Часть 3. Глава 1.

КОЛЛЕКТИВИЗАЦИЯ - СЛОМ НЭПА

 

Исследование коллективизации только лишь как опреде­ленной суммы исторических событий ничего не проясняет в сущности этого явления. Его сущность начинает обнаруживать себя тогда, когда коллективизация встраивается в опреде­ленный событийный, теоретический и мировоззренческий ряд, когда не только раскрываются внешние причинно-следствен­ные связи, но и обнаруживается глубинный многофакторный источник и замысел этой исторической акции.

 

Коллективизация была резким изменением курса, унич­тожением нэпа в деревне. С этой аксиомой согласны все. Но какую историческую и экономическую линию продол­жала коллективизация, в чем нужно искать ее истоки? Собы­тия аграрной истории советской деревни после Октября не да­ют повода для сомнений. До 1929 года в деревне последова­тельно имели место лишь две политики — "военный комму­низм" и нэп. Коллективизация, если смириться с известной долей неточности, свойственной любой аналогии, была "воен­ным коммунизмом" в новых исторических обстоятельствах.

 

Вместе с тем, и это мы пытались показать, "военный ком­мунизм" был в отличие от коллективизации в известной мере исторически неизбежен. Неизбежным он стал после поворота партии большевиков весной 1918 года к стимулированию клас­совой борьбы в деревне. Следствием политического выбора стало обострение экономического положения, чем, в свою очередь, этот выбор и оправдывался задним числом. Коллек­тивизация не только ни в коей мере не диктовалась необхо­димостью экономического развития страны на рубеже 20— 30-х годов, но была абсолютно невозможна с точки зрения объективных тенденций социально-экономического развития деревни, а в определенной мере и индустриального города. Эта чужеродность экономическому развитию с самого начала определила ее насильственный, волюнтаристский, разруши­тельный характер.

 

Признание такого положения делает принципиально значи­мым вопрос о возможности появления этого, аллогичного с точки зрения экономики, грандиозного социального явления. Как стала возможна коллективизация? Ответ, на наш взгляд, следует искать в двух явлениях. Во-первых, в самой марк­систской теории и в том искажении, которое было придано ей в идеологии 20-х годов. И, во-вторых, в гигантском соци­ально-политическом интересе в ликвидации экономической самостоятельности крестьянства, который имелся у набирав­шего силу общественного слоя — партийно-государственной и хозяйственной бюрократии, у поддерживающих этот слой со­циальных сил, которые к концу 20-х годов уже обрели в лице Сталина и его окружения своих политических вождей. (С этой позиции, не столько Сталин захватил власть, сколько сфор­мировавшийся и конституировавшийся к середине 20-х годов новый социальный слой признал и сделал Сталина своим поли­тическим вождем.) Логика развития административно-бюро­кратической системы управления политической, идеологиче­ской, экономической и общественной жизнью страны требо­вала ликвидации независимых субъектов, хозяйствования. Самым сильным и массовым противником системы было крестьянство. Поэтому насильственная коллективизация, не­смотря на ее экономическую абсурдность, встала в поря­док дня.

 

 

КОНЦЕПЦИЯ И МИРОВОЗЗРЕНИЕ "ВОЕННОГО КОММУНИЗМА" – ИДЕЙНО-ТЕОРЕТИЧЕСКИЙ ФУНДАМЕНТ КОЛЛЕКТИВИЗАЦИИ

  

 

"Но когда ЦК, рассмотрев дело со всех сто­рон, увидел,

что тут был пересол и что по отно­шению

к этим профессорам, чужим, представи­телям

не нашего класса, нужно взять линию по­осторожней,

тогда является Преображенский, вы­нимает программу

и говорит: никаких полити­ческих уступок этому слою,

иначе это — наруше­ние программы.

Если так начать управлять партией, то это

приведет нас наверное к гибели".

 

В. И. Ленин. XI съезд РКП (б). Заключи­тельное слово

по политическому отчету ЦК РКП (б) 28 марта.

 

 

 

Как уже говорилось, результатом "революционных меч­таний" в период "военного коммунизма" было положение, при котором экономика плясала под дудку политики. По­ложение это вновь стало давать о себе знать в 1927—1928 го­дах и окончательно установилось с началом коллективиза­ции. Однако мотивы возобновления политики "военного коммунизма" в период коллективизации в сравнении с 1918 — 1920 годами принципиально изменились. На место необходи­мости "брать" хлеб у крестьян для спасения революции и страны, а также мечты—сразу, без промежуточных ступеней, перейти к "коммунистическому производству и распределе­нию" — встали мотивы "научно обоснованного" строитель­ства социализма в соответствии с имеющейся марксистской теорией. При этом некоторые "частные" несовпадения теории и грядущей практики социалистического строительства Ста­линым и его учеными сподвижниками легко отвергались как несущественные. (Что собой представляли эти "частные" несовпадения, будет показано позднее.)

