Мишель Юлен
О падении в горах
Внутренний опыт может облекаться в бесконечное разнообразие форм. История мистики, естественно, всегда стремилась выбирать только те ее формы, которые вписывались в определенную философскую или религиозную перспективу. Но существуют и «дикие», спонтанные или искусственно спровоцированные случаи мистического опыта, которые также заслуживают внимания. К этой категории относятся разные измененные состояния сознания, вызванные приемом наркотических или галлюциногенных препаратов, равно как и некоторые парадоксальные реакции психики на столкновение с ситуациями крайней опасности. Интерес подобных переживаний, классическим примером которых является «панорамическое видение утопающего», состоит именно в том, что в них на глубокий экзистенциальный стресс накладывается опыт некой экстатической трансценденции. Книга Рейнхольда Месснера «Зона, граничащая со смертью»[1] привлекает наше внимание к удивительному разнообразию такого опыта, связанного со случаями падения в горах. Ее автор — один из самых великих альпинистов нашего времени. Он известен — среди прочего — как первый человек, совершивший восхождение на Эверест без кислородной маски. Вместе с тем это человек, интересующийся «духовной» стороной альпинизма. Его книга представляет собой своеобразную антологию, в которой собраны и откомментированы свидетельства людей, чудесным образом уцелевших при головокружительных падениях в горах. Некоторые из этих свидетельств относятся к XIX в. и уже публиковались в разных журналах * Статья из журнала Eire. 1983, I.
альпийских клубов Швейцарии или Германии, другие еще не были опубликованы. В этой статье предлагается перевод нескольких отрывков, выбранных из самых важных свидетельств, их систематизация в соответствии с их самыми важными общими характеристиками и некоторая наметка, эскиз их интерпретации. Начнем с рассказа Альберта Хайма, швейцарского альпиниста XIX века, автора первой антологии, посвященной падению в горах[2]. В 1871 г. ранним весенним утром А.Хайм попал в снежную лавину: «...Я несся со скоростью ветра в направлении каменистой верхушки слева от меня, ударившись от нее, подскочил и, увлекаемый вниз, летел метров двадцать по воздуху, пока не приземлился на заснеженной площадке у подножия каменистого склона [...] То, что я передумал и прочувствовал в течение этих пяти или десяти секунд, невозможно выразить даже за десятикратно увеличенное время. Вначале я стал анализировать ситуацию: «Скала, через верхушку которой я перелетел, по всей видимости, тянется до самого низа отвесной каменной стеной. Вопрос в том, есть ли еще снег там, внизу. Если да, то я смогу выкрутиться. Если нет, то я попаду в осыпь и при такой скорости падения смерть неизбежна. Если же, оказавшись внизу, я не погибну и не потеряю сознания, то я должен сразу достать из кармана куртки маленький флакон с виноградным уксусом и капнуть несколько капель на язык. Ни в коем случае нельзя терять мою альпинистскую трость, которая может мне пригодиться, поэтому я должен крепко держать ее. Я также должен избавиться от очков, чтобы избежать попадания в глаза их осколков...», но меня так трясло и бросало во время падения, что это не удалось [...] Я также думал о моей вступительной лекции в должности «приват-доцента»[3], которая должна была состояться через пять дней, и, которую я никак не смогу прочитать. Я присутствовал при сцене, когда мои близкие получили известие о моей смерти, и мысленно их утешал. Затем с некоторой дистанции, будто все происходило на сцене, я созерцал всю мою жизнь в целом. Все преобразилось, лишилось тревоги и страдания [...] С каждым моментом я чувствовал, как меня все больше и больше окружает небо удивительной сияющей голубизны, испещренное мелкими розовыми и нежно-фиолетовыми облаками. В момент, когда я оказался в свободном полете, я почувствовал, что мое падение стало мягким и планирующим, при виде приближающегося снежного поля под моими ногами я не испытал ни страха, ни страдания [...] Затем я почувствовал глухой удар, и это был конец моего падения. В этот момент перед моими глазами промелькнул черный предмет, и я вскрикнул три или четыре раза: «Я уцелел!».
