Институт Философии
Российской Академии Наук




Расширенный поиск »
  Электронная библиотека

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  К  
Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  Ф  Х  
Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я
A–Z

Издания ИФ РАН

Русская философия


Главная страница » Книги » Электронная библиотека »

Электронная библиотека


– 56 –

 

Илья Нилов

«ВЕЛИКОЕ ЗДОРОВЬЕ» Ф. НИЦШЕ

ОПЫТ РАЗДЕЛЕННОГО СОЗНАНИЯ

 

«Рассматривать с точки зрения больного более здоровые понятия и ценности, и наоборот, с точки зрения полноты и самоуверенности более богатой жизни смотреть на таинственную работу инстинкта декаданса — таково было мое длительное упражнение, мой действительный опыт, и если в чем, так именно в этом я стал мастером. Теперь у меня есть опыт, опыт в том, чтобы перемещать перспективы: главное основание, почему одному только мне, пожалуй, стала вообще доступна «переоценка ценностей».

«Этот двойной ряд опытов, эта доступность в мнимо разъединенные миры повторяется в моей натуре во всех отношениях — я двойник, у меня есть и «второе» лицо кроме первого. И должно быть, еще и третье...»

Ф. Ницше «Ессе Homo»[1]

 

Что такое экзистенциальное мышление? На первый взгляд кажется, что внешне жизнь Ницше была не особенно богатой событиями: опыт асоциального существования вне семьи, академической карьеры, социального окружения. Но, тем не менее, Ницше был экзистенциальным мыслителем. Мысля, он хотел формировать собственную жизнь, мышление исходит у него из личного опыта и на него же воздействует. Мыслить — значит переживать чувства примерно столь же интенсивным образом, как слушать или осязать. Ницше на протяжении почти всей своей жизни страдал от физических болей, и поэтому у него был особый критерий для оценки мыслей. Только те из них имели ценность, которые способны были уравновесить физическую боль. Мысли были спасительной силой, позволявшей выносить атаки больного тела. Лишь прошедшие такой физический отсев мысли Ницше считал истинными и достойными внимания других. Идеалистические конструкции, вырванные из плодородной почвы опыта, не имеют здесь никаких прав на существование. Обнаружить следы присутствия опыта можно в самоисповедальном письме, которым, по мнению Ницше,

 

 

– 57 –

 

философия всегда и являлась: «Мало-помалу для меня выяснилось, чем была до сих пор всякая великая философия: как раз самоисповедью ее творца, чем-то вроде memoires, написанных им помимо воли и незаметно для самого себя...»[2]. Письмо, сопротивляющееся болезни физической и преображающее ее в «болезнь» символическую, разрушительное действие которой можно контролировать, при этом оставаясь в «основе своей здоровым». Надо иметь в виду, что для Ницше восхождение к символическому делает мир чем-то большим, чем он есть, двойник всегда совершеннее своего бледного оригинала.

Данная статья призвана рассмотреть такую двусмысленную тему в философии Ницше, как «болезнь» и «здоровье», подвешивая их привычное, «всем известное» понимание, навязанное объективными науками и «здравым смыслом». В философии Ницше эти слова довольно часто используются, но что стоит за ними? На что указывает их постоянное присутствие в том или ином произведении? Ответить на этот вопрос можно, если предположить, что «болезнь» и «здоровье» есть символические координаты, суть которых восстановление изначальной энергии переживания внутреннего в языке. Способен ли язык быть творцом, и как этого достичь, если язык неизбежно выступает в роли непреодолеваемого внешнего? Если прямой связи между внутренним и внешним, опытом и языком не существует, значит нужно овладеть искусством переносного значения: «Вообще же «правильное восприятие», т.е. адекватное выражение объекта в субъекте, кажется мне противоречием и нелепостью, ибо между двумя абсолютно различными сферами, каковы субъект и объект, не существует ни причинности, ни правильности, ни выражения, самое большее эстетическое отношение, т.е. своего рода передача намеками, как при сбивчивом переводе на совсем чужой язык: но для этого нужна во всяком случае посредствующая сфера и посредствующая сила, свободно мыслящая и свободно изображающая»[3].

