Л.А.Маркова. Логические предпосылки интерсубънктивности у раннего Л. Витгенштейна

 

В интерпретации понятия интерсубъективности будем исходить из этимологии самого этого слова: речь идет об отношениях между субъектами, которых должно быть как минимум двое. Не случайно, по-видимому, именно в XX в. столь активно обсуждается  понятие интерсубъективности. Для философии и логики Нового времени (XIX – начало XX вв.), ориентированных на науку, места для каких бы то ни было межсубъектных отношений практически не оставалось.  Мышление этого периода является, прежде всего, познавательным по своему характеру. Изучение мира наукой предполагает взгляд на этот мир как на существующий независимо от человека, противостоящий ему и подчиняющийся действию своих законов. Ученый может эти законы открыть, но получаемое им знание, чтобы быть истинным, как и законы природы, должно быть максимально освобождено от всех особенностей познающего субъекта. И так в каждом акте познания, независимо от того, каким ученым делается открытие, из получаемого результата все следы субъекта должны быть по возможности устранены. А это значит, что с точки зрения научного знания все субъекты равны, в них нет ничего индивидуального и они ничем не отличаются друг от друга,  это как бы один субъект на все случаи (Демон Лапласа). Субъект один, и ему не с кем вступать в какие бы то ни было отношения. Проблемы интерсубъективности не существует. Вся логическая сила мысли сосредоточена на отношении познающего субъекта к предмету его познания.

В XX в. ситуация меняется, прежде всего в самом естествознании, особенно после возникновения квантовой механики. Оставим это утверждение без расшифровки. Положение дел в науке в XX в. с точки зрения новой роли субъекта в познавательном процессе широко обсуждалось и продолжает обсуждаться в философии, истории, социологии науки, самими естествоиспытателями в том числе. Нам достаточно сейчас констатировать, что здесь возникла проблема, что предметом размышлений становится наряду с отношением субъект – предмет также и отношение субъект – субъект.  

Рассмотрим некоторые идеи Л. Витгенштейна с позиции их отношения к рассматриваемой нами проблеме. Оговорюсь сразу же, что меня   интересуют в первую очередь не высказывания философов об интерсубъективности как таковой (таких высказываний может и не быть, как в случае с Витгенштейном), а те тенденции в философии, которые содействуют ее переориентации с субъект-предметных отношений на субъект-субъектные.  Витгенштейн является основоположником логического позитивизма, то есть философии, в которой в наиболее законченном, в строго формальном логическом виде выражены основоположения познавательного мышления. Но в то же время, как я постараюсь показать, уже Витгенштейн продемонстрировал возможность и неизбежность выхода к другому мышлению, к другой логике.  К философии Витгенштейна я подойду с двух точек зрения. С одной стороны, как к философии, которая полностью вписывается в познавательное мышление и разделяет с ним его наиболее значимые характеристики. С другой – как к философии, в которой уже заложены возможности преодоления этого мышления, причем эти возможности можно разглядеть  и в его ранней работе, «Логико-философском трактате»[1], на которой я и сосредоточу в основном свое внимание.

Обозначим   идеи, свидетельствующие о  том, что философия Витгенштейна укрепляет позиции нововременного научного мышления. Это такие его  тезисы как: необходимость   единого языка науки; в логическом пространстве субъекта нет; картина мира как результат научной и философской деятельности; логическая форма как в равной мере логика языка и логика мира;  о том, о чем нельзя сказать ясно, лучше молчать; интенциональность мышления, его инициирование субъектом, предложения  верования как предмет преодоления  и некоторые др.