 

В связи с анализом теории К. Маркса и Ф. Энгельса о со­циалистическом сельском хозяйстве и реальной практики коллективизации уже затрагивался вопрос о теоретической "запрограммированности" общенационального насилия. Не вдаваясь снова в конкретные представления К. Маркса и Ф. Энгельса о путях становления и функционирования круп­номасштабных, индустриальных по своей сути сельскохозяй­ственных предприятий, отметим лишь то, что было важно в этой концепции с точки зрения выбора курса развития дерев­ни на рубеже 20—30-х годов.

 

Еще в начале века в России велись жаркие споры между марксистами и их оппонентами (в том числе народниками) по вопросу о перспективности крупного и мелкого хозяйст­ва в деревне. Народники, в частности, приводили то место из III тома "Капитала" К, Маркса, в котором, по их мнению, Маркс в поздний период творчества изменил свою прежнюю позицию и признал большую эффективность мелкого хозяй­ства в сравнении с крупным. Поскольку этот вопрос сделал­ся предметом специального рассмотрения со стороны В. И. Ленина в конце XIX века, обратимся к тексту книги "Развитие капитализма в России". "В заключение, — пишет Ленин, — мы должны еще остановиться на оригинальной по­пытке народников истолковать некоторые заявления Марк­са и Энгельса в 111 томе "Капитала" в пользу их мнений о превосходстве мелкого земледелия над крупным, о том, что земледельческий капитализм не играет прогрессивной исто­рической роли. Особенно часто цитируют в этих видах сле­дующее место из III тома "Капитала".

 

"Мораль истории, — которую можно также извлечь, рассматривая земледелие с иной точки зрения, — состоит в том, что капиталистическая система противоречит рациональ­ному земледелию, или что рациональное земледелие несов­местимо с капиталистической системой (хотя эта последняя и способствует его техническому развитию) и требует либо руки мелкого, живущего своим трудом... крестьянина, либо контроля ассоциированных производителей" [3, т. 3, с. 322— 323].

 

Как утверждает Ленин, ни конкретный контекст, ни об­щее учение К. Маркса о мелком земледелии не свидетельст­вуют о том, что он переменил свои прежние взгляды и они вместе с Энгельсом начали признавать большую эффектив­ность мелкого производства в сельском хозяйстве в сравне­нии с крупным. Обратимся к некоторым текстам Маркса и Энгельса по этому вопросу.

 

"Сельские рабочие, — писал Ф. Энгельс в предисловии ко второму изданию работы "Крестьянская война в Герма­нии", — могут избавиться от своей ужасающей нищеты толь­ко при условии, если прежде всего земля, являющаяся глав- ^ ным объектом их труда, будет изъята из частного владения крупных крестьян и — еще более крупных — феодалов и об­ращена в общественную собственность, коллективно обраба­тываемую товариществами сельских рабочих" [1, т. 16, с. 419]. Земледелие, как и промышленность, по мысли Эн­гельса, высказанной в 1893 году, уже достигло такого уровня развития, что требует немедленного перехода в руки всего общества. "Для такого перехода латифундии и крупные дворянские поместья по сравнению с мелким крестьянским хозяйством представляют для нас более пригодный материал, так же как для такого перехода в промышленности более подходят крупные фабрики, чем мелкие ремесленные пред­приятия" [1, т. 39, с. 89]. Рабочие в интересах своего союза с сельским пролетариатом должны требовать, чтобы конфис­кованная феодальная собственность осталась государствен­ным достоянием и была превращена в рабочие колонии, обрабатываемые ассоциированным сельским пролетариатом, который использует все преимущества крупного земледелия. Возникшее со временем "великое общенациональное произ­водственное товарищество", работающее по "общему пла­ну", — то состояние, которое и может быть названо комму­низмом [1, т. 22, с. 523 и т. 17, с. 346-347],- дают опреде­ление Маркс и Энгельс.

