Екатерина Смирнова
история человека-волка классический случай в психоанализе философско-антропологические аспекты
Существует множество рассказанных и рассказываемых историй. Среди интереснейших тем для истории — жизнь самого рассказчика, и здесь есть немало возможностей построения повествования, выбора слушателя и обоснования необходимости поведать свою историю. Одна из таких возможностей имеет в виду, прежде всего, терапевтическую цель, она реализуется во вполне определенной ситуации и следует более или менее строгим правилам; именно таков образ действия психоанализа при работе с пациентами. Анализируемый рассказывает аналитику о себе самом, о своей жизни. Такая аналитическая ситуация предписывает определенные правила и устанавливает рассказу определенные границы. Правила для рассказчика: быть искренним, говорить все, что приходит в голову, не позволять себе считать что-то неважным. Ограничение же состоит в том, что даже несмотря на полную честность и прямоту рассказчик не может рассчитывать на то, что аналитик поверит ему и что история так и останется в том виде, в котором он ее первоначально преподносит. Аналитик не является просто слушателем. В ходе анализа предметом рассказа является жизнь пациента, однако время от времени аналитик занимает место рассказчика, а пациент выслушивает предположения о значении того или иного факта/воспоминания, его вниманию предлагается хронологическое резюме некоторого периода времени, в конце концов, даже объяснения того, что же, на самом деле, произошло. Смена ролей в процессе рассказа и есть одна из основных особенностей истории в психоанализе: с точки зрения пациента, это история о нем самом, рассказанная с помощью другого человека (и для него), в каком-то смысле, одновременно рассказанная этим человеком ему самому, может быть, даже записанная им. В самой структуре такого рассказывания заложено присутствие не только самого первоначального рассказчика-пациента, но и
аналитика-слушателя, включаемого в историю в переносе, когда он становится, фактически, одним из действующих лиц. Как мы увидим, перенос с трудом поддается обработке, затягивает анализ, что, в каком-то смысле, передает нежелание расставаться со слушателем/рассказчиком, с самим процессом рассказа. Терапевтический эффект возникает во многом при восстановлении полной картины заболевания, забытой истории жизни. Но эта, возможно, самая полная история расслаивается, и из нее выделяются другие истории: история детства (где лежат причины заболевания), история самого заболевания (которая и привела к необходимости рассказывать) и история лечения (собственно, история рассказывания). Все эти нюансы отчетливо видны на примере одного из случаев, записанных Зигмундом Фрейдом, к которому мы и хотели бы обратиться. Работа «Из истории одного детского невроза»[1] относится к ряду описаний случаев, признанных классическими для психоанализа. Ее герой впервые пришел к Фрейду в феврале 1910 г. и проходил у него анализ, который был сочтен Фрейдом законченным в июле 1914 г. История болезни была записана практически непосредственно после окончания лечения[2], но была опубликована только четыре года спустя, впрочем, перед публикацией было внесено мало изменений — добавлены лишь несколько коротких отрывков. Еще одно небольшое добавление, занявшее одну страницу, было сделано в 1923 году: это хронология приведенных в истории событий, от рождения пациента до последних вспышек невроза навязчивости, а также сообщение о нескольких месяцах дополнительной аналитической работы, проведенной в 1919 г. в связи с непреодоленным переносом. Заметим, что приведение хронологии указывает на выстраивание временной линии событий, которые в первоначальной истории путаются и наслаиваются друг на друга, отсылают друг к друг не только во временной связи и даже забываются. Эта работа представляет собой один из замечательных примеров аналитической практики, дающий широкой публике представление об образе работы, но и весьма ценимый в кругу психоаналитиков как образец документирования истории болезни. Конечно, существует значительное количество работ, посвященных, скорее, техническим и общим теоретическим вопросам, или же отдельным психическим феноменам. Так, в «Толковании сновидений» феномен сновидения рассматривается Фрейдом во всех возможных аспектах: определяется его цель — осуществление желания; проясняются его источники и материал, изменения, происходящие с материалом в результате работы
сновидения; наконец, устанавливаются его функции и сопровождающие его процессы. Однако ясно, что все рассуждения теоретического характера не имели бы такой убедительной силы без сновидческого материала, не говоря уже о том, что только на нем они и могут базироваться. Книга начинается с образца анализа толкования сновидения, к которому уже примыкают разъяснения того, почему и как такой анализ возможен. Каждый из теоретических аспектов, в свою очередь, иллюстрируется множеством примеров. То же самое можно сказать и про другие работы Фрейда, такие как «Психопатология обыденной жизни», «Остроумие и его отношение к бессознательному», посвященные технике толкования определенных феноменов и их природе, но затрагивающие также и общие вопросы строения психики и с топографической, и с динамической точек зрения. Однако не следует забывать, что, хотя психоанализ легко обнаруживает значение этих психических феноменов в повседневной жизни, основной интерес все же представляет их значение в лечении. В историях болезни объекты техники толкования (воспоминания, сновидения, оговорки, поведение пациента и т.