуют о постоянном, идущем от эпохи неолита при­токе монголоидного населения в Среднюю Азию и Южную Си­бирь. Не отрицая значения центральноазиатского источника этих элементов, особенно в позднейшие времена, мы обращаем вни­мание на другой путь — именно памиро-гималайский, по кото­рому могли распространяться монголоиды недифференцирован­ных антропологических типов, близких к восточногималайскому.

 

В современной археологической литературе хорошо обосно­вано мнение, что один из компонентов карасукского населения, а также более позднего тагарского, был представлен предками кетов (Б. О. Долгих, А. П. Дульзон, Н. Л. Членова, Э. А. Нов­городова, М. Д. Хлобыстин и др.). Это подтверждается данны­ми топонимики, этнографическими данными о кетской матери­альной культуре, украшениях и т. д. В свою очередь, современ­ные кеты не являются только потомками карасукцев, они вос­приняли различные местные и пришлые компоненты. Проблема происхождения кетов наиболее полно освещена работами С. И. Вайнштейна и Е. А. Алексеенко. Эти авторы приходят к выводу, что появление кетов (енисейцев) на енисейском севере относится к сравнительно позднему времени — незадолго до по­явления русских в Сибири. В быту кетов обнаруживается много элементов, свойственных культуре южных скотоводов (распаш­ной халат, особенности пищи, тип шаманскога бубна, предание о былом коневодстве и т. д.). Названные автары не проходят и мимо данных лингвистов (Г. Рамстедт, К. Доннер и др.) о сло­варных связях языка кетов с тибето-бирманскими языками [Вайнштейн, 1951; Алексеенко, 1973].

 

В пользу южных истоков этногенеза кетов на основании лингвистики и данных мифологии высказались В. В. Иванов и В. Н. Топоров [Иванов, Топоров, 1964]. Последний выступил так­же с обоснаванием языковых связей кетов с буришами; кетско-бурушаские связи он приводит как одно из доказательств юж­ных истоков этногенеза кетов [Топоров, 1969]. Теория о вхож­дении кетского языка в центральноазиатский языковой союз была поддержана А. П. Дульзоном [Дульзон, 1968]. Уже один тот факт, что предки кетов, буришей и тибето-бирманцев, судя по языковым материалам, когда-то вместе проходили общие этногенетические этапы, заставляет нас еще внимательнее при­глядеться к горным районам Памира, Гиндукуша и Западных Гималаев.

 

В настоящее время появляется все больше оснований счи­тать, что один из этапов этногенеза буришей происходил в бас­сейне Тарима, где в древности обитало европеоидное население. Исследователи там помещают топоним Bruzha/Bruza, которым в тибетских и китайских источниках обазначается государствен­ное образование буришей, известное затем в Гильгите. В пользу таримских истокав этногенеза буришей, т. е. той точки зрения, которую в последнее время отстаивает К. Йеттмар, говорят не­которые историко-этнографические данные, например принад­лежность буришского лука к центральноазиатскому сложному типу [Balfur, 1932]. В пользу таримскай теории происхождения буришей свидетельствуют упомянутые связи названий домашних растений в их языке с индоевропейскими названиями: в этой зоне, близкой к евразийским степям, могли осуществляться бу­ришско-индоевропейские контакты..

 

Таримская теория происхождения буришей объясняет уста­новленные наукой связи их языка с кетским, поскольку наме­чается конкретная зона контактов предков этих двух народав.

 

Сложный этногенетический узел в районе Памира и Западно­гималайской области характеризуется еще одной, при этом очень важной чертой. Из восточных языков енисейский (кетский) и тибетский, согласно концепции К. Боуда, стоят в наибольшей близости к шумерскому [Bouda, 1938]. Работы этого автора су­щественно поколебали урало-алтайскую гипотезу Ф. Гоммеля (первая четверть ХХ в.). Тезис о пришлом происхождении шу­меров принят абсолютным большинством современных исследо­вателей. В специальных работах по этому вопросу настойчиво развиваются различные варианты теорий об их происхождении с востока.

