Институт Философии
Российской Академии Наук




  В.П. Визгин. История философии как препятствие для философии
Главная страница » События » Архив событий » 2012 » Конференция «История философии: вызовы XXI века» » Материалы, поступившие после конференции » В.П. Визгин. История философии как препятствие для философии

В.П. Визгин. История философии как препятствие для философии

В. П. Визгин

Парадоксальность соотношения философии и ее истории

 

Доходящую до антиномической напряженности парадоксальность соотношения философии и истории философии можно описать выражением «братья-враги» (frères-ennemis). Сначала мы покажем, каким образом история философии выступает препятствием на пути философии, затем развернем противоположный тезис, согласно которому история философии оказывается источником обновления философии. В конце этих размышлений выскажем нашу точку зрения на возможность преодоления этой парадоксальной ситуации.

Перефразируя заголовок одного из «Несвоевременных размышлений» Ницше, мы собираемся высказать парадоксальный тезис о вреде истории философии для жизни философии. Различают два основных вида историй философии: истории философии исторические и истории философии философские, когда их автор философствует на языке истории или, по крайней мере, пытается это делать. Сказанное ниже относится, прежде всего, к истории философии первого вида.

Не являются ли отношения истории философии с философией амбивалентными или даже парадоксальными? Историк и философ как идеальные типы исследователя не только глубоко различны, но даже, можно сказать, несовместимы другом с другом. У них совершенно разные задачи и различные подходы к их решению. Они работают в режиме альтернативы: или вы действуете как историк, имея дело с архивом уже остановленной, отмысленной мысли, реконструируя ее как мысль-вещь или развиваете свою мыслящую здесь-и-сейчас мысль, о философском статусе и значении которой вам наперед ничего неизвестно. Об этом должны сказать будущие историки философии. Они ведь создают историю философии, которая по сути дела не может не высказывать свои оценки постфактум, быть «обозником» философии. Когда вы совершаете акты мышления, причем творческого, несущего с собой семена каких-то находок, открытий, новых поворотов взгляда в привычном мире, когда, иными словами, мысль погружена в свой предмет-проблему, то она не смотрит в зеркало, в котором она когда-то в будущем, возможно, станет мыслью-вещью, отмысленной мыслью. Таким зеркалом ушедших, «охлажденных» мыслей и выступает история философия. Из нее мы узнаем об этикетках и классификационных характеристиках, включаемых в учебники и программы преподавания философии, в которых перед нами мысль предстает. Все «измы», «школы», «традиции», «направления», региональные, национальные, социальные и прочие внешние определения мысли производятся историей философией. Сама творческая философская мысль движется не ими, а своими внутренними стимулами и задачами. Творческий момент присутствует, конечно, и в истории философии. Но это совсем другое творчество, другая культура мысли, культура другой мысли, чем мысль философствующая. История философии есть научно организованная речь о философии, но, как верно заметил Пьер Адо, «дискурс о философии не есть философия»1.

Под именем истории философии скрывается целый материк философоведения, интегрирующей и важнейшей частью которого она является. Современная ситуация, начавшаяся складываться уже более 150 лет назад, характеризуется тем, что философоведение ускоренными темпами поглощает саму философию. Давно уже было подмечено, что у нас много профессоров философии (читай: много философоведов, то есть историков философии, культурологов философии, социологов философии и т.п.), но почти нет значительных оригинальных философов, открывающих новые материки глубокой и плодотворной мысли. И что же при этом происходит? А происходит то, что история философии, широким фронтом проникнув в подпочвенный слой интеллектуальной культуры, становится тормозом для самой философии. Башляр называл философию «эпистемологическим препятствием» на пути прогресса научного знания2. И вот мы, присматриваясь к нашему опыту, приходим к тому, чтобы указать на историю философии как на препятствие для философствования.

