ПолитЭкономика

Политико-деловой журнал

№ 7-8(79-80), июнь 2014

Политика культуры в контексте государственной политики

Тема культуры актуальна в разных срезах. Здесь есть много ситуативного, начиная с длящегося сейчас Года культуры и заканчивая напряженными, порой странными обстоятельствами разработки «Основ государственной культурной политики».
Но есть здесь и другой масштаб. Ситуация с культурой в стране остается проблемной, что опасно: культура слишком многое предопределяет в реальной жизни общества — в экономике и социальных отношениях, в политике и идеологии, в поведении на международной арене — чтобы к ней относиться «по остаточному принципу» не только в финансах, но и по сути.

Процесс и форма

В политике (разработка концепции государственной стратегии в сфере культуры, несомненно, вопрос политический) форма, как правило, значит не меньше содержания, а часто и доминирует. «Как» здесь может быть даже более значимым, нежели «что», особенно если под формой понимать не стиль документа, а обстоятельства его происхождения. Можно предположить, что конкретное содержание данной разработки публикой в итоге будет отчасти оставлено без внимания, отчасти забыто, но историю проекта запомнят все более или менее интересующиеся, а уж будущие аналитики и подавно. Тем более что для этого уже сделано немало.
По замыслу драфт «Основ» должен был быть выставлен на всеобщее обсуждение, результаты которого предполагалось учесть, зафиксировав в итоговом документе плоды этого экспертно-всенародного творчества. Однако план с самого начала оказался несколько нарушен, возможно, в силу межведомственной несогласованности.
В апреле этого года ситуацию буквально взорвал проект с весьма экзотическими идеями («Россия не Европа», отказ от принципов мультикультурализма и толерантности и т.п.). Как выяснилось, документ был подготовлен в недрах профильного ведомства: его готовили «не один-два чиновника, а рабочие группы при Минкульте». Публикация на многих произвела впечатление явно преждевременной, поскольку, согласно поручению президента, это, строго говоря, проект президентской администрации (руководитель — Сергей Иванов, заместитель — Владимир Толстой). Чуть позже РБК сообщил, что работа над «Основами» обсуждалась в Думе и там все выглядело спокойнее, с куда менее разухабистыми идеологическими претензиями.
После жесткой критики и ряда публичных заявлений представителей творческой интеллигенции и академического сообщества ситуация стала запутываться еще больше. С одной стороны, оказалось, что идеи ведомства не надо было воспринимать буквально: «Мы сознательно использовали выпуклые, яркие, местами жесткие формулировки, чтобы мотивировать обсуждение. Подслащенная и водянистая текстовая каша, к какой привыкли бюрократы, никого за живое не заденет, никто ее обсуждать не будет» («КоммерсантЪ», 15.04.2014). Иными словами, ведомство решило подстегнуть процесс, который, по его мнению, иначе оживить было нельзя (примерно так в свое время действовал министр Козырев на международной арене). Но с другой стороны, параллельно появилась версия несанкционированной утечки: «В прессу попала рабочая межведомственная переписка» («РИА Новости»). Получается, что «Интерфакс» и «Известия» против воли официальных инстанций опубликовали неизвестно как попавший к ним материал, но при этом данный едва ли не конфиденциальный текст содержал… намеренно выпуклые формулировки, призванные мотивировать обсуждение. Выход из положения оказался еще более сомнительным, чем вход. Игру не поддержали и в администрации президента: «Совершенно точно, тезис «Россия не Европа» в проект не войдет, он противоречит стилистике и целям документа — попытке консолидировать общество», — сказал советник президента Владимир Толстой. Подход профильного министерства к разработке концепции основ культурной политики «удивил рабочую группу», признался советник президента (РБК от 11.04.2014).
Как бы там ни было, публикация ведомственного материала (даже если для «разогрева») произвела на публику впечатление натягивания одеяла, что проекту явно не на пользу.