Важно, считает Витгенштейн, чтобы одно и то же слово не обозначалось по-разному, и в то же время, нельзя, чтобы два слова, обозначенные тем или иным способом по-разному, внешне употреблялись в предложении, на первый взгляд, совершенно одинаково, как это часто бывает в повседневной речи. В качестве примера Витгенштейн приводит слово «есть», которое может быть связкой, знаком равенства и проявлением идеи экзистенции. Или, например, в предложении «Зеленое есть зеленое» первое слово – имя собственное, а второе – прилагательное (3.323).  Отсюда возникает основательная путаница, которой наполнена вся философия (3.324),  утверждает Витгенштейн. Чтобы избежать такой неоднозначности в употреблении слов, он предлагает использовать некий знаковый язык, который подчиняется логической грамматике, логическому синтаксису. Каждая корректная знаковая система должна быть переводима в любую другую в соответствии с правилами перевода. Это возможно благодаря тому, что они имеют общим. «Многочисленные Пропозиции (предложения – в другом варианте перевода – Л.М.) и вопросы, написанные и заданные по поводу философских материй, не столько ложны, сколько лишены Смысла. Мы не можем ответить на вопросы подобного рода, мы можем лишь установить у них отсутствие Смысла. Многочисленные вопросы и Пропозиции философии покоятся на том, что мы не понимаем Логики нашей речи» (4.003).  «Границы моей речи (языка – другой вариант перевода, Л.М.) указывают на границы моего Мира» (5.6). В то же время, границы мира – это границы логики, которая заполняет мир. «Поэтому в Логике мы не можем сказать: Это и это есть в мире, а другого нет. Ведь названное предполагало бы, что мы какие-то возможности исключаем, но так не бывает, ибо для этого Логика должна была бы переступить через границы Мира: чтобы можно было на названную границу посмотреть с другой стороны. То, о чем мы не можем подумать, о том мы подумать не можем: поэтому мы также не можем сказать то, о чем мы не можем подумать». (5.61).  Или несколько ранее Витгенштейн пишет: «Мы не можем помыслить ничего нелогического, поскольку иначе мы должны были бы мыслить нелогически» (3.03). «Когда-то было сказано, что Бог может создать всё: но только не то, что противоречило бы законам Логики. Именно о таком «нелогическом» Мире мы не могли бы ничего сказать, как он выглядит» (3.031).

Таким образом, границы мира те же самые, что и   границы логики и языка. Логика нашего мышления совпадает с логикой мира. Мы не можем ничего сказать, подумать о том, что находится (или не находится) за пределами мира, а значит, за пределами логики. Если бы мы попытались это сделать, нам бы пришлось мыслить нелогически (нелогическое может соответствовать только нелогическому в мире), но это невозможно. Если мир один, логика одна, язык один, каждое слово употребляется в одном значении, то каждый субъект имеет дело с одним и тем же набором логических средств, и в логическом плане все субъекты одинаковы. Поэтому Витгенштейн, провозгласив эти тезисы, имеет полное право писать, что в философии вполне осмысленно можно говорить о «Я» непсихологически. «Философское «Я» - это не человек, не человеческое тело или душа, о которой говорит психология, а скорее метафизический субъект, граница – не часть Мира» (5.641) .  Субъект не принадлежит миру, он – на границе мира. И все субъекты как логические субъекты одинаковы, можно считать, что субъект один, и ему не с кем вступать в какие бы то ни было интерсубъективные отношения. И дискутировать тоже не о чем, мир для всех один, соответствует одной логике и одному языку. Спорить, отстаивать свою позицию может психологический субъект в разговоре, в дискуссии с другим таким же психологическим субъектом. Их язык, логика языка не отточены, не приведены в соответствие с логикой мира, не однозначны. Беда метафизической философии, полагает Витгенштейн, прежде всего в том, что она пользуется, как правило, таким повседневным языком. О мыслях, выраженных на нем, нельзя сказать, истинны они или ложны, они абсурдны. Чтобы предложение могло быть истинным или ложным, оно должно обладать смыслом, но именно смысла-то и нет в большинстве проблем метафизической философии. Язык для Витгенгштейна не просто средство для сообщения информации, он воплощает в своей логике логику мира, а поэтому его неправильное употребление, незнание его законов означает выпадение из мира и из логики как таковой, погружение в стихию того, о чем ничего ясно сказать нельзя, а поэтому лучше молчать.