 

Исходя из тибето-бирманских связей шумерского языка, В. Христиан выдвигает гипотезу об их восточногималайской пра­родине [Christian, 1961]. Однако, считая аргументы в пользу ти­бето-бирманских связей все еще недостаточными, А. Хольдар высказывается за центральноазиатское происхождение шуме­ров [Holdar, 1965]. В пользу теории о восточном происхождении шумеров ряд палеэтнографических данных приводят и советские археологи и этнографы [Хлопин, 1960; Толстова, 1971].

 

Итак, принятие или отрицание тибето-бирманских связей шумеров лежит в центре обсуждаемой проблемы в настоящее время. Нам представляется, что, принимая гипотезу о связях шумеров с тибето-бирманцами, место их контакта следует по­местить скорее всего в область Западных Гималаев, куда рас­пространилась южная земледельческая культура. Эти контакты, относящиеся к началу формирования вторичных земледельче­ских культур, разумеется, охватывали не только шумеров и местных тибето-бирманцев. Очевидно, с юга был занесен также пласт аустрических (мон-кхмерских и малайско-полинезий­ских) языков, с которыми в шумерском оказывается общим сло­во, обозначающее плод фруктовых деревьев или злаков. П. Ри­ве сближал шумерское buru с меланезийским bula-bula («кусок ямса»), pure («плод») — с полинезийским pura-pura («зерно»), индонезийским biri («зерно»), мон-кхмерским plai, plei, pleh («плод») и т. д. [Rivet, 1939, 10]. Может оказаться, что и буру­шаское balt («яблоко») родственно этим словам. Шумерская земледельческая культура с заливкой поля перед его обра­боткой, использованием волов для топтания залитого поля ради уничтожения сорняков и выравнивания поверхности, а также применение бороны-нивелиратора, сев не вразброс, а в борозду с помощью сеялки и другие уже рассмотренные фак­ты — все это не может быть изолированным явлением в земле­дельческой культуре и генетически тяготеет к Юго-Восточной Азии.

 

Несомненно, в эпоху контактов, связанную с взаимодейст­виями между земледельческими культурами в начале III тыся­челетия до н. э., шумеры были соседями не только названных народов, но и урало-алтайцев. Этот вопрос в свое время затра­гивал В. Н. Чернецов [Чернецов, 1947]. Вопрос о связях урало­алтайцев с аустроазиатскими языками был поднят в работах Ф. Хевеши. Значительный прогресс в этом направлении был до­стигнут в результате археологических исследований кельтеми­нарской культуры в Средней Азии [Виноградов, 1957]. На этно­графическом материале об орудиях рыбной ловли вопрос о свя­зях уральских народов с южными, в частности дравидийскими, был поставлен В. И. Васильевым [Васильев, 1962]. Наканец, Г. И. Пелих в работе о происхождении селькупов коснулась и темы этногенетических связей селькупов и кетов с шумерами [Пелих, 1972, 159—176].

 

Разносторонние связи тибето-бирманцев с носителями аустро­азиатских языков, кетского, бурушаски и даже шумерского поз­воляют сделать вывод о взаимадействии всех этих народов на конкретной территории и поставить вопрос о последующем их расселении.

 

История юговосточноазиатской земледельческой культуры характеризует ее как ту хозяйственную основу, которая дала возможность тибето-бирманцам и другому южному населению продвинуться вдоль гималайских хребтов на запад и сыграть там важную роль в этногенетических и культурных процессах. Согласно развиваемым здесь взглядам, тибето-бирманское на­селение могло принять участие в сложении степных скотоводче­ских культур II тысячелетия до н. э. и, продвинувшись из сте­пей на территорию современного Северо-Западного Китая, ока­заться там в новом этногенетическом узле. Со II тысячелетия до н. э. из этого центра начинается движение скотоводов на юг вдоль западного меридионального пути, а также на восток, в бассейн Хуанхэ. Последнее направление было представлено движением чжоусцев в конце II тысячелетия до н. э.

 

Что же касается этногенеза китайцев, то наши материалы говорят о двух его стадиях: 1) определенные южные связи со времени возникновения производящего хозяйства вплоть до эпо­хи Шан-Инь; 2) западные связи в эпоху поздней бронзы.