В 1887 г. в массиве Сервен, увлекаемый снежным обвалом Эужец Гидо Ламмер упал с высоты приблизительно 200 метров: «В ходе этого ужасного полета мои чувства оставались восприимчивыми. И я могу вас заверить, друзья, это прекрасная смерть! Никакого страдания! Укол иголки причинил бы больше боли, чем такое падение. Не было никакого страха смерти, разве только в самом начале. Когда мои последние спасительные маневры оказались напрасными, это стало для меня великим отрешением. Персонаж, гонимый узким потоком снежного обвала, переброшенный через тело своего компаньона, вытолкнутый в пустоту силой натяжения веревки, был чужаком, каким-то деревянным болванчиком, а мое «Я» с удивительным спокойствием зрителя циркового представления парило над всей этой сценой. Меня беспокоила одна-единственная вещь: тот факт, что я был ослеплен солнцем, которое находилось прямо передо мной — а все происходило около половины шестого вечера — и просвечивало сквозь снежные вихри. Мой мозг был захвачен внезапным наплывом образов и мыслей. Множеством воспоминаний о детстве, о моем родном крае, о матери, об упругом ударе бильярдных мячей. «Вот, вот, — думал я. — профессор Шульц напишет, торжествуя «Я же говорил!». Мне пришлось бы заполнить сотни страниц, чтобы передать эту массу идей и образов. И в течение всего этого времени присутствовала холодная и отстраненная оценка расстояния, которое остается покрыть перед тем, как замертво распластаться внизу. И все это без единого крика, без суеты, без грусти; с сознанием, совершенно свободным от окон «я»! Во время этого полета прошли годы, века...». Немецкая альпинистка Шарлотта Вольны сорвалась с каменной скалы в баварских Альпах в 1975 году: «В момент, когда я потеряла точку опоры, я осознала, что после стольких лет восхождений падаю и скоро умру. Я больше не испытывала беспокойства. Я только чувствовала, как мое тело опрокинулось назад и даже удивилась, что мне совсем не больно. На меня неожиданно опустилась ночь. Я подумала, что скоро увижу моего мужа, умершего равно семь месяцев назад, и очень обрадовалась. Я знаю только, что в темноте, которая меня окружала, мое сердце начало бешено биться и я была убеждена, что умираю, не испытывая при этом никакого страха. Я с удивлением отметила, до какой степени это легко, и порадовалась мысли, что скоро все страдания закончатся». Норберт Баумгэртнер начинаете описания — в сугубо технических терминах — обстоятельств своего падения. Затем отмечает: «Вот что я смог реконструировать постфактум. Но что касается самого падения, то я осознавал его совершенно иным способом, пугающе
отстраненным и для меня абсолютно новым. Тот, кто падал, кто стремительно несся вниз, чья кожа обдиралась о камни, был не я. Я присутствовал при падении кого-то другого. Этот «кто-то» был во всем похож на меня. Я мог бы быть им, но все же я им не был — и не был им именно потому, что видел, как он падает. На нем была моя старая красная куртка, мои туфли в довольно потрепанном состоянии, мои брюки грязно-зеленого цвета с их вечными прорехами [...] Он зацепился за каменную плиту, которая откололась от скалы и катилась, грохоча, в направлении долины. И вот он падает, катится, царапает свою кожу о камни, замирает и лежит распростертый. Любопытно! Ведь я первый раз являюсь свидетелем падения. Что там с ним?». Закончим рассказом профессора Хиаса Ребитча, возможно, самым странным из всех. На труднейшей фазе восхождения неожиданно дрогнула опора: «Меня оттолкнуло назад, будто гигантский кулак ударил мне в грудь. Я не должен перевернуться, особенно упасть на спину или головой вниз [...] Оттолкнувшись ногами, я отрываюсь от стены и падаю вниз навстречу мрачной, безжалостной пропасти. Так начинается бессмысленный, устрашающий прыжок в ад. Быстрый толчок: сорвался первый крюк, второй [...] Я скатываюсь по скале, ударяюсь, пытаюсь за что-нибудь зацепиться. Но неудержимая физическая сила тянет меня вниз. Все кончено, я пропал [...] И тут я перестаю испытывать тревогу. Страх смерти пропадает. Исчезают все эмоции, равно как и внешнее восприятие. Во мне нет больше ничего, кроме пустоты, полной отрешенности, а вне меня — ночи. Я даже больше не «падаю», а легко парю в пространстве, устроившись на