 

Через десять лет после смерти Маркса Энгельс детализи­рует их совместные представления. На вопрос Р. Мейера о том, как будет решена проблема разной продолжительности рабочего дня в земледелии в течение года, и о том, что сель­скохозяйственный труд не может выполняться промышлен­ным пролетариатом, он разъясняет: "Что касается рабочего времени, то нам ничто не мешает во время сева или уборки урожая и вообще всякий раз, когда необходимо быстро уве­личить количество рабочей силы, ставить на работу столько рабочих, сколько потребуется. При 8-часовом рабочем дне можно установить две и даже три смены в сутки, даже если бы каждый должен был работать ежедневно только два ча­са — на данной специальной работе, — то, коль скоро у нас имеется достаточно людей; обученных для такой работы, мож­но установить восемь, девять, десять последовательных смен" [1, т. 39, с. 88]. Стоит только разбить сельхозугодья Германии на участки в 600-900 гектаров в зависимости от природных условий, ввести на поля машины и усовершенст­вованные орудия труда, и возникнет избыток рабочих рук. Крестьян можно будет направлять на заводы, а рабочих в по­ля, что, кстати, полезно для здоровья. "Допустим даже, — продолжает Энгельс, — что нынешнее взрослое поколение не годится для этого. Но молодежь-то можно этому обу­чить. Если несколько лет подряд в летнюю пору, когда есть работа, юноши и девушки будут отправляться в деревню, — много ли семестров придется им зубрить, чтобы получить ученую степень пахаря, косаря и т. п.? Вы же не будете утверждать, что необходимо весь свой век ничем другим не за­ниматься, что надо так отупеть от работы, как наши кресть­яне, и только так научиться чему-нибудь путному в сельском хозяйстве?" [1, т. 39, с. 88-89].

 

В последние годы своей жизни Маркс, как известно, при­стально всматривался в русскую общину, в которой "общая собственность на землю" и "привычка русского крестьянина к артельным отношениям облегчила бы ему переход от пар­целлярного хозяйства к хозяйству коллективному". Именно эти два условия образуют "естественную основу коллектив­ного производства и присвоения" [2, т. 6, с. 65]. В России, считал Маркс, имеется возможность соединения существую­щей в рамках сельской общины общественной собственности на землю с преимуществами капиталистического производст­ва — машинами, оборудованием, удобрениями, агрономиче­скими знаниями. Но чтобы русская община превратила из возможности в действительность "скачок в коммунизм", нужна русская революция. Итак, применительно к России основоположники научного коммунизма сформулировали конкретные мысли. И дело, как полагали русские революци­онеры сразу после Октября, заключалось в том, чтобы вопло­тить их в жизнь. Окажется ли страна готовой к таким преоб­разованиям? Захочет ли русский крестьянин оставить глубо­ко намеченный путь кооперирования мелких трудовых и крупных товарных хозяйств, чтобы вступить на дорогу про­мышленного аграрного производства? Ответами русских ре­волюционеров на эти вопросы были практические дела.

 

Работу по решительному повороту страны к коммуниз­му возглавлял В. И. Ленин. Работа эта велась прежде всего в области аграрной теории. Вся аграрная политика партии периода 1918 — начала 1921 годов, как мы старались пока­зать, проводилась в русле немедленной или осуществимой в недалекой перспективе ориентации на крупные сельскохозяй­ственные предприятия. В течение 1921-1922 годов эта точка зрения менялась, постепенно уступая место (и в теории, и на практике) идеям многоукладной экономики, кооперирова­ния мелких трудовых крестьянских хозяйств. Именно в это время Ленин говорил о том, что конкретные условия Рос­сии оказались таковы, что продолжать слепо придерживаться буквы учения К. Маркса означает погубить дело социализма.

 

Эта теоретическая установка Ленина была решительно отброшена Сталиным и его сподвижниками. На рубеже 20-30-х годов вопрос о теоретическом обосновании коллективи­зации начал получать иной вид. Разработанные Марксом и Энгельсом прогностические модели эффективного, построен­ного на общественной собственности на землю аграрного про­изводства, рассматривались как теоретический фундамент намеченных радикальных перемен. При этом Сталин снял са­мый мощный тормоз, имевшийся в системе взглядов Марк­са и Энгельса, который мог помешать превращению научно­го прогноза в программируемый конечный результат, в ос­нование безудержного насилия. Сделано это было в декабре 1929 года в докладе "К вопросам аграрной политики в СССР" на конференции аграрников-марксистов. В нем Сталин приво­дил выдержку из работы Ф. Энгельса 1894 года "Крестьян­ский вопрос во Франции и Германии". "Мы решительно стоим на стороне мелкого крестьянина, — цитировал Сталин Эн­гельса, - мы будем делать все возможное, чтобы ему было сноснее жить, чтобы облегчить ему переход к товариществу, в случае, если он на это решится; в том же случае, если он еще не будет в состоянии принять это решение, мы постараемся предоставить ему возможно больше времени подумать об этом на своем клочке" [80, т. 12, с. 152]. В этой мысли Ста­лин намеренно акцентирует внимание на чисто прагматиче­ской стороне, а именно — почему Энгельс был так "преуве­личенно осмотрителен" по отношению к крестьянству (а не беспощадно-насильственен, как следовало из сталинской ло­гики). Основание — по Сталину — наличие на Западе частной собственности крестьян на землю. А "так как у нас нет част­ной собственности на землю, приковывающей крестьянина к его индивидуальному хозяйству", а есть национализация земли, то это облегчает "дело перехода индивидуального крестьянина на рельсы коллективизма" [80, т. 12, с. 153]. Давая такую упрощенно-извращенную интерпретацию, Сталин лжет. И лжет дважды — по отношению к Энгельсу и русскому крестьянину.

