Колдуны и тинэйджеры в гипертексте девиантности

Источник публикации: От массовой культуры к культуре индивидуальных миров: новая парадигма цивилизации. (Сборник статей). М., 1998. С. 108-119

Я В. Чеснов

Институт антропологии и этнографии РАН

(Москва)

КОЛДУНЫ И ТИНЭЙДЖЕРЫ В ГИПЕРТЕКСТЕ ДЕВИАНТНОСТИ

Страх девиантности, или девиантностъ как прохождение опасности?

Есть странное обстоятельство: человек очень рано стал осоз­навать себя властителем вселенной, но никак толком не разбе­рется в самом себе, в своих состояниях. Что представляет собой нормальный человек и ненормальный? Мишель Фуко показал нам, что человечество так и не нашло объективных критериев безумия. На его оценку влияет уровень развития науки и при­нятое мнение профессионалов-врачей. Довольно близкая ситу­ация связана с понятием детства и юности как состояний, до­пускающих девиантное поведение.

Наша задача сейчас состоит в попытке осмыслить девиант­ные аспекты поведения молодежи через этнологический опыт. В условиях современности, когда мы наблюдаем выплески ар-хетипического сознания, подобные выходам вулканической лавы, этот опыт может быть полезен. В традиционных обще­ствах, изучаемых этнологией, хорошо знают и пограничные психические состояния, и девиантное поведение. Более того, в этих обществах девиантность оказывается носителем культуро­генного потенциала, противостоящего рутине и штампу за­урядной социальной жизни. Достаточно сослаться на демиур­гическую роль трикстеров-обманщиков, давших благо дости­жений культуры. Собственно таким же трикстером, обманув­шим богов, был Прометей. Напомним, что он подарил людям не только преимущество обладания стихией огня, но одновре­менно лишил их бессмертия. Деяния трикстеров-обманщиков всегда амбивалентны, Хотелось бы в ниже следующем тексте соблюсти если не объективность в этнологическом подходе к поколению тинейджеров, то хотя бы отметить амбивалентность их состояния этих асоциальных изгоев, пугающих нас своей девиантностью. Но не боимся ли мы здесь сами себя, своей юности, потому что и мы в годы своего тинэйджерства плавали на весенних льдинах, цеплялись за трамваи и автомобили, про­бовали сильный алкоголь, может быть, производили детей в 16 лет. Из моих друзей-мужчин несколько поделились тем, что вспоминают с ужасом свое тинэйджерство и удивляются, как остались живы. Кому из нас, взрослых, не нахамили эти три­надцати-девятнадцатилетние юнцы? Но они — дети. В войну 1994—1996 гг. в Чечне во время боев в Грозном 19-летний рос­сийский солдат, стоя ночью на посту, спрашивал меня: «Дяденька, а долго ли мне тут служить?» Другой такой же мальчишка на блок-посту на границе Ингушетии с Чечней написал в моем блокноте этнографа письмо матери, чтобы я его опустил в Москве: «Мама, пришли что-нибудь поесть». Чеченские сверстники этих мальчишек были взрослее тем, что в ритуально-этнологическом смысле они уже были отделены от матерей. В годы той войны многие чеченки отправляли сыно­вей воевать, принимая на себя «харам» — то есть все самое тяжелое, что может случиться с чадами. Этот обычай известен в этнологии как возрастная инициация, включающая резкое и суровое отделение юношей от их матерей, вступление в состо­яние ритуальной смерти и возвращение в общество в качестве нормальных мужчин (трехчастная основа инициации, открытая Арнольдом Ван Геннепом).

Где же пролегают границы детства и юности?

