Часть 3. Глава 2.

 

"ЛЕВОРЕВОЛЮЦИОННЫЕ" ИДЕИ ПЕРЕУСТРОЙСТВА ДЕРЕВНИ, АЛЬТЕРНАТИВНЫЕ ПОДХОДЫ И РЕАЛИИ 20-Х ГОДОВ

 

 

"Теперь, в 1926 году, мы нашли основные принципы

и формы "сосуществования крупного, государственно-

общественного и мелкого частно­го (крестьянского, ремесленного)

 хозяйства, ко­торые позволяют им существовать вместе

очень длительный период, на протяжении которого

роль этого мелкого частного хозяйства еще будет

 очень и очень значительной... Революция оконча­тельно

покончила со старым пассивным типом крестьянина,

и мы видим вокруг себя и ощущаем, с какой огромной

скоростью идет этот процесс нарастания новых потребностей,

процесс огром­ной неудовлетворенности всем тем,

что есть сей­час, процесс, который захватывает огромное

 ко­личество крестьянских хозяйств и с огромной силой

толкает их на перестройку своего хозяй­ства и быта,

толкает их к культурному подъему. И мы смело

 можем поставить ставку на то, что крестьянство

 Советской страны окажется не менее предприимчивым,

 гибким и энергичным, не менее ищущим изменения всего

строя своей жизни, чем в свое время были американские

фермеры".

 

Г.  Я. Сокольников.  "Пройденный путь и новые задачи"

 

 

 

Концепция и мировоззрение "военного коммунизма", о которых шла речь в предыдущем разделе, после введения нэпа в сфере политики официально отклонялись. Процесс ломки "военно-коммунистических" схем начался в эконо­мике. Однако это, на наш взгляд, в должной мере не проис­ходило в общественном сознании. Будучи теоретическим выражением интересов определенных социальных слоев и групп, в том числе и прежде всего выражением чаяний зна­чительной части руководства партии и государственно-хо­зяйственной администрации, "военно-коммунистические" идеи, не находя способов практической реализации (в чем не было недостатка в недавнем прошлом), продолжали культи­вироваться в реальных духовных процессах. Они существова­ли под прикрытием идей о нэпе как о временном тактиче­ском отступлении, их носители накапливали нерасходуемую до поры энергию, их взгляды отливались в чеканные форму­лы, которые затем были извлечены на свет в период сверты­вания новой экономической политики. Люди, вынашивавшие эти идеи, верили - их час наступит, и потому как могли при­ближали его. И прежде чем показать, как это происходило, как постепенно вызревали теории, реанимировавшие идеи "военного коммунизма" в новых условиях, мы попытаемся дать представление о реальной экономической ситуации, то есть остановиться на вопросе о хозяйственном подъеме де­ревни 20-х годов.

 

Теоретическая сущность нэпа в деревне, как она была сформулирована В. И. Лениным, заключалась, как известно, в замене продразверстки продналогом (составившем несколь­ко более 50 % прежнего "госзаказа", как сказали бы мы се­годня); в прекращении преследований частных торговцев продуктами, называемых спекулянтами и, следовательно, в допущении свободной торговли; в допущении в опреде­ленных размерах наемного труда; в восстановлении и поощ­рении кооперации; в переходе к экономическим методам го­сударственного регулирования сельского хозяйства; в нала­живании эквивалентного обмена между городом и деревней, а также в некоторых других мерах.

 

В социально-политическом плане нэп означал уменьшение в деревне прессинга классово-дифференцированного подхода, персонифицированного в деятельности военно-бюрократиче­ского разверсточного аппарата, во все большей опоре на ин­дивидуальную самостоятельность хозяйствующих субъектов, реально ставивших вопрос о самоуправлении. Как отмеча­лось на состоявшемся весной 1922 года III Всероссийском агрономическом съезде, участники которого во многом кри­тически относились к политике большевиков в деревне, куда бы в дальнейшем "...ни повернулось колесо истории — в сто­рону ли укрепления оторванной от народа власти или в сто­рону развития местной самодеятельности, лозунг "о созда­нии местных органов самоуправления", прозвучавший на III Агрономическом съезде, останется звучать до тех пор, пока эти органы не возникнут и не возьмут принадлежащей им роли в судьбах Русской истории" [21, с. 4].

 

Что же представляло собой сельское хозяйство России в конце гражданской войны, в начале нэпа? Как оно изменялось и каким стало к 1928 году?

 

Первая империалистическая и гражданская войны в Рос­сии тяжело отозвались на состоянии аграрного производства. Не имея данных о совокупных потерях, например, населения России (учитывая не только число убитых и искалеченных, но и потери от пониженной рождаемости и возросшей смерт­ности), приведем данные об убыли гражданского населения сравнительно мало пострадавшей Англии с 1913 по 1918 год. Она составила 9,3 % населения страны [21, с. 6]. Очевидно, потери России были намного выше, что означало значитель­ное сокращение трудовых ресурсов прежде всего в аграрном секторе экономики. По оценкам известного в 20-е годы эко­номиста-аграрника Б. Д. Бруцкуса, в деревню не вернулось 40—50 % трудоспособных мужчин.

 

По посевной площади в стране наблюдалась следующая картина: до 1918 года по сравнению с 1913 сокращение сос­тавляло 8 %. Однако после революции площадь посева начала резко уменьшаться: в 1921 году по сравнению с 1913 эта циф­ра составила 40 % (в основном за счет черноземной полосы и Северного Кавказа). При этом если площади под продоволь­ственные культуры сократились приблизительно на треть, то процент сокращения площадей под технические культуры достиг 58 % [21, с. 16]. В результате ухудшения обработки почвы упала урожайность. Хотя после революции размеры на­делов существенно выросли, но размеры засеваемых площа­дей сократились, например, для европейской части страны на­половину: с 4,97 десятин посева на хозяйство в 1916 году до 2,46 десятин в 1919. Поголовье лошадей с 1916 по 1920 год уменьшилось на 22,7 %, а всего крупного рогатого скота — почти на четверть. Овец и коз стало на 40,1 % меньше.

 

На основе проведенного экономического анализа один из крупнейших отечественных экономистов того времени Н. Д. Кондратьев сделал вывод: сельское хозяйство России в начале нэпа в сравнении с предвоенным периодом сущест­венно перестроилось на натурально-потребительский тип, его организация изменилась к худшему. Нищета и аграрное перенаселение страны, несмотря на значительные людские потери, увеличились.

 

Между тем положение мирового сельского хозяйства было таково, что, несмотря на значительный рост аграрной активности заокеанских стран, не пострадавших в империа­листическую войну, мировой рынок ждал русских продук­тов. В первую очередь это относилось к животноводству и некоторым техническим культурам (например, льну). Для России имелась реальная необходимость в переходе к хозяй­ствованию на интенсивной товарной основе. Как должна была в этих условиях повести себя новая политическая власть?

 

Как бы предугадывая хозяйственную политику Сталина в конце 20-х годов (что было возможно на основе знания "военно-коммунистических" методов хозяйствования в начале 20-х), Н. Д. Кондратьев пишет: "...конечно, путем ис­кусственных мероприятий политики, направленных к пони­жению массового потребления хлебов и к повышению то­варности хозяйства в отношении хлебов (то есть возврата к принудительному изъятию продуктов. - С. Н.), путем мероприятий, рассчитанных на формирование зернового экс­порта во что бы то ни стало и в максимальных размерах, мы, быть может, и приблизились бы к осуществлению этой зада­чи, но мы приблизились бы к ней ценой не только понижения потребления (реально, начиная с 1930 года, ценой вымирания от голода миллионов. — С. И.), но и ценой поставки зерна по самым низким ценам, без чего мы не можем рассчитывать на успех конкуренции; однако низкие цены хлебов означают и низкую оплату труда земледельца" [21, с. 18] (умирающим от голода сталинским крепостным-колхозникам платить вовсе не было нужды — С.Н.).