«Болезнь» и «здоровье» представляют собой метафорическое осмысление тех индивидуальных телесных процессов, которые, в силу своей интенсивности и исключительности, не могут быть схвачены при помощи всеобщих, устоявшихся и «официально» принятых понятий. Ницше настаивает на том, что только метафора позволяет запечатлеть особенное и неповторимое. Метафорическое выражение противопоставляется понятийному, ведь понятие — это то, что нам не принадлежит, его значение и использование контролируется Другим (Другой с большой буквы символизирует собой язык). Борьба Ницше с абстрактным языком философии это попытка отвоевать себе право,

 

 

– 58 –

 

фактически, находиться вне закона, по ту сторону общих грамматических правил. Только так можно дать слово уникальному, приостановить работу по извлечению общих для всех истин: «Подумаем еще особенно об образовании понятий. Каждое слово тотчас производится в понятие тем, что его заставляют напоминать нам не единичное индивидуальное переживание, которое его породило, а приноравливают одновременно к бесчисленному количеству случаев, более или менее подобных, т.е., строго говоря, не подобных. Каждое понятое возникает из предположения одинаковым неодинакового»[4].

Важно здесь отметить, что, как и большинство слов, составляющих словарь ницшевской философии, «болезнь» и «здоровье» относятся к т.н. динамическому типу, который разрабатывался Ницше как альтернатива классическому статично-субстанциональному типу понятийности. Ницше настаивает на моменте незастывания и невоплощения метафоры в понятии: «Между тем как всякая наглядная метафора индивидуальна и не имеет себе подобной и не поддается поэтому никакой классификации, огромное здание понятий выказывает неподвижную правильность римского колумбария и в своей логичности дышит той строгостью и холодом, которые особенно свойственны математике. На кого подул этот холод, тот вряд ли поверит тому, что понятие, сухое и восьмиугольное, как игральная кость, и такое же передвижное, как она, все же является лишь остатком метафоры, и что иллюзия художественного перенесения возбуждая нервы в изображение есть если не мать, то бабушка всякого понятия»[5]. Метафорический динамизм фиксирует внутреннее силовое напряжение и конфликт, присущий любому существованию в движении, когда нужно преодолевать препятствия, сливаться с Внешним, скользить по линиям сил становления. Динамизм задает новый подвижный тип отношениям, которым были присуши статичная симметрия и застывшая диалектика. Осуществляя перенос между «двумя» элементами, метафора «подчеркивает их неснимаемое различие и тем самым заставляет смысл вибрировать между двумя чуждыми друг другу сторонами»[6].

Вводя «болезнь» и «здоровье» в качестве субъективных координат для описания собственных телесных состояний (мышление для Ницше — это всегда возможность мыслить тело при помощи символических форм языка), Ницше также настаивает на моменте их различия. Следует уточнить, что инструментальное и операциональное значение термина «различие», широко распространенное в классике, здесь заменено на новое, в дальнейшем разрабатываемое в философии Ж. Делеза, — а именно различие понимается здесь как дизъюнктивный синтез,

 

 

– 59 –

 

т.е. единство в различии. Это значит, что взаимодействие элементов, их возможное соотношение, допустимо только при условии, что эти элементы находятся по отношению друг к другу в режиме неснимаемого различия: «Для задачи переоценки ценностей потребовалось бы, пожалуй, больше способностей, чем когда-либо соединялось в одном лице, прежде всего потребовалась бы противоположность способностей без того, чтобы они друг другу мешали, друг друга разрушали. Иерархия способностей, дистанция, искусство разделять, не создавая вражды, ничего не смешивать, ничего не «примирять»; огромное множество, которое, несмотря на это, есть противоположность хаоса, таково было предварительное условие, долгая сокровенная работа и артистизм моего инстинкта»[7].