 

У Энгельса "преувеличенно осмотрительное" отношение к мелкой крестьянской собственности вытекает не из факта ее наличия. Признавая факт, можно было не уважать позицию собственника-крестьянина,  игнорировать ее. Уважительное отношение Энгельса проистекает из даваемого коммуниста­ми крестьянам обещания, что они не будут против их воли, силой   изменять  их  имущественные  отношения.   Каково наше отношение к мелкому крестьянству? — спрашивает Ф. Энгельс. Как мы должны поступить с ним в тот день, ког­да обретем государственную власть? Во-первых, "мы пред­видим неизбежную гибель мелкого крестьянина, но ни в ко­ем случае не призваны ускорять ее своим вмешательством.

 

А во-вторых, точно так же очевидно, что, обладая госу­дарственной властью, мы и не подумаем о том, чтобы на­сильно экспроприировать мелких крестьян (с вознагражде­нием или нет, это безразлично), как это мы вынуждены сде­лать с крупными землевладельцами. Наша задача по отноше­нию к мелким крестьянам состоит прежде всего в том, чтобы их частное производство, их собственность перевести в това­рищескую, но не насильно, а посредством примера, предлагая общественную помощь для этой цели. И тогда у нас, конеч­но, будет достаточно средств, чтобы показать мелкому крестьянину выгоды, которые ему должны бы быть ясны уже и теперь" [1, т. 22, с. 518].

 

В отношении среднего и крупного крестьянина, исполь­зующего наемный труд, Энгельс также высказывается в духе их неминуемой гибели от конкуренции капиталистического хозяйства и дешевого заокеанского производства зерна. Средство спасения — устранение эксплуатации наемного тру­да и вхождение в "великое общенациональное производст­венное товарищество". "От насильственной экспроприации, вероятно, мы и тут откажемся, но сможем, впрочем, рассчи­тывать на то, что экономическое развитие научит уму-разуму и эти упрямые головы" [1, т. 22, с. 523]. И лишь в отноше­нии крупных земледельческих капиталистических предпри­ятий, по мнению Энгельса, ссылающегося на Маркса, нужно проводить либо экспроприацию, либо выкуп земельной соб­ственности — смотря по обстоятельствам. "Возвращенные та­ким образом обществу крупные имения мы будем передавать в пользование под контролем общества организующимся в товарищества сельскохозяйственным рабочим" [1, т. 22, с. 523].

 

Итак, выводы Маркса и Энгельса во всех случаях одно­значны: мелкая собственность закрывает крестьянам путь к собственному освобождению. Но во всех случаях вывод этот есть научный прогноз. Границей, отделяющей научный прогноз от программируемого конечного результата, высту­пает свободное волеизъявление.

 

На основе этого терпимого, уважительного отношения, считает Энгельс, коммунисты могут рассчитывать на попол­нение крестьянами их рядов. Кроме того, не допуская про­летаризации крестьянства, которая неизбежна при насилии, коммунисты будут способствовать тому, чтобы "скорее и легче" совершился переход к новому обществу.

 

Рассуждения Энгельса показывают принципиальное от­личие его подхода от планируемого Сталиным "великого перелома". Общественное производство, сменяющее част­ное, — верит Энгельс — неизбежность. А значит вопрос о сро­ках, если речь идет о союзничестве (а тем более о граждан­ской войне города против деревни), не стоит. Для Энгельса важно, во-первых, чтобы крестьяне свободно стали комму­нистами по своим убеждениям. И не менее существенно, во-вторых, сохранение профессионально-культурных навыков крестьянства, недопущение их пролетаризации, так как но­вый общественный строй по своим производительным силам, по качеству составляющих его работников не может не быть выше капитализма". Поступая так, мы будем действовать соответственно неизбежному ходу экономического разви­тия, а оно уже прочистит крестьянам мозги для понимания наших слов" [1, т. 22, с. 521]. Зная эти положения, но сме­щая акценты, извращая Энгельса, Сталин" лгал.