 

Обращение к этногенезу народов Сибири, их истории и культуре показывает, что эти вопросы нельзя понять без рас­крытия связей с более южными народами, создавшими развитые оседлаземледельческие культуры. То же самое следует сказать о происхождении многих отсталых охотничье-собирательских на­родов Восточной, Южной и Юго-Восточной Азии. Единство эт­ногенеза и истории культуры народов, создавших великие зем­ледельческие культуры, очаги цивилизации и классового об­щества, с народами, задержавшимися на стадии непроизводяще­го хозяйства, заставляет с сомнением рассматривать последних как чистых представителей самой древнейшей охотничье-соби­рательской стадии. В этногенетическом плане обращение к та­ким отсталым народам, отделившимся от генеральной линии истории человечества в какие-то ее переломные моменты, позво­ляет прояснить многие темные до сих пор страницы. Все это еще раз показывает, что этногенез народов, стоящих на самых различных уровнях социально-экономического развития,— одна общая проблема.

 

Эти выводы имеют непосредственное отношение и к пробле­ме возникновения хозяйственно-культурных типов, которые ав­тор, основываясь на работах С. П. Толстова [Толстов, 1932; Толстов, 1961], М. Г. Левина [Левин, 1947], М. Г. Левина и Н. Н. Чебоксарова [Левин, Чебоксаров, 1955; Левин, Чебокса­ров, 1957], рассматривает прежде всего с позиций общественного разделения труда и считает, что они начинают формироваться в неолите и особенно четко выделяются с началом эпохи брон­зы. Все данные говорят о том, что контакты между земледель­ческими культурами были обогащены колоссальными экономи­ческими связями эпохи металла. Развитие производительных сил дало тогда толчок «первому крупному общественному разделе­нию труда» — отделению от земледельцев скотоводческих наро­дов. Окраинные охотничье-рыболовческие народы, примером ко­торых могут быть кеты, не оказались в стороне от этих событий, культурные и этногенетические контакты также их коснулись. Без соприкосновения с важнейшими культурными переворотами древности этот народ не смог бы дать нам ответ на неясные до сих пор вопросы истории древнейших культурных народов, та­ких как китайцы и шумеры.

 

1 Конечно, мы можем говорить о сложении в Канаде, США или Австра­лии своих земледельческих культур, но это явление сравнительно недавнего времени. Н. И. Вавилова, как селекционера, интересовали традиционные земледельческие культуры, донесшие из глубины веков генетический фонд культурных растений, который нужно было поставить на службу современ­ным потребностям.

 

Алексеев В. П. О брахикранном компоненте в афанасьевской культуре,— «Советская этнография», 1961, № 1.

 

Алексеев В. П. Основные этапы истории антропологических типов Ту­вы,— «Советская археология», 1962, № 3.

 

Алексеенко Е. А. Южносибирские элементы в культуре кетов,— IX Меж­дународный конгресс антропологических и этнографических наук. До­клады советской делегации, М., 1973.

 

Бадер О. Н. Мезолит лесного Приуралья и некоторые общие вопросы изу­ чения мезолита,— в кн.: «У истоков древних культур (эпохи мезолита)», «Материалы и исследования по археологии СССР», № 126, М.—Л., 1966.

 

Богаевский Б. Л. Раковины в расписной керамике Китая, Крита и Три­полья,— «Известия Государственной Академии истории материальной культуры», т. 6, вып. 8—9, Л., 1931.

 

Бичурин И. Земледелие в Китае, СПб., 1844.

 

Биддолф [Д.], Народы Гиндукуша, Асхабад, 1889.

 

Бонгард-Левин Г. М., Деопик Д. В. К проблеме происхождения народов мунда,— «Советская этнография», 1957, № 1.

 

Вавилов Н. Мировые центры сортовых богатств (генов) культурных ра­стений,— «Известия Государственного Института опытной агрономии», т. V, № 5, 1927.

 

Вавилов Н. И. Опыт агроэкологического обозрения важнейших полевых культур, М.—Л., 1957.

 

Вавилов Н. И. Пять континентов, М., 1962.

 

Вавилов Н. И. Избранные труды, т. 5, М.—Л., 1965.

 

Вавилов Н. И., Букинич Д. Д. Земледельческий Афганистан, Л., 1929.

 

Вайнштейн С. И. К вопросу об этногенезе кетов,- «Краткие сообщения Института этнографии АН СССР», т. XIII, М., 1951.

 

Васильев Л. С. Земледелие в древнем Китае.- «Вестник истории миро­вой культуры. 1960, № 2.