облаке, свободный от всякой привязанности к земле. Это нирвана? Переступил ли я мрачный порог, ведущий в царство смерти? И вот неожиданно во тьму врываются огни и движения. На фоне потоков, в которых смешаны тень и свет, вырисовываются некоторые линии: сначала лишь едва намеченные, они постепенно приобретают узнаваемые формы. Натуралистическое изображение человеческих фигур и лиц. На внутренний экран проецируется немой черно-белый фильм. Я, зритель, вижу себя в этом фильме от силы трехлетним ребенком, семенящим в близлежащую бакалейную лавку. Я сильно сжимаю в ладошке крейцер[4], который дала мне мама, чтобы я купил себе какие-то сладости. Сцена меняется: я снова ребенок, на мою правую ногу обрушился штабель досок. Мой старенький дедушка, ковыляющий, опираясь на палку, старается изо всех сил приподнять доски. Мать охлаждает и гладит мою раненую ногу. Два случая, о которых я в других обстоятельствах никогда не вспоминал [...] Фильм продолжается,
но сцены, происходящие в нем, не относятся к моему настоящему существованию [...] Вот я паж, держащий герб в высокой оружейной палате: аристократы в пышных нарядах, владельцы замка во всем своем блеске, кубки, переходящие из рук в руки, целая жизнь, полная красок и движения. [...] Затем, будто от какого-то другого слоя образов отделяется некий более устойчивый узор: я шагаю по широкой долине, обрабатывая мое поле с помощью деревянного плуга, а гряда облаков тянется по небу. Но вот смелый наплыв камеры переносит меня в гущу рукопашной схватки: атакуют дикие всадники, варвары с растрепанными волосами: летят дротики, чудовищное побоище! Но все происходит в полной тишине, все призрачное. Вдруг крик, доносящийся издалека: «Хиас!» и снова «Хиас, Хиас!» Зов изнутри? Зов брата по оружию? Внезапно битвы больше нет, нет всадников, нет и смертной тревоги. Вокруг меня только покой, а перед моими открытыми глазами — залитый солнцем камень». Теперь попробуем собрать воедино составляющие элементы этого совершенно уникального опыта, каковым является падение в горах. Первая неожиданность: там, где было бы естественно ожидать панику, беспорядочные телодвижения, крики ужаса, снаружи царит глубокая тишина, а внутри — совершенная безмятежность. Жертвы несчастного случая падают будто во сне, спокойные, собранные, не издавая ни единого крика. Но для этого необходимо соблюдение одного условия: падение должно быть быстрым, неожиданным, как в случае срыва с отвесной стены. Или же при условии, что за первой фазой соскальзывания или сползания, когда некоторые спасательные маневры могут еще иметь смысл, следует вторая фаза — фаза свободного падения, когда становится очевидной бесполезность таких маневров. Что придает падению в горах (или с небоскреба, при условии, если оно было непреднамеренным) его специфический характер по сравнению с другими ситуациями крайней опасности для жизни, это состояние отрешенности, покинутости падающего, ставшего пассивной игрушкой космических сил. Эта трагическая простота не встречается в той же степени в ситуациях потопа, пожара, бомбардировки и т.п., в которых дверь к спасению остается открытой, или, по крайней мере, приоткрытой. Другой характерной чертой является удвоение субъекта. «Я»-зритель, «Я»-свидетель наблюдаю, если можно так выразиться, сверху, за падением некоего персонажа, который, даже одетый в мою одежду (ср. свидетельства Норберта Баумгэртнера), видится главным образом как «он». Ясно, что это вторая черта не исключает первой: наблюдатель является также и тем, кто падает. Остается определить,
является ли это удвоение — каким бы ни был его психологический механизм — действительной причиной безмятежности или лишь ее следствием (одним из ее привилегированных выражений). Опыт падения характеризуется еще и чрезвычайной интенсивностью умственной активности. Во всех свидетельствах подчеркивается контраст между действительной продолжительностью полета, всегда очень краткой (даже свободный полет с высоты 200 метров не длится дольше шести или семи секунд), и невероятной интенсивностью размышлений, образов и событий, которые способно вместить в нее сознание. Это изобилие представлений выступает в двух разных формах, возможно, соответствующих двум разным уровням глубины опыта. Иногда (рассказ Хайма и начало рассказа Ребитча) речь идет об активном предвосхищении падения: с нечеловеческой скоростью электронной счетной машины индивид просчитывает все возможные ситуации, которые могут с ним произойти, и развивает точную стратегию в отношении каждой из них. Попытки представить то, что произойдет после несчастного случая (например, скорбь родных, друзей), тоже имеют место, но их придерживают, отдавая абсолютный приоритет выработке стратегии выживания. Оценка окружающей обстановки (спусков, острых выступов, снежного покрова и т.