Т. И. Ойзерман. Марксизм не родился как Венера из головы Юпитера

ИЗ ИНТЕРВЬЮ С АКАДЕМИКОМ РАН

ТЕОДОРОМ ИЛЬИЧОМ ОЙЗЕРМАНОМ

Беседу с Т.И. Ойзерманом провел доцент философского факуль­тета МГУ А.П. Козырев.

 Т. И. Ойзерман. Марксизм не родился как Венера из головы Юпитера

// Вестник Московского университета. Серия 7. Философия. №6. 2004. С. 40-61.

А.К. — Теодор Ильич! Вы начинали заниматься фи­лософией еще в предвоенные годы?

Т.О. — Я защищался перед войной. Незадолго, конечно, всего лишь за месяц до начала войны. Но это, пожалуй, меня спасло. Иначе я бы едва ли уцелел. Потому что из тех ребят, ас­пирантов, которые со мной учились и которые не успели защи­титься, уцелели один-два человека, потому что солдатская жизнь — или убьют, или ранят. Вот кого искалечили, тот уцелел. А кто не был искалечен, тот был убит. Через нашу 6-ю армию за годы вой­ны прошло 900 тысяч человек, а в армии обычно бывает не более 80—90 тысяч. Представляете, сколько раз обновлялся ее состав!

А.К. — Вы были призваны офицером?

Т.О. — Нет, у меня не было никакого военного звания, но потому что я был кандидатом наук, меня направили в офицер­скую школу и через 3 месяца присвоили шпалу, т.е. звание стар­шего политрука (потом я стал капитаном), и назначили старшим инструктором политотдела дивизии, причем сначала меня даже назначили на довольно тихую должность в системе ПВО. А потом я из-за чего-то не поладил с начальством, и в 1943 г. меня посла­ли на Воронежский фронт, а в 1944 г. просто перевели в пехоту. И с января 1944 г. я уже воевал в 6-й армии. Мы прошли почти всю Украину, затем бились на правом берегу Днестра, но оттуда нас сняли и отправили на польский плацдарм на Висле. Это был город Сандомеж. Мы этот плацдарм расширяли. Затем двинулись в наступление, прошли всю Польшу до Ченстоховы, до Одера. Форсировали Одер. И у нас осталось от всей армии всего 5 тысяч активных бойцов.

А.К. — Вы до Германии дошли в 1945 г.? Там закончили войну?

Т.О. — Ну да, в Германии. И поскольку у нас осталось так мало активных бойцов, нам поручили просто осаду Бреслау, т.е. нынешнего Вроцлава. Причем информация была недостаточная: оказалось, в Бреслау находилось 40 тысяч немецких солдат, а нас — всего 5 тысяч. Правда, нам пришел на помощь танковый полк, затем 16-я воздушная армия помогала. Но в общем, конечно, взять Бреслау мы не смогли. И так было до конца войны. 7 мая немцы просто сдались нам, поскольку на Западе они уже начали сдаваться. И тогда мы обнаружили, что их 40 тысяч. Они, конеч­но, не представляли, что могли бы легко вырваться из этого окру­жения, поскольку оно было фактически липовое. Данных разведки у них тоже не было, как и у нас. На этом и кончилась моя война. Но так как я хорошо знал уже тогда немецкий язык, то меня не отпустили, а перевели в Центральную группу войск в Вену. Там я был лектором политуправления Центральной группы войск. Надо было вести разъяснительную работу с местным населением. Это было очень трудное дело, потому что политика была не продума­на, ввели 8-часовой рабочий день, а у них был уже 7-часовой и т.п. В результате на выборах в парламент компартия провали­лась, к власти пришла консервативная партия. Я целый год про­был в Вене, вернее, под Веной, в маленьком городке Бадене. А потом я все-таки подумал, что надо возвращаться. Конечно, официально меня отпускать не хотели, но так как у меня была справка из госпиталя, что я вследствие тяжелой контузии являюсь «годным второй степени» (во время боев на Курской дуге я был контужен), я осмелился, минуя мое непосредственное началь­ство, т.е. начальника политуправления, обратиться к члену воен­ного совета Центральной группы войск. Это был генерал-пол­ковник Галаджев. К счастью он не был формалистом и спросил: «Зачем Вы пришли?» Я ему протянул свои документы. Ограничен­но годен — это значит инвалид. Во всяком случае, не годен к строевой службе, поэтому, мне кажется, меня должны отпустить. Пока шла война я, конечно, не ставил вопрос о том, что не го­ден к строевой службе. Но теперь, в 1946 г., войны уже нет. Он говорит: «Конечно же, правильно, завтра же отпустим». И дей­ствительно, на следующий день мне позвонил начальник отдела кадров и сказал: «Собирайтесь».