 

Васильев В. И. Проблема происхождения орудий запорного рыболовст­ва обских угров,— «Сибирский этнографический сборник», IV, М., 1962.

 

Виноградов А. К вопросу о южных связях кельтеминарской культу­ры,— «Советская этнография», 1957, № 1.

 

Декандоль А. Местоположение возделываемых растений, СПб., 1885.

 

Деопик Д. В., Постников А. В. Из опыта составления карт по древ­ней и средневековой истории стран Юго-Восточной Азии, — «Вестник МГУ», востоковедение, № 2, 1973.

 

Дульзон А. П. О древней центральноазиатской языковой общности, в кн.: «Вопросы русского языка и его говоров», Томск, 1968.

 

Ерыгин П. С. Физиологические основы орошения риса, М.—Л., 1950.

 

Жуковский П. М. Культурные растения и их сородичи, Л., 1971.

 

Иванов В. В., Топоров В. Н. Лингвистические вопросы этногенеза ке­тов в связи с проблемой вхождения их в циркумполярную область, М., 1964.

 

История Сибири, Новосибирск, 1968.

 

Итс Р. Ф. Этническая история юга Восточной Азии, М., 1972.

 

Кашина Т. И. Неолитические памятники Китая и проблема западных кор­ней яншао,— «Археология Северной и Центральной Азии», Новосибирск, 1975.

 

Крамер С. Н. История начинается в Шумере, М., 1965.

 

Крюков М. В. Иньская цивилизация и бассейн Хуанхэ,— «Вестник исто­рии мировой культуры», 1960, № 4.

 

Левин М. Г. К проблеме исторического соотношения хозяйственно-культур­ных типов в Северной Азии,— «Краткие сообщения Института этногра­фии АН СССР», вып. 11, 1947.

 

Левин М. Г., Чебоксаров Н. Н. Хозяйственно-культурные типы и историко-этнографические области,— «Советская этнография», 1955, № 4.

 

Левин М. Г., Чебоксаров Н. Н. Вводная глава в кн.: «Очерки общей этнографии (Общие сведения. Австралия и Океания, Америка, Африка)», М., 1957.

 

Литвинский Б. А. Таджикистан и Индия,— сб. «Индия в древности», М., 1964.

 

Литвинский Б. А. Древние кочевники «крыши мира», М., 1972.

 

Микулинский С. Р., Маркова Л. А., Старостин Б. А. Альфонс Декандоль, М., 1972.

 

Народы Восточной Азии, М.—Л., 1965.

 

Народы Передней Азии, М., 1958.

 

Народы Южной Азии, М., 1960.

 

Новгородова Э. А. Центральная Азия и карасукская проблема, М., 1970.

 

Пелих Г. И. Происхождение селькупов, Томск, 1972.

 

Селимханов И. Р. Историко-химические и аналитические исследования древних предметов из медных сплавов, Баку, 1960.

 

Селимханов И. Р. Разгаданные секреты древней бронзы, М., 1970.

 

Селимханов И. Р. О двух этапах в истории древней металлургии,— «Материалы к всесоюзной сессии, посвященной итогам археологических и этнографических исследований 1969 г. в СССР», Баку, 1970.

 

Синская Е. Н. Историческая география культурной флоры, Л., 1969.

 

Суринов В. М. Наследие Н. И. Вавилова и история агрономии,— «Совет­ский архив», 1969, № 1.

 

Сыма Цянь. Исторические записки, т. 1, М., 1972.

 

Толстов С. П. Очерки первоначального ислама,- «Советская этнография», 1932, № 2.

 

Толстов С. П. Некоторые проблемы всемирной истории в свете данных современной исторической этнографии,— «Вопросы истории», 1961, № 11.

 

Толстова Л. С. Древнейшие юго-западные связи в этногенезе каракалпа­ков,- «Советская этнография», 1971, № 2.

 

Топоров В. Н. Несколько замечаний о фонологической характеристике центральноазиатского языкового союза (ЦАЯС) ,— в кн. «Происхождение аборигенов Сибири», Томск, 1969.

 

Тюменев А. И. Государственное хозяйство Древнего Шумера, М.—Л., 1956.

 

Флеров К. К. По Китаю,- «Природа», 1959, № 3.