Таким образом, своими средствами (причем не формальными, а скорее метафизическими, которые у него подвергаются столь суровой критике) Витгенштейн подтверждает характеристику познавательного мышления (которое наиболее адекватно воплощено в научной деятельности) как исключающее в сфере своей логики интерсубъективные отношения. Субъект у Витгенштейна лишен каких бы то ни было психологических, социальных, моральных особенностей. Как мы знаем, в философских, исторических, социологических исследованиях науки XX столетия все дискуссии и споры выносятся за пределы логики. История науки подразделяется на две параллельные истории - историю идей и социальную историю. Ученый как обладающий личностными характеристиками (принадлежностью к тому или иному сословию, религиозной конфессии, определенным образованием, дружескими связями и т.д.) как логический субъект должен освободиться от всех этих особенностей, отличающих его от коллег и создающих основу для возможного несогласия. Действительно, из дискутирующих только один в итоге оказывается прав, только один вариант из всех предлагаемых для обсуждения может быть истинным. Ошибочность же остальных была предопределена тем, что  из процесса получения знания и его результата не было максимально устранено все особенное, индивидуальное. Отсюда – неточности, ошибки, заблуждения. Чтобы этого избежать, Витгенштейн и утверждает, что логический субъект не принадлежит миру, он на его границе. Логическим субъектам нечем отличаться друг от друга, они взаимозаменяемы, и можно считать, что субъект один, и он не может принадлежать миру, так как у него отсутствуют какие бы то ни было «мирские» характеристики.

Такой вывод совсем не является необычным или противоречащим логике нововременного познавательного мышления. Ведь материальная точка или абсолютно ровная поверхность, лишенные  всех индивидуальных особенностей летящего снаряда, например, или поверхности стола, тоже не находятся в окружающем нас мире. То же относится, как уже упоминалось выше, и к субъекту познания.

В позиции Витгенштейна особенным является постановка им чисто метафизического вопроса о возможности (или невозможности) сказать что-либо о том, что же это такое, логика, общая для мира и для языка. Действительно, ученый открывает законы, уже присутствующие в мире и управляющие природными процессами. Почему эти законы оказываются столь четкими и «разумными»? Почему язык, на котором ученый фиксирует свои открытия, каким-то образом оказывается соразмерным природным процессам? Ведь язык и по своим физическим параметрам (звук, графическое изображение букв) и по логическим характеристикам (построение предложений, правила вывода одних предложений из других) трудно соотнести с ростом растения или движением волн в океане. Почему же все-таки язык науки доносит до нас «язык» природы? Почему «язык» природы оказывается логически правильным? А логика нашего языка достаточно гибкой, чтобы обеспечить понимание совсем нелогического, во всяком случае на первый взгляд, «поведения» природы? Обычно ученые, когда они задумываются над этими метафизическими вопросами, склоняются к одному из двух ответов: или же утверждается, что природа вечно была и остается такой, какая она есть; или же делается ссылка на Бога (к чему прибегает и Витгенштейн, как мы видели выше), который создал мир таким, чтобы человек мог его познать.

Отвечая на метафизический вопрос (отметим, что он ставит метафизический вопрос и он для него важен) о возможности соотнесения логики нашего языка с языком природы, Витгенштейн говорит о Логической Форме. Предложения нашего языка могут изобразить всю реальность, пишет Витгенштейн, но они не могут изобразить то, что они должны иметь общим с реальностью, благодаря чему они могут ее изображать, - Логическую Форму. Предложения не могут изобразить Логическую Форму, она отражается в них. То, что проявляет себя в языке, не может быть нами выражено посредством языка. Предложение обнаруживает Логическую Форму реальности, оно указывает на нее (4.12, 4.121).  Таким образом, то, что есть общего у реальности и языка, а именно, Логическая Форма, то, что позволяет эту реальность познать, каким-то образом присутствует в языке, проявляет себя в нем, но не может быть выраженной на языке. В любом случае здесь речь идет об отношении языка, носителем которого является субъект, и реальности, которая противостоит субъекту. Отношение вполне нововременное, отношение же субъект – субъект явно отодвигается на второй план. И хотелось бы подчеркнуть еще второй момент. Можно несколько переформулировать, сместить акценты в характеристике Витгенштейном Логической Формы. Для Витгенштейна важно, что в Логической Форме сфокусировано нечто общее для языка и реальности. Но можно сказать и так, что в Логической Форме нет ни языка (субъекта), ни реальности (предмета). Действительно, если берется нечто, что в равной мере свойственно и языку, и реальности, то едва ли можно предположить, что в этом нечто сфокусированы именно те свойства каждой из сторон, которые их определяют в их идентичности и индивидуальности. Можно знать правила построения предложений, и можно открыть законы механики, но быть при этом очень далеко от способности вывести то и другое из Логической Формы, понимаемой как нечто общее для них обоих. В Логической Форме они не содержатся.

