Ф.Ницше
Генеалогия морали
Рассмотрение первое "добро" и "зло", "хорошее"
и "плохое"
10
Восстание рабов в морали начинается с того, что ressentiment сам становится
творческим и порождает ценности: ressentiment таких существ, которые не способны
к действительной реакции, реакции, выразившейся бы в поступке, и которые вознаграждают
себя воображаемой местью. В то время как всякая преимущественная мораль произрастает
из торжествующего самоутверждения, мораль рабов с самого начала говорит Нет
"внешнему", "иному", "несобственному": это Нет
и оказывается её творческим деянием. Этот поворот оценивающего взгляда - это
необходимое обращение вовне, вместо обращения к самому себе - как раз и принадлежит
к ressentiment: мораль рабов всегда нуждается для своего возникновения прежде
всего в противостоящем и внешнем мире, нуждается, говоря физиологическим языком,
во внешних раздражениях, чтобы вообще действовать, - её акция в корне является
реакцией. Обратное явление имеет место при аристократическом способе оценки:
последний действует и произрастает спонтанно, он ищет своей противоположности
лишь для того, чтобы с большей благодарностью, с большим ликованием утверждать
самое себя, - его негативное понятие "низкий", "пошлый",
"плохой" есть лишь последовый блеклый контрастный образ по отношению
к его положительному, насквозь пропитанному жизнью и страстью основному понятию:
"мы преимущественные, мы добрые, мы прекрасные, мы счастливые!" Если
аристократический способ оценки ошибается и грешит против реальности, то только
в той сфере, которая недостаточно ему известна и знакомства с которой он чопорно
чурается: при известных обстоятельствах он недооценивает презираемую им сферу,
сферу простолюдина, простонародья; с другой стороны, пусть обратят внимание
на то, что во всяком случае аффект презрения, взгляда свысока, высокомерного
взгляда - допустив, что он фальсифицирует образ презираемого, - далеко уступает
той фальшивке, которою - разумеется, in effigie - грешит в отношении своего
противника вытесненная ненависть, месть бессильного. На деле к презрению примешивается
слишком много нерадивости, слишком много легкомыслия, слишком много глазения
по сторонам и нетерпения, даже слишком много радостного самочувствия, чтобы
оно было в состоянии преобразить свой объект в настоящую карикатуру и в пугало.
Не следует пропускать мимо ушей те почти благожелательные nuances, которые,
например, греческая знать влагает во все слова, каковыми она выделяет себя на
фоне простонародья; как сюда постоянно примешивается и прислащивается сожаление,
тактичность, терпимость, пока наконец почти все слова, подходящие простолюдину,
не оборачиваются выражениями "несчастного", "прискорбного",
- и как, с другой стороны, "плохой", "низкий", "несчастный"
никогда не переставали звучать для греческого уха в одной тональности, в одном
тембре, в коем преобладал оттенок "несчастного": таково наследство
древнего, более благородного, аристократического способа оценки, который не
изменяет самому себе даже в презрении. "Высокородные" чувствовали
себя как раз "счастливыми"; им не приходилось искусственно конструировать
своё счастье лицезрением собственных врагов, внушать себе при случае это и лгать
самим себе (как это по обыкновению делают все люди ressentiment); они умели
в равной степени, будучи цельными, преисполненными силы, стало быть, неотвратимо
активными людьми, не отделять деятельности от счастья - деятельное существование
необходимым образом включается у них в счастье - всё это в решительной противоположности
к "счастью" на ступени бессильных, угнетённых, гноящихся ядовитыми
и враждебными чувствами людей, у которых оно выступает, в сущности, как наркоз,
усыпление, покой, согласие, "шабаш", передышка души и потягивание
конечностей, короче, пассивно. В то время как благородный человек полон доверия
и открытости по отношению к себе, человек ressentiment лишён всякой откровенности,
наивности, честности и прямоты к самому себе. Его душа косит, ум его любит укрытия,
лазейки и задние двери; всё скрытое привлекает его как его мир, его безопасность,
его услада; он знает толк в молчании, злопамятстве, ожидании, в сиюминутном
самоумалении и самоуничижении. Раса таких людей ressentiment в конце концов
неизбежно окажется умнее, нежели какая-либо знатная раса; она и ум-то будет
почитать в совершенно иной мере, именно, как первостепенное условие существования,
тогда как ум у благородных людей слегка отдаёт тонким привкусом роскоши и рафинированности
- как раз здесь он и отступает на задний план, освобождая место для полной уверенности
в функционировании бессознательно управляющих инстинктов или даже для известного
безрассудства, храбро пускающегося во все нелёгкие - на опасность ли, на врага
ли; или для той мечтательной внезапности гнева, любви, благоговения, благодарности
и мести, по которой во все времена узнавались благородные души. Сам ressentiment
благородного человека, коль скоро он овладевает им, осуществляется и исчерпывается
в немедленной реакции; оттого он не отравляет; с другой стороны, его, как правило,
и вовсе не бывает там, где он неизбежен у всех слабых и немощных. Неумение долгое
время всерьёз относиться к своим врагам, к своим злоключениям, даже к своим
злодеяниям - таков признак крепких и цельных натур, в которых преизбыточествует
пластическая, воспроизводящая, исцеляющая и стимулирующая забывчивость сила
(хорошим примером этому в современном мире является Мирабо, который был начисто
лишён памяти на оскорбления и подлости в свой адрес и который лишь оттого не
мог прощать, что - забывал). Такой человек одним рывком стряхивает с себя множество
гадов, которые окапываются у других; только здесь и возможна, допустив, что
это вообще возможно на земле, - настоящая "любовь к врагам своим".