Мораторий Эриксона

Американский психолог Эрик Эриксон, близкий к психо­анализу, тем не менее отошел в одном существенном пункте от классической концепции Фрейда. Вместо фрейдовской борьбы с остатками детства, он увидел в современном обществе пози­цию терпимости подростковой девиантности, которую он на­звал мораторием

Мораторий, — пишет он, — это отсрочка, предоставляемая кому-либо, кто еще не готов принять ответственность, или хотел бы дать себе время на подготовку. Под психосоци­альным мораторием мы понимаем запаздывание в принятии на себя взрослых обязанностей, но не только это. Данный период характеризуется избирательной снисходительно­стью со стороны общества и вызывающей беззаботностью со стороны юности, и все же он часто ведет к значительным, хотя нередко и преходящим достижениям и завершается более или менее формальным подтверждением достижения со стороны общества [1, с. 167].

Психосоциальный мораторий, по Эриксону, — это период, в течение которого молодые люди имеют право на свободное ролевое экспериментирование, чтобы найти соответствующую им нишу в обществе. Позиция Эриксона, отличающаяся муд­ростью и терпимостью, заслуживает быть изложенной макси­мально аутентично.

Каждое общество и каждая культура, — отмечает он, — ус­танавливают определенный мораторий для своих молодых граждан. Для большинства их них эти моратории совпадают с периодом учения и тех достижений данного этапа жизни, которые соответствуют ценностям общества. Мораторий может стать периодом краж и видений, временем путеше­ствий или работы, временем потерянной «юности» или ака­демической жизни, временем самопожертвования или весе­лых шуток, а сегодня это зачастую время терпения или про­ступков. Большую часть юношеской преступности, особенно в ее организованной форме, можно рассматривать как по­пытку создания психосоциального моратория. Я согласен с тем, что какая-то часть преступлений в течение длительного времени являлась в нашем обществе относительно узако­ненным мораторием, и сейчас она увеличивается, ибо ока­зывается слишком привлекательной и притягательной для многих молодых людей. Кроме того, наше общество, по-видимому, находится в процессе признания психиатри­ческого лечения одним из видов моратория для молодых людей, которые в противном случае были бы раздавлены стандартизацией и механизацией. Такое предположение следует делать весьма осторожно, поскольку клеймо или диагноз, полученные кем-либо в период психосоциального моратория, оказывают существенное влияние на процесс формирования идентичности [1. с 167- 168]

Точка зрения Э. Эриксона симпатична нам тем, что преодо­левает примитивный антропоморфизм просвещенчества, когда на все окружающее — на природу и на людей распространяется проекция идеального субъекта. Это социальное насилие как миф Просвещения был отмечен Максом Хоркхаймером и Тео­дором Адорно в их знаменитой «Диалектике Просвещения» [2, с. 20). Действительно, в Просвещении, детьми которого мы остаемся и по сию пору, все рассматривается как отображение человека и тем самым редуцируется к субъекту, даже еще уже к его формальной логике.

Общества без возрастных кризисов

Когда молодая Маргарет Мид отправлялась в 1920-е годы в первый раз на обследование океанийцев, ее взгляды находи­лись под воздействием психоаналитической теории возрастных кризисов И антагонизма между младшими и старшими поколе­ниями. Но на островах Самоа она не обнаружила этих кризи­сов. Ее исследования на долгие годы поколебали существовав­шие взгляды. Правды, в 1980-е годы на Самоа работал мужчи­на, новозеландец Дерек Фримэн, и он обнаружил кризисы. Изменилась ли жизнь, или это результат того, что иссле­дование проводил мужчина, мы не знаем. Но, тем не менее, механизмы сглаживания возрастных кризисов в традиционных культурах существуют совершенно определенно.

Самым архаическим обществом на земле считается общество австралийских аборигенов. У них дети с раннего возраста овла­девают всеми навыками взрослой жизни. Уже в 8-10 лет ребенок может себя прокормить. К 9-11 годам они не дети, они строят свои социальные и гендерные отношения как взрослые. К этому возрасту они являются носителями всей суммы житейских зна­ний. Они все знают о сексе, относясь к этому занятию взрослых с юмором — посмеиваются, когда какая-нибудь супружеская пара удаляется в кусты. Но только после инициационных обря­дов человек у аборигенов узнает основную массу, девять десятых тайных, эзотерических знаний племени [3, с. 43-53).

