Введение



ВВЕДЕНИЕ

Кризисное состояние, к которому подошло наше общест­во на седьмом десятилетии строительства социализма, прояви­лось во множестве форм. В начале восьмидесятых годов стало очевидно, что пытаться бороться с каждой формой кри­зиса в отдельности, находить временные лекарства или новые способы, откладывать решение давно назревших проблем уже нельзя: эти возможности исчерпаны или близки к исчер­панию. В перспективе замаячили очертания ситуации, прибли­жающейся к ленинской формуле революционности: низы не хотели жить по-старому, а верхи по-старому управлять не могли. Но значительно ближе обозначились контуры обще­национального кризиса. По этим причинам, начатая в апреле 1985 г. "революция сверху" — перестройка — встретила ак­тивное одобрение довольно широких слоев.

Вместе с тем в еще большей мере перестройка обнару­жила хотя и позитивное, но выжидательное отношение людей, которое вполне понятно. На их памяти многие ради­кальные, порой взаимоотрицающие повороты политических стратегий, сменявших друг друга на протяжении жизни ны­нешних поколений. Более того, чем решительнее были послеапрельские инициативы, исходившие от верхнего эшелона политического руководства страны, тем более настоятельной становилась потребность в правдивой информации, касаю­щейся всех сторон жизни общества. Понуждаемые к актив­ности люди в качестве первой, нравственной гарантии хотели услышать от власти известную многим, но не признанную правду о трагической истории страны, в том числе и о траги­ческой истории деревни. И о ней постепенно начали говорить.

Одновременно развернулось экономическое исследование проблем. Однако с сугубо экономической точки зрения по­нять сегодняшнюю ситуацию в деревне во всем ее объеме нельзя. Не все ее параметры поддаются описанию экономиче­скими понятиями. Взять, например, такую активно пропа­гандируемую сегодня хозяйственную форму, как аренда.

Для более инициативных, трудолюбивых, склонных по натуре трудиться "на особицу" она, несомненно, более при­влекательна, чем хозяйствование в колхозе или совхозе, где каждый работник обеспечивает свою часть производственного процесса, а конечный результат появляется как составляющая многих усилий. Однако переходят на новую форму далеко не все, кто в принципе был бы не прочь. В чем причина? Может быть, в необеспеченности этой формы со стороны промышленности, в недостатке финансово-экономи­ческих гарантий и свобод?

Вообразим на минуту, что машиностроение, мелиорация и химическая индустрия переориентировались на фигуру фермера-арендатора и смогли обеспечить его на равных с круп­ными коллективными формами. Допустим также, что фермер имеет равные с колхозами и совхозами возможности в креди­те, покупке средств производства, получил свободу в выборе хозяйственного партнера, способов и каналов реализации про­изводственной продукции, в определении ее цены. При всем этом такое положение (даже будучи закрепленным юриди­чески), как представляется, не сразу приведет к массовому движению. В фермеры-арендаторы пойдут далеко не все. Как показывают социологические исследования, основная часть "на всякий случай" повременит, подождет.

Что стоит за этим? Прежде всего (в особенности со сто­роны тех, чьи семьи наиболее остро испытали на себе траги­ческие повороты в аграрной политике) — недоверие к власти в самом широком смысле этого слова. Получив землю в "об­щенародное достояние" в октябре 1917 года, испытав на себе все последствия "революционных мечтаний" с ходу осущест­вить "непосредственный переход" к коммунизму в 1918-м— 1921-м и поработав на земле так, как он того хотел, менее семи лет, крестьянин потерял и землю, и право свобод­ного хозяйствования в 29-м году. Сопротивляющихся ждали тундра, таежный гнус или заснеженные степи Казахстана. Миллионы покорных смела в могилы "красная метла" (как называли крестьяне на Украине тех и то, что творилось от имени Советской власти), вычищавшая в 32-м году амбары до последнего зернышка, уничтожавшая "аграрное пере­население" советской деревни. Аграрная история последую­щих лет - продукт целенаправленной работы партийно-го­сударственной и хозяйственной бюрократии, стремившейся любыми средствами удержать деревню в пределах разме­ченного   котлована   будущего   общепролетарского  дома.