 

Н. Д. Кондратьев предлагал вместо хлебного экспорта сделать упор на экономическое стимулирование и вывоз тех­нических культур и продуктов животноводства. Одновремен­но должна была идти постепенная перестройка сельского хо­зяйства на интенсивный товарный тип. Отсюда — лозунг раз­вития производительных сил как основная цель сельскохо­зяйственной политики. Цель эта могла бы быть достигнута при условии соблюдения трех важнейших преимуществ. Прежде всего — принцип свободы сельскохозяйственной ини­циативы и деятельности, то есть максимального учета частно­хозяйственных интересов крестьянского хозяйства. "Государ­ство должно... отказаться чертить полный план поведения отдельного крестьянина, как хозяина, и затем теми или ины­ми средствами принуждения осуществлять этот план. Необ­ходимо предоставить хозяйству свободу приспособления к условиям существования и рыночным конъюнктурам. Но го­сударство должно влиять на эти конъюнктуры, если оно хо­чет, чтобы направление с.-х. деятельности шло в желаемом русле" [21, с. 19].

 

Далее — принцип правовой гарантии сельскохозяйствен­ной инициативы. В особенности это касается области аграр­ного законодательства и торгового оборота. Кроме того, должны быть "гарантии гарантий" в виде процессуального права.

 

И, наконец, принцип разумной степени обложения сель­ского хозяйства разными публично заявленными повин­ностями. Это обложение не должно лишать хозяйство необ­ходимых ему ресурсов и средств. Обессиленное и обескровленное хозяйство не может развивать свои производитель­ные силы. Нужно отказаться от положения, когда все госу­дарственные потребности удовлетворяются ценой ослабле­ния сельского хозяйства. "Нужно идти по пути сокращения государственных расходов, сокращения некоторых отраслей государственного хозяйства, которые питаются соками сель­ского хозяйства. Иначе мы обречены стоять на месте и даже идти назад в деле хозяйственного возрождения страны" [21, с. 20]. Слова эти, если услышать их с позиций сегод­няшнего дня, к сожалению, оказались не только пророче­скими, но и до сих пор не потерявшими смысл.

 

Лучшим средством осуществления этих принципов в хозяйственной политике является развитие самодеятель­ности населения в формах сельскохозяйственной коопера­ции. Если кооперативное движение жизненно, во что Конд­ратьев верит, то оно очень скоро заявит о себе. Если же оно будет построено так, что окажется нежизненным, то "...тогда его нельзя создать совершенно искусственными тепличными условиями, как нельзя было привить русско­му крестьянству идеи организации коммун" [21, с. 22].

 

Сельское хозяйство после проведения революционных преобразований в 1918—1920 годах иногда поверхностно представляется в современных исторических исследованиях как сразу и равномерно начавшее набирать стабильный темп. В этой связи обычно приводятся цифры о сокращении числа беспосевных, безлошадных хозяйств. Данные, приводимые Б. Д. Бруцкусом, заставляют признать этот взгляд ошибоч­ным. Сокращение числа беспосевных и безлошадных в начале 20-х годов шло за счет экспроприации земель и скота у более имущих крестьян. При этом речь в большинстве случаев не шла   об  "экспроприации   экспроприаторов".   Наследники комбедовской политики "лишнее" брали у тех хозяйств, ко­торые были мало-мальски зажиточные и велись исключитель­но собственным трудом. По этой причине упадок сельского хозяйства наступил, считает Бруцкус, не в ходе военных дей­ствий. 1918—1920 годов. Так, "...в Сибири жестокая граждан­ская война затянулась до 20-го года, и все же посевы к 1920 году сократились лишь на 6 %. А в 1921 г., когда война была кончена, посевы сразу сократились на 29 %" [21, с. 23]. Наше сельское хозяйство, делает он вывод, было разрушено "...не войной, а нашей экономической политикой, проник­нутой двумя принципами: "черного передела" и "общего котла". Это и должно стать прямым достоянием нашего соз­нания. И только когда этот вывод прочно усвоят и власть, и вся интеллигенция, и весь народ, наша политика действи­тельно укрепится "всерьез и надолго". Ведь старую политику творила не одна власть, ее творила и вся интеллигенция, и весь народ" [21, с. 23]. Из этого следует, что характерное для периода "военного коммунизма" исключительное внима­ние к вопросам распределения должно смениться столь же исключительным интересом к вопросам производства. "Мы убедились, что как ни важны вопросы распределения, но при пренебрежении производством можно прийти к тому, что миллионы людей будут "уравнительно" умирать с голоду. Поэтому мы впредь никакими экономическими проектами, игнорирующими производство, увлекаться не будем" [21, с. 23] .

 

Таким образом, в рассуждениях Б. Д. Бруцкуса (если отбросить некоторую категоричность вывода о незначитель­ном вреде гражданской войны для деревни в сравнении с по­литикой "военного коммунизма" и признать эту мысль как заслуживающую анализа тенденцию) намечена очень сущест­венная, а в некоторые периоды истории и решающая связь между реальным экономико-демографическим явлением — аграрным перенаселением, приоритетами распределения над производством (отчасти вынужденными, а отчасти ошибочно поставленными правительством) и, наконец, овладевшим ши­рокими массами сознанием уравнительности — "черного пе­редела" и "общего котла". Сочетание этих явлений (отчасти объективное,  а отчасти субъективное, то есть творимое властью) привело к глубокому кризису сельского хозяйст­ва в начале 20-х годов. В те времена залог того, что подобный кризис не повторится в будущем, виделся в отказе от иллю­зий "революционной мечты" одним махом (тотальным пере­распределением или насаждением невиданных доныне хозяй­ственных форм)  разрешить все экономические проблемы, равно как и в регулировании народонаселения. В дальнейшем, однако, власть и поддерживающие ее социальные слои в не­измеримо больших масштабах и с неисчислимо большим числом   жертв воспроизвели практику периода "военного коммунизма". Неумение справиться с ростом аграрного пере­населения (кроме как путем его физического истребления или заключения в лагеря), всецелое внимание к процессу распределения при стремлении к единообразию форм произ­водства (что было удобно бюрократии для "управления" и ограбления деревни), доходящая до абсурда материализация идей "революционной мечты" — все это было повторено в конце 20-х — начале 30-х годов.

 

С введением нэпа, заменой продразверстки продналогом, допущением аренды и наемного труда, а также других мер сельское хозяйство стало подниматься на ноги. В деревне под контролем государственной власти началось развитие товар­но-рыночных форм хозяйствования. Основной фигурой 20-х годов стал середняк. "Средний крестьянин, — по определе­нию В. И. Ленина, — тот, который не эксплуатирует и сам не подвергается эксплуатации, который живет мелким хозяй­ством, своим трудом" [3, т. 38, с. 256]. В своей возможной дальнейшей эволюции середняк либо должен был (в соответ­ствии с научной теорией) превращаться в мелкого капита­листа, эксплуатирующего чужую рабочую силу и присваива­ющего чужой труд, либо, сохраняя свою трудовую природу, вступать на путь кооперирования различных элементов своей хозяйственной деятельности, в том числе на определен­ном этапе — некоторых элементов производственной деятель­ности. Именно это предусматривалось наметками аграрной политики, сделанными Лениным в последний период его деятельности.