Для Ницше такая стратегия была впервые опробована на примере ранней проблемы конфликта дионисийского и аполлонического, откуда возникла свойственная Ницше двойственная моторика раскачивания от одного к другому. Раскачивающийся маятник ницшевской мысли не может застыть ни на одно мгновение и тем самым уподобиться единству. Вечное двуединство, — вот источник критического подозрения и ницшевской психодрамы раздвоенности. Конфликт носит неснимаемый характер перетекания одного в другое, несмотря на то, что Ницше близок к тому, чтобы наделить дионисийское изначальным основанием и истиной. П. Слотердайк в своей книге «Мыслитель на сцене» выразился так: «Вместе с тем, создается впечатление, что на самом деле Ницше не стремится к разрешению конфликта; более того, он настаивает на представлении его как неизбывной полярности»[8]. Взаимодействие дионисийского и аполлонического служит матрицей для развития и осмысления любых сложных «кентаврических» вопросов, которые неизбежно приобретают личный характер: «Как Дионис Ницше не верит в себя потому, что ему пришлось пожертвовать своей дикой составляющей ради аполлонического компромисса. Как Аполлон он верит в себя и того меньше, ибо подозревает, что он — лишь покров над дионисическим»[9]. Таким образом, новый смысл описанного конфликта позволяет заново подойти к проблеме здоровья и болезни у Ницше как двух перспектив, между которыми возможен обмен, и, следовательно, преодолен навязанный «природой» характер непреодолеваемого противоречия и его последующего «снятия».

Осторожное использование понятий требует избегать отождествления операций различия и противоречия. Обоснованию подобного разделения в книге Ж. Делёза «Ницше и философия» уделено немало страниц, стоит только отметить, что отношение противоречия свойственно

 

 

– 60 –

 

диалектическому мышлению с его характерными этапами отрицания и приведения к тождеству. Ницше настаивает, что философия нуждается в новом опыте зрения, что она должна заново учиться видеть, переходя от одной точки зрения к другой, при этом избегая операции «снятия». Противоречие отступает перед открытием того третьего, которое у Ницше зовется «Великое Здоровье», которое ни в коем случае не следует рассматривать в качестве диалектического синтеза, но только лишь в качестве некоторого условия, при котором может начаться обмен, перетекание, плавный переход из одного состояния в другое. «Великое Здоровье» устанавливает темпоральность перехода, являясь своего рода фигурой мерцания, измеряющей расстояние между значениями. Именно здесь проявляется ницшевский плюрализм и его учение о множественном, а не едином характере события. Событие перетекания, перехода, переключения и будет тем подлинным событием становления, о котором говорит нам философия Ницше. Есть ли субъект у этого события? Существует ли некто, кому доступно мгновенное понимание перехода из одного состояния в другое? Переход есть лабиринт, в котором любое прежнее представление о себе утрачивается. Различие вводит дистанцию между двумя идентичностями. Возникает опыт раздвоенного сознания, о котором хорошо знал Ницше. Ему понятен подлинный смысл изречения «никто никогда не был дважды в одной и той же реке» (Гераклит).

На чем же держится представление об условной целостностицелостности, которая содержит внутри себя различие, мыслимое как позитивное различие? Что такое «Великое здоровье» Ницше? Оно основано не на памяти, а на силе забвения. Нельзя узнать себя в прошлом, прошлое не часть настоящего, это то, что забыто. Только тело хранит память о прошедшем событии перехода. Но это не значит, что возможен некий вид тождества («Великое Здоровье» не тождество), как это с необходимостью может следовать, например, из гегелевской логики. Диалектическая логика содержит в себе отрицание того, что было преодолено, в то время как позитивный синтез у Ницше вдохновляется не отрицанием, а утверждением. Все новое и позитивное утверждается, все негативное забывается. Утверждается здоровье, болезнь и «Великое Здоровье» одновременно, и это есть различающее утверждение, проникнутое характером множественности. Ницше запрещает себе даже намек на отрицание, для этого он нуждается в дистанции: «Многого не видеть, не слышать, не допускать к себе — первое благоразумие, первое доказательство того, что человек не есть случайность, а необходимость. Расхожее название этого инстинкта самозащиты есть

 

 

– 61 –

 

вкус. Его императив повелевает не только говорить Нет там, где Да было бы «бескорыстием», но и говорить Нет так редко, как только возможно. Надо отделять, устранять себя от всего, что делало бы это Нет все вновь и вновь необходимым»[10].