Удержать оболваниванием и ложью, голодом и страхом, тотальным насилием и террором.

Лишь в последние годы люди получили возможность открыто поделиться своим горем друг с другом, рассказать о том, как уничтожали их близких. Вот что говорят, к при­меру, те, кому посчастливилось пережить коллективизацию и голод 1932—1933 годов. "...Секретарь нашего сельсовета Михаил Елисеевич Мешко подсчитал, что на фронтах и даже "от последствий войны" в нашем селе погибло 124 души, а от голода умерло (может, немного и от старости) — 485...

...Голодные люди у нас умирали, как мухи. Если поду­мать, это была бескровная война, которую начал Сталин против народа. Ему хотелось, чтобы крестьяне мучились и подыхали. Не умирали, а подыхали, как собаки. Это видело все руководство вверху и внизу. Но не заступилось ни за кого".

Член партии с 1905 года Кондрат Арсененко, глядя на то, что творилось на его родной Полтавщине, "горько вздыхал, качал головою и приговаривал: "Вот одурачили нас, сучьи дети, с этой коллективизацией!.." [86][1].

"Красная метла" имеет в народной памяти конкретные имена. Это прежде всего такие же жители деревень, как и сами крестьяне, но ставшие активистами, объединенными в "буксирные" бригады. Они шли следом за сытыми, хоро­шо одетыми и вооруженными уполномоченными и "цепляли" к себе (на "буксир") все, чего не замечал или чем брезго­вал авангард".

Вспоминают крестьяне: "буксиры" лютовали, как дья­волы. Особенно Павел Малогуб, Василий Тютюнник и Борис Веренский. А еще Варька Бровко. У них, казалось, и в са­мом деле — классовый нюх, и они никого не жалели. Кто не шел в колхоз или не справлялся с заданиями — тех эта команда выбрасывала из хаты даже в метель. Старый, малый, больной — для них все равно. Еще и трубы, бывало, раз­валят и повыбивают окна и двери, чтоб не возвращались люди с улицы".

"Была у нас такая Терегерка, она ездила по домам и все забирала уже после обысков. Находила и забирала. Не оставалось даже на прокормление детям. Говорила: "Нам, активистам, так велено — так и будет..." И вот она и ее при­хлебатели издевались над всем селом" [86].

Чем отличаются (если говорить не о глубине преступ­лений, а о существе) от "буксиров" те, кто еще несколько лет назад отдавали приказы и крушили теплицы на личных подворьях и позднее, в порыве административного рвения, пуская под нож бульдозера выводимые десятилетиями элитные сорта винограда, а в последние год-два, не без услуг преступного элемента, поджигают постройки первых арен­даторов, портят их технику и продукцию, выживают из села? Разве не власть организовывала или допускала, в любом слу­чае  участвовала в этом? Как же может столько раз "уче­ный" крестьянин сразу и полностью довериться ей?

Даже напроказившего ребенка родители понуждают вслух признать свою вину, дать обещание впредь не поступать плохо. Механизм здесь прост. Признать вину — значит пока­яться, назвать плохим то, что было плохо. Но тут же встает вопрос: а что такое хорошо? Как сделать так, чтобы плохое не повторилось, как сделать хорошее? Эти вопросы не могут задаваться порознь. В жизни они давно стоят рядом. И нам не избежать их гласной формулировки и столь же глас­ного ответа на них.

Накануне мартовского (1989 г.) Пленума ЦК КПСС по вопросам аграрной политики "Известия" провели "круглый стол" с рядом известных ученых-аграрников и экономистов [43]. В своем выступлении заведующий отделом Всесоюзно­го научно-исследовательского института экономики сельско­го хозяйства В. Узун, поддержанный участниками беседы, по­ставил вопрос о политической реабилитации крестьянства. Однако в последующем откликов не последовало. Наверное, мы пока способны признавать публично невиновность лишь отдельных людей, и покаяние становится затруднительным, когда счет начинается на миллионы. Но в этом случае нам не стоит обманывать себя надеждой, что миллионы, забыв не слишком отдаленное и вовсе недавнее прошлое, без серьез­ных правовых и публично данных глубоких нравственных гарантий, необходимых для обеспечения нового хозяйствен­ного механизма, "вдруг" сделают эффективным сельское хозяйство. Без нравственных оснований перестройке в аграр­ном производстве не обойтись. А нравственность прежде всего — правда.