 

Каким был середняк тех лет? В соответствии с резуль­татами тщательной аналитико-реконструктивной работы, проведенной известным советским историком В. П. Данило­вым, "среднее крестьянское хозяйство в РСФСР после за­вершения восстановительных процессов представляло собой хозяйство семьи из 5 человек с 2—3 работниками, имевшей в непосредственном пользовании около 12 дес. земли, одну лошадь, одну, редко — две коровы, молодняк в количестве, достаточном для воспроизводства лошади и даже для замет­ного увеличения молочного стада. Посевы в таком хозяй­стве занимали площадь от 4 до 5 дес. ... Среднее крестьянское хозяйство имело одно пахотное орудие — плуг, бункер; соху или сабан, а также борону — деревянную, железную или чаще всего деревянную с железными зубьями. Наконец, как пра­вило, оно не имело никаких сельскохозяйственных машин.

 

...Средний крестьянин второй половины 20-х годов имел необходимый минимум условий производства, при котором мелкое хозяйство сохраняло действительно крестьянский об­лик и продолжало функционировать на собственной основе" [27, с 29—30]. Лучшими условиями и значительно больши­ми средствами производства располагало среднее крестьян­ство Сибири и худшими условиями и меньшими средствами — труженики центральных европейских районов страны. При этом, по данным на весну 1927 года, из общего поголовья ра­бочих лошадей в индивидуальных хозяйствах имелось 99,5 % животных, а остальные в колхозах и совхозах [27, с. 29— 30] .

 

В 20-е годы в деревне шли процессы классового расслое­ния, связанные с распределением не земельных ресурсов (что законодательно регулировалось числом едоков или работни­ков в семье), а количеством рабочего скота, орудий, машин. По этим показателям, в соответствии с материалами переписи 1927 года, процент бедняцко-батрацких хозяйств со стои­мостью средств производства до 400 рублей достигал 32-33 % (при обеспеченности рабочим скотом немногим более 6,5 % от имеющегося в деревне). В то же время группа ку­лацких хозяйств со стоимостью средств производства в пре­делах 1600 рублей обладала приблизительно 10 % тягловых ресурсов [27, с. 38-39] .

 

В этот период значительный рост обнаружила сельская по­требительская кооперация. Процент охвата ею крестьянских хозяйств увеличился с 16,2 % в 1924 году до 81,2 % в 1929 [27, с. 210] . Сельскохозяйственная кооперация охватывала 37,8 % всех крестьянских хозяйств [27, с. 219]. Что же ка­сается простейших производственных форм кооперирования, то их рост наметился в 1926—1927 годах. Однако это была всего лишь тенденция. По оценке В. П. Данилова, осенью 1927 года небольшое число колхозов и простейшие производ­ственные товарищества составляли около 5 % от числа членов сельскохозяйственной кооперации [27, с. 226] .

 

Колхозы, как известно, включали в себя три вида хозяй­ственных объединений: коммуны, земледельческие артели и товарищества по совместной обработке земли. "Степень кол­лективизации" шла по убывающей от коммун к ТОЗам. И именно эта тенденция отражалась реальными интересами крестьян. В период с 1927, в течение 1928 года и с прогнозом на 1929 год среди этих видов колхозов наблюдалась эволю­ция: процент коммун падал с 12,8 % до 8 %, артелей — с 56,7 % до 50 %, а ТОЗы обнаруживали рост с 30,5 % до 42 %[1].

 

Всего колхозы по состоянию на 1 октября 1927 года охваты­вали 1,3 % хозяйств [59, с. 913].

 

Колхозы периода 1927—1928 годов представляли собой мелкие хозяйства, объединявшие в среднем от 16 до 22 дво­ров с размерами земли от 160 до 750 гектаров в зависимости от района. Прогнозируемые в будущем как крупные пред­приятия,   "способствующие изживанию  индивидуалистиче­ской психологии крестьянина", они в обозримой перспекти­ве не могли стать реальной силой: на 1928—1929 годы им предполагалось выделить всего лишь 3500 тракторов — больших возможностей не было. Учитывая же то, что в ком­муны и артели идут в подавляющем большинстве безлошад­ные, бескоровные, безынвентарные и т. д. крестьяне, требо­вались значительные государственные средства на их обуст­ройство. "Вовлечение одного крестьянского хозяйства в ком­муну и артель, — отмечал А. И. Муралов, — обойдется от 510 до 1060 руб. (вспомним, что по приведенной ранее класси­фикации В. П. Данилова, хозяйство со стоимостью фондов в пределах от 801 до 1600 рублей считалось кулацким. Таким образом, речь шла о создании за счет государства в колхозах хозяйств, сопоставимых по стоимости фондов с  кулацким типом. — С И.), а в товарищество — от 150 до 460 рублей в зависимости от района, и общая сумма вложений в колхо­зы  со стороны  государства составит за 1928/29 гг. — 79 575 тысяч рублей" [59, с. 14]. Посевная площадь в кол­хозах в это время должна была составлять чуть более 2400 тысяч гектаров.

 

Приблизительно такую же площадь занимали и совхо­зы — 2700 тысяч гектаров[2]. Однако использовалась она при­мерно на ²/₃. Так, например, в 1928 году по совхозам Госсель-трестов от всех пахотнопригодных угодий использовалось 62 %, по совхозам Сахаротреста (РСФСР) в 1927 году -68,1% [59, с. 14].

 

Колхозы и совхозы в конце 20-х годов в сравнении с остальным крестьянским хозяйством производили очень не­значительный объем сельскохозяйственной продукции (по данным на конец 1927 года, товарная масса продукции кол­хозов и совхозов не превышала 7 % от общего объема), не­смотря на широко декларируемый тезис о "переломе" в сос­тоянии аграрной сферы, вызванном "форсированным обоб­ществлением хозяйств".

 

В целом за период до 1928 года сельское хозяйство толь­ко начало подниматься на ноги. По сравнению с 1913 годом в пересчете на душу сельского населения положение было таково:

 по посевной площади — 91,6 %

 по рабочему скоту — 80,6 %

 по крупному рогатому скоту — 106,6 %

 по мелкому скоту — 103,5 %

 валовая продукция в довоенных ценах – 93,3 %

 в том числе:

 зерновых культур — 78,7 %

 технических и интенсивных — 123,6 %

 животноводства - 112,2 % [59, с. 4]

 

Доход на душу населения (включая промышленность) в 1925—1926 годах по сравнению с 1913 составлял 75,7 зо­лотых рублей (в то время как в 1913 году — 101,4 золотых руб.) [55, с. 16].

 

В конце 20-х годов, как это признавалось специалиста­ми, сельское хозяйство приблизилось к довоенному уровню. Его устойчивый прогресс показывал, что нэп означал для страны правильный выбор.

 

"Для того, чтобы повышение валовой продукции и то­варности сельского хозяйства благоприятно реализовалось в интересах всего народного хозяйства, необходимо нормаль­ное проведение основных мероприятий — повышение цен на зерновые и технические культуры, улучшение рыночных ус­ловий и соответствующее гибкое планирование в области снабжения промтоварами вместе с общим усилением завоза их в деревню" [59, с. 8]. Так, однако, и в тот период, и позднее думали далеко не все.