Вместо развития диалектической линейной последовательности возникает неразрешимый лабиринт парадокса. Мышление Ницше недиалектично, оно, напротив, трагично, так как утверждает крайности, а не снимает их в неразличенном единстве. Диалектика несовместима с трагедией, их нельзя примирить, так как «оптимистический элемент» в существе диалектики вытесняет неопределенность и необъяснимость трагического действия: «Ибо кто же в состоянии не замечать оптимистический элемент в самом существе диалектики: она справляет свое торжество в каждом умозаключении и может дышать лишь в атмосфере ясности, сознательности и прохлады, этот оптимистический элемент, единожды внедрившись в трагедию, со временем непременно заглушит все зоны, где произрастает дионисийское, и неизбежно приведет его к самоуничтожению, доведет до того, что оно перескакнет прямо в мещанскую драму»[11]. Трагическая философия Ницше избегает различных форм «неизбежных зримых союзов». Ее сущность это множественное и плюралистическое утверждение, способность к метаморфозам и дионисическое растерзание. Она для каждого явления жизни находит особые средства для его утверждения. Этим она отличается от диалектики, содержащей в себе различные типы тождеств как результат удачно проделанной спекулятивной работы. Оптимистическая теория познания руководствовалась в своих поисках истины тождеством и единством, в то время как для Ницше тождество скорее выступает не как результат, но как некий симптом, указывающий на то, что имела место некая договоренность, соглашение, преступный сговор господина и раба. Господин не должен знать о существовании раба, только так он сохранит свое отличие. Воспрепятствовать этому можно лишь за счет устанавливаемой и сохраняемой дистанции, связанной, в свою очередь, с перспективой.

Утверждение двух перспектив, посредством их радикального разведения, возможно через то, что Ницше называет «пафосом дистанции». Дистанция — новое слово в философии, определяющее вместе с двойственностью и различием тему исследования для «философов будущего». Понятие «дистанции» позволяет Ницше мыслить не только качественную разницу между элементами, но и расстояние между ними, т.е. разницу количественную, временную. Нужно ли говорить, что понятие дистанции предполагает перспективу и, наоборот, понятие перспективы как таковой неразрывно связано с дистанцией. Дистанция,

 

 

– 62 –

 

в данном случае — между перспективами болезни и здоровья, вводит такое различие, которое не может быть снято или побеждено в тождестве, но может быть обменено путем «перемещения перспектив», т.е. когда одно может выступить условием другого как признанного в его отличии и, тем самым, утвержденного в этом своем отличном качестве. Этот момент признания для нас будет наиболее важен, когда нами будет рассмотрена логика оппозиций. Итак, дистанция -это тот позитивный момент, который позволяет утверждению состояться как утверждению различия. Таким образом, потеря или неспособность сохранять необходимую дистанцию будет означать поражение и невозможность утверждения. Известно высказывание Ницше о том, как он понимает болезнь. Это не столько слабость или нездоровье, сколько необходимое условие всякого подлинного здоровья. Здесь мы снова выходим к проблеме отношения всеобщего («Великое здоровье» Ницше) и особенного. Важно понять болезнь как то особенное, благодаря чему только и возможно сохранение всеобщего, но не в качестве единства, а в качестве сохраняющего внутри себя напряжения множественного. Тоталитарный подход (фашистское представление о болезни как о «болезни в себе», активно, как, собственно, и любой идеологический язык, использующее риторику «естественности») мыслит всеобщее в своем стремлении сохранить единство, утверждая примат целого над частью, организации над качественными различиями. Он всеми силами стремится искоренить все гетерогенное внутри себя, то самое (если следовать размышлениям Т. В. Адорно на эту тему), благодаря чему любое единство, собственно, и бывает плодотворным. Утрачивая способность воспринимать особенное, принося его в жертву идеологическому понятию всеобщего, тоталитаризм, не только в политике, но и в философии, подводит все многообразие индивидуального к одному знаменателю. В своей сравнительно ранней работе «Веселая наука» Ницше пишет следующее:

«Здоровье души. Излюбленную медицинскую формулу морали (восходящую к Аристону Хиосскому): «Добродетель-здоровье души» пришлось бы, в целях годности, переиначить, по крайней мере, следующим образом: «Твоя добродетель-здоровье твоей души». Ибо здоровья в себе не существует, и все попытки определить такого рода предмет кончаются плачевной неудачей. Чтобы установить, что собственно означает здоровье для твоего тела, надо свести вопрос к твоей цели, твоему кругозору, твоим силам, твоим склонностям, твоим заблуждениям и в особенности к идеалам и химерам твоей души. Посему существуют неисчислимые здоровья