Таким образом, в философии Витгенштейна, во-первых, ставится вполне метафизическая проблема о возможности соотнесения логики языка и логики природы, и, во-вторых, она решается очень далеким от логики языка способом: возможность соотнесения выводится из области, неподдающейся никакому даже просто языковому обозначению. В. Руднев в одном из своих комментариев пишет: «В «Трактате» мы найдем много метафизических высказываний. На ближайших же страницах: «Этика трансцендентна…», «Бог не обнаруживает себя в Мире» и т.п. Хочется спросить: а откуда же это вам известно? И разве это ваш корректный метод Философии?».[2]

Витгенштейн неоднократно, в разных формулировках высказывает мысль: лучше ничего не говорить о том, о чем нельзя сказать ясно. Логическая Форма безусловно относится к такому объекту. Между тем, Витгенштейн все-таки говорит о ней, дает ей характеристику. И, кроме того, Логическая Форма играет важную роль в его рассуждениях.

Прежде всего, она обосновывает его идею об единственности логики. Если мы не можем средствами своей логики решить проблему соотнесенности логики природы и логики языка, если мы не можем понять, каким образом человеком порождается знание, соответствующее действительности (проблема творчества, другими словами), то лучше об этом вообще ничего не говорить, сославшись на Логическую Форму. «Логика заполняет Мир: границы Мира – это и ее границы. Поэтому в Логике мы не можем сказать: Это и это есть в Мире, а другого нет» (5.61) . Несколько ниже Витгенштейн опять обращается к этой же мысли: «Бывает, конечно, нечто невысказываемое. Оно себя само обнаруживает; это мистично» (6.522).  Витгенштейн не допускает мысли о возможности другой логики, кроме той, которую он сам разрабатывает.  Все другое – от лукавого, все другое – мистично. О нелогическом мире мы не могли бы ничего сказать, как он выглядит. В комментарии В.Руднева к тексту Витгенштейна справедливо, на мой взгляд, отмечается: «Витгенштейн исходит из предпосылки, что Логика одна. В конце XX века, конечно, можно сказать, что это неверно. Существует целый ряд сводимых и несводимых друг к другу многозначных паранепротиворечивых модальных и интенсиональных логик, которые значительно отличаются друг от друга по системе аксиом и выводу. См., например, Семантика модальных и интенсиональных логик 1979, Зиновьев 1960»[3]. От себя могу добавить, что диалогика Библера (о которой речь пойдет ниже) тоже исходит из идеи множественности логических систем, находящихся в диалогическом общении друг с другом.    

Следующая идея Витгенштейна, включающая его философию в нововременное мышление, это идея о картине мира. Эта идея очень важна для него, и главное, что она в себе заключает, так это отношение человек и мир, субъект и предмет. Субъект-субъектное отношение и в этом случае отодвигается на задний план.  Сначала воспроизведем некоторые основные положения философии Витгенштейна онтологического характера. Мир, по Витгенштейну, это совокупность фактов, но не вещей (1.1) . «Мир – это все, чему случается быть» (1) . Факт – это существование определенных положений вещей (или атомарных фактов). Положение вещей (атомарный факт) – это некая связь предметов (вещей). Если вещь может встречаться в положении вещей, то такая возможность должна быть предопределена в самой вещи, должна быть в ней заложена. Каждая вещь существует как будто в пространстве возможных положений вещей. «Когда даны все Предметы, тем самым даны все возможные Положения Вещей». (2.0124) . «Совокупность всех существующих Положений Вещей есть Мир» (2.04).  «Совокупность всех Положений Вещей определяет также и то, какие из них не существуют» (2.05).