 

В связи с последовавшей на рубеже 20—30-х годов при­нудительной коллективизацией и проводимой политикой классового геноцида интерес последующих исторических ис­следований был существенно ориентирован на вопрос о клас­совой дифференциации деревни в 20-е годы. Это и понятно, так как коллективизация, проводимая (согласно идеологии) в соответствии с "военно-коммунистической" "революцион­ной мечтой" о быстром установлении коммунизма (а факти­чески — для упрочения власти бюрократии), единственное мало-мальски значимое "оправдание" могла получить лишь при условии "реальной угрозы" реставрации капитализма в период нэпа, в том числе в связи с оживлением и даже наступ­лением на трудящихся деревни окрепшего классового вра­га. Документы, которыми располагают историки сегодня, по­зволяют отбросить подспудно и даже явно культивируемый миф о коллективизации как превентивном ударе по наби­равшему силу капитализму с целью защиты начал социализма. Знание об условиях развития элементов капиталистических отношений в деревне, о реальном положении кулаков и зажи­точных крестьян позволяет обоснованно отрицать эти ут­верждения сталинско-брежневской идеологической докт­рины.

 

Прежде всего, если обратиться к смыслу последних ленинских идей о нэпе, то этот длительный период (несколь­ко десятилетий) вождь Октября прямо именовал государст­венным капитализмом. Речь шла о "доразвитии" страны, о создании тех производительных сил, которые могли быть рождены только капиталистическими (хотя и контролируе­мыми пролетарским государством) условиями. Эта установ­ка была конкретизацией известного положения К. Маркса о том, что ни один общественный строй не отмирает раньше, чем будут развиты его производительные силы. "Допуще­ние" капитализма, по замыслу Ленина, не просто подняло бы страну из разрухи, но вывело на новый экономический и со­циально-политический уровень. Новые производственные отношения должны были ликвидировать наметившуюся тен­денцию к всевластию партийно-государственной и хозяйст­венной бюрократии, демократизировать общественную жизнь, дать простор накопившейся энергии народа. Функции власти в этих условиях состояли в разумном политико-экономиче­ском регулировании. "Не сметь командовать!" и "Учиться торговать" — этими двумя лозунгами Ленин очертил нега­тивную и позитивную часть программы деятельности всех и всяческих руководителей, в том числе и членов партии.

 

Однако программа эта, как мы старались показать рань­ше, не могла быть принята формирующейся административ­но-бюрократической системой. Ее функциональные харак­теристики — подавление и паразитирование — органически отторгали иные варианты развития. Цели системы совпали с замыслами Сталина. Союз сил, которые могли бы проти­востоять бюрократическому аппарату, так и не возник.

 

"Старая партийная гвардия", называемая иногда в этой связи оппозицией, на наш взгляд, была в значительной мере носительницей идей левого радикализма, то есть близких к сталинизму. Она была пропитана духом прошлой борьбы с ориентацией на захват власти любой ценой, имела в качест­ве значительной части своего нерастраченного практическо-политического арсенала негодный в новых условиях опыт "военного коммунизма". В идеологии этого слоя значитель­ное место занимала идея необходимости революционной "переделки" "человеческого материала", пока еще не под­ходящего для коммунизма (в частности, крестьянства), равно как и убежденность в собственном праве и способ­ности при всех обстоятельствах выполнить роль "зодчего нового мира".

 

Вместе с тем конкретизация этого положения в идее о коллективизации как превентивном ударе по кулаку нуж­дается в уточнении. Ситуация была бы проста, если бы клас­сового расслоения и кулака в деревне не было вообще. Но это не так. В 1927 году 28,5 % крестьянских хозяйств РСФСР не имели рабочего скота, 31,6 % — пахотного инвентаря, 18,2 % — коров. В то же время около 6 % располагали 3—4 и большим количеством рабочих лошадей [44, т. 1, с. 330— 331]. Число хозяйств предпринимательского типа (исполь­зовавших наряду с собственным и чужой труд при жестких условиях оплаты) в 1927 году составляло 3,9 % [32, с. 11].

 

Классовая дифференциация и кулачество в деревне бы­ли, что, кстати, не противоречило концепции государствен­ного капитализма, которая предусматривала "допущение" капиталистических элементов. И вели себя кулаки не толь­ко в обход существующего законодательства, что постоянно акцентируется защитниками коллективизации, но и в соот­ветствии с ним, в том числе в соответствии с законами об аренде и использовании наемного труда.

 

Против нарушителей законов государство должно было применять и применяло санкции. Так, например, в соответ­ствии с решениями VIII Всеукраинского съезда Советов у кулаков отбирались земельные излишки для передачи бед­ноте. Как сообщала "Правда", на 1 января 1928 года в 30 ок­ругах Украины было возбуждено 3667 судебных исков про­тив кулацких хозяйств. В итоге отобрано более 15 тысяч гектаров земель. Еще предполагалось отобрать около 50 ты­сяч [32, с. 117]. С целью защиты Советской властью батраков и батрачек 20 февраля 1929 года вышло Постановление ЦИК и СНК СССР "О порядке применения кодекса законов о труде в кулацких хозяйствах", упорядочивающее процесс найма, организации и оплаты труда бедняков [32, с. 209-214]. Такого рода примеров может быть приведено множест­во. То, что представляется справедливым заключить на их ос­нове, состоит в следующем: факты эксплуатации и классо­вой борьбы в деревне 20-х годов принципиально отличаются от ситуаций дооктябрьского периода. Мощь пролетарского государства и партии не позволяла развернуться капиталисти­ческим отношениям. В этих условиях "реставрация" капи­тализма была невозможна и, значит, превентивное насилие не нужно.

 

Экономическое и правовое регулирование отношений хозяина и государства предполагалось провозглашенной новой экономической политикой. И в этом случае действия власти не были расцениваемы как несправедливые. Однако упрочивающаяся административно-бюрократическая сис­тема все больше действовала вне права и морали. Для гос­подства в стране ей нужно было надеть узду на самостоя­тельного крестьянина, то есть на три четверти населения деревни. Для достижения этой цели в ход был пущен миф о коллективизации как превентивной мере против ужасной кулацкой опасности.

 

Миф начал воплощаться в жизнь в ходе заготовитель­ных кампаний 1928 и 1929 годов. Повышенные индивидуаль­ные налоги для зажиточных (в 2—3 и даже в 5—6 раз) вели к их разорению. В связи с этим М. И. Калинин фарисейски заверял в "Правде" от 23 сентября 1928 года: "Правитель­ство нисколько не предполагало и не предполагает произвес­ти сельхозналогом разорения верхушечной части крестьян­ства, уничтожения кулацких хозяйств... Если бы стоял воп­рос о раскулачивании, то правительству незачем было бы при­бегать к искусственным, к побочным мерам. Правительство могло бы прибегнуть к этому прямо и непосредственно" [32, с. 24][3].

 

"Летом и осенью 1929 г., - пишут В. П. Данилов и Н. А. Ивницкий, - масштабы фактической ликвидации кулац­ких и вообще зажиточных (а иногда и середняцких) хозяйств стали нарастать особенно заметно, прежде всего вследствие продолжавшего расширяться и усиливаться индивидуаль­ного обложения сельскохозяйственным налогом и еще бо­лее — введения твердых заданий по хлебозаготовкам. Если задания не выполнялись, их увеличивали в несколько раз. Все это неизбежно обостряло социально-политическую об­становку в деревне, толкало разоряемые группы крестьян на путь сопротивления и протеста" [32, с. 25] . В связи с сопро­тивлением сталинские идеологи стали кричать о подтвержде­нии высказанного в 1928 году вождем партии гениального предвидения об обострении классовой борьбы по мере про­движения общества по пути социализма. В ответ на разорение, неслыханный обман, политическую ложь и лицемерие кресть­яне брались за оружие. С вилами шли на пулеметы. Это было начало процесса, в ходе которого "теория" стала приводить действительность в соответствие с самой собой. Каковы же были ее основные положения? Отличались ли они от концеп­ций "военного коммунизма", еще не забытого времени "бури и натиска"?