Сказанное делает понятной настоятельную необходи­мость философско-теоретического осмысления реального и возможных путей развития отечественного сельского хозяй­ства. Однако такое осмысление не может быть осуществле­но до того, как будет изучена история совершившихся пре­образований. Социально-философский анализ не может пред­шествовать историческому. Он вторичен, хотя там, где пред­ставляется возможность, должен вплетаться в ткань истори­ческого рассмотрения. Поэтому одна из первых задач иссле­дования проблем деревни — реконструкция логики истори­ческих событий.

В предлагаемой работе это делается, однако, не по исто­рическим канонам. Приоритет отдан не историко-хронологическому, а логико-теоретическому анализу. Отдельные ключевые события периода 1918—1933-х годов рассмотре­ны в свете проблемы утверждения в деревне "социалистиче­ской" бюрократии. В этой связи внимание вначале сосредо­точивается на периоде "зарождения" административно-бюро­кратической системы управления в эпоху "военного комму­низма". Эта политика видится не только традиционно — как вынужденная суровыми обстоятельствами. В существенной мере она представляла попытку немедленного воплощения в жизнь "революционных мечтаний" о коммунистическом устройстве, последовательно проводимую систему меропри­ятий по "переделке" жизни в соответствии с революционной теорией.

Вопросы эти активно обсуждаются сегодня учеными в публицистике, в том числе в русле дискуссий о сталинизме и его истоках [88]. Некоторые авторы в качестве решающей, как они считают, причины называют ответственность самого народа за ошибки и трагедии отечественной истории. Так, И. Клямкин задается вопросом о степени "научной добросо­вестности и гражданской честности иных авторов научно-по­пулярных журналов, внушающих нам, что истоки всех наших бед нужно по-прежнему искать за пределами отечества, то есть в завезенных из-за рубежа идеях нетоварного хозяйства". "Почему же, — спрашивает он, — чужеземные идеалы эти на их родине не прижились и не восторжествовали не только во времена Каутского, но и до сих пор, а в нашей стране укоре­нились и успели принести столько бед?" [49, с. 225].

Тот же вопрос задает и Л. Аннинский: "Ципко в "Науке и жизни" пишет, нечего, мол, кивать на "бородатого мужика", он бы сроду никакого сталинизма не выдумал, а это все — блуд интеллигентской мысли, левачество, опыты над человечеством. Мужик, мол, только почва, а семена откуда? Все так, но что-то на другой почве эти семена не дали такой поросли? Семена, можно сказать, интеллигенция из Европы завезла, да в Европе как-то вывернулись, а мы насквозь проросли. Вот я и хочу понять: отчего это бородатый мужик так доверчив?" [12, с. 6].

Вопрос этот представляется чрезвычайно важным, и по­скольку он сделался в сегодняшних дискуссиях одним из центральных, а проблематика книги напрямую с ним связана, сделаем несколько предварительных замечаний.

И. Клямкин не ограничивается прозрачными намеками на внутренне присущую "мужику", то есть во многом народу в целом, склонность к тоталитарной власти. В названной статье он строит систему рассуждений с целью показать, буд­то бы "нэп, призванный заменить военный коммунизм, создал условия для его возрождения и прочного утвержде­ния" [49, с. 225]. При всей оригинальности такого интеллек­туального поворота, без сомнения, повышающего интерес чи­тателя, более привлекательной нам кажется все же если не ориентация на очевидные факты, то, по крайней мере, соблю­дение пределов здравого смысла. Ведь в случае принятия этой точки зрения окажется, например, что лучшее средство воссоздать сталинизм сегодня — активнее развивать пере­строечные процессы. Какие же условия делают возможными выполнение столь необычного авторского хода?

