Люди науки: остановки в пути

Источник публикации: Журнал «Знание – сила» №7, 2002.

Люди науки:
Остановки в пути

Есть наука — этнография, правда, на Западе и в Америке она называется этнологией. Причина — в традиции. В России этнографы изучали быт, язык, одежду, обычаи малых народов, и это называлось этнографией. На Западе акцент делался на психологию, менталитет, и потому наука называлась этнологией. Сегодня наши этнографы считают, и не без оснований, себя ближе к этнологам (так часто и называют), чем к этнографам. Об одном таком этнографе «новой формации», известном ученом Яне Чеснове, шел разговор в третьем номере нашего журнала, в статье Галины Бельской. Сегодня речь идет о восприятии мира и понимании его человеком, чья специальность – понять, что делает немца немцем, а ингуша ингушом.

Все люди — родня

Когда человек всегда в пути, с ним трудно встретиться. Сейчас на своем столе я нахожу кассеты с голосом Яна Чеснова. Он продолжает наш разговор. Ему он так же необходим, как и мне. Он углубляется в свое сознание, чтобы понять, объяснить, обозначить, определить то, что до сей поры было неопределенным, неясным. Если попытаться следовать за ним в движении его мысли и в рамках его логики, остановки-вопросы будут возникать одновременно. Так оно и получается — мы беседуем, хотя он в Ингушетии, а я в Москве с магнитофоном и его кассетой.

Он говорит:

- Не секрет, что наиболее удачно работа идет в транспорте. Однажды я ехал из Грозного в Шали, в предгорный район, вместе с одним известным чеченским этнографом — Саид-Мамедом Хасиевым. Автобус был набит чеченцами, но скоро, увидев, что среди них есть не чеченец, люди, находясь вблизи меня, сразу перешли на русский. Это соблюдение чеченского этикета — проявление уважения к гостю.

Скажем от себя — еще и проявление удивительной деликатности, вежливости, свойственное отнюдь не всем даже на первый взгляд более цивилизованным народам.

- В этой толчее вопросы можно задавать самые разные и тонкие. Там я спросил, например: у кого чести-почести больше, у мужчины или у женщины? Одни говорили, что у женщины, потому что она — мать, другие — что у мужчины. И лишь один сказал, что вопрос неправильно сформулирован, потому что все зависит от конкретного человека.

Действительно, мой вопрос был провокационным, поставлен неправильно. Я это сделал специально, чтобы найти того, кто это поймет. И заметил только один человек. К нему-то мы вместе с Хасиевым и пришли потом в гости. Он оказался настоящим кладезем, великолепным информантом, то есть тем человеком, который способен к рефлексии — способен критически взглянуть на себя, свой мир и свою культуру. И нашли мы его — в пути.

Другой эпизод. Я еду из Грозного в Назрань. В общем вагоне много народа. Я начинаю задавать серьезные вопросы, и весь вагон участвует, отвечает, спорит, тогда я собрал удивительный материал…

Голос Яна замолкает, и я вспоминаю свою дорожную историю. Еду из Каунаса в Москву в рождественскую ночь. На платформе мало народа, и вагон почти пустой. Однако в моем купе — литовец. Его провожают с корзинками, сумками, свертками. Я стою у окна, поезд медленно набирает скорость, мелькают огни, неясные очертания зданий, заснеженные деревья. «Сейчас попрошу у проводницы другое купе». В это время мой литовец окликает меня, я оборачиваюсь и обмираю. Через открытую дверь вижу купе, превращенное в терем, сказку, скатерть-самобранку, — все подходит. Потому что горят свечи и цветные фонарики, откуда-то сверху струятся пестрые ленты, а стол и две нижние скамьи-лежанки превращены в щедро накрытый стол со сверкающим хрусталем, серебром, графинчиками, вазочками, тарелочками. А в них — одних только блюд из грибов и картофеля больше тридцати. Домашние колбасы, копченый угорь — всего не перечислишь. Литовец смущенно, краснея и сильно печалясь, говорит, что просит, умоляет меня разделить с ним трапезу, а иначе он уж и не знает, как быть.