д.) рассматриваются в своей совокупности, со всеми взаимными влияниями и связями, в более живом контексте. Последовательное лечение, если оставить на время в стороне его терапевтическую цель, позволяет на основе отдельных фрагментов, поддающихся толкованию, восстановить непрерывность психических событий. Более полная картина внутренней жизни передает, кроме того, общее направление развития личности, характерное для того или иного типа заболевания, позволяет проследить судьбу и превращение воздействия влечений в более продолжительный период времени. С другой же стороны, именно работа с пациентами дает возможность выявить значение определенных психических процессов и переживаний и сформулировать основные принципы и механизмы, знание которых, в свою очередь, упрощает последующее проведение анализа. В текстах психоаналитической теории особое место занимают подробные письменные сообщения об отдельных случаях. Вообще, каким образом происходит обучение для практических последователей психоанализа? Каждый будущий аналитик должен пройти учебный анализ, чтобы нейтрализовать искажающее влияние, которое могут оказывать его собственные комплексы, и, что гораздо важнее, чтобы познакомиться с техникой работы изнутри и приобрести особую уверенность в существовании бессознательных процессов. Таким образом, чтобы суметь стать рассказчиком-аналитиком, сначала нужно
побыть рассказчиком-пациентом, понять, почему история бывает такой путаной, отчего нужны такие усилия по ее упорядочиванию, в общем, чтобы суметь помогать рассказывать истории другим, необходимо сначала поведать свою историю. Подобная убежденность совершенно необходима врачу, тем не менее, письменные случаи Фрейда имеют особое значение, продолжая служить образцом работы для психоаналитиков. К самым известным из них относятся: пять историй болезни в «Очерках об истерии», «Фрагмент анализа одного случая истерии», «Анализ фобии пятилетнего мальчика», «Заметки об одном случае невроза навязчивости», «Психоаналитические заметки об одном автобиографически описанном случае паранойи» и «Из истории одного детского невроза». Все эти тексты имеют свою собственную историю (что становится еще одной категорией истории, «историей текста»), так же как и каждый из случаев обладает своими особенностями не только в том, что касается личности пациентов, но и, так сказать, с технической точки зрения. Из пяти историй болезни в «Очерках об истерии» (1895) одна написана Брейером, а остальные — Фрейдом. Пациентка Брейера «Анна О.» начала страдать от галлюцинаций, ухаживая за своим отцом. Разговоры с профессором и попытки вспомнить забытые воспоминания (с помощью гипноза), помогающие избавиться от симптомов, она называла «лечением разговорами». Фрейд, которому пациентка «перешла по наследству», придавал особое значение тому, что «истерики страдают от воспоминаний», но упрекал своего коллегу в недооценке сексуальных факторов в заболевании, тем не менее, всегда отдавая должное «катарсическому методу» Брейера как предшественнику психоанализа[3]. В четырех случаях, представленных Фрейдом, показывается постепенное развитие техники лечения разговором и гипнозом (отказ от которого происходит уже в третьем из них), также связанной с воспоминанием о пережитом, а в последнем из них повествуется о девушке, причиной тревожного состояния которой послужил сексуальный эпизод, пережитый в детстве. Молодая девушка под именем Дора из «Фрагмента анализа одного случая истерии» (1905) попала на сеансы к Фрейду по настоянию отца. Запутанные отношения между родителями и друзьями семьи привели ее к столкновению сексуального характера с взрослым мужчиной. Фрейд, с помошью довольно смелых гипотез и выводов, находит подоплеку ее заболевания в нежелании признаться себе в сексуальном влечении, в том числе, в эмоциях, перенесенных на него самого, впервые прибегая к представлению о переносе.
Пациентом в «Анализе фобии пятилетнего мальчика» (1909) был маленький сын Макса Графа (знакомого и почитателя Фрейда) который испытывал страх перед лошадьми, превратившийся после рождения младшей сестры в довольно тяжелые состояния страха. Общаясь с «маленьким Гансом» через посредство его отца, Фрейд открыл, что причиной недомогания были Эдипов комплекс и ревность по отношению к младшей сестре, доказав тем самым наличие детской сексуальности. «Заметки об одном случае невроза навязчивости» (1909) подтверждают теорию Фрейда о сходной структуре навязчивых действий и религии. Пациент, описанный Фрейдом в этой работе, получил известность как «человек-крыса» из-за обнаруженной связи этих животных почти со всеми его сознательными и бессознательными переживаниями, один из слоев которых восходит к инфантильным фантазиям, имеющим сексуальный подтекст. В «Психоаналитических заметках об одном автобиографически описанном случае паранойи (Dementia paranoides)» (1911) Фрейд обращается к обсуждению вопросов защитных механизмов, проекции, механизмов подавления и гомосексуальности на материале известных заметок Пауля Щребера «Мемуары о моем нервном заболевании». Каждый из указанных случаев занимает свое место в ряду историй болезни и иллюстрирует свой аспект психоаналитической практики, так что все в целом они отражают практически полную картину возможностей интерпретации личной истории. Описание ранних случаев у Брейера и Фрейда демонстрируют постепенное развитие техники и теории, с одной стороны, поиски общей основы психических расстройств, постепенно ведущие к предложению пациентам определенных интерпретаций, с другой стороны, открытость их пожеланиям по поводу проведения анализа, как это было в случае «Эмми фон Н.», настаивавшей на том, чтобы врач ее не прерывал и позволял рассказывать то, что она считает нужным. Это еще не устоявшийся анализ, подверженный колебаниям, но двигающийся вперед в поисках истины. В анализе рассказов «маленького Ганса» о своих сексуальных интересах и страхах зародилось направление детского анализа. Этот случай не только призван доказать существование детской сексуальности, но также составляет часть размышлений о том, когда зарождается невроз и когда его следует лечить. В своих воспоминаниях Герберт Граф, скрывавшийся под псевдонимом Ганса, рассказывает о еще одной встрече с профессором Фрейдом спустя несколько лет, когда он был уже молодым 19-летним человеком. Профессор был рад видеть доказательства
