П. Куслий Вещь сама по себе в концепциях Канта и Куайна
Задаваясь вопросом о том, что существует, мы всегда стремимся обрести достоверное знание, на которое мы могли бы опираться для того, чтобы построить по возможности полную картину воспринимаемой нами реальности. Мы стремимся усмотреть законы в том, что нас окружает, с тем, чтобы, объяснив происходящее, мы могли предсказывать будущие явления. Коротко говоря, нам нужно объективное знание того, что есть. Но каждый раз, когда кто-то предлагает объективное объяснение реальности и законов, по которой то, что есть, существует, может появиться и другой, который захочет данное объяснение опровергнуть. Этот человек предлагает конкурирующее объяснение реальности, отличное от первого, но также претендующее на объективность. Более того, объективность исходной теории может быть оспорена и самой реальностью, которая может внезапно измениться и перестать соответствовать предлагаемой теории. Получается, что объективизм неустойчив, ибо у разных людей может быть свое видение реальности, не говоря о том, что никто не знает наверняка, какой будет реальность в будущем. А единое и неопровержимое знание того, что есть, т.е. такое знание, с которым согласились бы все раз и навсегда, становится недостижимой целью. Альтернативным выходом из создавшегося затруднения может показаться субъективизм, т.е. утверждение о том, что реальность такова, какой она кажется каждому отдельному человеку, а объективного знания не существует, также как объективно не существует ничего. Но здесь мы также сталкиваемся с проблемой, ибо наше заявление
о том, что все субъективно, само по себе претендует на объективность. Получается, что все относительно, и этот факт одновременно является абсолютным. Таким образом, и в первом и во втором случае мы сталкиваемся с противоречием и в итоге оказываемся в замкнутом круге. Именно это обстоятельство и сделало онтологию одной из центральных тем философии вообще. Успеха достигает философ, способный данную проблему каким-то образом разрешить. Любой, кто берется за ее разрешение, однако, должен отдавать себе отчет в том, что конечной целью его предприятия должно стать получение хотя бы малой крупицы объективного знания о том, что есть. Иными словами, как ученые, мы всегда стремимся к объективному знанию, которое можно было бы транслировать. Но ввиду описанных выше сложностей, связанных с неприемлемостью объективизма и субъективизма в чистом виде, необходимо понять то, что для сохранения объективного знания о реальности мы с неизбежностью должны его в некоторой степени сделать релятивным. Предметы не могут быть полностью независимыми от наблюдателя, так же как они и не могут полностью от него зависеть. Правильно прочертить границу между объективностью и субъективностью — вот задача философа. Концепция Канта — один из лучших примеров решения проблем, связанных с онтологией. Канту, несмотря на то, что он вообще исключил онтологию, как проблематическую сферу, тем не менее удалось создать стройную систему, способную дать ответ на вопрос «Что есть?», который приводил всех предшествующих мыслителей к обширным рассуждениям о строении бытия. В XX веке проблемы онтологии зазвучали иначе, чем в XVIII, однако принципиальная проблема осталась. Кантовская система была во многом раскритикована и очевидно не могла отвечать запросам времени. Однако разрешение онтологической проблематики в аналитической философии XX века произошло именно а la Кант. Новым разрушителем онтологии явился американский философ Уиллард Ван Орман Куайн. Целью данной работы является демонстрация сходства методов Канта и Куайна в рассмотрении вопроса об онтологии. Ключевым понятием, общим как для системы Канта, так и для концепции Куайна, позволяющим им достичь непротиворечивости, является понятие вещи самой по себе и ее понимание как предела[1]. Именно оно позволило Куайну повторить коперниканский переворот в аналитической философии XX века.