Дело в том, что в рождественскую ночь только самые чрезвычайные обстоятельства могут заставить человека покинуть свой дом. Есть традиция, закон, и они никогда не нарушаются. Поэтому его родные принесли ему все, что положено иметь на столе, чтобы он (с кем Бог пошлет, раз так случилось) радостно встретил вошедшего в мир младенца Иисуса. Это соединит его с родными, и он не будет отделенным, одиноким.

С этой минуты ночь для меня обрела особый смысл, она пошла неспешно, с улыбкой. Мы пробовали от каждого блюда понемногу, а собеседник мой рассказывал, что за чем положено кушать и почему. Он рассказывал естественно, убежденно, и я вдруг почувствовала гордость, что такие люди есть, это ведь не колбасу на газете кромсать и водкой запивать из майонезных банок…

Я впервые так праздновала появление Христа. Утром в Москве, прощаясь на перроне, он со слезами благодарил меня. А я его.

Голос Яна в это время говорил: «Собственно, все люди — родня».

- В транспорте люди пускаются в откровенность. И это понятно, потому что слепой случай собрал людей вместе, они могут больше вообще не встретиться. Например, я уезжаю, захожу в сельсовет отметить командировку, там женщины, они знают, что я уеду, поэтому могу задать самые трудные вопросы. Я их женщинам и задаю. И именно там, в ауле Егерухай в Адыгее, мне удалось открыть существование тайных женских союзов, связанных с особенностями женской культуры. О них никто не знал. Представляешь? Я узнал первым и страшно радовался и гордился.

Но почему в дороге, не в смысле физического перемещения, а нравственном состоянии, почему нам так легко общаться? Вот о чем я хочу спросить его, но он, повинуясь общей нашей логике, сам себя спрашивает и ищет ответ.

«Вселенная — не наша»

- Я хочу рассказать одну историю, которой много тысяч лет, точнее, около пяти, и речь пойдет об эпосе о Гильгамеше. Был такой царь в древней Месопотамии, в городе Уре, он был удачлив, богат, всячески развлекался, и вдруг в один прекрасный день все это ему надоело, и он захотел уйти. Ушел и стал безобразничать, проказничать. Тогда боги создали ему противника по имени Энкиду, волосатого сильного человека. Но они подружились и пошли вместе странствовать. Творили какие-то бессмысленные подвиги: убили чудовище, срубили гигантский кедр. Им было весело и счастливо, и когда Энкиду умер, Гильгамеш с великой печалью вспоминает эти походы с другом, милым сердцу. Вспоминает, что они творили, и задумывается, почему так горестно, когда друг покинул его? Его потрясла эта потеря.

А что же произошло? Они занимались тем, что можно назвать творением поступков. Рубка кедра, убийство чудовища Хумбабы, добыча цветка бессмертия. Все это — неморфологическое действие, оно не направлено ни на какую цель. Это не трудовая нагрузка и вообще никакое не действо. Это деяние само по себе — вот к чему тянется душа человека. Суть путешествий Гильгамеша с Энкиду — в поступках, в которых созидается человечность. Для этого и нужен был Энкиду или Другой. Мы часто это пишем с большой буквы — вот кто такой Энкиду.

Понятно, что это антропологическое прочтение эпоса. Тем оно и интересно. Нас всегда учили, что поступки должны иметь цели, а цели должны быть важными и справедливыми. Но что важно и справедливо? И кто берет на себя роль говорить о долге, долженствовании?

- Однажды я гостевал в Абхазии, в селе Блабурхва, знаменитом еще с начала века тем, что там более, чем в других селах, хранят и чтят старину. Я приехал туда, поселился, иду как-то, вдруг из калитки выходит мужчина, перегораживает мне путь рукой, обращается со словами приветствия и говорит такую фразу: «Зайди, чтобы я был человеком».

Понятно, что нужно зайти, сесть с ним за стол, но что имел в виду этот почтенный абхаз, когда говорил «чтобы я был человеком»? Он имел в виду, что мы вместе, закусив тем, что есть в доме, отправимся в некий путь, естественно, не сходя со стула, под сенью дерева, стоявшего во дворе. Мы отправимся в путь, беседуя, и станем путниками, как Гильгамеш с Энкиду. Куда мы отправимся? Это вопрос непростой.