Каким же образом история философии как научная дисциплина препятствует философствованию? Покажем самым сжатым образом работу истории философии как препятствия для философии. Историку свойственно в пылу научного рвения оснащать свои труды многочисленными подробностями и уточнениями, тем более свойственно, чем более это в его глазах оправдано его собственными разысканиями архивиста, собирателя точных фактов. «Излишние же уточнения, – справедливо подмечает один историк, – могут не только нарушить естественный ритм мышления, но и безвозвратно его прервать, погасив так необходимое для постижения глубоких мыслей вдохновение»3. Манера историописания, сформированная научной историей философии, пропитана континуалистским духом. Ведь особенно значительным педагогическим спросом пользуются большие исторические наррации, истории целых эпох, крупных направлений, национальных философий или полномасштабные истории мысли одного выдающегося философа. Все задачи, которые такие истории решают, казалось бы, немыслимо решать без привычного континуального подхода, когда историк считает себя обязанным ничего не упустить, раскрыть почти все, что ему удалось узнать и понять об определенной философии или философе, ставшими его сюжетами.

Вспомним нашу ситуацию за последние полвека: история философии сначала спасала гибнувшую в тисках официальной идеологии философию, а затем ее же и притормаживала в ее свободном развитии. Что я имею в виду? Прежде всего, интеллектуальную моду на эрудицию, ведущую к ее нарочитой демонстрации, например, возникшую не без влияния широкого распространения историко-философских трудов такую заразную привычку: при изложении своих мыслей гуманитарий считает своим долгом оснащать его исторической эрудицией (часто квази-эрудицией). В 70-80-ые годы в образованном обществе началось повальное «правильное» произношение имен иностранных философов: тут и там вы слышите «Ляйбниц», «Фройд», «Дюэм». Мало того, теперь после каждого понятия (ныне потесненного модным «концептом») ставится его греческое, латинское, немецкое, французское и т. д. обозначение. Все вдруг стали изображать себя знатоками оригинальных текстов, посыпались непременные цитации, часто на языке оригинала, стали невероятно разбухать списки литературы и т.п. В результате в песке псевдоисторической эрудиции (настоящей эрудицией обладают единицы) самостоятельная философская мысль стала вязнуть, не успевая развернуть свои крылья. Наше философское сообщество само кооптировало в свой состав филологов, действуя, видимо, не без скрытого влияния комплекса своей филологической неполноценности, пытаясь искупить тем самым собственное недостаточное знание языков, особенно древних. Но это был троянский конь: филологи почувствовали, что пришло их время – такой мировой бренд, как философия, сам ведь поплыл в их руки! Суть этой филологической «диверсии» против философии можно пояснить таким образом. Индикатор, своего рода лакмусовая бумажка, позволяющая отличить философствование от истории философии, состоит вот в чем. Философствование предполагает ясно осознаваемую постановку такого кардинального для него вопроса: а при каких, собственно говоря, условиях я, лично я имярек, могу в своем сегодняшнем опыте встретить не слова, а сами предметы (реальные денотаты) таких слов, как «бытие», «абсолют», «истина», «свобода»? Филолог и историк, замыкающие свой предмет исследования одними лишь текстами, не обязаны ставить такой вопрос, без которого, однако, нет философствования как творческого акта мысли. По регламенту своей дисциплины они вправе ограничиваться историей сказанных слов и бывших мыслей, застывших и остановленных временем. Филологу важно проследить книжную историю «философских слов», историю «терминологии». Стоят ли за этими словами какие-то всамделишные, живые и по сей час предметы, какие-то силы и реальности, действующие в ныне текущем опыте людей и могущие в нем открыться – не его вопрос. В результате, «философией» сегодня называют не столько акты духовных прозрений, поворотные события ментальной жизни, обогащающие практики мироосвоения или спасения, сколько историко-философское, оснащенное филологическими технологиями или даже их имитациями, вербальное оформление философоидных дискурсов по канонам интеллектуальных мод, в формировании которых престиж гуманитарных наук и особенно филологии играет одну из главных ролей. В родственных и глубоко дружественных объятиях такой истории философии философия не может не задыхаться.