 

Вторая ложь Сталина — в отношении русского крестьяни­на — отчасти не была его личным изобретением. Она происте­кала из политики "военного коммунизма" в тех ее аспектах, в которых предпринимались усилия по осуществлению "скач­ка в коммунизм". Ранее мы говорили о предпринятых в 1918-1919 годах попытках пересмотреть те положения Дек­рета о земле 1917 года, в которых под флагом национализа­ции намечались меры по свертыванию хозяйственной свобо­ды крестьянина. Переход к нэпу реально вернул хозяйствен­ную самостоятельность труженику села. Национализация со­хранялась как преграда использовать землю для возрожде­ния эксплуатации, реставрации капитализма. Но реально крестьяне выступали владельцами земли, то есть обладали свободой в ее использовании, в управлении производствен­ным процессом и распоряжении произведенным продуктом.

 

Говоря о "переводе индивидуального крестьянского хо­зяйства на рельсы коллективизма" и о кардинально отлич­ном положении крестьянина в СССР от крестьянина на За­паде, Сталин акцентировал внимание на вопросе о собствен­ности. Но при решении вопроса о коллективизации, то есть об отнятии у крестьянина хозяйственной самостоятельности (то есть уничтожении крестьянина как владельца — свобод­но использующего, управляющего и распоряжающегося зем­лей) , речь о собственности не шла. Вопрос был о хозяйствен­ной самостоятельности. А в этом крестьянин в СССР в период нэпа вполне был сопоставим с крестьянином Запада: он тоже был самостоятелен. Поэтому — Сталин это знал и намеренно извращал положение — не было "легкости и быстроты, с ка­кой у нас развивается в последнее время колхозное движение" [80, т. 12, с. 153]. Так Сталин обошелся с теми аспек­тами наследия Маркса и Энгельса, которые не вписывались в проводимый им курс.

 

Позиция В. И. Ленина принималась Сталиным в той ее части, в которой еще не был ощутим поворот к многоуклад­ной экономике, к кооперированию индивидуальных трудо­вых хозяйств крестьян. Что же касается того ленинского на­следия, в котором признавалась необходимой коренная пе­ремена "всей точки зрения нашей на социализм", то из сис­темы идей о кооперировании села, опять-таки после опреде­ленной фальсификации[1], были взяты лишь две хозяйствен­ные формы — коллективное хозяйство и госхоз (совхоз). При этом, как показала практика коллективизации, были отброшены такие важнейшие принципы кооперации, как доб­ровольность и постепенность.

 

Теперь, когда мы в общих чертах попытались прояснить существо позиции Маркса и Энгельса о крупном и мелком хозяйствах в деревне, вернемся к вопросу о теоретической "запрограммированности" практики коллективизации в СССР.

 

Вопрос о том, можно ли научному прогнозу придать ста­тус результата объективного процесса, "объявить" прогноз неизбежным конечным результатом и на этом основании попытаться "преобразовать" под прогноз действительность, как было показано ранее, был поставлен и утвердительно решен в России после Октября. С окончанием гражданской войны и провалом политики "военного коммунизма" в час­ти "непосредственного перехода к коммунистическому про­изводству и распределению" политическая ситуация в дерев­не, как и во всей стране, начала коренным образом меняться. Глубокие, принципиальной важности перемены произошли к тому времени, когда после коллизий "кризиса хлебозагото­вок" в воздухе вновь запахло "военным коммунизмом". Со­зданное периодом "военного коммунизма" мировоззрение, равно как и исповедующие его и существующие с его по­мощью социальные слои, не исчезали, его адепты ждали свое­го часа. Левацкие элементы партии в союзе с партийно-госу­дарственной бюрократией при опоре на массы "выдвижен­цев" все полнее обретали власть.

 

"Военно-коммунистическое" мировоззрение как система идей, взглядов, убеждений, имевших соответствующую пси­хологическую и эмоциональную окраску, возникло в специ­фических условиях балансирования страны на грани жизни и смерти. Уже поэтому оно, по идее, не могло быть долговре­менным. Вступление общества в период нормального социаль­но-экономического развития должно было постепенно унич­тожать эти аномальные идеологические формы.

 

Однако в действительности произошло другое. "Военно-коммунистическое" мировоззрение не только не изживалось, но набирало силу. Тому было много оснований. Назовем ос­новное. Согласно ему, революция в России рассматривалась не как исторически конкретное явление, а как начало, про­лог серии мировых социалистических революций.