Прежде всего — "забывчивость", незнание или боязли­вость. Оказывается, военный коммунизм 1918-1921 годов был результатом "энтузиазма и героизма" больших масс людей, значительную часть которых нужно было все же "при­нуждать", но они это согласно принимали, так как верили в близость завтрашнего счастья [49, с. 226]. Очевидно, здесь перед нами редкий в истории случай своеобразного массо­вого идеологического мазохизма.

В соответствии с этим заблуждением получается, что идеология "военного коммунизма" — это всего лишь идеоло­гия "трансплантации органов войны в ткань мирной жизни", разработанная "на исходе гражданской войны тогдашним нар­комом по военным делам Троцким" [49, с. 220]. Очевидно, стремление осмыслить происходящее и придать этому идео­логическую форму появилось только тогда, когда практиче­ская линия "скачка в коммунизм" начала давать сбои, а до этого "военно-коммунистическая" идеология не разрабаты­валась и "величайшие импровизации", включающие насилие как одно из главных средств, совершались в идеологическом вакууме.

Оказывается, горожане эпохи "великого перелома" - это живущие в своих закрытых колониях марсиане, убежден­ные, что "коллективизация — это победа великой идеи, свет­лый праздник освобождения деревни, добровольно устремив­шейся в "новую зажиточную жизнь" [49, с 226][2].

Предложенные суждения обеспечиваются соответствую­щими базовыми понятиями. К приведенному ранее и само собой "понятному" термину "мужик" И. Клямкин добавляет "город", "идеологическую психотерапию", "народную ду­шу", нанизанные на неоднократно повторяемую идею: "Нель­зя обмануть того, кто не готов обмануться". Сочетание удоб­ных для манипулирования абстракций с простецким тезисом создают нужную концентрацию "убедительности". В самом деле: кто шел в города после двадцать первого года? Вроде сразу ясно: те, кто "выталкивался" из села. Но возвращались и те рабочие, которые были призваны в армию (она была сокращена с пяти миллионов до нескольких сотен тысяч), и те горожане, в том числе квалифицированные рабочие, кто от голода в гражданскую войну бежал в деревню. Принимая в расчет даже этот минимум сведений, можно ли утверждать в качестве стержневой идеи — желание обмануться в нэпе и вернуть военный коммунизм, — даже не помышляя об анали­зе социального состава горожан и его динамики, не исследо­вав, например, вопрос о начавшейся перестройке мышления рабочего в условиях хозрасчета двадцатых годов?

"Однородное" и "единодушно настроенное на самооб­ман" население городов дополняется в описании И. Клямкина чуть более дифференцированным населением деревни. Треть ее жителей — "безлошадная беднота", оказывается, вся воодушевилась идеей коллективизации: она тоже готова была обмануться [49, с. 226]. Тогда почему столь ничтожно число добровольно коллективизировавшихся и "коммунизировавшихся" в основном бедняцких хозяйств к началу "великого перелома", существовавших почти исключительно на государственные дотации со статусом "революционных за­поведников"? Неужто все-таки не захотела обмануться "на­родная душа" или оказалась слаба "идеологическая психо­терапия"?

За этими рассуждениями И. Клямкина в целом стоит убежденность в том, что власть была способна, а люди — почти все без разбора внутренне готовы к тому, чтобы состоя­лось великое манипулирование умами и те­лами, великое переселение — кого в города, кого в тайгу, а кого и на тот свет.

Подход и позиция И. Клямкина представляются крайне спорными (при том, что за неверными, на наш взгляд, оценка­ми и выводами есть серьезная проблема) не только потому, что так не было: бурный, взрывной характер утверждения нэ­па прежде всего в деревне — первое тому опровержение. Та­кой подход неприемлем с позиций научного анализа, требую­щего рассмотрения взаимодействующих и противоборствую­щих социальных сил, их интересов, преследуемых ими целей, отстаиваемых идеологий. С этих позиций мы очень скоро должны будем отказаться от преувеличения роли личностного начала в историческом процессе борьбы за власть Сталина и его группы с их оппонентами. И поскольку речь идет о станов­лении социализма, который, в особенности на первых стади­ях, созидается в соответствии с теоретическими прогнозами, неизмеримо возрастает значимость анализа доктринальных, идеологических, исторических и социально-психологических факторов[3].