Есть чеченская пословица: «Вселенная не наша». Произносят ее с каким-то сожалением, что-то вроде: «Эх, ма!» или «Эх, жизнь!». Ответ на эту сентенцию находится в других речениях кавказцев, тех же абхазов, где говорится: «Мы в гостях у Бога». Поэтому можно меняться ролями, сменить позицию гостя на роль хозяина и наоборот. Если это умные люди, то может получиться красивая игра: мы в гостях у Бога, Вселенная не наша. Мы гости. А гость, кто он такой? Человек, который временно пришел и уйдет. Гость — находящийся в пути.

И наиболее крупные мои удачи связаны были с тем, что я использовал этот архетип гостя. Есть много нюансов в этом архетипе. Люди говорят на Кавказе: «Гость приносит семь счастий, одно или шесть оставляет, остальные уносит». Или еще: «Гость приносит благо». Этим можно пользоваться, естественно, не в своих личных прагматических интересах, а создавая определенный климат, атмосферу, при которых путь в другую культуру станет возможен.

Путь в никуда, поначалу просто поступок — вот что такое гощение. Он не имеет прямой цели, и если говорится иногда, что гощение — это обмен информацией, это правда, но самая примитивная, незатейливая. Я попробую объяснить, что значит неморфемный, но поступок. Это — абсолютная открытость, незащищенность и готовность что-то совершить, по большому счету — сама готовность.

Мой вопрос повисает: «О чем ты?», и он отвечает: «Попробую сказать это же самое по-другому, метафорически. Слушай».

- Есть такая гора в Абхазии — Анакопия, довольно высокая, над самым морем около Нового Афона, и на этой горе я задержался с друзьями до самых звезд. Спуск с нее — длинный, по благоустроенной дороге. Мой друг Руслан Гожба, хороший знаток абхазской традиции, обнял меня за плечи, стоя на самом краю пропасти, и говорит: «Давай шагнем по-абхазски». И мы шагнули вниз в темноту и пошли прямо по крутому спуску. И оказались на месте. Что это? Безумие? Глупость? Ведь это — риск. Ничем не оправданный, совсем ненужный. Нет, скажу я. Он нужен мне, чтобы ощутить Другого, понять то, что понимает он. Как иначе это сделать? Испытание — да. Но… нечто вроде шаманского полета тела — вниз, души — вверх. А этнография — это очень серьезно.

Игра

Если же вернуться к тому абхазу, который преградил путь, сказав, с нашей точки зрения, загадочные и странные слова: «Зайди, чтобы я был человеком», стоит задуматься, какую роль отводят люди игре. И вообще, отдают ли они себе отчет в том, что они «в гостях у Бога» и игры здесь — отнюдь не праздные, а наполненные смыслом, подчас опасные, но, похоже, именно они делают человека человеком? «Что наша жизнь? Игра!» Возможно, поэт хорошо это чувствовал, потому так и написал. Антрополог еще и знает. Что же он знает об этом?

- В Хевсурии гостю положено спать в неотапливаемом помещении, я спал на втором этаже при температуре минус 12. Был научный миф о хевсурах, он рассказывает о том, что их первый раз увидели в рубахах до колен из толстого синего сукна с алым крестом от плеча до плеча. У них были огромные мечи и круглые щиты, потому и назвали их потомками крестоносцев. Я своему хозяину и говорю: «У вас в старину были такие прекрасные одежды, домотканые с крестами», он спокойно так отвечает: «Ты на них спишь». «Как?». Я бегу наверх, откидываю матрац и под матрацем вижу расстеленные эти изумительные синие домотканые рубахи! А под кроватью — ящик, и в нем — меч и щит. Вряд ли нужно говорить о моей радости и изумлении. Они оживились, давайте, говорят, устроим турнир.