 

"Священный огонь" будущего мирового пожара должен был оберегаться и поддерживаться чистотой идей. Для этого требовались касты жрецов, множество служителей и слепо поклоняющиеся массы. Функции первых на себя уже в пер­вой половине 20-х годов взяли Сталин, его ближайшие помощники и временные союзники. Для создания корпуса "служителей" были произведены соответствующие измене­ния в принципах и формах организации и работы партии. По замыслу Сталина, организация партии должна была быть близ­ка "ордену меченосцев". Более хлопотным и продолжитель­ным оказалось дело формирования поклоняющихся масс. Начинать нужно было с уничтожения их экономической само­стоятельности. Но при этом следовало всемерно заботиться о распространении и культивировании в массах "военно-ком­мунистического" мировоззрения. Остановимся на его со­держании.

 

Отказ от развиваемого Лениным в последний период жизни творческого отношения к аграрной теории марксизма вел к ее догматизации. В соответствии с этим, одним из основных элементов "военно-коммунистического" мировоз­зрения стала убежденность в наличии "абсолютно истинной" теории "социалистического села". В ее содержание прежде всего входила идея национализации земли, передаваемой про­изводителям только лишь в пользование при практически неограниченных функциях распоряжения и управления, сос­редоточенных в руках аппарата. В ней всячески обосновыва­лась мысль о неизмеримо большей эффективности (при про­чих равных условиях) крупных сельскохозяйственных пред­приятий в сравнении с мелкими. В этой теории постулиро­валось немедленное вытеснение товарообмена — продуктообменом, а рынка — централизованным директивным снабжени­ем и распределением. Точно так же централизованно-дирек­тивно предполагалось управлять процессом производства. Ка­чество директивных способов регулирования предполагалось обеспечить с помощью всесторонней и всепроникающей сис­темы учета и контроля.

 

Постулирование положений "абсолютно истинной" теории "социалистической деревни" вселяло уверенность в то, что все дело коммунистического строительства состоит "всего лишь" в том, чтобы "перенести" теорию в жизнь, переделать жизнь в соответствии с требованиями теории. В силу этого в культивируемом "военно-коммунистическом" мировоззре­нии все меньшую роль играли ценности развивающейся нау­ки и все большее внимание уделялось, например, разнооб­разным идеям "покорения", "обуздания" природы, приведе­ния ее в соответствие с провозглашенной догмой. Само со­бой, не приветствовалось, а в дальнейшем и преследовалось творчески-критическое отношение к теории "социалистиче­ского села", всячески поощрялась ее апологетика, лозунговое толкование и пропаганда.

 

"Военно-коммунистическое" мировоззрение, говоря со­временным языком, насквозь было проникнуто духом свое­образного сциентизма — безоглядной веры в возможности научного знания. Стоило кому-либо из теоретиков произнес­ти, например, слово "электричество" или "электрический плуг", и дальнейшие вопросы как бы растворялись, а у собеседников появлялась уверенность в возможности простого разрешения любых проблем. И это касалось не только тех­ники и технологии, но и любых аспектов развития природы и человека.

 

Обратной стороной "сциентистской" ориентации "воен­но-коммунистического" мировоззрения было пренебрежение гуманитарными проблемами, в частности вопросами гумани­зации человеческого бытия. В отличие от техники, человеку в этой системе взглядов отводилось третьестепенное место. Его силы не выдерживали конкуренции с силами машин. Его желания и потребности мешали строгому ритму трудово­го процесса. Человек в принципе подлежал кардинальной ре­дукции с тем, чтобы легко пройти под планкой, определяю­щей уровень всеобщего универсального счастья"[2].

 

"Человеческий материал", с точки зрения идеалов "во­енного коммунизма", требовал значительных политико-идео­логических преобразований, а в дальнейшем и репрессивно-принудительных акций, так как не соответствовал чистоте "военно-коммунистических" критериев. Один из таких крите­риев — рабоче-крестьянское происхождение. Стоило его уста­новить и начать последовательно применять, как в руках ад­министративно-бюрократического аппарата оказывалось мощ­нейшее оружие. "Объект", к которому применялся нажим, был бессилен, в то время как субъекты насилия были в пол­ном смысле слова всевластны. Стоило изменить критерий — считать "социально близким" не просто самостоятельного крестьянина-середняка, а только того середняка, который никогда не арендовал дополнительную землю или не исполь­зовал (даже краткосрочно) наемный труд (хотя и то и другое разрешалось законом), как планка "близости" неумолимо поднималась, и для значительных масс закрывались многие жизненные возможности.

