Эпохальный итог последних лет: Россия вновь уперлась в проблему обратимости и цикличности своей истории. Даже в лучшие моменты эта «волатильная» политика колебалась с опасной амплитудой, но сейчас перспективы реакции явно превосходят ожидания. Это уже не виляния, а новый исторический крюк. Опять ребром встает вопрос: есть ли конец у истории срывов в социальную дикость и политическую архаику или же под каждой будущей оттепелью и далее будет проступать вечная мерзлота? Даже если завтра вдруг опять свобода, любой новый акт российской модернизации, либерализации и проч. теперь долго будет восприниматься как еще один ненадежный и преходящий экскурс в заповедник будущего. А это уже проблема не участка маршрута, но самого графика движения страны в истории. Опять, как и в тоталитарной «классике» XX в., нелицеприятные вопросы обращены и к власти, и к массе, к политическому активу и к народонаселению. Еще вчера вопросы ставились в раздельной логике: что эта власть сделала с народом сегодня и что этот народ сделает ней завтра? Но после всей этой эйфории обществу придется разбираться не только с начальством, но и с самим собой, со своими архетипами, инстинктами, фобиями и неизжитыми соблазнами. Прямая историческая ответственность опять вдруг резко перераспределилась — и опять не в пользу «граждан». Здесь все взаимосвязанно: обратимость процесса поднимается как «вечная» проблема именно потому, что в контур реакции опять втягивается энтузиазм масс. А это уже совсем другая история. Соответственно, и сценарии выхода сложнее: теперь жизнь вновь должна победить миф, сознание — идеологию, а чувство социального самосохранения — беззаветную историческую отвагу за гранью инфантилизма. В политике так бывает: сначала насилуют, а потом соблазняют. И соблазняются. Причины этих возвратов обычно видят в недоделанности преобразований и самих преобразователей: в недоработках политической системы и идеологии, культуры и сознания, государства и институтов, отношений контроля и собственности, актов осуждения и люстрации. Рывок в том, что считается авангардом, оставляет позади застрявшие обозы, и рано или поздно просыпающийся реванш легко рвет эти растянутые коммуникации. Каждый раз не хватает укорененности и в итогах, и в самой технике обновления. Более того, духа свободы хватает на то, чтобы побороться, но не хватает, чтобы жить. Даже самые эпохальные реформы здесь чем-то напоминают гигантские «бунты сверху» с их недолгой энергетикой, быстрым умиротворением и усталым возвратом части политического стада в стойло. Конечно, людьми манипулируют, но откуда здесь вдруг такая массовка «первых учеников»? Эта логика истории совпадает с представлениями о политическом, характерными для обыденного, а часто и профессионального сознания. В этих взглядах политика (а значит, и «борьба за свободу») концентрируется в том, что связано с «верхними эшелонами власти» и их обеспечением. Президент, вертепчик на Охотном, заменители партий и лидеров, безмолвное правительство, готовое «творить добро» — пусть даже в тихом ужасе, но своими руками. Плюс СМИ как мегаваттный усилитель нашептываемого властью. Здесь из представлений о политическом и об актуальной истории выпадает диффузная, распределенная в порах общества власть и ее «микрофизика», отношения обыденного и практики повседневности. После Броделя и Фуко в науке это уже архаика, а наука всегда открывает то, что становится главным в жизни. Советский человек терпел хамство подавальщицы в последней забегаловке, потому что и ее воспринимал как микровласть и низовую платформу государства (как и она себя). При этом он легко поносил генсеков, но на бытовом уровне с личным достоинством, самоуважением и способностью к поступку оставались серьезные проблемы — кстати, неразрешенные. Такие натуры могут «выступить», но им трудно держать фронт свободы и права систематически и повседневно, в тысяче мелочей. Отсюда обратимость. Отсюда и отношение к свободе в политике как к цели и ценности. Либералы борются не за права людей, а за право либералов выступать и звучать, избирать и быть избранными, входить в коалиции и бороться за влияние. И делать это приходится на баррикадах. Неудивительно, что и в представлениях граждан свобода приходит скорее в образе Делакруа и Рюда: с выпавшей из корсета грудью, в окружении мальчишек с пистолетами и с разинутым, как у эрдельтерьера ртом. Обыватель не видит для себя в такой свободе ни долгоиграющей ценности, ни понятного профита, хотя в европейском и нашем умном (Борис Чичерин) понимании либерализм — это скорее идеология бюргеров, для которых главное в государстве — его тихая полезная незаметность. Образуется замкнутый контур с «положительной» связью: людям не дали фундаментальной свободы в повседневных отношениях — а они в ответ не смогли и не сочли нужным ее защищать во всех прочих видах. Далее и вовсе резонанс: униженным и фрустрированным сами же унижающие дают повод для компенсации в виде имперской гордыни — и вынимают кусок из горла, раскрывшегося в патриотическом вопле. В этом восторге мало позитива (сомнительные приобретения по запредельной цене), зато он дает выход из затянувшегося ощущения подавленности и тупика. Даже классовую ненависть отодвигают на второй план с благодарностью: теперь можно на время забыть о своей унизительной беспомощности перед лицом опускающего социального размежевания. Эта гордость нужна, чтобы вытеснить и прикрыть стыд. Но есть и плюсы. В новом цикле будет меньше иллюзий, и это дает надежду, что нация так не расслабится в очередную оттепель.
Автор — руководитель Центра исследований идеологических процессов Института философии РАН
Публикация основана на статье «Свобода и баррикады» из газеты «Ведомости» от 14.11.2014, №212 (3716).
Источник: http://www.vedomosti.ru/newsline/news/35971261/svoboda-i-barrikady
|