Из предметов (или вещей) самих по себе, вне их возможности быть элементами положения вещей, строится субстанция мира, и они не могут быть сложными. «Если бы у Мира не было никакой Субстанции, то тогда наличие Смысла у одной Пропозиции (у одного предложения – Л.М.) зависело бы от того, истинна или ложна другая Пропозиция» (2.0211).  «И тогда было бы невозможно построить картину мира» (2.0212). «Субстанция есть нечто, существующее независимо от того, чему случается быть» (2.024),  то есть от мира, от фактов. Субстанция – за пределами мира.

В языке, в сфере знаков мы создаем себе картины фактов. «Картины изображают Ситуации в Логическом пространстве, то есть в пространстве существования или несуществования Положений Вещей» (2.11). Это существование или несуществование Положений Вещей является реальностью. Реальность, таким образом, объединяет в себе и актуализированные возможности вещей, и не актуализированные. «Картина – это модель Реальности» (2.12). «В Картине Предметам соответствуют элементы Картины» (2.13). Элементы Картины замещают в Картине Предметы»(2.131). «Суть Картины в том, что ее элементы соединены друг с другом определенным образом» (2.14). Из этого Витгенштейн делает вывод, что, стало быть, и вещи соединены друг с другом. Между элементами картины и элементами мира существует соответствие, благодаря чему возможно отображение положения вещей в картине. Возможность того, что вещи соединяются друг с другом подобно элементам картины, Витгенштейн называет формой отображения.

Картина соотносится с реальностью по касательной к ней. Отображение есть идентификация элементов картины и соответствующих сущностей. Эта способность идентификации есть нечто вроде органов чувств, которыми картина соприкасается с реальностью. В картине и в реальности, в воображаемом мире и в реальном есть нечто общее, что позволяет картине быть изображением реальности, и это нечто есть форма отображения. Но картина не может  отображать свою форму отображения, которая в ней проявляется и которая построена из предметов. Построенная из предметов субстанция мира определяет только форму, но не материальные свойства. В. Руднев в своем комментарии так разъясняет этот тезис: «Если считать, что под «воображаемым миром» Витгенштейн понимает нечто фундаментальное, близкое понятию возможного мира, соотносимого с реальным …, то ясно, что то общее, что есть у воображаемого и реального мира, надо искать в неизменных субстанциональных Предметах, которые обнаруживают свою Логическую Форму. Например, пусть в некоем возможном мире будет ложной Пропозиция «Сократ мудр». То есть истинной там будет пропозиция «Неверно, что Сократ мудр». Тогда общей у этих двух фрагментов миров будет Логическая Форма Предметов Сократ и быть мудрым, а именно то, что в принципе в логическую валентность понятия «Сократ» будет входить Возможность быть как мудрым, так и не мудрым, а в логическую валентность понятия «быть мудрым» будет входить возможность относиться или не относиться к Сократу».[4]  

Картина может быть истинной или ложной, она может соответствовать или не соответствовать реальности. Чтобы узнать, истинна картина или ложна, ее нужно соотнести с реальностью. Из одной лишь картины самой по себе не узнать, истинна она или ложна. «Как позже сказал Витгенштейн в Кембриджских лекциях 1932 года, нельзя сказать, что портрет похож на оригинал, располагая только портретом».[5]

Логической картиной фактов является мысль, а совокупность всех истинных мыслей является картина мира. В предложении мысль проявляет себя как чувственно воспринимаемая, как звуковые или письменные знаки. Пропозиция (предложение) – это картина реальности. «На первый взгляд, пропозиция – нечто напечатанное на бумаге – никакая не Картина Реальности, которую бы та описывала. Но и ноты на первый взгляд не кажутся никакой Картиной музыки, и наша буквенная запись – Картиной нашей звуковой речи. И все же эти знаковые системы даже в обычном смысле оказываются Картинами того, что они изображают» (4.011). «Грампластинка, музыкальная мысль, нотная строка, звуковые волны – все это находится друг к другу в отношении взаимного отображения, которое устанавливается между речью и Миром. Все они имеют общее логическое строение…»(4.014). «То, что существует одно общее правило, благодаря которому музыкант может извлекать из партитуры симфонию и благодаря которому можно воспроизвести симфонию на грампластинке и в соответствии с первым правилом вновь вывести ее из партитуры, покоится на внутреннем сходстве этих, на первый взгляд совершенно различных видов изображения. И это правило – закон проекции, проецирующий симфонию в нотную речь. Это правило перевода речи в речь грампластинки» (4.0141).