п.) продолжается и достигает максимальной степени остроты. Иногда, напротив, (рассказ Вольны и средина рассказа Ребитча) с самого начала падения на мир опускается ночная мгла, замыкая героев в своем внутреннем пространстве. Так происходит погружение в глубины души, появление давно забытых сцен детства, короче, совокупности явлений, получивших общее название «панорамического видения». Между тем, надо отметить, что свидетельства, представленные здесь, больше похожи на фильм, который, однако, прокручивается неритмично, прихотливо, то прерываясь, то возвращаясь назад. В целом все это производит впечатление скорее игровой возможности путешествовать по своему прошлому по желанию, чем созерцания этого прошлого через грани некоего застывшего кристалла. Последняя характерная черта этого опыта заключается в том, что он протекает внутри мира, ставшего молчаливым и как бы статичным. Но тишина, неожиданно обволакивающая некоторых из альпинистов, не более естественна, чем темнота или яркий день в опыте Других: ни шум ветра, ни крики товарищей, ни грохот скатывающихся со склона камней — ничего этого не слышно. Также странно, что во всех приведенных рассказах (и во множестве других, не приведенных здесь) постоянно употребляется глагол schwerben, что значит «планировать» или, буквально, «неподвижно плыть в пространстве»: ни
удивительная сила притяжения, ни встречный поток ветра, спровоцированный падением, ни быстрое чередование разных пространственных ориентиров (деревьев, каменных стен и т.п.), остаются, как кажется, незамеченными.
* * *
Что думать обо всем этом? И прежде всего — следует ли говорить, что этот род опыта относится к патологическим проявлениям чувствительности — таким же, как, скажем, галлюцинации некоторых душевнобольных — или же, напротив, что он открывает нам нечто очень существенное из области человеческого бытия вообще? Мы не можем надеяться пролить свет на этот вопрос, если не попытаемся пережить такой опыт изнутри, с точки зрения тех, кому довелось его испытать. Прежде всего очевидно, что такой опыт появляется только за какой-то чертой. Чтобы он возник, недостаточно простого осознания опасности, даже крайней. Он, конечно, порождает у субъекта некое подобие электрического шока — в некоторых свидетельствах говорится о теплой волне, резко приливающей к голове, — она вырывает субъекта из относительно сонливого состояния, в котором он мог пребывать минутой раньше, из определенного ослабления внимания, которое, возможно, и стало причиной падения. «Пробужденный» таким образом субъект обретает исключительную остроту восприятия и небывалую быстроту мысли. Но все это работает на его адаптацию к миру, на «борьбу за жизнь», которая еще не содержит в себе никакого разрыва с его прошлым и с его главными экзистенциальными ценностями. Что знаменует пересечение порога — так это осознание масштабов бедствия и полного бессилия перед ним. Во всех свидетельствах этот решающий поворот выражен повторяющимися словами и восклицаниями: «кончено», «пропал», «ничего нельзя сделать», «все потеряно» и т.п. Затем, в человеке, брошенном в пропасть, вдруг «ломается» что-то существенное, а именно внутренняя пружина его воли к жизни. В той степени, в которой он ясно осознает бессмысленность всех попыток спасения, он воспринимает себя как уже в каком-то смысле мертвого. Несколько секунд, отделяющих его от расплющивания внизу, в конечном пункте падения, подобны интервалу между приговором к смерти и его исполнением. Это означает, что неумолимая интеллектуальная очевидность заставляет дыхание буквально прерваться, принуждая коснуться явного противоречия, которое состоит в том.