 

Делалось все это в строгом соответствии с тем "военно-коммунистическим", мировоззренческим постулатом, по которому наследуемый социализмом "человеческий матери­ал" безнадежно испорчен антагонистическими формациями и нуждается либо в "хирургическом вмешательстве", либо вообще в стопроцентной "перековке".

 

Главным средством преобразования человека — в соот­ветствии с идеями "военного коммунизма" - считалось при­нуждение. Выбор именно этого средства диктовался многими соображениями. Во-первых, принуждение органически выте­кало из насилия в период революции. Отсутствие оружия ар­гументов легко восполнялось аргументом оружия. Во-вто­рых, насилие было самым эффективным и быстрым види­мым способом решения любых вопросов. В-третьих, насилие исключало необходимость диалога, сопоставления позиций, вообще мыслительной деятельности, что было очень важно при соблюдении критерия "социальной близости"[3].

 

Едва ли не самым важным принципом "военно-комму­нистического" мировоззрения был принцип независимости политики от морали, доминирования политики над нравст­венностью. Мы уже останавливались на этой проблеме в связи с вопросом политического равноправия рабочих и кресть­ян. Теперь обратимся к некоторым иным аспектам.

 

Почему вообще эта проблема то и дело всплывала как в дискуссиях внутри партии, так и в размышлениях некото­рых позднейших авторов?[4] На наш взгляд, сами революцио­неры - наиболее моральные из них - не могли не испытывать духовно-нравственного дискомфорта от реальностей как ре­волюционной, так и — главным образом — послереволюцион­ной борьбы. Борьба, ее цель исключала нравственные средст­ва. Врага надо было обмануть, перехитрить, выдать черное за белое, повергнув на землю - добить.

 

Логика дооктябрьских схваток начала вырабатывать стереотипы соответствующего поведения, формировать при­вычки, психологию, не контролируемые сознанием реакции. В этой связи исторического прояснения ждут многие явления. В частности, экспроприаторская деятельность против буржуа­зии, в которой крупно преуспели Коба — Сталин, Камо — Тер-Петросян и другие, ее обоснование и отношение к ней в руко­водстве и широких слоях партии.

 

Послеоктябрьские реалии не упростили, а усложнили положение. Цель — удержаться у власти — требовала соответ­ствующих средств, заставляла высмеивать мысль "делать по­литику в белых перчатках". В этой связи можно назвать при­меры, требующие специального анализа. О роспуске законно избранного Учредительного собрания (так как большинство в Советах было за левыми силами, что, по оценкам больше­виков, и есть истинное народное волеизъявление), расстреле членов царской семьи (включая детей) по мотивам "револю­ционной целесообразности", о масштабах и военной необхо­димости "красного террора" и другие.

 

В последнее время из исторических и историко-публицистических работ становятся известны многие факты такого же рода. О вероломстве и бесчестности Сталина в борьбе за власть (уже с 1918 года, в частности, о его предательской в этой связи деятельности на Южном фронте под Царицыном); о пособничестве ему в те годы Куйбышева и Мануильского; о политических интригах и уничтожении Ворошиловым, Буденным и Щаденко - Б. М. Думенко, истинного творца "красной конницы"; о закулисных интригах Зиновьева и Каменева, беспринципно боровшихся в блоке со Сталиным против Троцкого; о доносительстве Сталину содержания секретных бумаг больного Ленина, которое осуществляла личный секретарь вождя Л. Фотиева, и другие[5].

 

Было бы неправильным полагать, будто вопрос о доми­нировании политики над моралью давал о себе знать лишь в деяниях беспринципных политиканов или безмерных често­любцев. Определенный вклад в ее теоретическое обоснова­ние, на наш взгляд, внес и В. И. Ленин. Примером объявления принципов морали производными от конкретной политики была, например, его речь "Задачи союзов молодежи" на III съезде комсомола. Произнесенная 2 октября 1920 года в пик политики "военного коммунизма", она хрестоматий­но высвечивает примат политики над моралью — один из ос­новных постулатов "военно-коммунистического" мировоз­зрения.

 

Главный тезис речи повторяется несколько раз: "Для нас нравственность подчинена интересам классовой борьбы про­летариата" [3, т. 41, с. 310]. И далее следует аргументация в духе политики "военного коммунизма". "Если кресть­янин сидит на отдельном участке земли и присваивает себе лишний хлеб, т. е. хлеб, который не нужен ни ему, ни его ско­тине, а все остальные остаются без хлеба, то крестьянин пре­вращается уже в эксплуататора. Чем больше оставляет он себе хлеба, тем ему выгоднее, а другие пусть голодают: "чем больше они голодают, тем дороже я продам этот хлеб" [3, т. 41, с. 310].