Как много уважения к своим врагам несёт в себе благородный человек! - а такое
уважение и оказывается уже мостом к любви... Он даже требует себе своего врага,
в качестве собственного знака отличия; он и не выносит иного врага, кроме такого,
в котором нечего презирать и есть очень много что уважать! Представьте же теперь
себе "врага", каким измышляет его человек ressentiment, - и именно
к этому сведётся его деяние, его творчество: он измышляет "злого врага",
"злого" как раз в качестве основного понятия, исходя из которого и
как послеобраз и антипод которого он выдумывает и "доброго" - самого
себя!..
• Шпенглер О. Сочинения. Т.2. М.: Мысль, 1998.
2.
В эпоху Каролингов различают крепостных, свободных и благородных. Это примитивное
различение рангов на основе чисто внешней жизни. В раннеготическое время в "Разумении"
Фрейданка говорится:
Got hat driu leben geschaffen, Gebure, ritter, phaffen.
Это - различение сословий высокой, а именно пробуждающейся культуры. Причем
"ряса и меч" отличие от плуга противостоят всему прочему как сословия
в наиболее претенциозном смысле, а именно как сословия - несословиям, т. е.
чему-то также фактически существующему, однако без глубокого смысла. Внутреннее,
ощущаемое отстояние столь фатально и интенсивно, что не возникает никакого мостика
взаимопонимания. Вверх от деревень потоком струится ненависть, замки в ответ
излучают презрение. Эта бездна между "жизнями" не была создана ни
собственностью, ни властью, ни профессией. Ее вообще невозможно обосновать логически.
Она имеет метафизический характер.
Позднее, вместе с городом, однако моложе его по возрасту появляется буржуазия,
"третье сословие". Буржуа также взирает теперь с презрением на деревню,
расстилающуюся вокруг него тупо, неизменно, мирясь с историей: по сравнению
с ней он чувствует себя более бодрым, свободным, а потому продвинувшимся дальше
по дороге культуры. Он презирает также и прасословия, "бар и попов",
как что-то духовно низшее и исторически оставшееся позади. Однако перед лицом
обоих прасословий буржуа, как и крестьянин, представляет собой остаток, несословие.
В мышлении "привилегированных" крестьянин едва учитывается. Буржуа
учитывается, однако как противоположность и фон. Он есть то, по отношению к
чему другие осознают собственное, лежащее за пределами всего практического значение.
Если это происходит в одной и той же форме во всех культурах и повсюду ход истории
осуществляется в противоположностях этих групп и через них, так что импульсивные
крестьянские войны пронизывают раннее время, а обоснованные духовностью буржуазные
войны - время позднее (как бы ни была различна символика отдельных культур в
прочих отношениях), то смысл этого факта следует отыскивать в глубинных основаниях
самой жизни.