Вместе с тем была бы нежелательна задержка современ­ных, выполненных с позиций сегодняшнего дня исторических и социально-экономических исследований. В процессе этой работы, несомненно, разрушится миф о тайных мечтаниях "хама-мужика", жаждущего возврата военного коммунизма. Даже выявив в настроениях каких-то слоев тоску по "силь­ной руке", по идеям уравнительности, общинности в смысле единообразия и уничтожения инициативы, личностного начала, не стоит забывать, что тогда и сегодня эти идеи присутствуют в общественном сознании в том числе и потому, что носители других идей целенаправленно десятилетиями изолировались или уничтожались. Говорить о том, что качества раба присущи "мужику" - в значительной мере народу — значит, наряду с прочим, исключать из народа тех, кто отдал жизнь в борьбе с рабством.

Общественно-государственное устройство, которое виде­лось В. И. Ленину вслед за К. Марксом и Ф. Энгельсом в 1918— 1921 годах и которое воплощалось в жизнь, в существенных чертах было утопично. И дело заключалось не только в том, что капитализм еще не развил всех имеющихся у него потенций и более-менее органичное существование диктатуры пролетариата в России было возможно длительное время лишь в форме государственного капитализма (нэпа). Многое решали методы. Активное внедрение утопии в жизнь, стимулируемое руководителями "сверху" и разворачиваемое "ак­тивом" "снизу", шло с 1918 года, и процесс этот должен был в значительной мере носить только насильственный характер. Каково бы ни было содержание конкретных политических со­бытий тех лет, проявлявшиеся в них политические линии в разной мере были либо утопичны сами по себе, либо являлись реакцией на утопизм. Партия большевиков, сделавшись глав­ным субъектом политической жизни страны с Октября 1917 года, на протяжении всего периода политики "военно­го коммунизма" свои усилия в существенной степени направ­ляла на то, чтобы насильственно привести действительность в соответствие с замыслом. Поэтому рассуждения о "корнях", "почве" и "доверчивости" не выходят за рамки абстракций, если не обращаются к жизни, существенной частью которой в 1918-1921 и начиная с 1929 года было насилие над деревней.

В стране, четыре пятых населения которой жило в деревне и занималось сельскохозяйственным трудом, эти стремления прежде всего и проявлялись в аграрной сфере. Сомнений в от­ношении деревни не было. Не только принципиальные идеи, но и конкретные разработки были даны К. Марксом и Ф. Эн­гельсом. Общественная собственность на средства производ­ства, в первую очередь на землю. Создание крупных произ­водственных коллективов ассоциированных производите­лей — госхозов. Централизованное директивное планирование и управление производством и распределением произведен­ной продукции. Жесткий контроль и взаимная ответственность всех частей производственно-управленческой пирамиды. Гигантский технический прогресс, который обеспечит быст­рое развитие всего общественного хозяйства. Взаимная по­мощь города и деревни, в перспективе стирающая разделяю­щую их грань, и т. п.

По замыслу В. И. Ленина, изложенному в работе "Госу­дарство и революция", после победы над буржуазией пролетариат начнет свою деятельность со слома старой государст­венной машины, поголовно вооружив рабочих, включая всех их в дело управления государством. Все превращаются "... в работников и служащих одного крупного "синдиката", именно: всего государства" [3, т. 33, с. 97]. Каждый член общества выполняет порученный ему "урок" и в итоге получает удостоверение о том, что данное задание он выпол­нил. По этому удостоверению из общественных складов ему выдается столько продовольственных и промышленных това­ров, сколько соответствует выполненной работе. Такая орга­низация производства и распределения становится возможной потому, что все средства производства обобществлены. На же­лезной дороге и фабрике, в большом магазине и на сельскохозяйственном предприятии условия производства и дисцип­лина будут обеспечены однотипно, и все должны будут их принять под угрозой порчи механизма или продукта. В усло­виях полной национализации, при наличии единого плана, под контролем большинства народа тем, кто желал бы отлы­нивать от работы, "некуда будет деться". Работники государ­ственного аппарата будут выборны и сменяемы в любое вре­мя, их труд не будет оплачиваться выше труда рабочего, фун­кции контроля и надзора станут исполнять все, а управлять по очереди. Очень скоро такое устройство "...станет при­вычкой.