 

Феноменальная хитрость и политическая изворотливость Сталина позволили ему готовить коллективизацию так, что все основные стадии предварительной работы делали другие. В их числе были его основные враги-друзья — Л. Д. Троцкий, Е. А. Преображенский, Г. Е. Зиновьев, Л. Б. Каменев. Себе Сталин позволил лишь пустить несколько "пробных шаров", чтобы оценить ситуацию, а также для того, чтобы наиболее умные и дальновидные партийцы поняли, на кого следует ориентироваться и на что держать курс в дальнейшем[4].

 

Г. Зиновьев и Л. Каменев, после смерти В. И. Ленина пре­тендовавшие на роль теоретиков, в 1924-1926 годах выпус­тили несколько работ, в которых взяли на себя смелость говорить от имени "ленинизма". Существенное место в них отводилось оценкам положения и перспективам развития де­ревни.

 

Деревня вставала на ноги. Факт этот, с их точки зрения, полезен для развития социализма в СССР и перспектив ми­ровой революции. Но при этом, подчеркивал Г. Зиновьев, "нельзя забывать, что капитализм в такой стране, как наша, растет прежде всего из крестьянства" [34, с. 37]. Нормальная реакция революционера на капитализм — борьба с ним. Но делать это нужно, учит Зиновьев, с умом, а не голым при­нуждением. Нельзя чересчур централизовать хозяйственную деятельность, на сто процентов навязывать состав Советов на местах, закрывать сотни церквей (в Грузии за год закрыли полторы тысячи). Надо несколько подождать и не позво­лять "нашим комсомольцам (которые, вообще говоря, вели­колепные ребята), чтобы они слишком дразнили крестьян" [35, с. 91]. Чрезмерная нетерпеливость может привести к повторению Кронштадта, "в результате которого мы долж­ны были пойти на нэп, поскольку это было не местное недо­вольство, а на девять десятых выражение недовольства рос­сийского крестьянства" [35, с. 75].

 

Пока социалистическая революция не победит в других странах, "ты, промышленный пролетариат ... можешь поте­рять власть, если не сумеешь эту деревню повести за собой не только принуждением, но и убеждением" [35, с. 25].

 

Найти подход к деревне, по мнению Зиновьева, задача сложная. Но решать ее нужно во что бы то ни стало, так как "развитие нэпа при затяжке мировой революции, действи­тельно, чревато среди других опасностей и опасностями перерождения" [38, с. 20-21] .

 

Впрочем, чрезмерно драматизировать ситуацию тоже вряд ли стоит. В конце концов, партия умела прежде и умеет те­перь выражать то, что народ сознает. "Хотите знать, о чем подлинно мечтает народная масса в наши дни? — задает вопрос Зиновьев. — Чтобы выразить парой слов эту мечту, можно сказать: это — уничтожение классов, но­вая жизнь, социалистическое равенство" [38, с. 25]. Нэп с его неравенством крестьянство и рабочий класс принимают как меру вынужденную и мечтают о том, чтобы всех уравнять. Так думал о крестьянстве и вообще о народе не только один из тогдашних руководителей партии. Так думало значительное число людей, обладавших властью, вполне достаточной для того, чтобы изыскать средства пере­убедить тех, которые думали иначе.

 

Со значительно более умеренных и реалистичных позиций, нежели Зиновьев, выступал в те времена Л. Каменев. Разде­ляя общую установку на то, что нэп — "временная передыш­ка" в борьбе между "революционным Востоком" и "импе­риалистическим Западом", он все же призывал не насиловать действительность. Переход крестьян от мелкого к крупному производству, подчеркивал Каменев, не нужно форсировать. Такие объединения должны быть добровольны. Крестьянст­во должно научиться "действительно коллективно подходить к общим вопросам, коллективно организоваться, коллектив­но вводить улучшения всякого рода в свое хозяйничанье, в свой быт, в свое строительство" [48, с. 21]. Добровольное кооперирование крестьянства позволит упрочить связь дерев­ни с промышленным пролетариатом, успешнее двигаться по пути, намеченному революцией.

 

Несравненно более чем Зиновьев, и тем более Каменев, был обеспокоен судьбами мирового революционного процес­са Л. Троцкий. Нэп и задержка революции на Западе, по его мнению, таили многие опасности, связанные с замедлением темпа социалистических преобразований или вообще с рес­таврацией капитализма, "прорастанием его через нашу го­лову".

 

Причин для такого рода опасений, по оценке Троцкого, до нэпа не было. "Стимулирующую" роль в развитии револю­ции выполнял, в частности, "красный террор", который имел как внутреннюю, так и международную направленность. В войне с Польшей, заявлял лидер "левых" революционеров, мы воевали за Коммунистический Интернационал и междуна­родную революцию пролетариата [85, т. 12, с. 15][5].

 

Стимулирующая роль террора, по Троцкому, благоприят­на. Не следует только смешивать "красный террор" с "бе­лым". Разница между ними в глазах марксиста имеет решаю­щее значение. "Белый террор" является орудием исторически реакционного класса. "Буржуазия в нынешнюю эпоху есть падающий класс. Она не только не играет более необходимой роли в производстве, но своими империалистическими мето­дами присвоения разрушает мировое хозяйство и человеческую культуру. ... Она держится и не хочет уходить. Тем са­мым она угрожает увлечь за собой в пропасть все общество. Ее приходится отрывать, обрубать. Красный террор есть ору­дие, применяемое против обреченного на гибель класса, кото­рый не хочет погибать. Если белый террор может замедлить историческое восхождение пролетариата, то красный террор ускоряет гибель буржуазии. Ускорение — выигрыш темпа — имеет в известные эпохи решающее значение" [85, т. 12, с. 64-65].

 

Террор как фермент, катализатор, ускоритель "историче­ски неизбежного" (по мнению организаторов террора) со­бытия, играл свою роль в деревне после Октября. В этом плане Троцкий раскрывает свое понимание роли комитетов бедноты, которые должны были "поднять в крестьянских низах подозрительность и враждебность по отношению к ку­лацким верхам.

 

... Они создавались из низов, из элементов, которые были в прошлую эпоху придавлены, оттерты в задний угол, бес­правны. Разумеется, в их среде оказалось известное число по­лупаразитических элементов. ... Но самый факт вручения власти деревенской бедноте имел неизмеримое революцион­ное значение" [85, т. 12, с. 109]. Он помог успешно прово­дить в деревне большевистскую тактику — "активное манев­рирование пролетариата в рыхлой, нерасчленившейся кресть­янской толще" [85, т. 12, с. 110][6]. Троцкий, как очевидно из приведенного материала, в 20-е годы активно разрабатывал "левореволюционные" идеи, желал возрождения "военного коммунизма", полезного для разжигания мирового пожара.

 

С экономических позиций в этот период против нэпа выступал Е. А. Преображенский. Наряду с прочим, он особо упирал на диспропорции в развитии города и села. Диспро­порции в развитии народного хозяйства в то время действи­тельно имели место. Они наблюдались в силу неравномер­ного предшествующего (довоенного) развития города и де­ревни, в силу их разной степени разрушения в период империалистической и гражданской войн, определялись разны­ми возможностями и предельно допустимыми темпами вос­становления. Эти диспропорции Е. Преображенский называл проявлениями кризиса социалистического хозяйства в ус­ловиях нэпа.