А.К. — У Вас была кандидатская степень. В принципе, мо­жет быть, Вы даже броню могли получить перед войной? Или кан­дидатская степень не давала такой возможности?

Т.О. — Может быть, не знаю, но вообще настроение у нас было дурное. И не только у меня, но и у других. Я помню такой даже комический случай. Был у нас аспирант Шейдабек Мамедов. Он тоже защитил диссертацию в мае 1941 г. И когда началась война, мы с ним пошли к секретарю Сокольнического райкома партии Леонтьевой. Мы ее хорошо знали, так как одно время она работала у нас доцентом политэкономии. Мы говорим ей: «Люд­мила Васильевна, мы хотим добровольно пойти на фронт». Она отвечает: «Что Вы, ребята, Вы же научные работники. Вы долж­ны заниматься наукой, поймите, война окончится через три меся­ца». Если бы она окончилась через три месяца, то, конечно, она могла окончиться только поражением, Но окончилась победой, потому что длилась она достаточно долго. Когда в Австрии люди меня спрашивали, почему мы победили, я отвечал: «У нас, в от­личие от немцев, не было другого выхода».

Я на своем опыте это по­чувствовал, потому что 22 июня, в день начала войны, я должен был читать лекцию заочникам о Фихте, и меня буквально вывора­чивало, потому что в моей памяти всплывали речи Фихте к немец­кой нации о том, что немцы самые лучшие и т.п., т.е. страшные, в общем, вещи. Ну, тогда шла война с Наполеоном, отсюда, ве­роятно, чудовищные преувеличения в этих речах Фихте. С трудом я прочел лекцию, остановившись только на его собственно фило­софских взглядах.

А.К. — Когда началась война, Вы были уже взрослым челове­ком и состоявшимся ученым. Когда Вы надели шинель и в конце войны попали в Германию, было ли у Вас ощущение, что это та Германия, которая дала миру Канта, Гегеля, Шиллера. Как-то переживали Вы свою профессиональную соотнесенность с немец­кой философией и свое присутствие в этой стране?

Т.О. — Понимаете, в чем дело. Мы входили в населенные пункты: они были почти пустые. Народ убегал оттуда. Их настра­ивали так, что русские, дескать, придут и всех повесят. Ну, были, конечно, отдельные эксцессы, но, в общем-то, солдаты вели себя правильно, как положено. Вероятно, в отношении женщин были какие-то непотребные случаи. Был случай в каком-то монастыре — монахинь изнасиловали. По сравнению с тем, что делали немцы в нашей стране и говорить нечего: спокойно вели себя солдаты. Но с населением в деревнях мы почти не стал­кивались. Оставляли там какого-нибудь старика; в основном, встречались малограмотные люди. Были какие-то магазины: зашел я в один такой, вижу там пачку с порошком, где написано: «Vernichtet Russen». Russen они называли тараканов, так же как мы их называем прусаками. Я говорю продавцу: «Что это у вас на­писано?». Он сильно побледнел, испугался, стал что-то лепетать, объяснять. Ни с какой интеллигенцией во время войны мне встре­чаться не приходилось. Иногда, конечно, попадались какие-то офицеры. Но были люди, знающие в своем деле, но за его преде­лами совсем не интересные.

А.К. — В костелы, храмы приходилось заходить?

Т.О. — Это не столько в Германии, сколько в Австрии. Ведь когда мы осаждали Бреслау, то, естественно, не приходилось бы­вать в каком-либо храме. А вскоре после окончания войны меня отправили в Австрию. В Австрии я, конечно, общался уже с са­мыми разными людьми, с профессорами и обычными жителями, выступал с докладами перед нами, вел агитационную работу.

А.К. — Люди удивлялись, что Вы — военный, офицер и в то же время доктор философии? Для них Вы были доктор, по всей видимости?

Т.О. — В Германии нет ученой степени «кандидат наук». Уже после первой защиты диссертации становишься доктором. Мне было тогда 30 лет, и с их точки зрения — это был вполне нор­мальный возраст для доктора философии. Но они скорее воспри­нимали меня как майора, как офицера, а вовсе не как ученого. Тем более, что и разговор-то шел скорее о капитализме, о социа­лизме, а вовсе не о каких-то философских темах.