что он, практически уже убитый, продолжает дышать, надеяться, бояться, проецировать себя в будущее, одним словом, жить. Можно сказать, подводя итог, что первая и непроизвольная потеря опоры в буквальном смысле слова, та, что спровоцировала падение альпиниста, влечет за собой вторую — совершенно добровольную и радикальную, благодаря которой он, подчинившись неизбежной неминуемости собственного конца, мысленно приносит себя в жертву, вырывает себя из мира живых. Именно это принесение в жертву самого себя — спонтанное и вместе с тем вынужденное объективными обстоятельствами сложившейся ситуации — один из выживших (Е.Г.Ламмер) назвал «великим отрешением». Чтобы получить доступ к тому, что реально скрывается за опытом падения, необходимо хорошо понимать механизм такого отрешения. Похоже, что оно не требует никакой субъективной предрасположенности, никакой особой чувствительности философского и религиозного характера. Во всяком случае, ни один из фактов, которыми мы располагаем, не дает основания это утверждать. Решающим, напротив, кажется эффект неожиданности, когда «обычный» человек, более или менее погруженный в каждодневные радости и заботы, неожиданно попадает в положение, которое он и вообразить не мог, и без всякой подготовки сталкивается с самым страшным ликом Бытия. Перемена обстановки оказывается столь резкой, что даже не успеваешь почувствовать страх. Так что вынужденный этими обстоятельствами отказ от воли к жизни не несет в себе ничего героического, даже если внешне он и похож на героический рывок и какое-то время производит такое впечатление. Его природа скорее сродни параличу воображения, которому в какой-то момент мир, как при вспышке молнии, показался столь враждебным, столь непригодным для жизни[5], что более ни единый замысел, ни единый жест, ни единое слово не имеют никакого смысла. Нет предела нашему изумлению перед теми разломами, которые могут в любой момент открыться в прочной — на первый взгляд — почве каждодневного опыта. Опора вдруг рассыпается под ногами, крюк неожиданно не выдерживает веса и — в течение нескольких кратчайших секунд человека вырывает из всего, что составляло его жизнь, и бросает в бесконечное одиночество и бесконечную обездоленность. Он, совершавший свою эволюцию при свете, мгновенно устремляется во Тьму. Еще весь пронизанный потоками жизни, он вынужден немедленно оставить всякую надежду, согласиться на то, что будет навсегда стерт с лица земли.
Но вот чудо — из этого крещения ужасом рождается новый человек. Претерпевший эту Великую Капитуляцию тут же приходит в чувство и преисполняется удивлением, получив доступ к опыту, о существовании которого он до сих пор не мог даже подозревать. Своей внезапностью и своей явной бесповоротностью опыт падения очистил его от всего наносного, поверхностного, искусственного. Он вынудил его мысленно согласиться на жертву такого размаха, что после нее он осознал, что больше уже ничем не обладает, да и сам не является абсолютно ничем. Лишенный всего, опустошенный, он чувствует себя уже мертвым. Но, в действительности, падение освободило его только от аффективной, ментальной и социальной индивидуальности, от его «эго». В то же время оно обнажило, впервые открыло твердое и несокрушимое ядро этой индивидуальности, трансцендентальный принцип сознания, самость, его высшее «Я». «Паранормальные» психические проявления, характерные для падения, могут, таким образом, трактоваться как признаки появления внутри поля сознания такого высшего «Я», которое как таковое еще никогда там не обнаруживалось. Это имеет отношение и к тем удивительным изменениям, которые происходят с восприятием времени. С одной стороны, мы являемся свидетелями такой интенсивности и такого ускорения ментальных процессов, что падение, несмотря на свою