Турнир — вещь очень непростая: двое мужчин становятся друг перед другом на колени, у каждого — щит, как круглая тарелка, и остро отточенная сабля, и они начинают фехтовать. Задача — чуть-чуть поцарапать противника, чтобы где-то, например на щеке, выступила капля крови. Если ты поранил сильнее, тебе не простят твои родственники. Почему? Потому что в ранку кладут зерна ячменя, и если в ней умещаются три зерна, ты должен отдать три быка, поместятся десять — десять быков. А все стоят и смотрят. Сабля свистит мимо лица, а отдернуть голову нельзя ни в коем случае, это — позор. Если ты испугался, все начинают смеяться: трус. Так они воспитывают силу духа, владение собой, честность — попробуй, не отдай быков, да тебе руки никто не подаст!

Вот тебе и игры, турниры! В них шутя, ненавязчиво проверяется человек, узнается ему цена истинная, а не та, которая может быть им самим предъявлена. В сущности, это те поступки, что и у Гильгамеша и Энкиду, не имеющие практического смысла, некие метафизические действия, к которым стремится душа человека в познании себя.

- Тогда, в 1985 году, я застрял в Хевсурии зимой; поселок Гудани завалило снегом, это как раз там, где рождается Арагви. Мы с моим хозяином как-то поднялись еще выше к его отцу по длинной горной дороге, а вечером любовались нашим поселком, светящимся огнями внизу. И вдруг он точно так же, как Гожба в Абхазии, говорит: «А пойдем прямо», и шагнул куда-то вниз по снежному склону, а я за ним.

Конечно, я хочу приблизиться к душе этого народа, понять. Но, может быть, это еще и другое? Может быть, это то самое, что сказал Авраам, когда его Господь окликнул: «Авраам!», призывая к готовности жертвоприношения. Авраам ответил: «Вот я!».

Физически — и по-хевсурски, и по-абхазски — это движение вниз, а вот метафизически, философски и даже теологически — движение вверх. Куда? Двигались два человека, проявив человеческую слиянность некоему единому началу, попросту — Богу.

Это движение, образованное людьми, созидающими человечность, хорошо исследовал теолог Плотин, живший в III веке и основавший неоплатонизм, ту концепцию, которую потом использовал Блаженный Августин, а затем и многие другие отцы христианской церкви. У Плотина есть идея «пути души». Путь этот начинается на земле, движется вверх к единому началу, там у Плотина находится разум, а потом опять нисходит в земную юдоль. По мнению Яна Чеснова, горизонтальное перемещение этнографа (или антрополога), то есть путь в физическом смысле слова, должен стать путем души вверх.

Если антропологу удается вовлечь в такое движение людей, совершить этот высший пилотаж, тогда работа его будет, безусловно, удачна. Ученый Гирц с женой в Индонезии, о чем уже рассказывалось в первом очерке, последовав за бегущим владельцем бойцового петуха, может быть, интуитивно, а может быть, и зная, «вошел в движение», встав на этот путь, и… «шагнул по-абхазски».

- Нахождение в пути — это состояние души, которая открывается миру, вот что такое выход в путь. Именно в таком смысле понимал душевную деятельность Блаженный Августин, считая ее сложной, трудной, но единственной, чтобы стать открытым Богу.

Нахождение в пути — это состояние напряженного одиночества, но не замкнутого, а открытого миру. Такое одиночество может разделить с тобой твой друг, такой как Энкиду или как Санчо Панса. Это мой любимый роман — «Дон Кихот» Сервантеса.

Куда движется эта парочка нелепейших людей? А ведь это роман всего человечества! Они в дороге, они ищут справедливости, человечности.

Действительно, удивительно состояние человеческих поисков, которое породило эпос о Гильгамеше в III тысячелетии до новой эры в Шумере и сервантовский эпос о Дон Кихоте! Но ведь в конце концов любой настоящий писатель — тоже странник, тоже путешественник. Что тянуло на Кавказ основателей нашей русской литературы? Ну, хорошо, Лермонтов, Толстой там служили.

А Пушкин в своем «Путешествии в Арзрум»? А что тянуло Чехова на Сахалин? А Гончарова — на фрегат «Палладу» в дальние странствия? Мои вопросы.

И снова Ян Чеснов отвечает.

