«А.А. Зиновьев: каким мы его помним». Интервью с В.А. Лекторским. Часть 1.

«А.А. Зиновьев: каким мы его помним». Интервью с В.А. Лекторским. Часть 1.

Предлагаем вашему вниманию первое интервью проекта, в рамках которого Владислав Александрович Лекторский, доктор философских наук, академик РАН, поделился своими воспоминаниями о дружбе и работе с Александром Александровичем Зиновьевым. В первой части своего интервью Владислав Александрович рассказал о том, с чем у него ассоциируется имя Александра Зиновьева и как состоялось их знакомство.

А.К.: Владислав Александрович, расскажите, с чем у Вас ассоциируется имя Александра Зиновьев?

В.Л.: У меня ассоциируется имя Александра Александровича Зиновьева, я звал его Саша, между прочим, всю жизнь, ассоциируется у меня с новым этапом развития российской философии. Вот я поступил на философский факультет в 1950-ом году, во время расцвета сталинизма. Были интереснейшие преподаватели, но было и много догматических курсов. И мы читали, и учились, и всегда понимали, чем нужно заниматься, что есть интересного. И вот в 53, 54-х годах появились молодые преподаватели в нашей философии, которые совершили революцию. После этого начался влез нашей философии. И я считаю, что 54-55 год – это начало Ренессанса в развитии русской философии советского периода. Об этом я много писал, даже выпустил серию под названием «Философия России второй половины XX века». Серия как раз посвящена этому периоду. И я считаю, что у истоков этой революции стоят два человека – это Эвальд Васильевич Ильенков, мой преподаватель, и Александр Александрович Зиновьев, с которым я как раз в те годы и познакомился. Он тогда кончал аспирантуру.

Вот и узнал я его в те годы. 1954 год, я студент 4-ого курса философского факультета. И появились два человека, защитившие кандидатские диссертации на близкие, кстати, темы. Один из них – Эвальд Васильевич Ильенков – был аспирантом кафедры истории зарубежной философии. А он написал кандидатскую диссертацию о методе восхождения от абстрактного анализа к конкретному в «Капитале» Маркса. Но это был не просто рассказ об экономических взглядах Маркса, это попытка реконструкции логической структуры этого произведения как образца научной теории: как вообще строятся такие теоретические конструкции. А также сопоставляется Марка с классической философской традицией, с Гегелем прежде всего. И это был мой учитель. Он защитил диссертацию, потом начал вести спецкурс на философском факультете на эту тему, я был старостой курса и моя жизнь перевернулась, потому что я стал иначе понимать философию и чем заниматься. И второй человек появился – Александр Александрович Зиновьев. С ним я тогда и познакомился, он был тогда аспирантом на кафедре логики. Он тоже писал диссертацию о восхождении от абстрактного к конкретному в «Капитале» Маркса, но как логик подходил, с точки зрения логических приемов: конкретизация, идеализация… разных приемов, это было очень интересно, я читал его диссертацию. И состоялась защита диссертации Зиноьвева: много людей собралось, у него уже были свои ученики. Я был учеником Ильенкова, относился скорее к его пониманию всех этих сюжетов. Александр Александрович тоже был молодой человек, задорный. У них были разные понимания всего этого: и «Капитала» Маркса, и логической структуры его, и вообще понимания того, как работает философия. При всем при этом их многое объединяло: они взяли один сюжет за логический анализ – анализ «Капитала», объединяла их дружба личная, объединяло их то, что с их точки зрения, философия должна посвятить себя анализу научного познания. И когда спустя полгода два преподавателя философского факультета – Ильенков и Коровников, тоже был мой преподаватель, – написали тезисы о предмете философии, эти тезисы обсуждались на ученом совете философского факультета в течение двух дней. Они в этих тезисах утверждали, что предмет философии – это теория научного познавания. И большинство выступавших, преподаватели факультета, конечно, их ругали, обвиняли в отходе от марксизма, это была величайшая ересь по тем временам. Я тогда был студент 4-ого курса, ну и как молодой парень, который хочется заняться чем-то важным и интересным, я не думал о последствиях, я, конечно, выступил в защиту тих тезисов, ну а потом, собственно, и имел последствия своего выступления. А Александр Александрович Зиновьев, хоть он и был с другой кафедры, выступил в защиту этих тезисов. Потом позже, уже когда он защищал диссертацию, когда диссертация Зиновьева обсуждалась на кафедре логики, потом из преподавателей выступил и сказал, что вот, мол, у нас недавно другой аспирант защищал свою диссертацию, и мы хвалили его за научную скромность, а вот эта диссертация – здесь динамика не такая. И вот тут выступил Ильенков, который в чем-то не был с ним согласен: «А я восхищаюсь Сашиной научной дерзостью!», – вот так он сказал. Соответственно, вот такие были у них отношения: где-то они были оппоненты, а где-то близкие друзья. В смысле отношения к жизни, к философии – это было общее взаимопонимание. Вот – учителя нашего поколения, новое философское поколение возникло в то же время. И вообще Александра Александровича я связываю вот с этим новым этапом в философии. Потом и Ильенкова и Зиновьева фактически выгнали с факультета, запретили им преподавать, чтобы не смущать молодых, и они оба оказались в Институте философии, в нашем Институте, примерно в одно и то же время. Там и продолжались их тесные контакты. Меня они взяли в аспирантуру, потому что я поддержал этих «еретиков». Я долго не мог устроиться никуда, хотя был рекомендован в аспирантуру, поскольку учился на одни «пятерки». Два года я работал в одном московском институте в качестве лаборанта, то есть печатал протоколы заседания кафедры. Преподавать мне, конечно, не разрешали, поскольку знали, что мои взгляды «еретически». Но потом я поступил в аспирантуру Института философии, это был 1957 год. С тех пор я и работаю в Институте – 60 с лишним лет, получается, 65 лет.