Что лежит в основании обоих прасословий, и только их одних, - это идея. Благодаря
ей они интенсивно ощущают свой ранг, определенный Богом и потому не подлежащий
критике. Это вменяет им в обязанность самоуважение и самосознание, но также
и жесточайшую самомуштровку, а при некоторых обстоятельствах превращает в долг
даже смерть и наделяет обоих историческим превосходством, обаянием души, которое
не предполагает власть, но ее порождает. Люди, принадлежащие к этим сословиям
внутренне, а не только по имени, действительно представляют собой нечто иное,
чем остаток: их жизнь в противоположность крестьянской и буржуазной всецело
основывается на символическом; достоинстве. Жизнь дается им не для того, чтобы
ее провождать, но чтобы иметь смысл. Именно в этих сословиях обретают свое выражение
обе стороны всякой свободно подвижной жизни, одна из которых есть всецело существование,
другая - всецело бодрствование.
Любая знать - это живой символ времени, Всякое духовенство - символ пространства.
Судьба и священная причинность, история и природа, "когда?" и "где?",
раса и язык, жизнь пола и жизнь мышления: все это достигает здесь своего наивысшего
выражения. Знать живет в мире фактов, священник - в мире истин; первая - знаток,
второй - познаватель, одна - деятель, другой - мыслитель. Аристократическое
мироощущение - всецело такт, священническое- целиком протекает в напряжениях.
Чтобы понять зарождение новой культуры, следует прочувствовать не поддающееся
объяснению нечто, оформившееся в потоке существования за время, протекшее между
Карлом Великим и Конрадом II. Благородные и жречество существовали давно, но
знать и духовенство в великом смысле и в полную мощь их символической значимости
появляются только теперь, причем ненадолго*. Мощь этой символики столь велика,
что поначалу любые другие различия - по ландшафту, народу и языку - отступают
перед ней в сторону. Готическое духовенство образует по всем странам, от Ирландии
до Калабрии, единое великое сообщество: раннеантичное рыцарство вокруг Трои
и раннеготическое вокруг Иерусалима действуют как одна большая семья. Именно
поэтому древнеегипетские номы и феодальные государства в первый период эпохи
Чжоу выглядят по сравнению с сословиями как блеклые образования, совершенно
в духе Бургундии и Лотарингии эпохи Штауфенов. Космополитическая струя присутствует
в начале и конце всякой культуры, однако в первом случае потому, что символическая
мощь сословных форм еще превышает символическую же мощь наций, а во втором -
потому, что под ней расстилается бесформенная масса.
По идее эти сословия друг друга исключают. Первичная противоположность космического
и микрокосмического, пронизывающая все свободно передвигающиеся в пространстве
существа, лежит в основе также и их двойственного существования. Каждое возможно
и необходимо лишь через другое. В гомеровском мире господствует враждебное молчание
относительно мира орфического, а сам он в свою очередь, как это доказывают досократические
мыслители, был предметом гнева и презрения со стороны орфического. В готическую
эпоху реформаторски настроенные умы в священном воодушевлении заступали дорогу
возрожденческим натурам, государство и церковь так никогда и не достигли полюбовного
соглашения, и в борьбе между императорской властью и папством эта противоположность
взошла на такую высоту, какая была возможна лишь для фаустовского человека.
Причем сословием в собственном смысле слова, квинтэссенцией крови и расы, потоком
существования в максимально совершенной форме является именно знать. Именно
в силу этого знать - это высшее крестьянство. Еще в 1250 г. повсюду на Западе
справедлива пословица "Кто утром пашет, днем на турнир едет" и в ходу
рыцарское обыкновение жениться на крестьянских дочках. В противоположность собору
замок произошел из крестьянского дома, пройдя через стадию сельского поместья,
относящегося что-нибудь к временам Франкского государства. В исландских сагах
крестьянские дворы штурмуют и осаждают, словно замки. Знать и крестьянство совершенно
растительны и импульсивны, они глубоко коренятся в земле предков и размножаются
по генеалогическому древу, муштруя других и сами подвергаясь муштре. Рядом с
этим духовенство оказывается противосословием в собственном смысле, сословием
отрицания, нерасовости, независимости от почвы, свободным, вневременным, внеисторичным
бодрствованием. От каменного века и до кульминации культуры во всякой деревне,
в каждом крестьянском роде разыгрывается всемирная история в миниатюре. Вместо
народов здесь семьи, вместо стран - дворы, однако итоговое значение того, за
что сражаются здесь и там, одно и то же: сохранение крови, последовательности
поколений, космическое начало, женщина, власть. "Макбета" и "Короля
Лира" можно было бы замыслить и в качестве сельских трагедий: вот доказательство
подлинного трагизма. Знать и крестьянство появляются во всех культурах и форме
поколений, и слово, которым это обозначается, но всех языках соприкасается с
обозначением обоих полов, с помощью которых продолжается жизнь, через которые
она обладает историей и сама делает историю. А поскольку женщина - это и есть
история, внутренний ранг крестьянских и аристократических поколений определяется
тем, насколько много расы в их женщинах, до какой степени они являются судьбой.