 

Хлопин И. Н. К характеристике этнического облика ранних земледельцев Южного Туркменистана,— «Советская этнография», 1960, № 5.

 

Чебоксаров Н. Н. Антропологический состав населения — «Народы Во­сточной Азии», М.—Л., 1965.

 

Чебоксаров Н. Н., Чеснов Я. В. Некоторые проблемы агроэтнографии в Юго-Восточной Азии,— «Советская этнография», 1967, № 3.

 

Чеснов Я. В. Юго-Восточная Азия — древний культурный центр, — «Во­просы истории», 1973а, № 1.

 

Чеснов Я. В. Доместикация риса и происхождение народов Восточной и Юго-Восточной Азии,— «IX Международный конгресс антропологиче­ских и этнографических наук (Чикаго, сентябрь 1973). Доклады совет­ской делегации», М., 1973б.

 

Чеснов Я. В. Распространение риса в Южной Азии и некоторые вопросы этногенеза,— в кн.: «Очерки экономической и социальной истории Ин­дии», М., 1973в.

 

Чернецов В. Н. О проникновении восточного серебра в Приобье,— «Ма­териалы и исследования по археологии СССР», т. 2, 1947.

 

Членова Н. Л. Хронология памятников Карасукской эпохи,- «Материалы и исследования по археологии СССР», № 182, М., 1972.

 

Åberg E. Cereals апd Peas from Eastern Tibet,— «Landbrukshooskol ans annaler», vоl. 15, 1948.

 

Ваlfur Н. Notes on the Composite Bow from Hunza, - «Man», 1932, vol. ХХХII, № 194.

 

Вауаrd D. Т. An Early Indigenous Bronze Technology in North-East Thai­land,- «28th Congress of Orientalist», Canberra, 1971.

 

Вауаrd D. Т. On Chang's Interpretation of Chinese Radiocarbon Dates,— «Current Anthropology», 1974, vol. 16, № 1.

 

Н. Веrgеr, Mittelmeerische Kulturpflanzennamen aus dem Burušaski,— «Münchener Studien zur Sprachwissenschaft», 1956, Hft. 9.

 

Воudа K. Die Berühungen des Sumerischen zum Baskischen, Westkaukasi­schen und Tibetischen,— «Mitteilungen der Anthropologischen Gesellschaft in Wien», 1938, Bd. ХII, Hft. 3.

 

Сhаng Кwаng-сhih. The Beginnings of Agriculture in the Far East,— «Antiquity», 1970, vol. XLIV.

 

Сhаng К. С. Reply,— «Current Anthropology», 1975, vol. 16, № 1.

 

Cheng Тe-k'un. The Beginning of Chinese Civilisation,-«Antiquity», 1973, vol. XLIV, № 187.

 

Сhristiаn V. Die Herkunft der Sumerer, Wien, 1961.

 

Наhn Е. Der Hirse, sine geographische Verbreitung und seine Bedeutung für die älteste Kultur,— «Zeitschrift für Ethnologie», 1894, Bd. 26.

 

Ноldаr А. Woher kamen die Sumerer? - «Bibliotheca Orientalis», Leiden, 1965, vol. 22.

 

Нurlеу J. People of Baltistan,— «Natural History», 1961, vol. 76, № 9.

 

Jettmar K. Innerasiatische Elemente in der Kultur der Dard Völker,— «Тру­ды XXV Международного конгресса востоковедов», т. IV, М., 1963.

 

Lаufеr В. Sino-Iranica, Chicago, 1919.

 

Маsреrо Н., Ва1аzs Е. Histoire et institutions de lа Chine ancienne, Pа­ris, 1967.

 

Mémoires de lа Delegation archeologiques en Perse, t. XXV, Paris, 1934.

 

Nеbесkу-Wоitоwitz R. Where the gods are mountains, London, 1956.

 

Nishimurа А. Mud sled used in muddy tidal zone of Southeast Asia,— «Труды VII Международного конгресса антропологических и этнографи­ческих наук», т. 5, М., 1970.

 

Раrrоt А. Summer, Paris, 1960.

 

Rivеt Р. Sumérrien et océanien, Paris, 1929.

 

Siigеr I. Ethnological Field Research in Chitral, Sikkim and Assam, Køben­havn, 1956.

 

Vоigt М. Kafiristan, Breslau, 1933.