 

 

– 63 –

 

тела, и чем более снова позволяют единичному и уникальному поднимать голову, чем больше отучиваются от догмы о «равенстве людей», тем скорее должно исчезнуть у наших медиков понятие нормального здоровья, вместе с нормальной диетой и нормальным протеканием заболевания. Тогда лишь было бы своевременным поразмыслить о здоровье и болезни души и перевести в ее здоровье своеобразную добродетель каждого человека: конечно, здоровье одного могло бы выглядеть здесь так, как противоположность здоровья у другого. Наконец, открытым остается еще и большой вопрос, в состоянии ли мы обойтись без заболевания, даже в том, что касается развития нашей добродетели, и не нуждается ли больная душа, ничуть не менее здоровой, в нашей жажде познания и самопознания: короче, не есть ли исключительная воля к здоровью предрассудок, трусость и, пожалуй, некое подобие утонченнейшего варварства и отсталости»[12]. Болезнь — не то, чего следует избегать, но то, что с необходимостью следует пережить. Негативное понимание болезни у Ницше связано с невозможностью перехода из одного состояния к другому, от одной перспективы к другой. Подобный «больной» вообще не может вынести такое колоссальное напряжение и расточительство как болезнь. «Болезнь» для Ницше это важный отличительный признак. Здесь необходимы качественные прояснения, так как Ницше свойственно заново изобретать язык в своих личных целях. Именно здесь основная ловушка для «серьезного» толкователя — герменевта, обеспокоенного нахождением внешних зависимостей и установлением общих значений. Существует активное и негативное толкование «болезни» у Ницше. Негативный смысл болезни, исходящей из слабости, а не из силы, Ницше связывает с фигурой «аскетического священника», представленной в работе «К генеалогии морали». «Аскетический священник» вытесняет болезнь, используя набор усыпляющих средств, загоняющих болезнь и  боль в  бессознательное  (если  пользоваться психоаналитической терминологией), чтобы затем использовать полученный эффект вины в целях господства. Упомянутый набор включает в себя следующие средства: «общее притупление чувства жизни, машинальная деятельность, дозированная радость, стадная организация». Фигура «аскетического священника» — это рассмотрение болезни не только с точки зрения упадка, нехватки и вообще некоего зла, это также объективация возможных реакций больного и контроль над ними. Для христианского сознания боль и страдания служат признаками несправедливости жизни. Страдания и болезнь есть симптомы виновности

 

 

– 64 –

 

человека и основание для отрицания существования. Виновность и страдание интериоризуются, становятся частью «несчастного сознания», нуждающегося в искуплении со стороны. Так человек попадает в зависимость от своего внутреннего, оттого, что Ницше называл «нечистой совестью». Отныне его самочувствие в руках другого, он больше никогда не сможет по-настоящему «выздороветь». Отрицанию жизни Ницше противопоставляет ее утверждение во всех ее внешних проявлениях, что означает разрешение от внутреннего страдания и переход к активной деятельности. Задача заключается в том, чтобы отвоевать понятие болезни у «аскетического священника» и наделить его новыми значениями, заново вписать и представить болезнь как активную, интерпретирующую силу, выступающую необходимым основанием жизни и здоровья. Признать за болезнью эти символические качества — значит признать ее отличие и силу: «...мы сами лечим себя: болезнь поучительна, мы и не сомневаемся в этом, поучительнее самого здоровья — болезнетворцы кажутся нам нынче даже более насущными, нежели какие угодно знахари и «спасители».

Пафос активной жизненной стратегии Ницше заключался в том, чтобы самому контролировать переходы между болезнью и здоровьем. Не отдавать болезнь в распоряжение врачей, не позволять описывать ее медицинскому объективирующему дискурсу, цель которого нормализация и исключение. С этим связан отказ Ницше от лечения приблизительно с 1879 года, когда он перенес сильнейший физиологический кризис. Вот как он сам описывает этот период своей жизни в своей автобиографии «Ессе Homo»: «Мой отец умер тридцати шести лет: он был хрупким, добрым и болезненным существом, которому суждено было пройти бесследно, он был скорее добрым воспоминанием о жизни, чем самой жизнью. Его существование пришло в упадок в том же году, что и мое: в тридцать шесть лет я опустился до самого низшего предела своей витальности — я еще жил, но не видел на расстоянии трех шагов впереди себя. В то время — это было в 1879 году — я покинул профессуру в Базеле, прожил летом как тень в Санкт-Морице, а следующую зиму, самую бедную солнцем зиму моей жизни, провел как тень в Наумбурге»[13].