И тогда будет открыта настежь дверь к переходу от пер­вой фазы коммунистического общества к высшей его фазе, а вместе с тем к полному отмиранию государства" [3, т. 33, с. 102].

В этот глобальный замысел создания гигантского госу­дарства-организма, работающего как единая фабрика, должна была быть включена деревня, представляющая собой десятки миллионов самостоятельных хозяйств. И хотя в "Государстве и революции"   Ленин пока почти ничего не говорит о ней, именно деревня, крестьянин с его нежеланием "вдруг", под обещания и идеи, коренным образом изменить известный ему, соразмерный и привычный способ бытия, волной восста­ний и вооруженной борьбы в ходе гражданской войны встал на пути воплощения в жизнь "революционной мечты". Не сразу, в марте 21-го, а постепенно, на протяжении 1921 — 1922 годов, Ленин убеждался в том, что нэп нельзя считать просто отступлением, переменой тактики с целью накопить силы для нового штурма. Он начинал понимать, что нэп, кооперация в деревне в первую голову — единственно воз­можная дорога к социализму, без скачков, революционного принуждения и перегибов. В январе 1923 года он призвал товарищей по партии и Политбюро к коренной перемене всей точки зрения нашей на социализм [3, т. 45, с. 376]. Призвал и остался в одиночестве. Генеральная Схема была создана, поворотные решения нэпа рассматривались как временная сдача позиций. По поводу последних статей и писем Б. И. Ле­нина Политбюро разослало всем парторганизациям страны циркуляр с указанием не обращать внимания на эти работы, считая, что они написаны больным человеком, ничего не знаю­щим о реальной жизни и ничего в ней не понимающим[4]. Совершенный Лениным в последний период жизни поворот не был понят и принят. Какая-то часть партии оказалась не готова, а какая-то принципиально не пожелала усвоить последний, преподанный вождем урок — не насиловать жизнь, дать ей возможность свободного развития.

В связи с начинающимся в сегодняшних исследованиях анализом марксистской теории социалистического сельского хозяйства и реальной практики коллективизации в СССР встает вопрос о теоретической "запрограммированности" в марксизме имевшегося в действительности насилия и клас­сового геноцида.

Точное использование термина "программа" как наме­ченного плана действий и системы мер по его реализации тре­бует ответить на поставленный вопрос отрицательно. В марк­систской теории и реальной практике коллективизации прин­ципиально отличаются не только средства, но и конечная цель. Последнее требует пояснения, так как имеется обратная точ­ка зрения. Действительно, в обоих случаях речь идет о нацио­нализированном, крупномасштабном, индустриальном (технически высокооснащенном и энергонасыщенном, по­строенном по индустриальным принципам организации и оп­латы труда и т. д.), централизованном и директивно управ­ляемом аграрном производстве. Однако, во-первых, в пред­ставлениях К. Маркса и Ф. Энгельса эта модель носила харак­тер прогноза, а не подавалась как то, что любой ценой должно быть "пересажено" в жизнь. И, во-вторых, этот прог­ноз предполагал свободное объединение в крупномас­штабные коллективные хозяйства мелких собственников и национализацию помещичьих имений в силу объектив­ной логики развития сельского хозяйства — в частности, научно-технического прогресса и признания самими производителями факта большей эффективности "научно-промыш­ленного" типа аграрного производства. (В том, что скоро обнаружатся преимущества крупного хозяйства, Маркс и Энгельс были уверены.)

Крупномасштабное коллективное производство — новая аграрная революция — должно было быть результатом дейст­вий самих крестьян, возникнуть в процессе их постепенной внутренней переделки. Совокупность средств определяла содержание и структуру конечного результата, первоначально прогнозируемого как цель процесса. Как ученые Маркс и Энгельс не допускали того, чтобы в той или иной форме навя­зывать действительности прогноз, пусть даже казавшийся истинным. Перед Марксом и Энгельсом как политиками жизнь такую проблему не ставила.