- Не такие уж и простые эти вопросы. У Короленко есть очень любопытный персонаж — Проходящий. Это стержень, на который накручиваются сюжеты. Куда движется человек, который находится в пути? Возвращаясь к своим размышлениям, скажу, что это движение и есть та организующая антропологическая сила, имеющаяся в любом писателе и, наверное, в любом человеке. Думаю, что путешествие наших писателей — это был поступок, реализующий потребность быть человеком. А идею духовного странничества внедрил в нас Пушкин. Кто такой Алеко, как не духовный странник? А Евгений Онегин?

Все это было в самом Пушкине и есть во всех людях, потому нам так интересно читать об этом.

Слово

«Скажи по-русски!» — это просьба выразить мысль коротко и ясно. «Поговорить по-абхазски» или «по-ингушски» можно и на русском языке, но с соблюдением этикетных норм. Везде слово следует за мыслью или поступком человека, давая им объяснение. Слово-молва следует за человеком. В Ингушетии говорят: «Посмотрев вперед — шагни. Посмотрев назад — скажи». Человек идет вперед, а слово за ним. Если справедливо, что люди вышли из «первоначальных времен», как говорилось в предшествующей статье, то слово старше людей, ближе к началу всего.

- Уже в Древней Греции носителями речи были скитальцы, их называли рапсоды. В более архаическом обществе таких рапсодов нет, там берегут слова. Архаические общества очень молчаливы, слова там — ценность. Право на слово получает человек, находящийся вне этого общества, — скиталец, отщепенец, бегун, странник. Все это — протоинтеллигенция. Первым обратил на это внимание Георгий Петрович Федотов. Все это хорошо понимал Плотин. Он считал, что говорение — это дерзание, нарушение покоя. Значит, он уже поставил точку под всей архаической культурой, находящейся в покое, и открыл путь к обществу говорящему, к такому обществу, которое не может молчать.

Прекрасно, значит этнограф — человек, живущий в современном обществе и потому подчиненный его законам, он не может молчать. А слова — это нарушение покоя. Вот чем занимается этнография. Она точно так же, как какой-то человек, что-то описывает в силу своих возможностей. С ней можно спорить, обвинять в романтизме, например, и в то же время этнографический (или антропологический) текст, посвящен ли он маленькому сибирскому народу или процветающему обществу Запада, все равно будет беспокоить совесть человеческую, и это будет нарушением покоя.

А почему? Потому что слово — это вопрошание о смысле человеческого существования. А оно может возникнуть там, где есть рефлексия и отложенные проблемы и какие-то идеалы, и мы обращаемся к самим себе — кто мы и зачем мы? Чем заданы и чем оправданы? Поэтому этнография и антропология процветают там, где люди задают вопрос своей собственной культуре. Только в таком нравственном климате можно спрашивать об абсолютных началах человеческого существования.

- И нормальное общество не может обойтись без этнографов-антропологов, потому что в идеях демократии есть мощное антропологическое основание. Если посмотреть на историю тоталитарных обществ, то развитых антропологий они не дали. Антропологические знания появлялись всегда лишь в демократических обществах. Скажем, в Древней Греции. Ведь Геродота, названного Цицероном отцом истории, с тем же основанием можно называть отцом антропологии. Не только из-за того, что он объездил пятьдесят стран и сообщил многое о живущих там народах. Сама установка Геродота гуманистична, открыта, чего стоит его признание египтян более развитым и культурным народом, чем греки! И это делает сам грек Геродот, вот что такое демократическое общество. А Миклухо-Маклай? Типичный отщепенец, бегун, искатель, странник, если говорить федотовскими терминами. Типичный интеллигент, выразитель потребностей российского, европейского климата той поры. Но вот слова Льва Толстого о нем в письме к Миклухо-Маклаю: «Вы доказали, что человек повсюду человек». Это относилось к изысканиям Маклая на Новой Гвинее и в соседних регионах Юго-Восточной Азии.

Но сколь разнообразны эти люди, сколь разны их представления, быт, привычки, и как обогащает нас знание о них, как окрашивает мир, превращая его в многоцветье! И все это благодаря бесценному опыту этнографа-антрополога, благодаря его слову.