Более развитые традиционные общества имеют свои схемы взросления. Так, на Северном Кавказе в старину мальчик в 10-12 лет обладал уже полной ответственностью, в 14—15 лет он был практически готов к самостоятельной жизни. Возмож­но, на раннее взросление повлияло законодательство Шамиля, который требовал ранних браков с целью пополнения челове­ческих ресурсов. В районах западного Кавказа взросление в конце прошлого — начале текущего века в сравнении с этими сроками запаздывало. Так, по моим материалам, собранным в 1980-е годы в Абхазии, молодежь обоих полов в начале века купалась в селах нагой чуть ли не до 25 лет. Браки заключались при достижении мужчинами возраста около 35 лет. Эти приме­ры говорят о том, что в традиционных обществах разделяется социальная и биологическая зрелость. Заключение брака и на­чало деторождения обычно кладут естественный конец соб­ственно детству. Как видим, здесь пропадает тот мораторий юности, существование которого в современности установил Эрик Эриксон.

Вот другой этнографический факт, действие которого сгла­живает возрастной кризис, — ранняя хозяйственная деятель­ность. Даже первые шаги ребенка были ритуальным вхождени­ем в хозяйственную деятельность. Так, у многих народов Кав­каза перед ребенком, делающим первые шаги, клали разные предметы и инструменты хозяйственного обихода. По тому предмету, к которому ребенок потянется, гадали о его будущих наклонностях. На островах Океании не только ранняя хозяй­ственная жизнь, но и ранняя сексуальная жизнь действует в направлении сглаживания возрастного кризиса.

При типологическом рассмотрении традиционных обществ можно сделать один важный вывод, остро касающийся совре­менности. Состояние юности четче обозначено гам, где необ­ходимо длительное время для обучения. Это относится к воин­скому искусству, к ремеслу и освоению ученых знаний. В каче­стве примера первого общества можно взять древнегреческое. Там юность была периодом освоения атлетических и воинских навыков. Молодой воин находился под постоянным попечи­тельством своего старшего друга. Эти отношения часто пере­ходили в интимные. Сила древнегреческой фаланги состояла во взаимной спаянности молодых и пожилых бойцов, отдававших свою жизнь ради спасения своего друга. Примером второго типа обществ являются средневековые европейские цеха. Там люди проводили многие годы в состоянии подмастерья, иногда чуть ли не до седых волос, осваивая секреты мастерства. Конец ученичества венчался изготовлением шедевра— эталонной вещи, свидетельствующей о переходе в разряд мастеров. В ка­честве примера третьего общества возьмем старинный Китай, где каждый, претендующий на чиновничью должность, должен был готовиться целыми годами для прохождения экзаменов. Это состояние юности и ученичества красочно описано в сред­невековых китайских романах, повествующих о всяческих, включая амурные, похождениях студентов. О состоянии учени­чества повествует одна старинная китайская поговорка: «Не выходи замуж за ученого, он будет интересоваться только пись­менными принадлежностями и смотреться в зеркало». Кажется, в ней точно уловлено состояние юношеского нарциссизма.

Магический выход из герменевтического круга

Возрастная инициация первобытных народов структурно со­ответствует описанным периодам научения воинскому делу, ремеслу и наукам. Все эти факты говорят о том, что в традици­онных обществах человеку не запрещено заходить за свои соб­ственные пределы: для становления полноценного человека он должен пройти состояния постижения некого эзотерического знания. В религиозных системах речь идет о постижении идеи Бога. Но ведь необходимость той же самой сосредоточенной изоляции отметил Эрик Эриксон в своей концепции психосо­циального моратория. Современная молодежь в психосоциаль­ном моратории осуществляет свой эмоциональный и рефлек­сивный выход из герменевтического круга данной культуры.