Идеи марксизма были непререкаемы среди русских рево­люционеров. Но в России были и свои мыслители, прогнози­рующие будущее деревни. Одним из главных отечественных авторитетов для большевиков, готовивших Октябрь и возгла­вивших страну после его победы, был Н. Г. Чернышевский. Изображенное им в романе "Что делать?" общество будущего вдохновляло теоретиков и практиков русской революции. Зачитывался этим революционно-романтическим произведе­нием и В. И. Ленин. На страстно-наивный вопрос героини ро­мана Веры Павловны — как это "сделалось", что "бесплодная пустыня обратилась в плодороднейшую землю", следует от­вет: "Как это сделалось? Да что ж тут мудреного?" Создано много "сильных машин", а люди стали умны и образованны. "Трудно было людям только понять, что полезно, они были в твое время еще такими дикарями, такими грубыми, жес­токими, безрассудными... а когда они стали понимать, ис­полнять было уже нетрудно" [97, т. 1, с. 380]. Дело, таким образом, заключалось преимущественно в понимании.

Вопрос о том, можно ли научному прогнозу придать ста­тус результата объективного процесса, "объявить" прогноз неизбежным финалом и на этом основании преобразовать под прогноз действительность, впервые был поставлен и утвер­дительно решен в России после победы Октября.

В контексте чрезвычайно специфических исторических обстоятельств политическая ситуация в деревне состояла, на наш взгляд, в соединении двух искусно, но чем дальше, тем более искусственно соединяемых линий. Одна линия (ее мож­но было бы назвать "выживание") состояла, как говорил В. И. Ленин, в политическом компромиссе между партией большевиков и крестьянством в вопросе о продразверстке, а с 1920 года — о трудповинности. В качестве "платы" за из­бавление от власти помещиков и царя крестьяне в разной степени добровольно-принудительно отдавали производимый ими продукт.

Другая линия (назовем ее "скачок в коммунизм") пре­следовала цель введения прямого, непосредственного обмена продуктами между городом и деревней. Она совпадала с пер­вой линией в той части, в которой фиксировалась безвозмезд­ная поставка сельхозпродуктов в города. Но отличалась от нее в том, что обещала с помощью насаждавшихся коммун и госхозов в скором времени создать продовольственное изо­билие как для рабочих, так и для крестьян. Заключенный в этой линии утопизм нашел отражение в аграрном законода­тельстве 1918-1920 годов, привел к 1921 году, говоря сло­вами В. И. Ленина, к "чрезмерному задушению" коопера­ции, к "самому большому внутреннему политическому кри­зису".

Утопизм линии "скачка в коммунизм" вырастал из тео­ретического волюнтаризма, превращавшего прогноз Маркса и Энгельса в якобы исторически неизбежный конечный ре­зультат процесса аграрной эволюции. В ходе осуществляв­шихся в деревне акций теоретический волюнтаризм с по­мощью революционного насилия материализовался и стал реальностью.

С окончанием гражданской войны и провалом политики "военного коммунизма" в части "непосредственного перехо­да к коммунистическому производству и распределению" (В. И. Ленин) политическая ситуация в деревне, как и во всей стране, начала коренным образом меняться. Однако созданное этим временем мировоззрение, равно как и испо­ведующие его и существующие с его помощью социальные слои (в том числе "социалистическая" бюрократия), не ис­чезли, ждали своего часа. Эти силы, занимавшие ключевые посты в управлении партией и обществом, выпестовавшие Сталина и, в свою очередь, первоначально лелеемые им и его сподвижниками, допустили власть непосредственного про­изводителя (наряду с собственной властью) лишь на крат­кий исторический период. Планируемый В. И. Лениным в последние месяцы творческой деятельности на 20 и более лет, "всерьез и надолго", нэп был несовместим с админист­ративно-бюрократической системой. "Военно-коммунистиче­ская" идеология, мировоззрение широких слоев сторонни­ков революционного насилия не терпели умонастроений, дея­тельности, да и самого существования самостоятельного крестьянина — "мелкобуржуазной стихии". И крестьянство — главный и наиболее опасный враг бюрократии — в конце 20-х годов было атаковано под флагом "исторически неизбежной" коллективизации, необходимости "ликвидации кула­чества как класса".