 

Выход из экономически нестабильного положения он предлагал искать на пути признания закона "первоначаль­ного социалистического накопления". Суть его, по Преоб­раженскому, состояла в следующем: "...сколько советское правительство в пределах возможного постановит накопить, столько и будет накоплено" [66, т. 1, ч. 1, с. 9][7].

 

Прежде всего этот "закон", представляющий собой не что иное, как произвол власти по отношению к производи­телю, был ориентирован на неэквивалентный обмен с дерев­ней — "мелкобуржуазной стихией". Помочь осуществлять диктат медленно развивающейся промышленности по отно­шению к быстро поднимающемуся трудовому крестьянско­му хозяйству должен был насаждаемый в деревне сектор со­циалистического земледелия. Создаваемое крупное социа­листическое хозяйство должно было "давить" на мелко­товарные формы.

 

Иначе эквивалентный обмен с деревней, считал Преоб­раженский, невозможен. Он "означал бы лишь налог на соци­ализм в пользу трехполья, сохи и хозяйственной азиатщины" [66, т. 1, ч. 1, с. 9]. Этого допускать никак нельзя. Это было бы непростительно вдвойне потому, что мы, говорит далее Преображенский, обладаем революционной теорией, которая позволяет предвидеть будущее. "... Теория является единст­венно верным и наиболее демократическим средством, кото­рое обеспечивает для всех работников научное предвидение в области планового руководства. ... Растущая роль Госплана является прямым показателем этого процесса" [66, т. 1, ч. 1,с. 12].

 

Как известно, теоретическим оппонентом Преображен­ского в середине 20-х годов становится его соавтор по "воен­но-коммунистическим" работам Н. И. Бухарин, длительное время активно не принимавший нэп, но затем радикально пе­ресмотревший многое в своих прежних воззрениях. В качест­ве причин подъема деревни, восстановления промышленнос­ти, в целом оживления хозяйственной жизни в стране он спра­ведливо указывал на действующие рыночные отношения — результат известного допущения в экономику капиталистиче­ских элементов. Бухарин с середины 20-х годов наиболее по­следовательно отстаивал и развивал идею Ленина о государ­ственном капитализме, как мог боролся против все более уси­ливавшейся "левой" опасности, ставившей цель реставрацию "военного коммунизма".

 

Так, в полемике с Преображенским Бухарин выступал против идеи "первоначального социалистического накопле­ния" за счет деревни. Одним из главных его доводов был воп­рос о длительных сроках, на что его оппонент отвечал: срок может быть короче в случае социалистической революции на Западе. К ней нужно готовиться, в том числе максимально быстро провести индустриализацию - даже ценой наступле­ния на интересы крестьянства [66, т. 1, ч. 1, с. 45—46]. Более того, Преображенский в этом вопросе не считал нужным при­бегать к уловкам: "...наше сотрудничество с беднотой и сред­ним крестьянством есть лишь особая форма борьбы за социа­лизацию сельского хозяйства... Не надо забывать вынужден­ного характера нашей кооперации с частным хозяйством. В тюрьме есть тоже кооперация. А разве мы не находимся в некотором роде в концентрационном лагере вместе с капи­талистическими элементами нашей экономики?" [66, т. 1, ч. 1, с. 46] . Откровеннее, пожалуй, сказать трудно.

 

Последнее, что необходимо затронуть в связи с "левореволюционными" идеями об экономике социализма, в том числе деревни, — вопрос о кооперации. Г. Зиновьев, претен­довавший на роль продолжателя и толкователя наследия Ле­нина, не мог обойти заявления вождя Октября о "пересмот­ре всей точки зрения нашей на социализм", сделанного в статье "О кооперации". Имевшую место эволюцию взглядов

 

Ленина на нэп и социализм, происшедшую в 1921—1923 го­дах, Зиновьев трактует всего лишь как вопрос о форме обобществления и психологии производителя. "Как коопе­рирование может стать   формой обобществления в кре­стьянской стране — этого, — пишет он, — ясно не понимали. Что кооперирование при диктатуре пролетариата способно в корне изменить психику мелких производителей — этого то­же раньше не понимали. В этом смысле Ленин и писал о том, что в корне меняется наше представление о социализме. В этом, и только в этом" [34, с. 63]. Давая ленинскому тексту столь узкоконкретную направленность, Зиновьев тем самым снимает вопрос о главном — о начатом Лениным от­казе от теории и идеологических концепций "военного ком­мунизма". Зиновьев пытается снять, выбросить из истории начатый Лениным поворот, довести который до конца вождь Октября не смог.

 

Не обошел вопрос о кооперации и Е. А. Преображенский. По его мнению, кооперация органична лишь для капитализма. При капитализме она ценна постольку, поскольку дает рост социалистическим началам. Но после установления социализ­ма мера ее полезности определяется тем, насколько она "войдет в систему государственного хозяйства пролетариата" [66, т. 1, ч. 1, с. 244], ведь будущее сельского хозяйства — за крупным машинным производством. В этом, говорил Преображенский, мы следуем за Лениным: ведь он был и за финансирование промышленности за счет деревни, и за круп­ное аграрное производство. "Я лично убежден, — отвечал он Бухарину, — что статья Ленина о кооперации не противоречит всем тем взглядам, которые Ленин развивал на будущее со­циализма в нашей стране". Мы не сумеем "ужиться" с кресть­янством,  если  наша  промышленность будет развиваться слишком медленно [66, т. 1. ч. 1, с. 265, 273], - следовал заключительный вывод.

 

Итак, ко второй половине 20-х годов в экономике и идео­логии усилиями лидеров "левореволюционного" крыла "ста­рой партийной гвардии" были если не реанимированы, то ак­туализированы, вновь введены в хозяйственно-экономиче­ский и политико-идеологический контекст основные поло­жения концепции и мировоззрения "военного коммунизма". Среди них — ожидание и соответствующая ориентация на пролетарскую революцию на Западе или Востоке; идея о мелкобуржуазной сущности и, следовательно, политиче­ской ненадежности крестьянства; тезис о необходимости и оправданности "красного террора" со стороны обладателей "единственно верной" теории; положение о неизбеж­ности "первоначального социалистического накопления" вне­экономическим путем (очень напоминающее продразверст­ку) ; установка на огосударствление кооперации и другие.

 

Эти положения и следовавшие за ними политические призывы в 20-х годах встречали критику, становились пред­метом полемики. Против них боролись такие политические и государственные деятели, как Н. И. Бухарин, Г. Я. Соколь­ников, Ф. Э. Дзержинский, А. И. Рыков, М. П. Томский. Своими научными разработками, практическим внедрением теорий отвечали на "левореволюционный" экстремизм А. В. Чаянов, Н. П. Макаров, Н. Д. Кондратьев, А. Н. Челинцев, Б. Д. Бруцкус и другие ученые.

 

Не имея возможности рассмотреть подробно научные подходы, которые были альтернативны готовящемуся "ве­ликому перелому", остановимся лишь на некоторых момен­тах, содержащихся в них. На наш взгляд, даже они совер­шенно определенно показывают: не набери такой силы пар­тийно-государственная и хозяйственная бюрократия, не най­ди она в лице Сталина и его подручных своих исполнителей и вождей, страна реально могла пойти по пути успешного экономического развития, реализовать возможности, предос­тавляемые государственным капитализмом, избежать многих из тех проблем, которые стоят перед нами сегодня.