объективную кратковременность, продолжается, как кажется, целый век. С другой стороны, прилив воспоминаний, похоже, настолько заполняет все поле сознание, что внимание полностью отключается от настоящего. Легко увидеть, что оба эти явления между собою связаны и что они — каждое по своему — выражают трансценденцию сознания по отношению к времени (выход сознания за пределы времени). С точки зрения натуралистического понимания мира мы молчаливо предполагаем, что «думание» — это такая же деятельность, как и всякая другая, возникающая из определенных причин, приводящая к определенным следствиям, имеющая продолжительность и требующая времени для своего осуществления. Опыт же падения в той степени, в которой он выражается в своеобразной перегрузке ментального механизма, способствует расшатыванию этого предубеждения. Похоже, он приближается к идеальному пределу, когда бесконечно ускоренное разворачивание ментальных процессов приводит к некоему «чистому акту», к тому, что перед сознанием одновременно предстает все его содержимое. В то же время нам кажется вполне естественным полагать, что мысли, понятые как элементы серии психических явлений, после того, как они «уходят», оказываются
разрушенными, уничтоженными как таковые, но их можно реконструировать на основании отпечатков, следов, которые они могут оставить (дела, поступки, отпечатки в мозгу и т.п.), с помощью специальной процедуры припоминания. Феномен панорамического видения предполагает нечто совершенно другое: вместо того, чтобы растворяться от мгновения к мгновению, сознание располагается в бессменном настоящем, из которого оно может по своему усмотрению достичь любого события своей собственной истории и как бы прикоснуться к нему на расстоянии. Оно законно охватывает всю целокупность своего прошлого, не будучи обязанным при этом столь ненадежному инструменту, как память, понятому как некая особая функция[6]. Примечательно в этой связи то, что свидетельства, использованные здесь, не содержат никаких упоминаний о последовательном разворачивании событий в том порядке, в котором они были зарегистрированы сознанием — начиная с момента рождения и до момента падения. Они говорят скорее о свободном блуждании, скитании по прошлому (и будущему), отмеченном, конечно, выплыванием значимых сцен детства, — но ровно так же — и пустяшных, как кажется, эпизодов — более фантазийных и бесполезных, будто сознание стремится таким образом доказать себе самому, что оно всецело овладело всеми своими возможностями. Другими словами, индивиду удается постичь себя самого в форме вневременной, неизменной сущности, которая безмятежно созерцает свое альтер эго из крови и плоти, падающее в бездну, — словно речь идет о каком-то отчужденном абсолюте. В разных рассказах, приведенных выше, их авторы, сами того не сознавая, используют язык философии санкхьи. С одной стороны они располагают Свидетеля, духовную монаду (Пурушу), который, в конечном счете, совершенно чужд превратностям этого мира, а с другой — фрагмент природы, подверженный общим естественным законам (пракрита). Опыт удвоения, о котором свидетельствуют почти все наши авторы, не несет в себе ничего патологического. Он заключается только в том, чтобы, используя кратчайший — и самый драматический — путь, обрести способность отличать Дух от Природы, к которой философия санкхьи добирается иными способами, куда более сложными и спекулятивными. Но результат, по крайней мере на какое-то мгновение, оказывается тем же. Это состояние абсолютной изоляции (кайвалья), блаженного безразличия ко всему тому, что может с вами еще случиться в этом низком мире, включая кончину. Метафора планирующего полета, навязчиво повторяющаяся в большинстве из свидетельств, прекрасно отображает эту ситуацию выхода за границы, трансценденции.