своей правоты в здоровом и цветущем юноше[4]. Материал, имевшийся в распоряжении Фрейда, состоит, в основном, из пересказов отца о переживаниях сына, но, несмотря на отсутствие продолжительного и последовательного контакта с ребенком, Фрейд отвел этому случаю важное место — место иллюстрации ранних процессов развития личности, работа с которыми у невротиков происходит на сеансах в форме вспоминания. Анализ мемуаров Шребера показывает возможности интерпретации психической жизни на основе текста и при полном отсутствии личного контакта. В некотором смысле, к этому же ряду можно было отнести, например, «Воспоминание Леонардо да Винчи о раннем детстве» или «Детское воспоминание из Поэзии и правды», посвященное Гете. В двух последних случаях речь, разумеется, не идет о психическом заболевании, даже о более-менее продолжительных биографических описаниях, но, тем не менее, интерпретация, подобно мемуарам Шребера, также происходит в отсутствие многих обстоятельств, типичных и важных для общения во время сеанса (например, повторение, возвращение одних и тех же воспоминаний, перенос и т.д.). В «Заметках» о Шребере разбирается случай паранойи; работа о «человеке-крысе» посвящена неврозу навязчивости; «Дора» была истеричкой. Эти случаи фиксируют особенности структуры различных психических расстройств и заболеваний, обнаруживая сходные механизмы и процессы, но и открывая различные направления движения энергии влечений, результирующихся в характерном для каждого диагноза своеобразии. Интересующая нас работа «Из истории одного детского невроза» более всего сходна с историями о «Доре» и «человеке-крысе» своей основательностью и подробным рассмотрением множества частностей, а также тем, что все эти люди проходили анализ у Фрейда лично. Редактор полного и тщательно прокомментированного издания трудов Фрейда[5] Джеймс Стрейчи говорил, что у Фрейда это «наиболее тщательно написанная и наиболее важная из всех историй болезни», Эрнст Джонс называл ее «несомненно, лучшей в этом ряду»[6]. Но некоторые моменты, которые мы попробуем выявить, ставят ее в особое положение, впрочем, некоторые из особенностей, появившихся впервые в этом анализе, расширили затем свое значение до общепринятых в психоанализе техники и интерпретации. В 1910 г. к профессору Фрейду пришел молодой человек 23-х лет, страдавший с 18-ти лет от серьезного психического расстройства. Но профессора особенно заинтересовало то, что этот юноша
перенес в детстве невроз, последние симптомы которого можно было наблюдать в возрасте 8 и 10 лет. Письменное сообщение об этом случае ограничивается именно этим детским неврозом, что позволяет подробно и последовательно рассмотреть в одной истории болезни вопросы роли воспоминаний в лечении и обращения с ними в ходе анализа, соотношения разных исторических уровней и фаз, необходимой продолжительности лечения, т.е. вопросы, которые можно было объединить в одну категорию и условно назвать вопросами времени и истории. Разумеется, они не ставятся исключительно в этой работе, но релевантны для психоанализа как дисциплины в целом. Нельзя сказать, что целью психоанализа является полное, без пробелов восстановление истории детства. В противоположность такой безграничной задаче психоанализ имеет в виду, прежде всего, припоминание самых существенных моментов, которые привели к формированию невроза. Практически каждый человек, в том числе и пациент, имеет воспоминания о своем детстве, которые могут служить отправным пунктом в исследовании прошлого. Но с самого начала следует иметь в виду, что не все такие воспоминания должны приниматься на веру в том виде, в каком они впервые приходят в голову. Пациент пересказывает Фрейду свои воспоминания детства[7], сообщая об отношениях с депрессивным отцом и болезненной матерью, сестрой, старше его на два года, другими родственниками, любимой няней и гувернантками и др. Это первоначальное описание мира ребенка было довольно легко узнать, оно не дополнялось и не изменялось в течение многих лет. Эти воспоминания плюс «семейные предания», рассказанные ему о его собственном детстве в более позднем возрасте, составляют разметку первого исторического слоя. Относительно связное первоначальное изложение особенностей окружения и истории болезни уже является результатом переработки Фрейда, воссоздавшего определенную последовательность осколков. Некоторые из осколков имеют определенный смысл. Например, пациент и сам знал о своем детском заболевании, но без всякой временной или внутренней связи, вместе с дополнениями близких картина приобрела следующий вид: сначала он был тихим и спокойным ребенком, но неожиданно переменился, что родственники приписали влиянию английской гувернантки и ее плохим отношениям с любимой няней мальчика. Сам пациент припоминает, что первый серьезный взрыв произошел на Рождество, совпадавшее с его днем рождения. К этому же периоду (когда семья жила в первом имении) он относит и другие болезненные явления: страх перед изображением волка, перед насекомыми