* * *
Одной из целей, которые Кант ставит перед собой в Критике чистого разума, является демонстрация того, что, когда мы наблюдаем вещи, мы на самом деле не усматриваем в них их неотъемлемые свойства, а всего лишь видим в них то, что сами способны увидеть. Иными словами мы видим не вещи, а свои собственные проекции на них. Собственно, в этом, как известно, и заключается тот самый коперниканский переворот, осуществленный Кантом. Кант доказывал, что то, какими мы воспринимаем вещи, зависит не от вещей, а от нас самих. Подобно Копернику, предложившему объяснять движение небесных тел, приписывая движение наблюдателю, Кант объяснил способ данности человеку вещей не свойствами, присущими вещам самим по себе, а особенностями человеческих способностей восприятия. Так он утверждал, что рассудок человека является критерием способа данности человеку вещей. Кант провозгласил существование правил рассудка, выраженных в так называемых априорных понятиях, с которыми все предметы опыта согласуются. Доказывается это, согласно Канту, только через демонстрацию того, как эти априорные элементы проявляются в эмпирическом опыте. Именно этой демонстрации и посвящена большая часть Критики. Свой коперниканский поворот в философии, а конкретно в метафизике, т.е. выбор альтернативного способа объяснения и упорядочивания данной сферы, коренным образом отличающегося от всей предыдущей традиции, венцом которой стали работы Христиана Вольфа, Кант оправдывает прагматически. В предисловии ко второму изданию КЧР[2] он пишет, что его теория, в которой именно предметы должны сообразовываться с познанием, более успешно и лучшепозволяет разрешить задачу метафизики. Данная задача, в свою очередь, заключается в возможности получения априорного знания о предметах через понятия, а также в возможности удовлетворительного доказательства априорных законов, лежащих в основе природы. На протяжении всей книги Кант говорит о том, что именно его подход позволяет избежать многих противоречий, с которыми сталкиваются иные теории. Таким образом, задача Канта заключается в построении стройной и неизменной метафизической теории как науки. В концепции Канта главными факторами, обусловливающими возможность опыта, являются формы чувственного созерцания, а именно пространство и время. Именно в пространстве и времени может восприниматься какой-либо опыт. Любое упорядочивание и организация опыта, какими бы они ни были, любая его данность, может
осуществляться только в пространстве и времени. Пространство и время, пишет Кант, являются условиями существования явлений. Правилами рассудка, упорядочивающими опыт, являются категории или, рассудочные понятия. Именно категориям подчинены все чувственные созерцания. Они даны лишь в той степени, в какой согласуются с категориями. Категории и формы чувственного созерцания не следует путать. Если пространство и время — это формы созерцания, т.е., как было сказано, условия возможности явлений, то категории — это формы мышления, которое происходит уже в рамках пространственно-временной обусловленности. К так называемым высшим познавательным способностям человека Кант относит разум, способность суждения и рассудок. С помощью разума априорные понятия познаются, рассудок соотносит понятия с эмпирическим опытом, посредством способности суждения предметы непосредственно подводятся под понятия. Однако все вместе познавательные способности, пишет Кант, могут называться рассудком вообще. В данном случае нас интересует не столько проводимые Кантом разделения рассудка на области, сколько то обстоятельство, что все априорные понятия рассудка существуют исключительно для применения в опыте. Более того, несмотря на то, что данность чувственного опыта, согласно Канту, детерминируется свойственными человеку формами созерцания и мышления, именно чувственному опыту приписывается ключевое значение для метафизических исследований. Именно чувственный опыт является отправной точкой всякого исследования об априорном знании человека. Применение априорных понятий рассудка можно найти только в опыте, и все наше знание если и не берется полностью из опыта, то именно опытом инициируется. Здесь возникает вопрос, каким образом опыту можно приписывать первичное значение, если он является не чем-то автономным, а всего лишь воплощением наших собственных проекций вовне. Иными словами, если строго следовать тому, что говорит Кант, то может получиться, что опыт играет незначительную роль, т.