Для Ницше возможность продолжать жить дальше, пережив возраст смерти отца, это попытка превратить болезнь в позитивное основание своего творчества: «...очень хладнокровно размышлял о вещах, для которых в более здоровых условиях не нашел бы в себе достаточно утонченности и спокойствия, не нашел бы дерзости скалолаза»[14]. Девизом нового возвращения к жизни могло бы стать изречение Галиани:

 

 

– 65 –

 

«Надо жить со своими болезнями. Проблема в том, чтобы жить, а не лечиться». Цитата из самого Ницше:

«Энергия к абсолютному одиночеству, отказ от привычных условий   жизни,    усилие    над    собою,    чтобы    больше    не заботиться о себе, не служить себе и не позволять себе лечиться, — все это обнаруживает безусловный инстинкт-уверенность в понимании, что было тогда прежде всего необходимо. Я сам взял себя в руки, я сам сделал себя наново здоровым: условие для этого — всякий физиолог согласиться с этим — быть в основе здоровым. Существо типически болезненное не может стать здоровым, и еще меньше может сделать себя здоровым; для типически здорового, напротив, болезнь может даже быть энергичным стимулом к жизни, к продлению жизни. Так фактически представляется мне теперь этот долгий период болезни: я как бы вновь открыл жизнь, включил себя в нее, я находил вкус во всех незначительных вещах, тогда как другие не легко могут находить в них вкус, я сделал из моей воли к здоровью, к жизни, мою философию»[15]. Теперь, после того как мы рассмотрели проблему болезни у Ницше в ее метафорическом значении, следует вкратце проанализировать бинарную логику традиционного метафизического мышления, чтобы подчеркнуть несоответствие этих двух типов философствования. Выводы, представленные ниже, — это результат переосмысления классической, европейской, рационалистической мысли, содержащиеся в трудах многих авторов, анализирующих процесс становления философии (можно сослаться, в частности, на работы Ж. Деррида и М. Фуко). Историю европейского разума можно представить как историю развития и формирования оппозиций. Сама философия получает существование из исходной для нее оппозиции факта и права. Можно проследить (чем и призван  заняться ницшевский проект генеалогии, выявляющий скрытый элемент насилия в этом формировании), как неизменно один из членов оппозиции получает преимущество перед другим (и возможно, сам запуск механизма оппозиций нужен только для легитимного присвоения этого преимущества), наделяется сущностными, первичными, божественными, разумными качествами, получая высшее место в иерархии значения. Мнимая оппозиционность всегда строилась на исключении девиантности (факта) и вытеснении того, за счет чего было возможно сохранять в неприкосновенности и «полноте» инстанции Разума, Бытия, Субъекта, Смысла, Истории. Смысл и История или смысл любой истории рождается из разделения и исключения (через казнь Диониса). Оппозиции нельзя мыслить, не

 

 

– 66 –

 

принимая в расчет силовую иерархию, которую они устанавливают. Иерархия — это закрепление определенной перспективы, через которую описываются и порождаются концепты бытия, истории, здоровья, как изначально данные, само собой разумеющиеся, существовавшие всегда и не требующие проблематизации. Когда Ницше делает ключевым событием своей философии становление, он тем самым делает невозможным построение любой иерархии, построение единой гомогенной истории. История не однородна и не линейна. В ней всегда присутствовали борьба, конфликт, негативность в лице боли, смерти, болезни, память о которых стерлась в процессе гомогенизации истории и создания представлений о едином историческом субъекте. На смену единой истории европейского разума должна прийти генеалогия и симптоматология, проекты, связанные с признанием наличия разных историй, раскрывающие, делающие явным то насилие, благодаря которому какая-то одна история состоялась. Генеалогия истории обнаруживает, что болезнь имеет не меньшую символическую интерпретирующую ценность, являясь условием того, что «здравый смысл» обычно называет «здоровьем». Ведь правовое определение «здоровья» нуждается в противоположном девиантном элементе, от которого оно могло бы отталкиваться в своем утверждении/отрицании.