Возникает соблазн сказать, что несчастные случаи в горах — как и другие опыты такого же типа — реализуют «вгорячую» («куй железо пока горячо»), под давлением обстоятельств, то самое освобождающее очищение, к которому ведут духовные пути, известные в великих религиях. То, что одни достигают — а многие и не достигают — при условии тридцатилетней аскезы и медитации, другие обретают даже не ища, за несколько секунд драматического полета. Прежде чем решиться на такое смелое заключение, нам все-таки надо сказать несколько слов о попытках объяснения тех же самых явлений через их сведение к чисто психологическим механизмам, когда за ними отказываются признать какую бы то ни было ценность откровения. Самыми характерными объяснительными схемами являются, без всякого сомнения, схемы, предложенные в фрейдовском психоанализе[7]. Паранормальные явления, вызванные неминуемостью смерти, включаются здесь в общую категорию «механизмов самозащиты». С точки зрения Фрейда, живое существо неизменно подчинено «принципу удовольствия», то есть стремится максимально снизить уровень внутреннего напряжения (нервного и психического), содержащегося в его собственных побуждениях и неосознанных стремлениях до тех пор, пока они не находят себе выхода. Обычно эти поиски удовольствия (или, точнее, попытки избежать неудовольствия) имеют форму действий, направленных на психический или социальный мир. В случае, если такие действия невозможны, — а здесь именно такой случай, — необходимость любой ценой удовлетворить принцип удовольствия обусловливает искажение восприятия внешнего мира, его магическую, галлюцинаторную трансформацию. Об этом часто говорят как о «дереализации»: в самый критический момент полета альпинист прекращает воспринимать мир объективно. Ускользая от невыносимой реальности, он укрывается в своего рода сне наяву, к которому относятся все компенсаторные фантазмы. возникающие из самых инфантильных и самых нарциссических слоев бессознательного. Некоторые авторы даже упоминают возможность регрессии к эмбриональному уровню и думают, что этим можно объяснить впечатление «неподвижного парения» (schweben), о котором мы уже говорили[8]. Мы не будем исследовать этот тезис со всеми выводами, которые из него вытекают, удовольствуемся замечанием, что он, возможно, не так уж несовместим с нашим собственным. Разумеется, если строго придерживаться принципов, то эти два типа объяснения являются диаметрально противоположными друг другу. Мы делаем из «принесения в жертву Я» краеугольный камень опыта. Сезам, который открывает двери внутренней реальности, тогда как, согласно
фрейдистскому объяснению само «я» приносит в жертву объективность и находит убежище в чистых фантазмах с единственной целью сохранить свою собственную целостность. Однако, в действительности, невозможно придерживаться такой резкой оппозиции. С одной стороны, принесение себя в жертву, мысленно совершаемое в ходе падения, носит механический и вынужденный характер. Оно происходит только под давлением обстоятельств. Оно не предполагает долгого и систематического очищения сердца и духа. Стало быть, его невозможно приписать открытию подлинного доступа к освобождению. Доказательством тому служит факт, что после чудесного спасения, случившегося в последнее мгновение, «ветхий человек» быстро берет верх над «новым». Разумеется, во многих свидетельствах говорится о длительном последействии подобного шока: многие спасшиеся стали более склонными к размышлению, изменили свою шкалу ценностей и даже понятие о смерти. Но такого рода опыта, если он действительно содержит открытие внутренней реальности, все же недостаточно, чтобы легко освоиться в этой реальности. С другой стороны, мы не должны дать себя обмануть такими выражениями, как «дереализация», «обращение к фантазмам» и т.п. Фрейдовское объяснение прекрасно допускает абсолютно несовместимый с жизнью характер некоторых ситуаций, а стало быть, и невозможность для субъекта реагировать на него иначе, чем через радикальную интроверсию. И только приверженность некоторым объективистским предрассудкам мешает психоанализу приписать подобной конверсии всю ее ценность, так что он упорствует, определяя ее в сугубо негативных терминах, как «бегство», «уход», «защитную реакцию» и т.п. Использование подобных определений было бы оправдано лишь в том случае, если можно было бы представить другой подход («ясный», «взрослый», «ответственный» и т.п.) к опыту падения. Но ведь мы видели, что именно признание безнадежного характера ситуации — в противоположность всякой малейшей лазейке для «бегства» в надежде на чудесное спасение — запускает в действие так называемый процесс дереализации. Можно было бы констатировать, при чтении некоторых свидетельств, что эта знаменитая дереализация не обязательно заменяет холодную и объективную оценку обстоятельств падения (оценку расстояния, которое еще предстоит падать, места возможного приземления и т.п.), но что она вполне может, по крайней мере в некоторых случаях, на нее накладываться. В качестве заключения предлагаю рассмотреть опыт падения в горах как поразительную иллюстрацию неясностей, связанных с самим понятием отказа от обычной жизни, аскезы (санньяса).