Другими словами, одна и та же реальность как некая глубинная структура может отражаться разными способами. Симфония, например, это и грампластинка, и нотная запись, прочитываемая разными дирижерами и оркестрами по-разному, но все-таки в определенном смысле они есть одно и то же, одна и та же симфония, с возможностями ее разнообразного прочтения. Гарантируется возможность неодинаковой интерпретации музыкального произведения, но для Витгенштейна важно подчеркнуть, прежде всего, их логическое тождество, основанное на том, что они - отражение (картина) одной и той же реальности, симфонии. Механизм рассуждения здесь тот же, что и когда речь идет о субъекте. Субъекты в жизни все разные, но как носители языка, логика которого совпадает с логикой мира, они одинаковы. Однако в случае с музыкальным произведением с большей ясностью просматривается неизбежность индивидуализации в результатах отображения реальности в знаках, будь то знаки партитуры, звучание разных оркестров или запись на грампластинке. Средства изображения реальности (симфонии) разные, и эти средства напрямую связаны с внутренней структурой самой симфонии, их нельзя просто отбросить как не имеющие отношения к существу дела. Личностные свойства ученого не входят в результат его исследовательской деятельности, и от них можно отвлечься. В то же время особенности оркестра, мастерство музыкантов, талант дирижера присутствуют в исполнении музыкального произведения и от них отстраниться нельзя. Как говорит известный дирижер Ю. Темирканов, музыка таится не в черных значках, испещряющих партитуру, а в незаполненном пространстве между ними. Ноты - лишь условность, а музыка – это мысли и чувства композитора, которые его волновали, когда он сочинял. Звучание симфонии, записанной на пластинку, отличается от «живой» музыки, а изображение в виде нотной записи еще одно очень специфическое ее представление. Существует некий закон проекции, который позволяет воплощать симфонию в разные образы-картины. Этот пример Витгенштейна с музыкальным произведением свидетельствует, на мой взгляд, о том, что философии Витгенштейна не чужд элемент индивидуализации и особенности, и процедура обобщения царствует в ней не безраздельно. Для того чтобы осуществить проекцию симфонии (по закону проекции Витгенштейна), должен быть найден определенный угол зрения. Субъект, осуществляющий это проектирование, занимает конкретную позицию, и способность произвести все эти действия предполагает наличие у субъекта   набора очень специфических способностей и профессиональных умений. Особенность таланта дирижера гарантирует вполне индивидуальное воплощение пустот между нотными знаками в звучание инструментов. И именно это ценится в исполнительском искусстве, а не то общее, что делает исполнителей похожими друг на друга. Талантливый исполнитель как бы проходит заново и по-своему тот творческий путь, который привел в свое время композитора к созданию произведения. С другой стороны, искусство записи музыки на электронные носители тоже требует профессиональных знаний и способностей, от этого зависит качество звучания и степень передачи всех тонкостей исполнительского мастерства.

Творческая процедура создания картины реальности является в рамках философии Витгенштейна логической процедурой, логикой отображения, которая  проявляет себя в картине, но не может быть ею высказана. Она является как бы одной из сторон Логической Формы, где ставится вопрос о возможности соответствия выраженного языком и присутствующего в реальности. Другими словами, ставится вопрос о возможности существования   какой-то логики в творческом воссоздании такого соответствия, будь то в науке или в музыке.