к. конструируется нашими познавательными способностями. Подобное понимание неминуемо ведет к солипсизму и всем связанным с ним противоречиям. Однако в системе Канта подобные затруднения не возникают. Согласно Канту, сфера чувственного опыта — это действительно сфера явлений. Явления с необходимостью сообразуются с тем, как мы их представляем. Однако вещи вообще не сводятся полностью к явлениям. Кант говорит о том, что явления это исключительно то, что мы можем познавать. Но существуют еще и вещи сами по себе,
недоступные для нашего познания. Именно введение вещей самих по себе (или вещей в себе) как понятий и спасает теорию Канта от солипсизма, т.к. получается, что существует не только то, что мы видим. Понятие вещей самих по себе исключает трактовку системы Канта в духе esse est percipi и тем самым снимает вопрос о солипсизме. Однако введение вещей самих по себе ставит ряд не менее сложных вопросов. Главным из них является вопрос о том, на каком основании вообще возможно говорить о вещах самих по себе. Если человек в силу своих познавательных способностей может воспринимать только явления, то становится непонятно, откуда вообще возникает идея вещей самих по себе. Кант изящно выходит из этого затруднения, указывая на то, что сама сущность его коперниканского переворота содержит необходимость вещей самих по себе. Ведь, как уже было сказано, переворот заключался в приписывании человеческому рассудку свойств, которые, как ранее считалось, принадлежали вещам самим по себе. Здесь Кант вовсе не намеревался исключать вещи сами по себе полностью, т.е. отказывать им в существовании. Лишение вещей каких-либо самостоятельных свойств еще не значит их уничтожение. Подобное утверждение, как минимум, спорно и требует пояснений. Здесь и возникает понятие ноумена. Во многих местах Кант пишет, что ноумен — это и есть вещь сама по себе. Ноумен, согласно Канту, нельзя воспринимать или познавать. Однако его можно помыслить. Это значит понимать данный термин в негативном смысле, т.е. безотносительно к созерцанию. Иными словами, в случае с вещами самими по себе речь не идет о чем-либо пространственном. Формы созерцания и формы мышления неприменимы к вещам самим по себе. Но мы с другой стороны все же о них говорим. Как можно говорить о том, что ни при каких условиях нельзя воспринять или распознать? Как можно говорить о том, о чем следовало бы молчать? Как можно понимать вещь саму по себе? Кант говорит, что непротиворечиво понятие вещи самой по себе можно понимать только как понятие границы (или предела) наших познавательных способностей. Ноумен, пишет Кант, это «демаркационное понятие»[3] . Таким образом, отпадает противоречие, связанное с реификацией вещи в себе. На этом, однако, не все вопросы исчерпываются. Если даже рассматривать понятие вещи самой по себе как понятие границы познавательных способностей, что позволяет не приписывать ей свойства, присущие явлениям, тем не менее остается непонятным, как следует относиться к понятию границы. Ведь граница все же должна пролегать между чем-то и чем-то, даже если рассматривать ее как предел.
Ответом Канта на это возражение является утверждение о том, что область рассудка проблематически простирается за пределы сферы явлений[4]. Иными словами, рассудок может помыслить возможность того, что находится вне сферы его способностей. Данная способность рассудка никак Кантом далее не объясняется, да и не может объясняться, ибо тогда исследование перешло бы из сферы философии в сферу мистики. В таком виде его система обретает искомую стройность и законченность. Становится возможным говорить о вещах самих по себе без противоречия, указывая на то, что все воспринимаемое нами зависит от наших способностей восприятия, накладывающих на нас известные ограничения.