А.К.: Владислав Александрович, с чего началось ваше знакомство с Александром Зиновьевым, как Вы с ним работали, как он руководил семинаром в Институте философии РАН, чем занимался в Институте?

В.Л.: Я пришел в Институт. А Институт тогда помещался не как сейчас – в огромное здание, 6 этажей – а тогда мы помещались на Волхонке, дом 14, это было старинное здание, а мы занимали 1 один этаж в нем – 5 этаж у нас был. И все. Было очень тесно. Я был аспирантом тогда, и аспирантов заставляли ходить в Институт, такие были порядки. Каждый день мы ходили в Институт. Тесная комнатка, стоят столы, а каждый должен был приходить, и вот я был в одной комнате с Александром Александровичем Зиновьевым, на два стола впереди он сидел, ходил регулярно в Институт. И как тогда к нему относились – он уже несколько изменил круг своих интересов, стал заниматься логикой в более узком смысле этого слова, хотя уже на тот момент прокладывал новые пути в логике, у него своя логическая школа появилась: много у него было учеников, много было людей, которые считали его своим учителем. И я хочу сказать о такой его особенности… Конечно, уже в те годы мы знали его как логика – он прокладывал новые пути в логике, были у него сторонники, поклонники, которые шли по его стопам. А Александр Александрович отличался вот чем: он был страшно демократичным человеком. Никогда никакой попытки себя как-то напыщенно вести, показать, что он лучше всех, что он умнее всех, у него не было. Хотя он в самом деле был гораздо умнее многих в его кружении, если не всех, он, конечно, был великий человек. Но он вел себя очень демократично, вел себя как все, отличался он тем, что был, помимо блестящего логика, блестящим карикатуристом. И вот чем еще он был, так сказать, известен: у нас в Институте философии делалась такая стенная газета. Она была настолько интересная, что, когда она выходила, к нам приходили люди из разных мест Москвы, из разных институтов, чтобы рассмотреть ее. Там были карикатуры блестящие, которые рисовал Александр Александрович Зиновьев, там были стихи, которые писал Эрих Соловьев, были другие тексты блестящие – такая была целая группа людей, которая это делала, это было настоящим событием. Самое интересное – это уже 57 - 58 год. Сталина уже нет в живых, но еще советская власть, довольно жесткий режим, идеологический Институт, а в газете карикатуры на любого человека: на академика Федосеева, на директора Института… на любого. Самые злые – рисовал Зиновьев. И стизи такие же. Кто газету делал? Зиновьев делал, Ильенков делал, оппонент его и близкий друг, Арсений Владимирович Гулыга, интереснейший историк философии, Эрих Юрьевич Соловьев, один из немногих, что до сих пор это все помнит, помнит того Сашу Зиновьева. Это вот те люди, которые вошли в нашу философию и стали такими значительными фигурами. Это все были интереснейшие люди, и Саша, конечно, был одним из лидеров этой группы. К нему так и относились. Одновременно он был свой человек. Очень яркий, выдумывал анекдоты, на ходу сочинял, рисовал карикатуры, был такой блестящий, одаренный человек. Он был свой человек, и вся молодежь была к нему на «ты». И конечно, мы понимали, что он свой, с одной стороны, но с другой, неровня большинству. Он очень талантливый человек, очень интересный человек. Многого о нем тогда мы не могли понять. И я могу сказать почему. По двум причинам. Тогда уже, конечно, прокладывал какие-то новые пути в логике, в методологии науки, мы ходили к нему на занятия, но стоит отметить, что многие работы, очень для него важные, благодаря которым он вошел в философию и в нашу культуру вообще, они вышли потом уже, когда он уже уехал заграницу. Он же был вынужден уехать за рубеж, это был 78 год, и там он многие работы выпустил: цикл его работ социальных, где его теория социологии, где его анализ советского общества – это все там вышло. А до отъезда мы знали его как методолога, тоже страшно интересного, он был одним из лидеров всего того интересного, что делалось тогда в нашей философии, в противовес официозу, который высмеивался в том числе и в стенгазете. Это было, конечно, блестящее время, я его вспоминаю с большим удовольствием. Это было время, когда много нельзя было делать, кому-то предъявляли выговора, что-то было запрещено. Мы сидели на пятом этаже, как я рассказывал, и поскольку там не всегда нужно было сидеть, иногда можно было брать библиотечные дни, вот у Саши был свой стол, у Зиновьева Александра Александровича, а за этим столом, когда его не было, сидела Людмила Сергеевна Савельева, а я немножко подальше. И когда он приходил, а там она сидела, он прямо-таки лаял (в шутку). Вот такой был Зиновьев в те годы, понимаете. Такой веселый человек, шутник, массу анекдотов знал. Когда нас, например, посылали однажды в колхоз, Зиновьев там плакат нарисовал: «Увеличим поголовье скотов!» И это в его духе. И мы вот так его и воспринимали. Потом, со временем уже мы начали его воспринимать иначе и все лучше понимать его значение, но сразу, конечно, в полной мере мы его значения не могли понять, потому что другое было время: множество его значимых работ вышли уже позже, были изданы, когда он находился уже не здесь. Конечно, он замечательный был человек, и у меня много личных и общественных воспоминаний с ним связаны.

 Беседовала: Анастасия Конищева