и лошадьми (он не выносил вида их избиения). Но, с другой стороны, он резал жуков и гусениц и сам любил бить лошадей, так что, хотя пациент и утверждает, что все это происходило в одно и то же время, Фрейд склонен думать, что эти воспоминания относятся к разным фазам. Другим болезненным проявлением его детства был религиозный невроз навязчивости. В этом первом слое встречаются и очень яркие, но непонятные воспоминания, связанные с английской гувернанткой, указывавшие, как решил Фрейд, на кастрационный комплекс. Это предположение привело к появлению у пациента ряда новых сновидений (воспроизводящих детские сновидения), которые нужно было понимать как следы фантазий. Они стали ясны благодаря важному воспоминанию о попытке соблазнения сестрой, где он играл пассивную роль, превратившуюся в фантазиях-сновидениях в агрессивное поведение. Этот факт указывает на возможность отнесения некоторых воспоминаний к «покрывающим». Кажется, что можно было бы условно выделить три группы воспоминаний: безразличные, покрывающие, которые отсылают к третьим, произведшим большое впечатление и повлиявшим на формирование характера. Но, строго говоря, никакие воспоминания не могут быть безразличными, иначе не было бы никаких причин сохранять их в памяти, просто, возможно, сложнее восстановить их связи с более глубоким слоем воспоминаний. Пациент очень отчетливо помнил одно сновидение, возможно, свой первый кошмарный сон, после которого, как удалось точно установить, начались первые приступы страха. В сновидении он просыпался в своей постели, открывалось окно, и он видел неподвижно сидящих на дереве и смотрящих на него 6 или 7 белых волков. Он испугался, вскрикнул и проснулся[8]. Это сновидение всегда связывалось у него в памяти с книжкой сказок, где была картинка со стоящим на задних лапах волком. Ему самому было не совсем понятно, почему его так пугала эта картинка, но его сестра умело использовала его страх, чтобы его дразнить. Кроме того, пришла на ум сказка о портном, однажды рассказанная дедушкой. Портной ловко отрезает залезшему к нему в мастерскую волку хвост. Через некоторое время, когда он идет по лесу, его начинают преследовать волки, спасаясь, он залезает на дерево, а когда они образуют, чтобы добраться до него, пирамиду, портной кричит их бесхвостому вожаку: «Хватай серого за хвост!», после чего волк падает от страха, и распадается вся пирамида. Еще одна сказка, «Волк и семеро козлят» объясняет количество волков, в ней также можно найти сюжет для рисунка волка, стоящего на задних лапах. Из-за
страха перед волками и их участия в этом важном сновидении в психоаналитической литературе за пациентом закрепилось имя «человек-волк»[9]. Сон можно считать отправной точкой детского невроза, но он сам также требует объяснения, т.е. должен отсылать к другому воспоминанию. Сказки, где фигурирует волк, не могут быть искомым воспоминанием, они не объясняют причины страха, во всяком случае, не объясняют их для психоанализа. Ребенок не может просто так бояться (полагает Фрейд) довольно опасного животного, распространенного в местности, где он живет, опасного, нападающего на стада овец, которыми владел его отец, которого он никогда не видел, но о котором часто говорят. Сказки образуют орнамент вокруг страшного, эмоционально насыщенного сновидения, они более нейтральны и показывают элементы, сгущенные в нем, так что его можно истолковать и обнаружить его связи с другими важными событиями детства: каким образом он смог стать поводом для начала заболевания и что было его истинной исторической причиной. Несомненно, сообщение о «случае человека-волка», написанное Фрейдом, очень легко и увлекательно для чтения, что можно объяснить, среди прочего, очарованием раскрытия тайн прошлого, — это сравнимо с детективными поисками или, по мысли Фрейда, аналогично работе археолога. Возможно, упрощает чтение и манера взывать к здравому смыслу читателя, которая увлекает за рассуждениями. В любом случае, эту легкость сложно объяснить строго хронологической и логической последовательностью изложения. Повествование не начинается, например, с объяснения причин невроза, но с момента появления пациента в кабинете профессора Фрейда. Хотя, возможно, в этом нет такого уж преступления против хронологии. Да, рассказывается история жизни пациента, но рассказывает ее нам Фрейд, а для него она началась тогда, когда человек-волк пришел к нему на прием. Фрейд видит границы возможности изложения клинического материала и, указав в начале установленные им для самого себя рамки[10], несколько раз снова обозначает их в процессе изложения. Этот текст должен представлять историю болезни. Ясно, что речь не идет об истории жизни пациента, которая не может полностью совпадать ни с историей болезни, ни с историей лечения. Для психоаналитика интерес представляют история заболевания и история лечения, показывающие возможности анализа. Однако в целом создается впечатление, что Фрейд, скорее, пишет о лечении и выздоровлении, — не только о самой исторической истине, сколько историю поисков истины. Показав
пройденный в процессе работы путь, можно представить себе относительно ясную картину возникновения и развития болезни. Одно из незначительных дополнений, сделанных в 1923 г., — сжатая хронология заболевания. В ней уточняется возраст, в котором произошли самые важные события, но она не может включать в себя весь ряд покрывающих воспоминаний. Полная запись восстановленной истории не важна для психоаналитика, но она. важна для пациента. «Содержание моего сообщения составит только этот детский невроз. На прямое предложение пациента с просьбой дать ему полное описание его заболевания, лечения и выздоровления я ответил отказом, так как считаю это технически неосуществимым и социально недопустимым»[11]. Пациенту хочется обрести полноту своей истории[12], но недостаточно ее устного варианта. Но, в конце концов, следует ли требовать изложения полной истории из уст второго рассказчика? Ведь составить ее может сам пациент. Возможно, пока продолжается лечение и встречи, пациенту кажется, что соучастие другого в его истории настолько велико, что только этот другой и может рассказать ее