В герменевтическом круге всегда имеется два концентра, объединяющих либо всеобщее, либо единичное. Сообщество тинэйджеров осуществляет выход в обособленность, т. е. в еди­ничность. На этом пути человек предъявляет себя не как по­знающий, но как действующий субъект. Сообщество тинэйд­жеров ориентировано на действие и событие. Событийна каж­дая их встреча, каждое соприкосновение с действительными или мнимыми ценностями жизни. Сейчас нам не нужно мора­лизировать, но нужно понять, что открытость новому опыту в сообществе тинэйджеров воспринимается как доказательство подлинности и достоинства. Лишь бы это не превратилось в ложное достоинство — нарциссизм. Новый опыт ведет к фас­цинирующей возгонке психики тинэйджеров. Психическое это и есть действующее начало у тинэйджера. Нет, они не покло­няются ни золотому тельцу (языческая опора, находящаяся вне себя), ни кумиру мудрости и власти. Они находятся в автоком­муникации с самими собой. Знаки их культуры означают самих себя. Их вещи — это магические средства воздействовать на события. И это воздействие тотально-целевое. Такая уверен­ность возможности овладения всем миром лежит, как это было показано З. Фрейдом в работе «Тотем и табу», в основе колдов­ства. Развернем этот тезис.

Любая крестьянская община не есть мир социальной и идейной гармонии. Силовые поля общинной напряженности завязаны в такие ячеи, в центре которых находятся маргиналь­ные личности. В русской деревне это печники, плотники, пас­тухи, кузнецы, лекари, калики перехожие и просто бродяги. Все эти маргинальные личности носители не общинного, а универсального человеческого знания. Глинобитная русская печь восходит чуть ли не к вавилонским временам. Плотники еще тысячу лет назад сруб делали только как жилище «мертвых», а не живых. В Киевской Руси жили в полуземлян­ках. Срубное жилище появилось только с X века на Ладоге у финно-угров, потому что они восприняли сруб как удобный технический прием без его магической коннотации с тем све­том. Но плотницкое искусство осталось делом подозритель­ным. В пастушеских знаниях заключено также много премуд­рости, пастух он же кудесник, колдун и музыкант, общается с нечистой силой, с демонами, имеющими далекое, в том числе и переднеазиатское происхождение. Кузница и вовсе была мес­том козней. Лекари — это люди, читавшие «Аристотелевы вра­та», книгу Киприана и другие тайные сочинения. Через них до самой глухой русской деревни доходили отголоски античных учений Гиппократа и Галена. Калики перехожие исполняли духовные стихи, они тоже носители особого необщинного зна­ния. Все перечисленные персонажи всегда подозревались в колдовстве — т. е. в способности влиять на естественный ход событий.

Агенты колдовства — прежде всего переносчики и распреде­лители необщинного блага. Свою деятельность они могут раз­вернуть и в местном масштабе, например, забрать молоко от одной коровы и передать к другой. Но в принципе истоки их знания лежат далеко за пределами общины. Поэтому неслучайно у литовцев везучего человека, например, в пчеловодстве, назы­вают «ромулюс» (т. е. римлянин). Носители колдовства — это ритуальные перераспределители блага. Они девианты, но их де­виантность необходима людям. Благо, владельцами которого являются девианты-колдуны, сокрыто и окружено страхом.

Колдуны русской деревни подобны демиургам культуры — передатчикам блага в условиях карнавальности и даже опаснос­ти. Клоду Леви-Стросу мы обязаны тем, что он показал, что демиурги приносят благо откуда-то с порубежья между культу­рой и природой. Так, у племени виннибаго все ценности появ­ляются из экскрементов обманщика-трикстера.