 

Для того чтобы показать состояние реальной борьбы между сторонниками "левореволюционного"  (администра­тивно-бюрократического) и экономического подходов, обра­тимся прежде всего к проблемам плана и ценообразования. Как следовало из закона "первоначального социалистическо­го накопления", "отменявшего" экономический закон стои­мости, план и цена — вещи, легко устанавливаемые директи­вой властей. Так думал, в частности, один из ведущих тог­дашних правительственных экономистов С. Г. Струмилин. Ему возражал нарком финансов Г. Я. Сокольников: "Если бы мы диктовали те цены, которые нам взбредут в голову, то мы имели бы экономическую дезорганизацию и в конечном счете политическое возмущение масс" [76, с. 34]. Ни одна хозяйственная  единица, доказывал  он,  не будет выпол­нять на совесть административной команды, если последняя противоречит ее экономическим интересам. Заставлять ее делать это можно только экономическими мерами. Это же относится и к отношениям города и деревни: взаимно разви­вать, стимулировать друг друга они могут только при экви­валентном обмене, правильно налаженном товарообороте.

 

С. Г. Струмилин и официальные теоретики в агросфере активно проводили идею введения жесткого, детально рас­писанного для всех элементов народного хозяйства плана. Сокольников со всей прямотой разбивал эти иллюзии началь­ного этапа социалистического строительства: "...планиро­вать, значит, прежде всего, располагать резервами. Тот, кто не имеет резервов, тот составляет планы, висящие в воздухе... Нужно быть хозяйственником типа средневекового алхими­ка, чтобы вообразить, что можно заранее составить план, ко­торый учтет все решительно, все колебания внутреннего рынка, все колебания международной конъюнктуры и т. д. вплоть до колебаний погоды. Это — вещь совершенно невоз­можная" [77, с. 6]. "В условиях же минимальных ресурсов планирование становится чрезвычайно трудным, и, следова­тельно, оно должно быть в минимальной степени связываю­щим" [77, с. 6].

 

Ведомства, прикрываясь планами, во многом составляе­мыми ими самими (в соответствии с тезисом Е. Преображен­ского о том, что у нас пролетарское государство и, следова­тельно, ведомства являются монопольными производителя­ми и покупателями), все больше вмешивались в рыночные связи, ломали естественно возникающие экономические структуры. Отдельные государственные деятели — будь это даже нарком финансов Г. Я. Сокольников или руководитель Высшего Совета Народного Хозяйства Ф. Э. Дзержинский — поделать что-либо со складывающейся административно-бюрократической системой не могли.

 

Одновременно бюрократический аппарат через своих "научных" агентов все шире разворачивал борьбу против агроэкономической науки. В первую очередь объектом на­падок стала концепция трудового семейного крестьянского хозяйства, составляющая ядро модели "кооперативной кол­лективизации", предложенная выдающимся русским и со­ветским экономистом-аграрником А. В. Чаяновым. Не имея возможности сколько-нибудь подробно говорить о существе разрабатываемых А. В. Чаяновым идей, остановимся лишь на тех, в которых видна альтернатива административно-бю­рократической модели развития сельского хозяйства.

 

Мы уже не раз говорили, что идеалом административно-бюрократической системы управления было крупное хозяй­ство, построенное по аналогии с промышленностью. Оно не только должно было быть оснащено машинами. Не менее важной его особенностью, с точки зрения аппарата, была лег­кость централизованного регулирования "сверху". Действительно, пишет Чаянов, "...мы несомненно должны признать, что при прочих равных условиях хозяйство крупное почти всегда имеет преимущество перед хозяйством мелким. Это — основной экономический закон, и было бы нелепостью его отрицать". Однако "...в земледелии количественное вы­ражение преимущества крупного хозяйства над мелким не­значительно.

 

Основная причина этому заключается в том, что в про­мышленности крупные формы производства убивали мелкое главным образом там, где была возможность концентриро­вать производство в пространстве, где можно было десятки тысяч лошадиных сил свести к одному паровому двигателю, где можно было тысячи рабочих поместить под одной кры­шей многоэтажного фабричного корпуса.

 

Этим создавалась огромная экономия и значительно по­нижалась себестоимость изготовляемого продукта.

 

Там, где не было возможности произвести такую прост­ранственную концентрацию, там не было и подобного шест­вия крупного производства.

 

В земледелии подобная концентрация немыслима. Что представляет из себя сельское хозяйство? В своей основе это — использование человеком солнеч­ной энергии, падающей на поверхность земли.

 

Человек не может солнечные лучи, падающие на сто де­сятин, собрать в одну...

 

...Приходится отметить, что сама природа земледельче­ского производства ставит естественный предел укрупне­нию сельскохозяйственного предприятия" [90, с. 10—12].

 

Вместе с тем трудовые крестьянские хозяйства коопери­руются в тех частях своего производства, где крупное произ­водство дает больший эффект. "Отщепившиеся" процессы ведут к кооперации в сфере обращения (снабженско-сбытовая кооперация), в первичной переработке продуктов (пере­рабатывающие кооперативы), в финансово-кредитных опе­рациях (кредитная кооперация).

 

"... Единственно возможный в наших условиях путь вне­сения в крестьянское хозяйство элементов крупного хозяй­ства — это путь кооперативной коллективизации, постепен­ного и последовательного отщепления отдельных отраслей от индивидуальных хозяйств и организации их в высших формах крупных общественных предприятий" [91, с. 11]. Посредством кооперации деревня, согласно Чаянову, включа­ется в плановое хозяйство. Кооперация "приобретает при поддержке государственной власти совершенно иное значение делается основой нового общественного строя деревни" [92, с. 24].

 

А. В. Чаянов предупреждал, что "чрезвычайно распростра­ненное" заблуждение о прогрессивности перехода от частич­ной кооперации к "коммунизации" может принести сельско­му хозяйству большой вред. Неверно считать, будто "...су­ществующее частичное кооперативное хозяйство есть только переходная фаза и что со временем все процессы сельскохо­зяйственного производства будут кооперированы в "инте­гральную" земледельческую артель, своего рода земледель­ческую коммуну.

 

... Трудовая коммуна всегда будет слабее трудового коо­перативного хозяйства, т. к. по своей структуре она принуж­дена организошвывать в крупных формах не только те отрасли хозяйства, которые ей выгодно так организовать, но также и те, в которых мелкое производство технически всегда более совершенно.

 

Поэтому коммуна, как и всякое крупное хозяйство, бу­дет проигрывать по сравнению с кооперативными семейными хозяйствами во внутрихозяйственном транспорте, в тщатель­ности наблюдения и ухода за биологическими процессами, не имея в то же время никаких преимуществ в других отраслях организационного плана" [90, с. 42].

 

Не согласовывались с устремлениями административно-бюрократического аппарата и взгляды А. В. Чаянова на коо­перацию как "основу" нового общественного строя деревни. Сама суть кооперации — самоуправление, независимость от государственных органов — снимала проблему администра­тивно-бюрократического управления. В этом же направлении работала и идея "оптимальности" размеров сельскохозяйст­венного предприятия: чиновничье манипулирование "сверху" было бы существенно затруднено, столкнись оно с хозяйст­вами, которые бы были оптимально сбалансированы в соот­ветствии с почвенно-климатическими и природными особен­ностями, а также самоуправлялись и планировались "снизу".

 

Полное несоответствие "обоймы идей", воплощенных в жизнь административно-бюрократическим аппаратом, теориям А. В. Чаянова решило вопрос о его личной судьбе. Летом 1930 года Чаянов был арестован по делу мифической "Трудовой крестьянской партии" и в 1939 году казнен.

 

А. В. Чаянов действительно был врагом для устанавли­вающей свое господство административно-бюрократической системы, поскольку изучал реальную жизнь, думал над путя­ми развития самоуправления, старался показать, в каких именно организационных формах сельскохозяйственная коо­перация может осуществить колоссальную народнохозяйст­венную работу. Такого рода исследования уже одним фактом своего существования ставили вопрос о пределах бюрократи­ческого господства, о власти аппарата.