полностью. Результаты работы воспоминания, выведения бессознательного переживания и скрытых конфликтов на сознательный уровень должны сохраняться на всю жизнь. Но именно из-за утраты своего бессознательного характера они действительно «забываются»: они перестают действовать, а любое действие происходит исподволь, они больше не направляют энергию в определенное русло; в общем, в таком понимании, переживания настоящего освобождаются, насколько возможно, от влияний прошлого, перестают быть его следами и симптомами. Разделение на сознательные и бессознательные процессы довольно легко провести у взрослого, но это вызывает значительные трудности у ребенка. Сознание ребенка находится в развитии и часто не может использовать словесные представления, словом, оно, так же как и бессознательное, еще не приобрело свои характерные особенности. Часто сознанием называют и факт восприятия чего-либо в сознании, и одну из психических систем, и в случае взрослых такое смешение может не представлять особых трудностей. Можно попытаться воспользоваться понятием «предсознательного», т.е. инстанции, содержащей латентно бессознательное, то, что может стать сознательным при определенных условиях. Его нужно отличать от динамически бессознательного, бессознательного в собственном смысле слова. В случае бессознательного в собственном смысле слова речь идет о психических процессах и представлениях, которые имеют ощутимые последствия для душевной жизни, но абсолютно не являются сознательными, они
вытеснены благодаря работе сопротивления[13]. Однако все это совершенно неприменимо к ребенку. Точно так же может показаться, что анализ невротичного ребенка провести легче, а также, что он вызывает большее доверие. Но оказывается, что ребенку нужно слишком много подсказывать, и, тем не менее, самые глубокие слои остаются недоступными сознанию. Наоборот, анализ зрелого взрослого человека не сталкивается с такими сложностями, взрослый лучше готов к словесному выражению свободных ассоциаций и может во внутреннем психическом опыте провести фактическое различие и определить принадлежность переживаний к различным инстанциям. «Анализ детского заболевания, проходящий через среду воспоминаний, у взрослых и духовно зрелых свободен от этих ограничений; но необходимо принять во внимание искажение и переработку, которым подвергаются собственные воспоминания, когда рассматриваешь их ретроспективно в более поздний период жизни»[14]. Конечно, лечить детский невроз в период его возникновения и развития возможно, иначе не был бы результативным, например, анализ «маленького Ганса». Но получается, что сама структура психического аппарата предполагает, что только значительное отдаление во времени, работа по вытеснению позволяет понять истинную природу переживаний. Некоторые события, чтобы быть обнаруженными и стать, в конце концов, осознанными, должны сначала оказаться в бессознательном, быть искаженными. В целом же анализ неврозов детей играет важную роль. Детские неврозы способствуют правильному пониманию неврозов взрослых, так же, как анализ детских сновидений помогает в понимании снов взрослых людей: отсутствие в них позднейших наслоений позволяет наиболее ярко проявиться самому ядру невроза или самой сущности образования сновидения. Но отношения между детскими и взрослыми психическими расстройствами не ограничиваются только объясняющей функцией: любой невроз взрослого основывается на его детском неврозе, просто последний может протекать недостаточно интенсивно, и его просто оставляют без внимания. Первый рассказчик, ребенок, не может до конца сыграть свою роль, и на долю второго, аналитика, приходится слишком много подсказок. Полное истолкование сновидения о волках заняло несколько лет анализа. Фрейд и пациент сошлись во мнении (элемент совместной работы), что за ним скрывается причина инфантильного невроза. Одной из особенностей сновидения было то, что его сопровождало интенсивное чувство реальности происходящего. Как известно из техники толкования
сновидений, это следует понимать как отсылку к некоему реальному событию. После «перевода» всех элементов сновидения, сцену удалось воссоздать в таком виде: в возрасте полутора лет, когда пациент болел малярией, он спал в комнате родителей, а проснувшись, наблюдал коитус родителей. Эта сцена («первичная сцена») в то время была лишь воспринята, но понимание пришло только в возрасте четырех лет, когда он проснулся в страхе от сновидения. Удивительно, насколько это сновидение недетское. Оно потребовало длительного и тщательного толкования, в то время как для снов детей характерно, что желание в них выражается довольно непосредственным образом. Во многом именно благодаря ясному представлению желания в сновидениях детей доказывается, что цель всех сновидений — осуществление желания. Как же получается, что ребенок четырех лет смог продуцировать столь сложное образование? Сомнения, возникающие по этому поводу, Фрейд обозначает таким образом: во-первых, невероятно, что в возрасте полутора лет можно воспринять такой сложный процесс и так точно сохранить его в бессознательном; во-вторых, трудно поверить, что в четыре года были произведены дошедшие до сознания обработка и понимание материала; в-третьих, непонятно, каким образом удалось довести до сознания подробности такой сцены связно и убедительным образом. На третий вопрос отвечает сам анализ: это фактически возможно (сам факт рассказывания оправдывает существование истории), потому что в результате анализа подробности такой сцены действительно доводятся до сознания, правда, форма доведения до сознания заслуживает отдельного обсуждения, так что этот вопрос решается, так сказать, чисто фактически. Первое и второе затруднения можно разрешить только вместе. Особое значение приобретают временные дистанции, так, первое событие, наблюдение за коитусом родителей, не может быть понято в таком юном возрасте, но такое наблюдение нельзя сделать в более старшем возрасте, когда родители начинают более старательно скрывать от детей свою сексуальную жизнь. Получается, что между восприятием и пониманием совершенно необходим временной разрыв, в течение которого материал подвергается обработке, когда он перестает быть «слишком» актуальным и становится прошлым, историей. И опять, если обратиться к фактической стороне дела, то можно предположить, что подобные сцены являются фантазиями, спроецированными невротиками в прошлое, потому что они стремятся выражать интересы настоящего времени с помощью воспоминаний и