Представляет ли он в действительности некую «хирургическую» форму санньясы, резкое вырывание из обыденности вместо постепенного и последовательного отрешения от мира, этапы которого столь старательно систематизировала индуистская традиция? Но и сама эта традиция постоянно размышляла о противоречиях санньясы. В ней обычно видели необходимое, но не достаточное условие освобождения. Вместе с тем всегда признавалась, что искренний, полный и совершенный отказ от мира будет уже сам по себе достижением освобождения. Но если он является лишь средством освобождения, то это привмешивало в него нечто не совсем чистое: страстное отрицание тягот социального существования и не менее страстное стремление к освобождению смутно путали с раем. Из этого возник парадокс, согласно которому освобождение достигается полным искоренением всякого желания — даже самого желания освобождения. Наш спор с психоаналитической трактовкой опыта падения вращается вокруг той же самой парадоксальной ситуации. Психоанализ выказывает интерес лишь к его негативному аспекту - побегу от реальности перед лицом невыносимого психического страдания. Он отказывается признать за ним какую бы то ни было ценность в деле спасения. Мы же, напротив, старались подчеркнуть предельный характер происходящего в этом опыте очищения и, стало быть, потенциально содержащееся в нем религиозное измерение. Однако фрейдистский тезис запрещает нам заходить слишком далеко в этом направлении и напоминает о присутствии в самом истоке сверхчеловеческого, как кажется, отрешения инстинктивного, «сырого» желания, вызванного опытом падения. Я не претендовал на то, чтобы на этих нескольких страницах решить все вопросы, которые могут возникнуть в связи с падением в горах и крайней опасностью для жизни в целом. Я даже не исчерпал всех возможностей интерпретации приведенных здесь свидетельств. Особенно конца рассказа Г. Ребитча, который требует тонкого подхода. Конечно же, соблазнительно увидеть в этом рассказе (уникальном в своем роде — насколько об этом можно судить) подобие отчета о прошлых существованиях, о которых говорят древние трактаты по йоге. Но все не так просто. Сцены, описанные в рассказе, не следуют друг за другом и не образуют никакой единой последовательности. Они разнятся между собой и по силе воображения. Если одни отсылают, как кажется, к условным средним векам (пажи, кубки и т.п.). то другие вызывают в сознании внеисторические или протоисторические архетипы хлебопашца, а третьи — что-то наподобие орд Аттилы
или конницы Чингисхана. Фрагменты реальной биографии сосуществуют с обшей историей человечества и обрывками некоего сна на-яву наведенного полетом. Текст слишком аллюзивен и даже само понятие предшествующей жизни слишком туманно, чтобы мы могли сейчас пытаться дать ответ на этот вопрос.
Перевод с французского В. Г.Лысенко
Примечания
[1] Messner, Reinhold. Grenzbereich Todeszone. Ullstein Bucher, 1980.
[2] Heim A. Notizen über den Tod durch Absturz // Jahrbuchdes Schweizer Alpenclubs, 27. 1982.
[3] В немецких университетах XIX в. название должности внештатных преподавателей, которые вели занятия со студентами.
[4] Старая немецкая монета.
[5] То, что все возможные выходы в мир закрыты, символически выражается в покрывале ночи, которое, как свидетельствуют многие выжившие жертвы, окутывало их падение.
[6] Наша интерпретация сближается здесь с классическим бергсонианским тезисом, согласно которому память подвергает воспоминания фильтрации, пропуская только те из них, которые имеют прямое отношение к настоящей ситуации. Но ведь падение в горах представляет собой такую ситуацию, в которой немыслимо никакое действие. Операция фильтрации теряет тем самым свою цель. Из этого возможны два варианта развития событий: либо отупение, полный ступор (некоторые свидетельства говорят именно об этом); либо, напротив, хаотическое мелькание воспоминаний, то есть шлюзы памяти широко раскрываются.
[7] См. например статью: Pfisier O. Schockdenken und Schockphantasien bei höchster Todesgefahr (Мысли и фантазии в состоянии шока, вызванного крайней смертельной опасностью). Zeitschrin für Psychoanalyse XVI, 1930. P. 430-455. Эта статья содержит множество ссылок на случаи, представленные А.Хаймом.
[8] У других авторов эти схемы сочетаются с разными нейрофизиологическими гипотезами (секрецией эндо-морфинов и т.п.), которые мы не можем принять здесь во внимание
|
|||||
|
 |
|