 

Парадоксальность сегодняшней ситуации только обостряется, достигая напряженности антиномии, если мы отдадим себе отчет в том, что без своей истории, пусть и с ее удушающими объятиями, философия, однако, существовать не может! В некоторых наших ведущих университетах преподавание философии почти на 90 процентов сводится к изучению студентами истории философии. Это означает, что сегодня специалист в философии практически неотличим от историка философии. На сущностном уровне историзация философского знания означает, что фигура историка не просто инкорпорируется внутрь субъекта творческой философской активности, но глубоко усваивается им, так что бытие историком становится по сути дела условием высокой философичности самого философа. При этом, конечно, изменяется образ философа и, соответственно, совокупность ожиданий, возникающих тогда, когда говорят, что перед нами настоящий философ.

Не понаслышке знавший университетский Гейдельберг прошлого века Степун замечает, что «как философ Виндельбанд был, прежде всего, историком»4. Как философ он был, прежде всего, историком – такое суждение на первый взгляд не может не шокировать. Действительно, ведь быть философом и быть историком – значит, казалось бы, практиковать принципиально разные дисциплины. Но, по Степуну, выходит, что на самом деле, по крайней мере, к концу ХIХ века историк стал одной из важнейших «ипостасей» философа. Быть может, еще осталась возможность философствовать не исторически. Но теперь уже явно констатируется, что историческое философствование рангом выше неисторического. Действительно, ведь Виндельбанд признается настоящим философом именно в силу его значительности как историка философии. Говоря об истории философии как препятствии для философии, мы подчеркивали глубокое различие идеальных типов философа и историка, невозможность их совмещения в одном лице. А теперь вынуждены утверждать прямо противоположное!

По слову Виндельбанда, в последние десятилетия ХIХ столетия «чем бесплоднее была сама философия, тем больше расцветала ее история».5 Но необычайный подъем истории философии в рамках общего движения к историзации знания и культуры оказался в высшей степени продуктивным для самой философии. Благодаря этим процессам возникли новые философские проблемы и направления философских исследований. С тех пор ускоренная историзация всего нашего знания только набирала свои обороты. О ней убедительно писал А. В. Михайлов («мир становится историческим, и вместе с ним становится таковой философия»)6. Поэтому неслучайно, что в творчестве многих выдающихся философов ХХ века неизменно присутствует существенная историческая компонента, включаемая внутрь развиваемого ими философского знания (Ясперс, Гадамер, Хайдеггер, Рикёр и др.). И дело здесь не в том, что почти у каждого современного философа есть историко-философские исследования, а в том, что философия историзировалась изнутри, став де факто привилегированным языком собственно философии, без которого она уже немыслима. Творческая мысль не может не позиционировать себя в мире исторически развивающейся мысли. Философия бытия сегодня действительно осознает себя как философия процесса, а философия вечности уже не мыслима вне философии времени и историчности.

История действительно служит непредсказуемо пополняемым ресурсом содержательного обновления и обогащения философского знания. Покажем это, обратившись к опыту, с одной стороны, истории идей в ее лавджоевском варианте, а с другой – истории науки. В наши дни такая почтенная философская дисциплина, как теория познания, вряд ли может развиваться, если в ней не исследуется историко-культурный и историко-социальный «контекст» познавательной активности. Истина и мысль, к ней устремленная, имеют историю, которая содержательно значима для теоретических построений внутри собственно философии. Подобно тому, как Макс Шелер в 20-х годах создавал свою социологию философского знания, в ХХI веке следовало бы нашим гуманитарным теоретикам разработать историческую культурологию философской мысли. Вот один только из возможных путей ее развития.