символов прошлого. Такой подход позволяет не ломать голову над такими высокими интеллектуальными способностями детей, но фактически, в проведении анализа, подобное допущение ничего не меняет и не может изменить. (Не противоречащая прошлому фантазия не мешает рассказу.) Ведь если невротик по каким-то причинам обращается к своему прошлому в виде фантазий, то аналитик может только последовать за ним по этому пути. Его задачей, как и прежде, остается выведение на сознательный уровень бессознательной продукции, чтобы перевести интерес пациента с прошлого в бессознательном на настоящее, различие возникало бы только в самом конце лечения (только в конце истории можно узнать, была ли она правдива или нет), когда аналитику вместе с пациентом приходится признать фантастическую природу этих образований. Может показаться, что во время лечебных встреч практически вся работа совершается пациентом, и это верно, в том смысле, что он поставляет весь материал. Если переместиться в плоскость движения аналитика, то можно увидеть, что его деятельность состоит в толковании отдельных фрагментов. Когда речь идет не о фрагментах воспоминаний или сновидений, а о более крупных образованиях, следует говорить о конструкциях. Их подготовка во многом аналогична труду археолога, восстанавливающего, реконструирующего прошлое по оставшимся осколкам и крупицам[15]. Что такое конструкция? Как сказано, эта работа подобна толкованию, просто кусок забытой истории преподносится аналитиком как констатация некоторых существенных утерянных моментов. Это реплика аналитика в течение рассказа. Это отнюдь не окончательный результат всего анализа, не повторение истории целиком, скорее, гипотеза или гипотезы, предлагаемые пациенту, и уже по его реакции можно судить, ошибочны они или нет. В идеальном случае предложение аналитиком конструкций должно привести к появлению новых вытесненных воспоминаний о некотором происшествии, но зачастую этого не происходит. Однако это не должно разочаровывать: есть и другие признаки, по которым можно достоверно установить правильность конструкции. Например, могут возникнуть воспоминания не о самом происшествии, но о сопровождавших его деталях и обстоятельствах, причем свидетельством их истинности является их особенная яркость и ясность (независимо от того, приходят ли они во сне или в бодрствующем состоянии). Более вероятный вариант принятия конструкции — это просто уверенность в ее правильности, приводящая к тому же самому желаемому терапевтическому эффекту. Таким образом, конструкции ассимилируются в
прошлое, они равносильны превращенным воспоминаниям в сновидении, ведь сон — тоже воспоминание при особых условиях. Мы видим, что воспоминания, сновидения, конструкции, а также перенос позволяют в том или ином смысле активировать прошлое в настоящем. Это настоящее и есть анализ, поскольку прошлое активируется, чтобы стать осознанным, но в действительности все актуальные реакции пациента относятся к прошлому. Однако, если рассматривать это настоящее анализа, можно также обнаружить немаловажный временной фактор. Пока пациент погружен в прошлое в путаных рассказах, врач присутствует и в этом прошлом (в переносе), но и в настоящем анализа. Таким образом, рассказчик-аналитик одновременно присутствует и во времени рассказа, и вне его, используя преимущества и того, и другого положения. В процессе работы пациента сам врач должен оставаться вне времени, подобно самому бессознательному, что не мешает ему рефлексировать по поводу продолжительности лечения. Она, очевидным образом, зависит от тяжести заболевания, увеличивающей время, необходимое для распутывания клубка воспоминаний. Такие продолжительные анализы, с другой стороны, позволяют сделать открытия и выработать понимание и приемы, существенно сокращающие длительность дальнейшего лечения других пациентов. Впрочем, это достаточно очевидное соображение не дает ответа на вопрос, когда должен быть закончен анализ, когда же аналитик должен выйти из своего состояния безвременья и решить, что пациент готов к настоящему своей жизни. Размышляя о конце анализа[16], Фрейд говорит о его фактической завершенности: больше не происходят встречи на аналитических сеансах, история больше не рассказывается. Пациент больше не страдает от симптомов и страхов, так что аналитик решает, что не следует ожидать повторения данных патологических процессов. Оставляя в стороне вопрос о достижимости уровня абсолютной психической нормальности благодаря анализу, можно констатировать существование одного простого средства сокращения и завершения лечения, а именно, установление срока его окончания. Это равносильно тому, что рассказ придется закончить. История выбирает: если нельзя рассказываться бесконечно, тогда, по крайней мере, следует по возможности завершить рассказ. И наоборот, определенное торможение, когда дело близится к развязке, можно объяснить именно тем, что история не хочет заканчиваться, стремится сказывать бесконечно, иногда повторяясь, иногда замолкая, по кусочкам открывая новые подробности, новых персонажей.