Блага, привносимые в общину маргиналами-колдунами, это их знаки достоверности, они же — знаки необщинного мира, т. е. знаки нереальности. История культурогенеза полна много­численными примерами того, что самое необходимое и нужное для жизни, — это «знаки нереальности», т. е. такие символы, которые разрушают стереотипизированную реальность и выво­дят общество на «курс вселенной». Эрик Эриксон как раз под­черкивает, что сообщество молодежи как раз ориентировано на этот «курс вселенной».

Магическое мироощущение тинэйджеров проецирует соб­ственные страхи внутрь себя, рождая иллюзию тотальной зна­чимости своего существования. Конечно, это невроз, точнее общечеловеческая невротическая активность. Значение этой невротичности как мировоззренческой основы культурогенных явлений и интеллектуальных выражений разных эпох было подчеркнуто А. М. Эткиндом, который развил теорию дефекта и декомпенсации Л. С. Выготского. Гипертрофированный культурный активизм невротичен, ему свойственна навязчи­вость и насильственность при общей неустойчивости данной мотивации. Ее результаты настолько внедрены в культуру, на­сколько оторваны от природы [4, с. 40].

Трикстерная девиантность

В поведении тинэйджеров при их невротичности, (т. е. ког­да рациональное отделяется от иррационального), обнаружива­ет также архаическое, («примитивность» по Э. Эриксону, когда дорациональное мышление интегрируется с рациональностью) [5, с. 264]. В своей книге о юности Э. Эриксон прекрасно оха­рактеризовал это дорациональное как моторную девиантность. Он пишет:

Наиболее широко распространенное выражение неудовлет­воренных поисков юности, так же как ее природной плодо­витости, — это странная тяга к передвижению, выражаемая или в генерализированном «существовании в движении» «нестись сломя голову», «бегать по кругу», — или в реаль­ном движении, таком, как энергичная работа, азартные спортивные соревнования, танцы, беспомощный Wanderschaft (странствование, путешествие), а также ез­да — по правилам и без них — на лошадях, машинах и т. п. Но это выражается также через участие в сегодняшних об­щественных движениях (бунтах местного значения, парадах и кампаниях основных идеологических сил), если только они обращаются к потребности ощущать себя «движущемся по направлению к открытому будущему». Ясно, что общества предлагают любое количество ритуальных комбинаций иде­ологических перспектив и энергичных движений (танцы, спортивные состязания, парады, демонстрации, мятежи), чтобы запрячь молодость на службу своим историческим целям, и что там, где обществам это не удается, молодежь будет искать свои собственные комбинации в малых груп­пах, занятых серьезными играми, добродушными безрас­судствами, жестокими проказами и делинквентными стыч­ками. Кроме того, ни на какой другой стадии жизненного цикла ошибки в нахождении себя и угроза потери себя так тесно не объединены [1, с. 257].

Телесная подвижность тинэйджеров карнавальна. Это не всегда бахтинское переворачивание низа и верха, заголение и бесстыжесть. В самой демонстративности накаченных мышц, владении роликами или скейтинговой доской, в самой «ту­совке» молодых тел есть некая гротескность и насмешка над теми, кто этим не владеет. Недаром жест «молодой человек» у некоторых народов складывается из двух знаков: «сильный человек» и «довольный собой человек». Было бы преувеличе­нием считать такую телесную насмешку социальной, хотя она многих раздражает. Эта насмешка тинэйджеров не протест, но витальность, существование на грани возможного. И еще, эта насмешка — средство идентичности.

Впрочем, и для социальной насмешки у тинэйджеров нахо­дится достаточно места. Иногда это выглядит безобидной ло­жью, иногда выступает явной ложью во спасение. Однажды недоросль в совсем безысходной для себя ситуации на экзаме­не попросил меня: «Поставьте, пожалуйста, тройку. Я ухожу из этого института». Тонкий обманщик остался и продолжал мо­золить глаза, доказывая мне, что девиантность может быть ок­рашена не только стыдом, но и торжествующей наглостью. Оставалось только утешаться тем, что этот тинэйджер лишь только подобие скандинавского Локи, древнегреческих Гермеса и Пана, египетского Бэса, индийских Кришну и Вишну. Как трудно бедняге студенту идентифицироваться в трикстерской виртуальной реальности! Но с другой стороны, подлинность трикстера мерцательна, кратковременна...