Присмотримся к истории идей (historyofideas). Философская мысль возникает, распространяется и развивается, будучи опосредуемой такими социокультурными, недостаточно осознаваемыми факторами, которые могут называться по-разному, не совпадая, однако, с характеристиками, которыми оперирует традиционная история философии. Находящееся в исторической динамике социокультурное поле философии Лавджой предлагает представлять иным набором его базовых элементов, чем это делает история философии. «Измы», говорит он, как правило, не являются «конечными объектами интереса историка идей». Привычный оперативный инструментарий историка философии он замещает своего рода новой «таблицей элементов», или факторов, генезиса и развития интеллектуальной жизни, способной более точно описывать и понимать историю мысли. В нее он включает разного уровня предпочтения, ментальные коллективные привычки, скрытые мотивы мысли, ее «метафизический пафос», «эндемические предпочтения», «сакраментальные понятия и выражения», моду7. Может показаться, что здесь обновляется одна лишь история мысли, но не философия. Но на самом деле это не так. Казалось бы, чисто методологические инициативы истории идей в действительности расширяют поле философски значимого, что ведет, в конце концов, к обогащению содержательного потенциала философского знания. Это происходит, в том числе, за счет того, что историк идей развивает в себе чувствительность к таким культурным формам и явлениям, которые прежде вообще в зону философски значимого не попадали и поэтому не считались философскими; однако при определенных условиях они могут дать место новым ценным для философии ходам мысли.

Поясним это на примере такого понятия, как «научная идеология», введенного, вслед за Альтюссером и Фуко, Жоржем Кангилемом8. Дистанция между научными и ненаучными дискурсивными практиками заполнена разными промежуточными образованиями, которые могут быть увидены и описаны историками. Одним из них выступает натурфилософский атомизм греков. Как вид атомизма это, конечно, не научная атомистика, не наука. Но это и не нечто, не имеющее к науке позитивного отношения. Натурфилософский атомизм древних – это такое ментальное образование, которое способно при определенных условиях способствовать возникновению собственно научного знания, послужив ему мировоззренческим каркасом. По аналогии мы можем говорить о такого же рода промежуточных явлениях, располагающихся между собственно философией и не-философией, которые при определенных условиях могут послужить основой для возникновения нового философского явления. По сути дела, мы констатируем трансформацию философского знания под воздействием врывающихся в него вне-философских культурных феноменов, взывающих к их философскому осмыслению и способных стать продуктивной основой для обновления самой философии. Расцвет исторических исследований, в том числе и историко-философских, в последние десятилетия ХIХ века способствовал возникновению философии ценностей и других неокантианских учений. Этот прежде невиданный подъем исторического сознания и исторических знаний вызвал также реакцию против него, например, в лице Ницше. В результате весь ландшафт философии уже в начале ХХ столетия существенно обогатился и преобразился.

Итак, история сегодня стала не только языком и способом философского мышления, но и эффективным гидом философского поиска, источником творческого обновления философии. Пример творчества Мишеля Фуко в этом плане, быть может, особенно показателен. Фуко, говорил Поль Вейн, «революционизировал историю»9, но ведь он тем самым революционизировал и саму философию.

Преодоление антиномически напряженного соотношения философии и истории философии, на наш взгляд, возможно на путях уже идущего «переформатирования» исследовательского поля гуманитарного познания в целом. Дилемму «история или философия» можно преодолеть в том случае, если возможность культуроцентрического исторического и экзистенциально-художественно тонированного философствования превратится в реальность и если оно убедит нас в своей большей силе, конкретности, глубине, богатстве и истинности, чем философствование неисторическое, так сказать, непосредственно вечное, вневременное – по крайней мере, в своей претензии. На наш взгляд, опыт в этом плане, проделанный, прежде всего, гегелевской и неокантианской школами, принес важные плоды, но проблему не решил: опыт современности далеко ушел от него. Сегодня на смену разобщенным фигурам – историка, с одной стороны, философа, с другой – приходит новая фигура гуманитарного теоретика, в которой дисциплинарные членения на историю, философию, литературу и науку сменяются динамическим их сплавлением в единое целое. При этом мы не можем не сказать, что высокий, глубокий и продуктивный смысл в появлении этой фигуры видится нам только в случае ее чувствительности к религиозной вертикали мира.