 

Принципиальное различие в подходах к проблеме управ­ления сельскохозяйственным предприятием между склады­вающейся   административно-бюрократической  системой  и экономистами-аграрниками, оставшимися  в стране после Октября и сотрудничающими с Советской властью, видно и на примере выдающегося ученого-экономиста, одного из ли­деров организационно-производственного направления в агроэкономике Н. П. Макарова[8]. Напомним, что в рассуждени­ях "аграрников-марксистов" вопрос о хозяйственном руко­водителе включался в практически утилитарную задачу "под­бора, подготовки и расстановки кадров" при доминировании отбирающего критерия "социального происхождения" или "социальной близости".

 

В изданной в 1926 году фундаментальной монографии Н. П. Макарова "Организация сельского хозяйства" вопрос о "качестве хозяина" ставится принципиально по-иному. Казалось бы, простая и бесспорная мысль: на результатах сельскохозяйственной деятельности лежит печать того, кто эту деятельность осуществляет. Но у Макарова этот тезис наполнен значительным содержанием. Автор признает пра­вильной мысль американского экономиста Тэйлора о том, что при рыночном производстве факторы и условия доход­ности между хозяйствами распределяются так, что в одних хозяйствах собираются все лучшие условия высокого дохо­да, а в других — худшие. Отбирающим фактором при этом выступает личность хозяина. Лучший хозяин при конкурен­ции добивается лучшей земли, становится обладателем луч­ших построек, скота, инвентаря. Происходит это, что необхо­димо подчеркнуть, не в силу каких-то внеэкономических мер (например, насильственный захват), а в силу именно хозяйственно-экономических детерминаций. Обратимся к тексту ра­боты. "Чем лучше участок, — пишет Н. П. Макаров, — тем выше за него арендная плата. Чем выше хозяйственное каче­ство личности, тем выше валовой приход она может получить на 1 дес., и тем выше будет доход, предполагая равенство расходов с остальными (менее способными. — С. Н.) хозяе­вами. Каждый хозяин подберет себе участок, соответствую­щий по качеству его способностям. Если участок по качеству выше его способностей получить соответственный валовой приход, то он или не сможет уплатить соответственно вы­сокой аренды или его доход будет понижен по сравнению с доходом с участка, на котором он сможет получить валовой приход, обеспечивающий и наивысший возможный для него доход, и соответствующую участку арендную плату. Такое же рассуждение можно провести и по поводу любого вида инвен­таря, постройки и приема организации хозяйства. Разному ка­честву личности хозяина соответствует разное качество инвен­таря, построек, приемов организации хозяйства и т. п. Без соответствующего уменья особенно дорогой скот, корма, цен­ные удобрения и т. п. не будут приносить соответственно по­вышенного дохода, чтобы оплатить и повышенные расходы и дать большой доход. То же приложимо и для тех случаев, когда оборудование или даже все хозяйство по качеству ни­же, чем то, с чем данная личность могла бы с успехом спра­виться" [53, с. 543-544] .

 

В случае, когда хозяин выступает не как отдельное лицо, а как организатор, вводится понятие "емкости хозяйствен­ной личности", которая может быть измерена в условных "организационных единицах" — совокупностях затрат труда, капитала и земли. Рост затрат труда, капитала и земли в рас­чете на одного организатора-хозяина дает увеличение дохода до тех пор, пока не будет найдена точка его личностной оп­тимальной нагрузки, после чего увеличение затрат начнет да­вать отрицательные результаты. У каждого хозяина в соот­ветствии с его индивидуальными качествами (индивидуаль­ной организаторской емкостью) есть свой оптимально-выгод­ный размер хозяйства. "Таким образом, — делает вывод Н. П. Макаров, — и   качественные и  количест­венные   характеристики должны стоять в   прямом   соответствии с личностью хо­зяина" [53, с. 545].

 

Личностное начало человека, считал Макаров, определя­ется множеством факторов — наследственностью, семьей, школой, местным обществом, правительством, законами, обычаями и т. д. Все это создает разнообразие хозяйствую­щих личностей и отражается как на организации хозяйства, так и на доходах. В целом общественные обстоятельства мо­гут как способствовать, так и препятствовать проявлениям качеств хозяев. В соответствии с американскими исследова­ниями, пишет Н. П. Макаров, чем моложе хозяин-владелец или арендатор, тем больший доход он получает от хозяйства.

 

Очевидно, не требуется большого комментария, чтобы представить все негодование, весь ужас, охватывавший како­го-либо ретивого администратора или состоящего у него на службе "ученого", рискнувшего раскрыть цитированные мес­та. Все складывающаяся система номенклатуры, строгой чи­новничьей иерархии, власти авторитета над знанием и опы­том — все падало в пропасть, стоило только начать рассуждать в предложенной системе отсчета. Такая наука аппарату и сис­теме была не нужна. Такой науке они объявили беспощад­ную войну.

 

Попытку спасти от идейно-политического разгрома хотя бы часть наработанных в русской и советской агроэкономике теоретических концепций предпринял еще один лидер ор­ганизационно-производственного направления - профессор А. Н. Челинцев. Признавая под огнем марксистской критики "ошибочный" характер тру до потребительной теории кресть­янского хозяйства, Челинцев настаивал на том, чтобы к изб­ранной колхозно-совхозной модели все же разработали со­ответствующую теорию организации сельского хозяйства. Раз в практике происходит поворот от индивидуального хо­зяйства к соединенной массе хозяйств, то и в теории должен произойти переход от учения об организации единичного хо­зяйства к учению об организации массы хозяйств. Сделать это, писал А. Н. Челинцев, нужно как можно скорее, так как утверждаемое плановое хозяйство делает ставку "на обоб­ществление процессов сельскохозяйственного производства и на изживание социальных антагонизмов в деревне с выдер­жанной социально-классовой — бедняцко-середняцкой ли­нией" [94, с. 30-31].

 

Однако все попытки воззвать к разуму, соотнести замыс­лы с практикой, использовать накопленный теоретический потенциал (один из самых мощных в мире, если не самый мощный) — все это успеха не имело. Административно-бюро­кратическая система была готова начать открытые военные действия против своего главного, исконного врага — самосто­ятельного крестьянина. Шел 1929 год, год "великого пере­лома".

 

Иллюзий относительно масштабов и тяжести предстоящей войны с крестьянством, учитывая опыт гражданской войны и действий против мирного населения [9] сталинское руковод­ство не питало. Ставка делалась на силу, в том числе — очень скоро — на регулярную армию, использующую танки, артил­лерию, боевую авиацию. Уже в 1930-м году для них нашлось дело.

 

 

 *            *

 

*

 

"Всю ночь сидел активист при непогашенной лампе, слушая, не скачет ли по темной дороге верховой из райо­на, чтобы спустить директиву на село. Каждую новую ди­рективу   он читал с любопытством будущего наслажде­ния, точно подглядывал в страстные тайны взрослых, центральных людей. Редко проходила ночь, чтобы не по­являлась директива, и до утра изучал ее активист, накап­ливая к рассвету энтузиазм несокрушимого действия. ... Даже слезы показывались на глазах активиста, когда он любовался четкостью подписей и изображениями земных шаров на штемпелях; ведь весь земной шар, вся его мя­коть скоро достанется в четкие, железные руки, — неуже­ли он останется без влияния на всемирное тело земли? И со скупостью обеспеченного счастья активист гладил свою истощенную нагрузками грудь".

 

А. П. Платонов. "Котлован"