* * *
Уиллард Ван Орман Куайн известен главным образом как один из критиков Канта, оказавших сильное влияние на англо-американскую философию XX века. Суть позиции Куайна и его критики Канта заключается в непринятии им кантовского разделения суждений на аналитические и синтетические. Согласно определению Канта аналитическое высказывание — это высказывание, в котором предмету приписывается только то, что уже содержится в его понятии. Так высказывание «вещь протяженна» является аналитическим, поскольку в самом определении понятия вещи заложена ее протяженность. Аналитическое высказывание, по Канту, не продуцирует нового знания. Все остальные высказывания считаются синтетическими. Они связаны с опытом и способны сообщить новое знание. Примером синтетического высказывания будет фраза «данное тело твердое». Куайн оспорил такое разделение. Аналитические высказывания в кантовском смысле он разделил на два вида: тавтологические и синонимические. Примером первого вида будет высказывание «ни один неженатый мужчина не женат». Здесь мы имеем дело с чистой тавтологией, аналитичность которой неоспорима. Однако совсем иначе дело обстоит с высказыванием типа «ни один холостяк не женат». В данном случае «холостяк» и «неженатый» синонимичны, но не тавтологичны. Предлагая подробный разбор проблемы синонимии терминов[5] , рассмотрение которого выходит за рамки целей данной работы, Куайн показывает, что понимание синонимии лишь в смысле того, что два слова отсылают к одному и тому же предмету, недостаточно для ее исчерпывающего определения. В качестве дополнительного требования для возможности синонимии необходимо наличие
соответствующего семантического правила, т.е. правила использования языка, на котором высказывается суждение. Это, в свою очередь, увязывает определение синонимии терминов с правилами использования конкретного языка, который всегда связан с определенной концептуализацией опыта. В итоге получается, что невозможно установить синонимию терминов «холостяк» и «неженатый» без обращения к опыту (пусть даже косвенного). Таким образом, Куайн отвергает проведенное Кантом разделение и утверждает, что по-настоящему аналитическими могут быть только тавтологии. Все остальные высказывания неизбежно связаны с опытом. Основываясь на сделанном выводе, Куайн говорит о взаимозависимости, существующей между языком и предметами опыта. Коротко говоря, согласно Куайну, предметы опыта зависят от языка, ибо именно в нем концептуализированы. Язык, в свою очередь, строится и развивается в соответствии с теми объектами, которые принимаются в нем как реально существующие. Теоретическая и онтологическая составляющие дополняют друг друга в едином организме концептуальной схемы. Концептуальной схемой может быть как научная теория, так и язык вообще. Согласно Куайну, всякую научную теорию следует рассматривать как комплекс, где предметы опыта неразрывны с объясняющими и концептуализирующими их понятиями. В концептуальной схеме понятия должны быть согласованы не только с опытом, но и между собой. Только это позволяет системе достичь внутренней законченности и согласованности. Поэтому для каждой концептуальной схемы справедливо будет сказать, что в ней теория зависит от предметов, а предметы от теории. Две различных концептуальных схемы, согласно Куайну[6], не могут быть полностью соизмеримыми. Поэтому вопрос понимания того, что говорит человек, относящий себя к иной концептуальной схеме, сводится к вопросу перевода его терминов в наши. Однако полный исчерпывающий и однозначный перевод, утверждает Куайн, достигнут быть не может, именно из-за различной концептуализации предметов опыта в разных языках. Иллюстрацией этому является известный пример антрополога, прогуливающегося по острову в компании дружелюбно настроенного аборигена и видящего, как в кустах промелькнул заяц. Абориген, также заметив это, говорит: «Гавагай». Проблема перевода этого термина заключается в том, что антрополог не может однозначно сказать, что «гавагай» означает «заяц», ибо он не знает, на что именно указал абориген. Может быть, «гавагай» означает только часть зайца или же только зайца, мелькающего в кустах. Иными словами, для антрополога референция данного термина