Все это лишний раз подчеркнуло и еще один формальный момент, связанный с функционированием идеологических и политических текстов в публичном пространстве. По поводу краеугольной идеи «Россия не Европа» министр в интервью «Коммерсанту» (15.04.2014) обрубил: «Не выдергивайте из контекста» (хотя эти слова для «Интерфакса» выдернул из контекста своего сочинения сам же Минкульт). Даже начинающий пропагандист должен знать, что такого рода тезисы в реальной политике живут именно вне контекста, собственной жизнью. Здесь не контекст определяет лозунги, а наоборот, лозунги раскрывают бессознательно скрываемое в контексте. Если провозглашается, что «Краткой формулировкой данной позиции является тезис: «Россия не Европа», подтверждаемый всей историей страны и народа», дальше не важно, сколько раз здесь же сказано, что Россия не Запад и не Восток. Такие оговорки не срабатывают и в научном опусе (из-за проблем с формальной логикой), а в политическом документе и вовсе ничтожны: информационный акцент всегда подавляет фон банальностей.
В результате в таких наслоениях получается странное: не вырывайте из контекста наши выпуклые формулировки, которые мы сами же вырвали, чтобы все их обсуждали, хотя там написано не то, что написано, и вообще это рабочая переписка для служебного пользования, которая ненароком попала в прессу, как мы и обещали ранее… Когда позиции официальных органов так расслаиваются, удивленные народы не знают, что им предпринять.

Содержание и смыслы

В обсуждении ключевой темы здесь проще всего привести хрестоматию из классиков российской интеллектуальной традиции, причем разной идейно-политической ориентации. «Если у наших противников Европы отобрать все, по праву принадлежащее идеям европейского просвещения, то на долю славянской самобытности с ее «лучшими началами» останутся только хотя и чрезвычайно великие, но совершенно пустые и ничем не оправданные претензии», — писал Владимир Соловьёв. Тривиальную идею о несводимости России к Западу или Востоку нельзя доводить до пропагандистских выкриков, ампутируя традицию, идущую от Петра и Екатерины («Россия — европейская держава») и представленную в российской мысли самыми громкими именами. Например, тем же Бердяевым, почитаемым, но не читаемым («Западная Европа и западная культура станет для России имманентной; Россия станет окончательно Европой, и именно тогда она будет духовно самобытной и духовно независимой»), или Борисом Чичериным, выдающимся философом и московским городским головой, писавшим: «Все стремление моих родителей состояло в том, чтобы дать нам европейское образование, которое они считали лучшим украшением всякого русского человека и самым надежным орудием для служения России». Да и русофилы блистали образованием явно не доморощенным; евразийские кружки тоже не зря базировались в Праге и Париже. Это старая проблема: традиционализм у нас часто трактуют в духе доморощенной этнографической экзотики, противопоставляя ее многим вековым цивилизующим устремлениям российской культуры.
С куда большими основаниями можно видеть в России и Запад и Восток одновременно, причем в утрированных, экстремальных формах, когда одно опасно возгоняет другое. Марксизм, как и весь модерн, был сугубо западной идеологией, но воспринятой в России с восточным фанатизмом. Запад на пути социального прогресса напоролся на череду кровавых революций — и взял себя в руки. Россия же на траектории «высокого модерна» умудрилась оказаться «западнее Запада», при этом впадая в такую дикую «азиатчину», какая уже давно не наблюдается и на хоть как-то продвинутой части самого Востока.
Далее оказывается, что суждения о том, что Россия есть не Запад и не Восток, как и все самоочевидное, сами по себе производят… пустоту. С таким же успехом можно призывать к отказу от крайностей волновой и корпускулярной моделей в пользу самобытно российской формы материи. Мало провозгласить себя «государством-цивилизацией»; надо еще найти содержание этой уникальности, не повторяя соседей по планете и не слишком удивляя соотечественников. А в рамках «апофатической культурологии» (Россия не…) это не получается. Выходит, что на место всемирной отзывчивости у нас пытаются водрузить вселенское отторжение, странное даже сейчас, особенно когда в стране проблемы с импортозамещением.