Глубокого смысла исполнен поэтому тот факт, что, чем подлинней и расовей всемирная
история, тем в более значительной степени поток общественной жизни переходит
в частную жизнь отдельных великих родов и с ней сообразуется. Именно на этом
и основывается династический принцип, однако также и понятие всемирно-исторической
личности. Судьбы целых государств становятся зависимы от неизмеримо разросшейся
частной судьбы немногих родов. История Афин V в. - это по большей части история
Алкмеонидов, история Рима - это история нескольких родов наподобие Фабиев и
Клавдиев. Этапы истории государств барокко - это точное отражение семейной политики
Габсбургов и Бурбонов, и ее кризисы - это браки и войны за наследство. История
второго брака Наполеона включает в себя также и пожар Москвы, и Лейпцигское
сражение. История папства вплоть до XVIII в. включительно представляет собой
историю нескольких аристократических родов, стремившихся к тиаре, с тем чтобы
основать собственные княжеские уделы. Однако то же самое верно и применительно
к византийским вельможам, и к английским премьер-министрам, как это показывает
история семьи Сесилов, и даже - к очень многим вождям великих революций.
Все это отрицается духовенством, а также - философией, поскольку она является
духовенством. Сословие чистого бодрствования и вечных истин обращается против
времени, расы, пола во всех их смыслах. Мужчина как крестьянин или рыцарь повернут
к женщине как судьбе, мужчина как священник отвернут от нее прочь. Знать, поскольку
она переводит широкий поток существования в русло потока малого - собственных
предков и потомков, постоянно рискует тем, что общественная жизнь окажется сведена
к частной. Подлинный священник вообще не признает частной жизни, пола, "дома"
в самой их идее. Действительной и ужасной смертью для человека расы оказывается
лишь смерть без наследников, это явственно усматривается как из исландских саг,
так и по китайскому культу предков. Тот, кто продолжает жить в сыновьях и внуках,
умирает не целиком. Однако для истинного священника справедливо, что media vita
in morte sumus: его наследие духовно и отвергает сам смысл женщины. Встречающиеся
повсюду формы проявления этого второго сословия - безбрачие, монастырь, борьба
с половым началом вплоть до самооскопления, презрение к материнству, выражающееся
в оргиазме и священной проституции, а также в понятийном принижении половой
жизни - вплоть до похабного кантовского определения брака**. На протяжении всей
античности сохраняет силу закон, что в священной области храма, теменосе, никто
не должен рождаться и умирать. Вневременное не должно соприкасаться с временем.
Священник может признать великие мгновения зачатия и рождения в понятийной форме
и почтить их таинствами, однако переживать их он не может.
Ибо знать есть нечто, духовенство же означает нечто. Также и в этом оно оказывается
противоположностью всего того, что есть судьба, раса, сословие. Ведь и замок
с его покоями, башнями, стенами и рвами говорит о мощно протекающем бытии; собор
же, со сводами, колоннами и хором - от начала и до конца значение, а именно
орнамент. Так и всякое древнее духовенство продвинулось до изумительно трудной
и величественной манеры поведения, каждая черточка которого, от выражения лица
и тембра голоса до одеяния и походки, является орнаментом, частная же жизнь,
а также и жизнь внутренняя исчезают как безотносительные, между тем как всякая
зрелая аристократия, к примеру французская XVIII в., напротив того, выставляет
совершенную жизнь напоказ. И если готическое мышление развило из идеи священника
character indelebilis, в соответствии с которой идея неуничтожима и достоинство
ее абсолютно не зависит от образа жизни ее носителя в мире как истории, то это
в неявной форме относится и ко всякому духовенству, а также и ко всей философии
в смысле школ. Если священник обладает расой, он ведет внешнее существование,
как и всякий крестьянин, рыцарь или государь. Папы и кардиналы эпохи готики
были феодальными государями, полководцами, любителями охоты, любовниками и проводили
семейную политику. Среди брахманов добуддистского "барокко" были крупные
землевладельцы, холеные аббаты, придворные, моты, лакомки, однако именно раннее
время было в состоянии отличать идею от личности, что сущности знати абсолютно
противоречит, и лишь Просвещение осудило священника за его частную жизнь, но
не потому, что его глаза были зорче, а потому, что оно утратило идею.