Здесь и проявляется тот скрытый элемент насилия, который воплотился в полной мере в социальных практиках исключения. Эта практика рождается из непризнания за болезнью символической силы, что приводит к стерилизации и нейтрализации ее в технической среде. Отныне место больного только здесь. Эта среда не допускает рассмотрения болезни как символической отличности, здесь царит научный подход и эффективность, радикальная объективация и социальная дискриминация больного. Больной излучает радиацию отличности и ее нейтрализуют всеми силами технических средств. Требование больного быть признанным таковым, сделать свою отличность предметом обмена — вот самая серьезная опасность в обществе, где запрещено болеть и где за болезнью не признается символической ценности. Введение символических координат болезни и здоровья — это возможность говорить о телесном становлении, не загоняя мысль в рамки оппозиций уже сложившегося медицинского дискурса. Возможность символического обмена между этими координатами заключается в позитивной, утверждающей, а не исключающей способности мышления. Ницше не отдает предпочтения «здоровью» или «болезни» как таковым. Речь идет о новой возможности мыслить тело, о качественно новом понимании самого тела и его бесконечных возможностей. Тело как имманентное становлению

 

 

– 67 –

 

и его гетерогенности уже не могут быть описаны на языке бытия. Мышлению и новому языку требуется избавиться от косности и от застывших в себе понятий, откуда ушли напряжение и динамика. Динамику и жизнь выражения можно сохранить только при условии утверждающегося различия и обмена. Обмен — это возможность избежать построения метафизической иерархии значений. Это то, что в принципе противно любой иерархизации, отсылающей к единому образу истории, как истории разума и всеобщего смысла. Обмен, как признание отличия другого вовне и в самом себе, дает возможность уйти от свойственного метафизическому мышлению элемента насилия, который исходит из принятия логики тождества. Задача обмена — противостоять уравниванию и снятию, признать отличие, не отгораживаться от него стеной из мнимого знания, постараться включить это отличие в качестве позитивного, а не негативного (Гегель) условия для жизни и мышления. Именно так мыслится Ницше отличие «болезни» и возможность ее символического обмена, который приводит не к снятию, но служит качественной основой становлению, мыслимому как незастывающая и неснимаемая множественность смысла.

Смысл, по Ницше, возможен только в том случае, если мы признаем необходимость различных точек зрения, а главное — признание этого различия как качественного и символически нагруженного. Ницше был одним из первых, кто заменил понятие субъекта понятием смысла. Субъект для Ницше всего лишь эффект смысла, который субъект не в силах охватить в силу своих ограниченных категориальных способностей. Множественность — условие любого смысла, она не может мыслиться в границах субъективности. В философии Канта, как и в любой другой «философии сознания», множественность не может быть помыслена, ведь сознание всегда имеет дело с трансцендентально оформленными рассудочной деятельностью объектами. Для Ницше восприятие смысла возможно не на уровне сознания, но на уровне телесного опыта и аффекта, выступающих в качестве главных познающих органов становящейся и перманентно изменяющейся реальности. Тело непосредственно включено в т.н. реальность, его реакции составляют тот допредикативный уровень, который уже затем оформляется в объекты познания, взятые в их «очищенном» значении...

«Будем-ка лучше, господа философы, держать впредь ухо востро перед опасными старыми бреднями понятий, полагавшими «чистый, безвольный, безболезненный, безвременный субъект познания»; убережем себя от щупальцев таких контрадикторных понятий, как «чистый разум», «абсолютная духовность», «познание

 

 

– 68 –

 

само по себе»; что требуется в них всегда, так это мыслить глаз, который ничуть не может быть помыслен, глаз, который должен быть начисто лишен взгляда и в котором должны быть парализованы, должны отсутствовать активные и интерпретирующие силы, только и делающие зрение узрением; здесь, стало быть, от глаза всегда требуется чушь и нелепость. Существует только перспективное зрение, только перспективное «познавание»; и чем большему количеству аффектов предоставим мы слово в обсуждении какого-либо предмета, чем больше глаз, различных глаз, сумеем мы мобилизовать для его узрения, тем полнее окажется наше «понятие» об этом предмете, наша «объективность». Устранить же волю вообще, вывести из игры все без исключения аффекты, при условии, что нам удалось бы это: как? не значило бы это кастрировать интеллект?»[16].