 

"Надо, - формулирует задачу "военно-коммунистиче­ского" замысла Ленин, — чтобы все работали по одному об­щему плану на общей земле, на общих фабриках и заводах и по общему распорядку. Легко ли это сделать? Вы видите, что тут нельзя добиться решения так же легко, как прогнать ца­ря, помещиков и капиталистов. Тут надо, чтобы пролетариат перевоспитал, переучил часть крестьян, перетянул тех, кото­рые являются крестьянами трудящимися, чтобы уничтожить сопротивление тех крестьян, которые являются богачами и наживаются на счет нужды остальных" [3, т. 41, с. 310-311].

 

Конкретно-исторический контекст речи, акцентирование ее сугубо временного содержания — на период, когда власть ставит цель выжить даже ценой насилия над большинством крестьянства, перевели бы поднятые в тексте вопросы в со­вершенно определенную плоскость, хотя и не сняли бы их полностью. Однако этого как раз нет. Ленин отводит для этих установок длительный период — до того как будет построено коммунистическое общество. "Вы должны построить комму­нистическое общество, — говорит он молодежи. — Первая половина работы во многих отношениях сделана. Старое раз­рушено, как его и следовало разрушить, оно представляет из себя груду развалин, как и следовало его превратить в груду развалин. Расчищена почва, и на этой почве молодое коммунистическое поколение должно строить коммунисти­ческое общество" [3, т. 41, с. 308].

 

Строительство коммунизма, считает Ленин, будет сопро­вождаться классовой борьбой. "Классовая борьба продол­жается; она только изменила свои формы. Это классовая борьба пролетариата за то, чтобы не могли вернуться старые эксплуататоры, чтобы соединилась раздробленная масса тем­ного крестьянства в один союз. Классовая борьба продол­жается, и наша задача подчинить все интересы этой борьбе. И мы свою нравственность коммунистическую этой задаче подчиняем. Мы говорим: нравственность — это то, что служит разрушению старого эксплуататорского общества и объеди­нению всех трудящихся вокруг пролетариата, созидающего новое общество коммунистов" [3, т. 41, с. 311] .

 

Речь на III съезде комсомола в одном из своих существен­ных аспектов была своеобразной, подготовленной специаль­но для молодежи теоретической разработкой "военно-комму­нистической" мировоззренческой установки, обосновываю­щей доминирование политики над моралью.

 

В предшествующем изложении были приведены примеры, подтверждающие правильность утверждения о происхожде­нии принципов, идей и установок "военно-коммунистическо­го" мировоззрения из теории и практики 1918—1920 годов. Сейчас нам важно показать в "чистом" виде наиболее сущест­венные моменты "военно-коммунистического мировоззре­ния" как "интеллектуально-идеологического" основания при­ближающейся коллективизации. Именно концепция и мировоззрение "военного коммунизма", как жар под пеп­лом тлеющего костра, покоились в недрах идеологии, в теоретических разработках ученых адептов административно-бюрократической системы, воспламеняли умы и сердца со­тен тысяч функционеров разных рангов, стремившихся к власти "выдвиженцев" и "актива". Концепция и мировоззре­ние "военного коммунизма" не были развенчаны в последний период жизни Ленина, тем более — после его смерти. Угли хранили жар, и "светильник" вспыхнул вновь.

 

 

 

*         *

 

*

 

 

"Спустя час он собрал в уисполкоме всех чевенгурских большевиков — одиннадцать человек — и сказал им одно и то же, что всегда говорил: "Надо, ребята, поскорей коммунизм делать, а то ему исторический момент прой­дет, - пускай Прокофий сформулирует!"

 

... Как только Прокофий начинал наизусть сообщать сочинение Маркса, чтобы доказать поступательную мед­ленность революции и долгий покой Советской власти, Чепурный чутко худел от внимания и с корнем отвергал рассрочку коммунизма.

— Ты, Прош, не думай сильней Карла Маркса: он же от осторожности выдумывал, что хуже, а раз мы сейчас коммунизм можем поставить, то Марксу тем лучше...

— Я от Маркса отступиться не могу, товарищ Чепур­ный, — со скромным духовным подчинением говорил Прокофий. — Раз у него напечатано, то нам идти надо теоретически буквально.

Пиюся молча вздыхал от тяжести своей темноты. Другие большевики тоже никогда не спорили с Прокофием: для них все слова были бредом одного человека, а не массовым делом".

 

А. П. Платонов. "Чевенгур"