Аристократ - это человек как история, священник - человек как природа. История
большого стиля - это всегда выражение и последствие существования общества знати,
и внутренний ранг событий в этом потоке существования определяется тактом. Вот
причина, вследствие которой битва при Каннах означала чрезвычайно много, а сражения
позднеримских императоров - не значили ничего. Наступление раннего времени часто
является свидетелем также и рождения протознати. Государь воспринимается здесь
как primus inter pares, на него взирают с недоверием, ибо сильная раса в великих
отдельных личностях нужды не ощущает. Сама ценность расы ставится государем
под сомнение, и потому войны вассалов - самая аристократическая форма, в которой
протекает ранняя история. Но начиная с данного момента эта знать берет дальнейшую
судьбу культуры под свой контроль. Посредством негласного, а потому тем более
впечатляющего творческого дара существование приводится "в форму",
выстраивается и закрепляется такт в крови, причем делается это на все будущие
времена. Ибо чем является для всякого раннего времени этот творческий взлет
живой формы, тем же оказывается для всякого позднего времени - сила традиции,
а именно древняя и стабильная муштровка, сделавшийся уверенным такт такой интенсивности,
что он переживает вымирание старинных родов и непрестанно из глубины подчиняет
своему обаянию все новых людей и потоки существования. Нет совершенно никакого
сомнения в том, что вся история позднейших эпох по форме ее, такту и темпу закладывается
самыми первыми поколениями, причем закладывается необратимо. Масштабность ее
успехов совершенно такова же, как сила традиции, заложенная в крови. С политикой
дело обстоит точно так же, как со всяким великим и зрелым искусством: успехи
предполагают, что существование полностью "в форме", что древнейший
опыт, эта великая сокровищница, сделался инстинктом и побуждением и ровно настолько
же бессознателен, как и самоочевиден. Мастерства иного рода в природе не существует;
великая единичная личность делается властелином будущего и чем-то большим, чем
случайность, лишь вследствие того, что действует (или оказывается вынужденной
действовать) в этой форме или из нее, является судьбой или ею обладает. Это
отличает необходимое искусство от излишнего, а также и исторически необходимую
и излишнюю политику. И сколько бы людей из народа (в данном случае он есть олицетворение
всего, лишенного традиции) ни пробивалось в руководящий слой, пускай даже под
конец только они одни там и останутся, сами они, о том и не догадываясь, одержимы
великим биением традиции, формирующим их духовное и практическое поведение,
определяющим их методы и являющимся не чем иным, как тактом давно вымерших последовательностей
поколений.
Цивилизация же (настоящий возврат к природе) есть изглаживание знати не как
племени, что имело бы малое значение, но как живой традиции и замена судьбоносного
такта каузальной интеллигенцией. За знатью остается роль одного только предиката;
однако тем самым цивилизованная история делается поверхностной историей, хаотически
направленной на ближайшие цели, становясь таким образом бесформенной в отношении
космического, зависимой от случайностей, приключающихся с великими единичными
личностями, без внутренней надежности, без направляющей, без смысла. С цезаризмом
история вновь возвращается к внеисторическому, в примитивный такт первобытности,
и к столь же бесконечным, как и лишенным значимости схваткам за материальную
власть, которые не слишком существенно отличают то, что происходит во времена
римских солдатских императоров III в. и соответствующих им "шестнадцати
государств" Китая (265-420), от событий, разворачивающихся среди диких
обитателей леса.
* JIегкость, с которой большевизм изничтожил в России четыре так называемых
сословия Петровской эпохи (дворянство, купечество, мещанство и крестьянство),
доказывает, что они были чистым подражанием и порождались административной практикой,
которая была лишена всякой символики, - а последнюю силой не удушить. Они соответствуют
внешним различиям в ранге и собственности в государствах вестготов и франков
и в микенскую эпоху, как она еще проглядывает в древнейших частях "Илиады".
Подлинные знать и духовенство в русском стиле оформятся лишь в будущем.
** В соответствии с которым брак есть совместное владение двух лиц, осуществляющееся
посредством взаимного пользования половыми особенностями друг друга.
|