остается непостижимой. Для понимания термина «гавагай», т.е. для его верного употребления, необходимо быть носителем языка аборигена, т.е. разделять его концептуальную схему. Из сказанного вытекает, что не существует единого общего критерия, относительно которого можно было бы соотносить концептуальные схемы. Поэтому всякая внутренне согласованная концептуальная схема, согласно Куайну, является «физически эквивалентной» относительно любой другой. Выбор между различными схемами диктуется чисто прагматическими соображениями. Проще говоря, в случае с научными теориями выбирается та, которая является наиболее удобной и лучше других разрешает поставленные задачи. Таким образом, самым важным атрибутом всякой концептуальной схемы является ее структура, а не объекты, принимаемые ею в качестве существующих. Предлагаемый Куайном критерий предпочтения концептуальной схемы принято называть когерентистским. В связи с этим может возникнуть законное предположение, что куайновский когерентизм является ничем иным, как релятивизмом. Ведь если у каждой концептуальной схемы свои предметы, а мы вольны выбирать эти схемы, руководствуясь прагматистским критерием, то выходит, что мы принимаем в качестве существующих только те предметы, которые нам удобно признавать таковыми для наших целей. А это значит, что на самом деле предметов объективно не существует, а все наше знание является своего рода самообманом. Куайн, однако, так не считает. Более того, релятивизм не является прямым следствием из его работ[7]. Куайн очень во многих местах предостерегает от подобной интерпретации своих идей, подчеркивая, что не сомневается в объективном существовании очевидных внешних объектов, таких как палки, дома, деревья, другие люди и т.д. Реальность вообще, согласно Куайну, не зависит от правил употребления языка, но реальность, провозглашаемая в том или ином языке, зависит[8]. Здесь, однако, возникает сомнение в возможности непровозглашенной в каком-либо языке, т.е. неконцептуализированной реальности. Сам Куайн неоднократно утверждает, что неконцептуализированного опыта не может быть. Весь воспринимаемый нами опыт, любой опыт, который мы способны запомнить, всегда концептуализирован. Некон-цептуализированный опыт запомнить нельзя, т.к. нечего запоминать. Но в таком случае необходимо объяснить, как возможна упомянутая неконцептуализированная онтология. В противном случае Куайн является безусловным релятивистом, для которого предметы не могут существовать отдельно от способа, которым мы их воспринимаем.
Надо сказать, что Куайн нигде не пишет о безусловном существовании некой вещи самой по себе, свободной от какого-либо нашего субъективного рассмотрения воспринимаемых нами предметов. Это тем не менее легко объясняется тем, что утверждать существование того, что нельзя воспринять, было бы просто абсурдным. Куайн выходит из данного непростого положения следующим способом. Он пишет, что концептуальная схема может быть изменена или, точнее, скорректирована, если того требует опыт, иными словами, если предлагаемое объяснение становится не до конца удовлетворительным. Именно в такой постоянной корректировке и заключается задача философа, да и любого другого ученого[9]. Наука, пишет Куайн, это концептуальный мост, позволяющий нам увязывать друг с другом переживаемые чувственные стимуляции, а также быть способными их предсказывать. Поэтому наиболее предпочтительной является та научная теория, которая наилучшим способом выполняет эту задачу по концептуализации. Ее призвание именно в этом увязывании и предсказании, а не в познании вещей такими, какие они есть на самом деле (что бы это ни означало). Все что у нас есть — это стимулы, которые мы объясняем. Стимулы, концептуализируемые в науке, являются границей, за пределами которой речь о какой-либо концептуализации некорректна. А о чем нельзя говорить, о том лучше молчать.
* * *
Можно сказать, что взгляды на онтологию Куайна восходят к кантовскому коперниканскому перевороту. Если у Канта критерием способа данности вещей являлись категории рассудка и коперниканский переворот был осуществлен в сторону так называемых познавательных способностей человека, то коперниканский переворот Куайна является лингвистическим. Язык подвергался пристальному рассмотрению философов задолго до работ Куайна. О значении языка в философском исследовании писали Юм, Милль, Фреге, Рассел и другие. Зарождение в начале XX века аналитической философии само по себе было связано с рассмотрением проблем семантики. Однако именно Куайн объявил о неразрывности и взаимозависимости семантики и онтологии. Именно он подметил, что исследования в области онтологии сводятся к исследованиям в области семантики. В этом указании и заключается суть кантианского метода, проповедуемого Куайном.