И как же быть тогда с идентичностью, понимаемой как ощущение гармонии с миром и самим собой, как чувство своей уникальности, как солидарность с идеалами группы? В подоб­ных ситуациях на первое место выступает идентичность как бессознательное стремление к непрерывности психического опыта. В этом смысле снова прав Эрик Эриксон, который счи­тает, что затягивание времени юности, времени идентичности способствует творческому росту человека [1, с. 175]. Поэтому процесс идентификации — это не замер «чем Вы отличаетесь от других людей и чем Вы похожи», как настаивает Гарольд А. Маслоу [6, с. 199]. Процесс идентификации — это откры­тость к историческому сознанию. Все остальное в поведении тинэйджеров — это защитный пояс их психики, пусть наи­вный, но для них необходимый.

Витальность как гипертекст

Сообщество тинэйджеров — специфическая неформальная группа, но не толпа и не фрагмент массовой культуры. Конеч­но, ему свойственна событийность массового сознания, эффек­тивность, эмоциональный экстремизм, но здесь нет полной формализации вторичных символов. Здесь есть представление о событии как о процессе, на который можно влиять своим состоянием и своей деятельностью, т. е. магическим путем. Это ритуально-мифологический элемент мышления, когда одно событие равно другому и само себя тем самым объясняет (принцип имманентности). И здесь есть архетипический поиск противника для поединка — это элемент эпического сознания. Витальность надежды у тинэйджеров — это мифологическое «вечное возвращение», приходящее время и приходящее благо. Конечно, тинэйджеры — не мифологические перераспредели­тели блага, они сами для себя благо, «счастье», наполненность витальностью. Они полагают, что пол и секс только их атрибу­ты. Они делают тем самым свою витальность знаком своего существования. Можно сказать, что бессодержательность их сообщества не структурируется, но тематизируется. По-прин­ципу такой топической* организации строится народная культу­ра. В качестве знаков-тематизмов тинэйджерами используются вещи. Существенно, что эти вещи не образуют конкретного текста с определенным смыслом, а это некий гипертекст, сум­ма знаков группы, знаков «курса вселенной». Тем самым их культура избегает тотальности стиля. Каждая вещь, появившая­ся в их сообществе, не предмет моды, но событие.

Самым подходящим определением для культуры тинэйдже­ров будет определение ее как гипертекста, основное свойство которого топическая организованность при максимальной внутренней свободе.

Жан Пиаже показал научно, что ребенок — это не недораз­витый взрослый, что у него есть свои законы его внутреннего опыта. Истина, кажется, известная миру с библейских времен. Иначе откуда бы взяться в древнееврейском веровании пред­ставлению о «царстве детей»? И словам Христа о младенце, которому принадлежит царство Бога? То же самое утверждал Мартин Лютер, когда говорил: «Мы, старые дураки, едим с детьми, а не они с нами»*.

Но мудрой старости есть чем поделиться с витальной юно­стью. И тогда магическая тотальность последней превращается в человеческую всеобщность.

Литература

1.          Эриксон Э. Идентичность: юность и кризис. М.: Прогресс, 1996.

2.          Хоркхаймер М., Адорно Т. Диалектика Просвещения. Философские

фрагменты. М.-СПб.: Медиум-Ювента, 1997.

3.          Этнография детства. М., 1992.

4.          Эткинд А. М, Еще раз о Л. С. Выготском: забытые тексты и не­

найденные контексты // Вопросы психологии. 1993. № 4.

5.          Эриксон   Э.   Детство   и   общество.   СПб.:   Ленато,   АСТ,   Фонд

«Университетская книга», 1996.

6.    Маслоу Г. А. Дальние пределы человеческой психики. М . 1997