Данное новшество впервые было применено как раз в случае «человека-волка». После нескольких лет работы, когда было прояснено большое количество материала, наладились отношения пациента с окружавшими его людьми, появился интерес к жизни, наступила стадия, когда не удавалось совершить практически никакого движения вперед. Фрейд принял решение завершить анализ в конце сезона, независимо от того, насколько он будет продуктивен в это время, и ему удалось убедить в этом пациента. Это дало желаемый результат: наконец появился материал, подтвердивший и связавший воедино все догадки и разрешивший все оставшиеся тайны. Так закончился первый, основательный анализ «человека-волка» у Фрейда, который, впрочем, нашел свое продолжение через пять лет в краткосрочном анализе (несколько месяцев) в связи с непроработанным переносом. Этот классический случай Фрейда — не только образец анализа, но и образец записи истории болезни и истории лечения: отказавшись от каждой из этих историй по отдельности, он непрерывно двигается между ними, переходит от фактов, относящихся к ходу анализа, к фактам и времени детства. Впрочем, нельзя сказать, что это характерно только для данного случая, есть нечто особенное, выделяющее его среди других случаев Фрейда. Дело в том, что описание этого случая — не единственный текст о «человеке-волке». В 1928 г. появилось «Дополнение к статье Фрейда «Из истории одного детского невроза»», написанное доктором Рут Мак Брюнсвик[17]. Оно было записано после анализа 1926-27 гг., который, впрочем, был не единственным. К Брюнсвик пациента отправил сам Фрейд. Жалобы концентрировались вокруг навязчивых идей, связанных со здоровьем и внешностью. С одной стороны, человека-волка тревожил его нос, ему казалось, что его портит то какой-то рубец, то прыщик. С другой стороны, его беспокоили зубы, два из них пришлось удалить, но зубы стали постоянным источником размышлений пациента. И те, и другие тревоги, прежде всего, связанные с носом, повлекли за собой цепь визитов к различным врачам, так как пациент, не испытывая доверия ни к одному из них, постоянно обращался к их коллегам для проверки диагноза. Чаще других он обращался к дерматологу профессору X., подозрения о компетентности которого переросли, в конце концов, в ненависть к врачу. Не вдаваясь в подробности хода лечения, можно сказать, что суть этого расстройства сводилась к остаткам переноса после анализа у Фрейда. Кроме переноса есть еще одно указание — возвращение сновидения о волках, то есть продолжение той, давней истории. Когда
пациент, по происхождению русский, впервые обратился к Фрейду, он был миллионером. Во время войны и революции он потерял все свое состояние и был вынужден иммигрировать в Австрию. С тех пор он занимал скромную должность служащего в страховой конторе. Принимая участие в судьбе своего пациента, Фрейд оказывал ему материальную помощь и тот начал постепенно воспринимать это как признак особого к нему отношения, как знак отцовской любви со стороны профессора. «Человек-волк» говорил, что необычайная близость их отношений напоминает скорее дружбу, чем просто профессиональный интерес. Анализ с Брюнсвик подтвердил весь материал первого анализа, на сцене даже вновь появилось знаменитое сновидение о волках. Улучшение состояния произошло по мере прояснения аналогии между отцом, врачами и Фрейдом. После успешного завершения данного анализа, «человек-волк» продолжал общаться с Брюнсвик и, время от времени, в ходе нескольких лет возобновлял свое лечение (до 1940 г.), позволившее ему пережить еще одну личную трагедию — самоубийство любимой жены. Но на этом не заканчивается история отношений «человека-волка» с психоанализом. Еще одним аналитиком, с которой он поддерживал полудружеские, полуврачебные отношения, была Мюриель Гардинер. Она позаботилась о том, чтобы появлялись новые тексты и сведения[18], чтобы история продолжалась. В течение нескольких лет ею был написан ряд небольших статей о судьбе пациента, первоначальным поводом для которых послужило неприятное столкновение «человека-волка» с русскими оккупационными властями, в конце концов, счастливо разрешившееся. Самым примечательным результатом последнего общения были два текста, написанные самим «человеком-волком»: воспоминания о Фрейде и воспоминания о детстве. Можно сказать, что в воспоминаниях наш герой хотел включить Фрейда в свою историю, как тот его включил в историю психоанализа, в каком-то смысле, стать не «человеком-волком», героем Фрейда, а господином Панкеевым, который может включить его в свои мемуары. Воспоминания о детстве и последующей жизни — это реализация истории с самого ее начала, для него — возможность рассказать ее еще раз, рассказать с дополнениями. Нельзя сказать, что к этому его побудила Гардинер, на ее предложения написать статью или мемуары он откликался с большой радостью, поскольку уже имел готовые тексты или работал над ними. Воспоминания о Фрейде он написал по собственной инициативе (в 1951 г.), к написанию полных мемуаров, охватывающих период до 1938 г., его побудила Гардинер (они были закончены в 1969 г.).