Как можно понять Витгенштейна, логика такая есть, но сказать о ней на нашем языке и с помощью  логики этого языка ничего нельзя. В этом пункте рассуждений Витгенштейна его часто упрекают в мистике. На мой взгляд, никакой мистики здесь нет. Он здесь рассуждает вполне в духе нововременной логики, когда в качестве образца анализа берется научное мышление. Готовое знание можно понять логически, а вот его получение в голове ученого – процесс сугубо индивидуальный, психологический, и он не поддается логическому анализу. Все коллизии и споры в прошлом веке в рамках философии науки, так или иначе, возвращались к этой проблеме возможности логически понимать творческий процесс рождения нового и его утверждения в существующей структуре научного знания. Достаточно вспомнить дискуссии по книге Т. Куна. Витгенштейн вполне в духе своего времени говорит о невозможности средствами существующей логики, в том числе и его логики, говорить о создании картины реальности, будь то научная теория или звучание симфонии. Но при этом он не хочет обращаться к психологии, а говорит, что переход этот логический, что логика такого перехода существует, что она присутствует в создаваемой картине, но не может быть выражена нашим языком и нашей логикой. Похоже, он допускает существование другой логики, а значит, и носителя этой другой логики, другого субъекта, а вместе с этим и наличие проблемы межсубъектного общения, интерсубъективности.

 Субъект как другой вторгается в моносубъектную логику Витгенштейна и иными способами. Вспомним хотя бы проблему предложений верования. Согласно логике Витгенштейна предложение может входить в другое предложение только в качестве основания его истинности. Например, Петр разглядел детали обстановки, так как в комнате зажегся свет. Тот факт, что свет зажегся, содействует тому, что Петр действительно смог разглядеть детали обстановки в комнате, где он находится. Истинность всего предложения подтверждается истинностью того факта, что свет зажегся. Если бы свет не зажегся, Петр не разглядел бы обстановку в комнате.  Но совсем другим по своему логическому содержанию является предложение типа: Петр думает, что идет дождь. Придаточное предложение здесь может быть истинным, но не обязательно. Дождь может и не идти, а Петр будет продолжать думать, что он идет. Истинность предложения в целом не подтверждается и не отрицается истинностью или ложностью придаточного предложения. Петр все равно будет думать, что дождь идет, предложение остается истинным. А вот Анна, в том же месте и в то же время, думает, что дождь не идет, и это предложение тоже будет истинным. Истинность или ложность предложения зависит не от реального положения вещей (идет дождь или нет) в придаточном положении, а от того, что некто думает, говорит о дожде. И этим «некто» могут быть разные люди, и высказывания их могут быть прямо противоположными друг другу, и думать они могут неодинаково, и верить в разные вещи. Отсюда прямой путь к интерсубъективности. Как писал К. Апель: «…значение трудностей, с которыми столкнулись Рассел и Витгенштейн, разбирая предложения верования, заключается … в том, что здесь впервые в аналитической философии языка состоящий из интенциональных предложений язык понимающих наук о духе вступает в конфликт с языком «единой науки»».[6] Витгенштейн пытается выйти из затруднения, лишая субъекта высказывания всех психологических характеристик (проблема субъекта у Витгенштейна) и включая всю ситуацию с предложениями верования исключительно в логическую структуру языка. Нет однозначного ответа на вопрос, насколько ему это удалось. В том или ином виде проблема интенционального характера предложения воспроизводилась в аналитической и постаналитической философии в XX веке неоднократно.

Значительную роль в «Трактате» Витгенштейна играет понятие смысла. К.-О. Апель придает этому обстоятельству большое значение, он считает, что тем самым позиция Витгенштейна сближается с герменевтикой. С Апелем можно согласиться, понятие смысла выводит логику Витгенштейна за пределы познавательного мышления и отношения субъект-предмет. Смысл нельзя отождествлять с истинностью. Предложение может быть ложным, но в то же время обладать смыслом. «Солнце вращается вокруг Земли» - предложение ложное с точки зрения современной астрономии, но оно, в то же время, вполне осмыслено. Другими словами, предложение может не быть отражением реальности, не быть картиной реальности, но в то же время обладать смыслом и быть включенным в логику языка. «То, что изображает Картина, является ее Смыслом» (2.221). «В соответствии или несоответствии ее Смысла Реальности заключается ее Истинность или Ложность» (2.222).