В этой цитате особое внимание следует обратить не на обоснование плюралистического метода в эпистемологии, но на указание аффективной составляющей субъективности. Аффект как активная, интерпретирующая и захватывающая сила проявляется в различии, которое здесь проводит Ницше, требуя развести глаз и взгляд. Глаз есть абстрактный орган, принадлежащий классическому философскому представлению о мыслящем как о трансцендентальном субъекте, объективно, т.е. трансцендентально познающем феномены. Субъект в подобном представлении пассивен и реактивен, он вынужден реагировать на те импульсы, которые поступают к нему из внешнего мира и уже затем оформлять их в объекты познания. Недоверие Ницше к подобным представлениям заключается в том, что они, по его словам, «мыслят глаз, который ничуть не может быть помыслен, глаз, который должен быть начисто лишен взгляда и в котором должны быть парализованы, должны отсутствовать активные и интерпретирующие силы, только и делающие зрение узрением...». Так Ницше вводит телесную и чувственную тематику в философию, которая затем будет развита в поздней феноменологии и герменевтике В. Дильтея. Для нас здесь важно подчеркнуть тот момент, что тело, которое всегда уже в мире и опережает сознание, обрекает мыслителя на вечную интерпретацию и дистанцию по отношению к истине. Образ тела указывает на расстояние, которое не может быть преодолено и снято в усилии сознания, направленного на единство. Сознание запаздывает в своем желании познать то, что уже произошло. Объективный «глаз» сознания обречен находить только «мертвое» тело. Незавершенность же «живого» телесного опыта обрекает мыслителя на бесконечный аполлонический труд

 

 

– 69 –

 

интерпретации. Систематизация результатов абсурдна, т.к. никаких окончательных результатов получить нельзя. Однозначное и определенное выражение в языке телесного становления, несмотря на то, что оно предшествует всякому возможному выражению, есть иллюзия сознания и грамматики языка. Объективность всегда частична и относительна, и только сам факт усилия интерпретации и обоснования реален. Тело само должно стать метафорой, т.е. «образом тела», выходящего за пределы положенных ему границ, изменяющегося в каждый момент и стремящегося к неизведанному. В произведениях Ницше мы встречаем многочисленные воображаемые тела, осуществляющие головокружительные восхождения, парящие в воздухе, обитающие в подземных глубинах. Эти тела в движении говорят нам о воображаемом двойнике Ницше, которому все под силу и чья воля безгранична. И если реального Ницше постигнет безумие, то его двойника ожидает «Великое здоровье».

 

Примечания

 

 



[1] Ницше Ф. Ессе Homo // Ницше Ф. Сочинения: В 2 т. Т. 2. М., 1990. С. 699.

 

[2] Ницше Ф. По ту сторону добра и зла // Там же. С. 244.

 

[3] Ницше Ф. Об истине и лжи во вненравственном смысле // http://nietzsche.ru/books/bookl 7_1 .htm

 

[4] Там же.

 

[5] Там же.

 

[6] Подорога В.А. Выражение и смысл. М., 1995. С. 153.

 

[7] Ницше Ф. Ессе Homo. С. 719.

 

[8] Слотердайк П. Мыслитель на сцене. Материализм Ницше // Рождение трагедии. М., 2001. С. 589.

 

[9] Там же. С. 602.

 

[10] Ницше Ф. Ессе Homo. С. 717.

 

[11] Ницше Ф. Рождение трагедии из духа музыки. М., 2001. С. 143—144.

 

[12] Ницше Ф. Сочинения: В 2 т. Т. 1. М., 1990. С. 589-590.

 

[13] Ницше Ф. Ессе Homo. С. 698.

 

[14] Там же. С. 698.

 

[15] Там же. С. 699-700.

 

[16] Там же. С. 490-491.