Однако Куайн идет дальше Канта. Кант стремился к построению единой, непротиворечивой и неизменной концепции, способной раз и навсегда разрешить вопросы онтологии. С этим стремлением к унификации и связана его трансцендентальная дедукция, т.е. отыскание в опыте указаний на категории чистого рассудка. Снимая различие между аналитическими и синтетическими высказываниями, Куайн утверждает возможность различных концептуальных схем. Иными словами, он следует за Кантом в том, что касается утверждения зависимости данности вещей от способа их концептуализации, но отходит от Канта, провозглашая многообразие концептуальных схем. Куайн, по сравнению с Кантом, кажется плюралистом. Несмотря на это различие, системе Канта, так же как и системе Куайна, угрожает опасность скептицизма. При одностороннем рассмотрении Кант может показаться солипсистом, а Куайн релятивистом, поскольку оба ничего не говорят о свойствах, присущих вещам самим по себе, т.е. иными словами умалчивают об объективном и независимом существовании внешних предметов. Как у Канта, так и у Куайна (хотя и менее четко), опасность скептицизма преодолевается через введение понятия вещи самой по себе и рассмотрение его как демаркационного понятия, т.е. как предела. Именно такое понимание вещи самой по себе позволяет говорить о несводимости предметов к способу их данности и при этом не становиться мистиками. Одни и те же предметы могут концептуализироваться разными людьми по-разному, и только введение вещи самой по себе как демаркационного понятия позволяет непротиворечиво рассматривать возможность различной данности людям предметов. Это неизбежно приводит Куайна к прагматизму. Если не существует единой общей концептуальной схемы, то выбор выпадает на самую согласованную и удобную в применении из имеющихся. Благодаря провозглашению такого натуралистического прагматизма Куайном был осуществлен переворот в философии, что привело к завершению классической аналитической философии. Оттенки прагматизма были свойственны и Канту, утверждавшему, что его систему стоит принять, ибо она разрешает проблемы онтологии лучше всех предшествующих теорий. Однако здесь не подразумевалось никакого плюрализма. С именем Канта, так же как впоследствии и с именем Куайна, был связан переворот в философии и отказ от предшествующей традиции. Таким образом, рассмотрев онтологию Канта и Куайна, можно констатировать три сходных пункта. Во-первых, коперниканский переворот в онтологии, проведенный каждым мыслителем в
контексте своей философской традиции. Во-вторых, плюрализация Куайном в сфере лингвистической философии кантовского подхода с последующим приходом к прагматизму. И, наконец, в-третьих, рассмотрение обоими мыслителями понятия вещи самой по себе в качестве понятия предела, что обусловило согласованность и устойчивость их теорий.
Примечания
[1] Куайн не использовал термин «вещь в себе», однако он часто говорил о вещах вообще, т.е. о том, что такое вещь, независимо от того, как она концептуализирована в языке. Именно в этом смысле понятие «вещи в себе» будет рассматриваться в данной работе относительно Куайна.
[2] Кант И. Критика чистого разума // Кант И. Соч.: В 6 т. Т. 3. М., 1964. С. 87.
[3] Там же. С. 310.
[4] Там же.
[5] Более подробно см. «Две догмы эмпиризма».
[6] Позднее эта идея будет развита Куном, хотя и в несколько трансформированном виде.
[7] И этим он в положительном смысле отличается от многих своих последователей, например, от Куна.
[8] Ср.: «What there is does not in general depend on one's use of language, but what one says there is does».
[9] Вслед за Нейратом он сравнивает ученых с моряками, перестраивающими собственный корабль во время плавания и не имеющих возможности поставить его в док и собрать заново из лучших частей.
|
|||||
|
 |
|