Но не менее опасен соблазн все же описать идеал культурных интенций предметно, лучше перечислительно. Беда таких списков не только в претензиях на государственную идеологию, но уже в том, что они заранее обречены чисто технически. Когда в 1996 г. сгоряча заговорили о национальной идее, желающие толпами кинулись составлять подарочные наборы правильных слов по шаблону «Православия, самодержавия, народности». Эта новая уваровщина показала себя прямым непопаданием в стиль времени. Из всей расплодившейся тогда комбинаторики выяснилось, что таких помпезных триад может быть сколько угодно. А в длинных перечислениях, являющих собой нечто среднее между лозунгом и трактатом, исчезает еще и магия числа: почему этих ценностей не семь, не десять, не двадцать шесть, как бакинских комиссаров? Такая случайность, всегда замечаемая даже в исследовании, вовсе не для документа в статусе государственного акта. Тем более когда с точки зрения грамотной аксиологии перечисляются вовсе не ценности, а добродетели. Следует ли, что базовые добродетели, которые так или иначе в официальный список не попадут, впредь в России и ее культуре таковыми считаться не будут? Формально говоря — следует. Но это заранее ставит и проект, и тех, кто его будет подписывать, в ложное положение: все перечисления такого рода крайне уязвимы (если, конечно, не дублировать заповеди скрижалей). «Правдивость, законопослушание, любовь к Родине, бескорыстие, неприятие насилия, воровства, клеветы и зависти, семейные ценности, целомудрие, добросердечие и милосердие, верность слову, почитание старших, уважение честного труда…» — моральные кодексы такого вида всегда напоминают рваный набор благочестивых банальностей, не нуждающихся в санкционировании сверху.
Кроме того, критики всегда укажут, если вдруг среди и наших традиционных, и даже общечеловеческих ценностей (добродетелей) вдруг странным образом не окажется свободолюбия, способности оставаться личностью, независимости позиции и суждений, инициативы, самостоятельности, деловой смелости и политической отваги, уважения своего и чужого приватного пространства, критичности взгляда и открытости сознания, неприятия покорности и чинопочитания, свободы от внушаемости и стадных инстинктов… Список можно продолжить. Если доводить этот пунктир пропущенного до логического конца, есть риск в качестве культивируемого получить типаж холопа, хорошо усвоившего прелести кнута и самовластья, чего нет смысла афишировать ни при каких обстоятельствах.

Формат и сверхзадача

Все это приводилось не к тому, чтобы заменить «неправильные» точки зрения на «правильные», а чтобы показать принципиальную полемичность самого этого предмета, заведомо исключающую его упаковку в форматы официальных документов. Странно будет выглядеть государственная инстанция любого уровня, пытающаяся в официальном документе решить проблемы, над которыми бились и бьются лучшие умы нашей истории и современности. Есть вопросы, не «закрываемые» по определению.
Есть сложность, без фатальных потерь не поддающаяся никаким упрощениям. Русские мыслители в самом славянофильстве видели европейский по духу проект сродни, например, тому, что делала со своей идентичностью Германия в XIX веке. Такие сюжеты в принципе не упаковываются в лапидарные формулировки документов власти и политических программ. Все это тут же становится идеологией и без каких-либо оговорок подпадает под статью 13 Конституции РФ. Тем более странными выглядели бы попытки огосударствления одной из идейных линий, к тому же в целом весьма маргинальной и богатой экзотической самодеятельностью.
Более того, при ближайшем рассмотрении принятие такого рода официальных документов вовсе не означает фиксации и дальнейшего воплощения «государственной линии». После принятия эпохальных материалов программного свойства дальнейшая судьба идей переходит в руки управленцев, часто не самого высокого уровня компетенции и статуса. Такие документы в итоге оказываются не идейными ориентирами, а скорее «ярлыками» на правление в той или иной сфере государственного призрения. Идеология начинает в полной мере работать не столько как система идей, сколько как система институтов. Идейными установками — причем почти безотносительно к их содержанию — начинают оправдывать произвол в администрировании. Линейные ведомства в вертикали власти де-факто присваивают себе и идеологические функции, и полномочия политических решений. Не случайно в ведомственных проектах часто так заметно стремление сместить баланс с управленческой конкретики на идеологию и стратегию. Идеологическое строительство удобно использовать для прикрытия провалов в реализации рутинной, собственно профильной работы.