- Живу я в Балкарии, а для них сено — все. Есть даже анекдот: выиграл балкарец автомобиль и спрашивает: «А нельзя ли это сеном получить?». Понятно, скотоводческий народ. Я это сено принимаю с аспирантом и укладываю в большой стог на зиму. Помогаем, как можем; закончили работу, и, естественно, они накрывают стог полиэтиленовой пленкой, чтобы дождь не намочил его. И вдруг, чтобы сберечь пленку, они расстилают сверху огромный войлочный ковер прошлого века! Ковер — сумасшедшей красоты! Он до сих пор у меня перед глазами: на бледно-лиловом фоне красный орнамент. И этим ковром на зиму закрывают пленку…

Такого ковра никогда уже больше не будут делать — пятиметровый, шутка ли! Как же я жалею, что не попросил его и не прислал сотни метров этой дурацкой пленки! Но я никогда активно не влезаю в жизнь людей.

Какие сочные краски проступают в рассказах Яна Чеснова! Вспоминаю еще один его анекдотический рассказ. Идут два ингуша, а впереди них — русский лингвист и этнограф Николай Феофанович Яковлев.

В какой-то момент он вынимает платок, сморкается и убирает платок в карман. Ингуши переглядываются: «Смотри, какой жадный, даже сопли бережет».

- Абхазы приветствуют друг друга сорока разными приветствиями. В зависимости от времени, числа людей, стоят ли они просто или работают, все надо учитывать, здороваясь. Я эту науку знал. И вот собравшимся мужчинам в числе пятнадцати человек я пожелал доброго утра, сказав правильно суффиксную форму. Они были удивлены и обо мне стали говорить: «Это тот, кто нам мшибзиа-куа сказал», такая молва. Молва эта дошла до хранителя жреческих тайн, эти культы исповедуются уже около трехсот лет, и наконец-то он меня зовет, потому что я к нему не рвусь, рядом хожу. И лишь мечтаю, жду. Ждал я почти десять лет. Терпение — еще одна составляющая нашей работы.

Человек в пути, что бы он ни рассказывал, все равно путешествует. Дороги ведут его к людям, народам, к попыткам понять их и их культуру, и это опять путешествие в иной мир жизни и представлений.

- Я много работаю на Кавказе в разных местах, в горной местности. В этих районах часто видишь альпинистов, на каждом — десятки килограммов поклажи, вижу их мучительные восхождения, ради чего? Ради того, чтобы где-то в высоте, в пустыне поставить палатку, хлипкое человеческое жилье, среди колоссальных горных исполинов. Там ледники, пропасти, а ночью — звезды, как они близки в горах! Кажется, можно достать рукой. В холоде и тиши дыхание твое и твоего товарища — не просто функция организма. Оно наполняется духом гор, духовностью. Может быть, горы — это космические кристаллы?

Без этого я не могу представить себе антропологию людей, живущих среди гор. В Саянах или на Кавказе. В Балкарии я работал в одном ущелье с одним стариком. В 1992 ему было за сто. Он уже не мог пешком подниматься в горы. Но каждый день выгонял туда баранов, сидя на ишаке. Кто-то сажал его на это животное, и он отправлялся в путь. И мы с аспирантом Бузжигитом Кучмезовым шли вместе с ним. Рядом текло стадо баранов, и целый день я проводил с этим стариком далеко в Приэльбрусье, высоко в горах, около пещеры Лыгыт Дорбун. Орлы парили иногда ниже нас, иногда выше. Кто-то разжигал костер, ветер играл дымом, внизу шумели горные речки. И однажды старик показал на все это рукой и сказал: «Эти места самые лучшие в мире». А что он видел? Есть ли у него опыт? Он ведь не выезжал никуда из своего аула. Ни в Альпах, ни на Адриатике, ни в скандинавских фиордах он не был. Он видел только свою Балкарию да еще Киргизию, куда их выслали в 1944 году. И все-таки он прав.

Почему? Этот человек находился там в огромном духовном пространстве свободы, на своем пути. И с ним были люди, его спутники. Так рождалась мысль о красоте мира.

Галина Бельская