В процессе работы над рукописью автор знакомился с работами теоретиков и практиков революционных преобразований, хотя, безусловно, огромная масса материала не поз­воляет говорить о его знании в полном смысле этого слова — настолько этот материал велик и в должной мере не изучен специалистами.

Многое для понимания проблемы становления социализ­ма в деревне как реализации "революционной мечты", для понимания вопроса о возникновении и утверждении "социалистической" бюрократии дали автору исследования совет­ских историков, философов, экономистов — В. Ф. Башмачникова, В. П. Данилова, Н. А. Ивницкого, Г. X. Попова, В. А. Тихонова, А. С. Ципко, а также публицистические про­изведения В.Селюнина, А. Стреляного, Ю.Черниченко и других.

Книги специалистов, посвященные отдельным историче­ским периодам или проблемам, показали автору, что в подго­тавливаемой им работе о некоторых существенных вопросах говорится мало или не говорится совсем. Так, например, в вопросе о проведении в жизнь политики продразверстки в 1918—1920 годах ничего не сказано о внешнеполитической ситуации, в частности о проникновении бывших союзников России по Антанте в 1918 году в Крым, на Кавказ, в Прибал­тику и т. д., нет материалов о внутренней контрреволюции и заговорах и прочего. В этой книге не освещены аграрные про­граммы небольшевистских партий, не рассмотрены многие другие вопросы, но все же она затрагивает много тем, что делает ее уязвимой для критики специалистов.

Поправки и дополнения при освещении столь значитель­ного и важного исторического периода отечественной истории неизбежны, особенно если учесть, что до недавнего времени политика партии большевиков, в том числе и по аграрному вопросу, без детального анализа заранее признавалась единст­венно возможной и верной. (Может быть, единственное аль­тернативное мнение на этот счет высказано недавно Р. А. Мед­ведевым в книге "Трудная весна 1918 года".)

Вместе с тем работа, предполагающая предметный раз­говор по социально-философским вопросам (или создающая возможности для его начала), должна иметь многоаспектный, а не узкоспециальный, ограниченный в проблематике харак­тер. Многоаспектность, как представляется, сделала возмож­ной постановку философской проблемы о формировании за­мысла и воплощении в жизнь "революционной мечты".

Идея, развиваемая в книге, в кратком виде такова. По­пытка опрокинуть старый мир и перебросить общество из отсталости в коммунизм с помощью "красногвардейской ата­ки" вскоре после Октября показала свою неосуществимость и потребовала иного пути. Однако в качестве гаранта осущест­вления замысла в обоих случаях выступала некая контроли­рующая и поставленная над обществом, хотя и "извле­ченная" из него самого, сила. Задуманная первоначально как средство организации и контроля, работающая на общее благо, она очень скоро отвергла саму идею своего служения обществу. "Социалистическая" бюрократия начала строить общественный процесс в соответствии со своими собствен­ными интересами.

Что предполагало эту метаморфозу в самой "революцион­ной мечте"? Как шел реальный процесс становления "социа­листической" бюрократии? Ответы на эти вопросы нельзя дать без анализа тех теоретико-мировоззренческих оснований, которые сделали возможной политику "военного коммуниз­ма", а впоследствии и коллективизации.

В процессе обсуждения рукописи автору иногда выска­зывались советы расширить места, показывающие его собственное отношение, за счет документально-информационной части усилить аналитичность работы. Однако, был избран путь возможно непредвзятого изложения теоретического со­держания и повествования, с тем, чтобы постараться дать читателю возможность свободного размышления, формули­ровки своих собственных суждений и оценок. Этот выбор был сделан исходя из того факта, что рассматриваемый ма­териал во многом либо не был прежде известен широкому чи­тателю, либо подавался исключительно "с одной стороны". В данной работе сделана попытка дополнить уже существую­щие работы освещением "другой стороны", о которой прежде умалчивалось.

С позиций происходящих сегодня процессов перестройки книга, как надеется автор, может сыграть свою роль в разво­рачивающейся работе по осмыслению того, что представляют собой мнимые ценности и идеалы социализма, поможет в какой-то мере ответить на вопросы — какие именно идеи социализма не выдержали проверку временем и почему это произошло.