Благодаря подобному отношению к анализу и к аналитикам об этом пациенте известно больше, чем о каком-либо другом. Известно его имя, Серж Панкеев, благодаря мемуарам публика знает об обстоятельствах его жизни. Сам он воздерживается от использования психоаналитической интерпретации своего детства, как если бы его рассказ должен был дополнить изучение его невроза у Фрейда — его текст должен дополнить психоаналитический рассказ, осуществленный в особых условиях взаимодействия/смещения рассказчика и слушателя. Кроме того, он подробно рассказывает о своей жизни в юности, в период во время анализа у Фрейда и после него, о том, что осталось за рамками сообщения о детском неврозе. Но, пожалуй, самое интересное — это отношение Панкеева к психоанализу и к Фрейду. Уже после самых первых сеансов он испытал чувство освобождения благодаря тому, что мог рассказывать о себе. Фрейд задавал ему вопросы о его детстве, семье и внимательно слушал его рассказы. Однако Фрейд отказался написать полную историю болезни[19]. Кроме того, он описывал только детский невроз, поскольку именно в нем следовало искать корни актуального невроза. Тем не менее, потребность продолжения рассказа истории своей жизни была удовлетворена общением с другими аналитиками, написанными ими сообщениями, и, наконец, окончательным дополнением стали мемуары. Несмотря на постоянную, осуществлявшуюся на протяжении многих лет, проработку переноса, «человек-волк» не уставал подчеркивать свое особое положение. Он гордился тем, что послужил объектом для столь знаменитого случая, что видно, когда он пару раз говорит об «известных ему пациентах», умалчивая, что речь идет о нем самом. Рассказывая о Фрейде, он подчеркивал, что чувствовал себя не столько пациентом, сколько молодым товарищем опытного исследователя новой области. Он и через много лет гордился мимолетным признанием, тем, что он понимает сущность психоанализа настолько хорошо, что остается только желать, чтобы все ученики Фрейда могли осознать природу психоанализа так же глубоко. Нужно ли думать, что Панкеев сам хотел стать психоаналитиком? Возможно. Но, по словам Гардинер, его долгая и относительно здоровая жизнь была бы, скорее всего, невозможна без психоанализа, без рассказывания историй о себе самом и других, начавшегося в 1910 г., когда ему было 23 года, и закончившегося в 1969 г., когда ему было восемьдесят три.
Примечания
[1] Фрейд 3. Случай Человека-Волка (Из истории одного детского невроза) // Человек-Волк и Зигмунд Фрейд. Киев, 1996.
[2] Фрейд указал в качестве времени написания зиму 1914/1915 гг., его биограф Эрнст Джонс, уточнив даты с помощью переписки, говорит об осени 1914. Во всяком случае, важно, что «запись» была основана на свежих впечатлениях от анализа.
[3] Ср.: Автобиография. К истории психоаналитического движения // Фрейд 3. По ту сторону принципа удовольствия. М., 1992.
[4] Ср.: Гротьян М. Фрейдовские классические случаи — дальнейшая судьба пациентов // Энциклопедия глубинной психологии. Т. 1. М., 1998. С. 146—147.
[5] The Standard Edition of the Complete Psychological Work of Sigmund Freud. L., 1953-1974.
[6] Цит. по: Гардинер М. Введение // Человек-Волк и Зигмунд Фрейд. Киев, 1996. С. 8.
[7] «Рассказывающий вспоминает прошлое самим рассказыванием» (Лодорога В. Материалы к психобиографии С.М. Эйзенштейна // Авто-био-графия. М., 2001. С. 28).
[8] Фрейд использовал довольно много фактического и технического материала этого случая в других работах. Например, данное сновидение и прилегающие к нему воспоминания приводятся в качестве примера в статье «Сюжеты сказок в сновидениях» (1913).
[9] «Wolfsmann», что можно переводить как «человек-волк», но можно понимать, как это принято во французском переводе, как «человек с волками» («l'homme aux loups»).
[10] «Историю моего больного я не могу писать ни чисто исторически, ни чисто прагматически, не могу дать ни истории лечения, ни истории болезни, а вынужден комбинировать эти оба способа изложения.» (Фрейд 3. Случай Человека-Волка (Из истории одного детского невроза) // Человек-Волк и Зигмунд Фрейд. Киев, 1996. С. 160.)
[11] Там же. С. 156.
[12] «Психоанализ — это способ рассказывания истории жизни» (Подорога В. Курс лекций о психоанализе в Государственном Университете Гуманитарных Наук, весенний семестр 1999 г.).
[13] Ср.: Фрейд 3. Я и Оно // Психология бессознательного. М., 1989. С. 425-428.
[14] Фрейд 3. Случай Человека-Волка (Из истории одного детского невроза) // Человек-Волк и Зигмунд Фрейд. Киев, 1996. С. 157.
[15] Ср.: Фрейд 3. Конструкции в анализе // Основные принципы психоанализа. М., 1998. С. 49-50.
[16] Фрейд 3. Конечный и бесконечный анализ // «Конечный и бесконечный анализ» Зигмунда Фрейда. М., 1998. С. 15-59.
[17] Брюнсвик P.M. Дополнение к статье Фрейда «Из истории одного детского невроза» // Человек-Волк и Зигмунд Фрейд. Киев, 1996.
[18] Гардинер М. Человек-Волк в поздние годы жизни // Человек-Волк и Зигмунд Фрейд. Киев, 1996.
[19] «На прямое предложение пациента с просьбой дать ему полное описание его заболевания, лечения выздоровления я ответил отказом, так как считаю это технически неосуществимым и социально недопустимым» (Фрейд 3. Случай Человека-Волка (Из истории одного детского невроза) // Человек-Волк и Зигмунд Фрейд. Киев, 1996, С. 156).
|
|||||
|
 |
|