Наконец, уже в «Трактате» Витгенштейн открытым текстом говорит о значимости для его логики понятия «употребления»: «То, что нельзя проявить в Знаке, обнаруживается в его употреблении. То, что проглатывают знаки, проговаривает их употребление» (3.262). Или еще: «Чтобы распознать Символ в Знаке, необходимо обратить внимание на осмысленное употребление Знака» (3.326). «Знак вместе со своим логико-синтаксическим применением опосредует также Логическую Форму» (3.327). В этих   тезисах Витгенштейн явно предвосхищает свое более позднее учение о том, что слово можно понять лишь через его употребление. «Если Знак не употребляется, он теряет Значение. В этом Смысл девиза Оккама…» (3.328). А там, где употребление, там и человек, осуществляющий это действие. Разные люди могут употреблять знак в разных ситуациях по-разному. Чтобы понять значение знака оказывается необходимым соотнести эти разнообразные способы его употребления разными людьми, обсуждение ими поставленного вопроса в ходе межсубъектного общения.

Подведем некоторые итоги.

Напомню те моменты в философии Витгенштейна, которые позволяют говорить о возможности преодоления в рамках его философии познавательного мышления, в логике которого доминирует один субъект и отношение субъект-предмет, то есть вроде бы исключается возможность какого бы то ни было интерсубъективного общения.

Витгенштейн говорит о единой логике и едином языке, о совпадении логики языка с логикой мира (логическая форма) и, что важно, о невозможности сказать что бы то ни было о том, что находится за пределами языка и мира. В этом случае он рекомендует лучше молчать. Тем не менее, он говорит о границе мира, предполагается, что эта граница отгораживает наш мир от чего-то, находящегося за его пределами, о чем ничего нельзя сказать средствами нашей логики и нашего языка, о чем, поэтому, лучше ничего не говорить. Но такое рассуждение неизбежно подводит к мысли, что за границей нашего мира существует другой мир с другой логикой и другим языком. А там, где другой мир, другой язык, там и другой носитель этого языка, другой субъект. Встает проблема возможности общения с этим другим субъектом, проблема интерсубъективности. В логике Витгенштейна как выражающей базисные положения нововременного познавательного мышления эта проблема не имеет смысла. И, тем не менее, с заднего входа, она вторгается в его философию.

В другой идее Витгенштейна, которая включает его философию в познавательное мышление, в идее картины мира, тоже доминирует отношение субъект – предмет. Картина отражает реальность. Возможность того, что вещи соединяются друг с другом подобно элементам картины, Витгенштейн называет формой отображения, которая основывается на том общем, что есть в мире и картине. Способность соотнесения элементов картины и вещей мира   есть нечто вроде органов чувств, которыми картина соприкасается с реальностью.  Но картина не может отображать свою форму отображения, которая в ней  проявляется. То есть способ построения картины остается за ее пределами, подобно тому, как процесс создания научной теории в голове ученого не входит в структуру готового научного знания. Все это вполне в духе нововременного познавательного мышления, за исключением упоминания об органах чувств, которые, как известно, могут быть обманчивыми и неодинаковыми у разных субъектов.

То, что выпадает, на мой взгляд, из основных параметров логики Витгенштейна, это конкретизация им понимания картины на примере музыки. Одна и та же реальность может отражаться разными способами. Симфония, например, это и грампластинка, и нотная запись, прочитываемая разными дирижерами и оркестрами по-разному. Для Витгенштейна на первом плане остается то обстоятельство, что речь идет об одном и том же, о той же самой симфонии,  но при этом гарантируется возможность ее разнообразного прочтения, на базе закона проекции; музыкальное произведение может интерпретироваться   неодинаково. Здесь,  в случае с музыкальным произведением, с большой ясностью просматривается неизбежность индивидуализации в результатах отображения реальности в знаках, будь то знаки партитуры, звучание разных оркестров или запись на грампластинке. Средства изображения реальности (симфонии) разные, и эти средства напрямую связаны с внутренней структурой самой симфонии, их нельзя просто отбросить как не имеющие отношения к существу дела. Личностные свойства ученого не входят в результат его исследовательской деятельности, и от них можно отвлечься. В то же время нельзя отстраниться от  особенностей оркестра, мастерства музыкантов,