С этой точки зрения одновременно и правильны и не так просты суждения о том, что культура не сводится к «кинотеатрам, музеям и библиотекам». Идею расширенного понимания культуры легко позаимствовать и присвоить, включив соответствующие слова в качестве декларации в политический документ. Но гораздо труднее провести эту идею через все содержание предлагаемой стратегии, а тем более в жизни. Можно понять, когда специально оговаривается, что, например, сфера компетенции государства в сфере культуры не покрывает понимания культуры в широком, а тем более универсальном смысле этого слова. Хуже, когда универсальность культуры сначала торжественно провозглашают, а потом по-прежнему прописывают программы, не выходя за рамки сугубо ведомственных представлений и интересов.
Но еще опаснее, когда идейные откровения уже и в самом документе слишком оттягивают на себя внимание от регулярной работы государства в соответствующей зоне его компетенции. Предпочтительнее — тем более в наших условиях — было бы, чтобы основы культурной политики государства оказались бы грамотными, перспективными, интересными и убедительными прежде всего именно в отношении музеев, театров и кинотеатров, библиотек, исследовательских структур, издательских и экспозиционных программ, вопросов защиты культурного наследия и прочих предметов, жизненно нуждающихся в поддержке и попечении государства. Положение здесь сложное, поэтому от государственной стратегии именно здесь требуются неординарные идеи и достаточно кардинальные, если не сенсационные решения — причем не отраслевого, не локального уровня, а именно общие, интегральные. Если этого не будет, проект не спасут никакие упражнения в философии, теории цивилизации и идеологии. Никто не поверит в уважение к истории, самобытности и традиции, если в шаговой доступности от органов власти будут и дальше уничтожаться памятники архитектуры и истории, уходить за бесценок предметы художественной культуры на фоне процветания малограмотных ремесленников.

Функционеру трудно смириться с мыслью, что реалии культуры, культурной жизни страны в целом даже близко не покрываются тем «пятачком», которым руководит профильное ведомство или даже государство. Но без понимания этих ограничений нельзя толком выстроить и саму государственную политику. Без интереса и уважения к пространствам «культуры вне власти» политика государства имеет свойство вырождаться в высокомерное убожество. Люди с претензиями «управлять культурой» могут мнить себя государственниками, тогда как в действительности такая самодовольная позиция лишь дискредитирует государство и саму идею государственности.
Но если культура не сводится к загону, которым руководит власть в лице федерального ведомства и прочих официальных инстанций, и во многом выживает помимо «благих намерений государства», а то и вопреки им, тогда для начала нужна полная экспозиция совокупности инициатив, реализуемых в культуре помимо власти. Без учета и понимания всех этих спонтанных стратегий обсуждать политику государства в сфере культуры как минимум просто некорректно.
В конечном же счете все упирается в вопрос о субъекте национальной (а не только государственной) культурной политики. Власть либо создает политические, организационные, финансовые, психологические и прочие условия для независимой активности, либо всячески искореняет ее — сознательно или по инерции. Трудно ждать от аппаратных структур, чтобы они делали все, чтобы подлинным субъектом культурной политики стала сама культура. Но одно только провозглашение этого принципа стало бы большим шагом вперед. Или хотя бы не назад.

Текст: Александр Рубцов, руководитель Центра исследований идеологических процессов Института философии РАН

Источник: http://www.politekonomika.ru/july-aug2014/208/