№18 от 12.05.2014

«Давление усилится»

Ольга Филина поговорила с историком Александром Рубцовым о логике запретительного законотворчества

На прошлой неделе реестр законодательных ограничений пополнился. Вступил в силу закон, карающий за "распространение заведомо ложных сведений о деятельности СССР" в годы Великой Отечественной войны. Подписан закон о запрете на мат в произведениях искусства. Внесены в Госдуму еще два законопроекта: против пропаганды "преступного образа жизни" и о запрете на распространение среди детей информации, отрицающей патриотизм

По какой логике развивается этот "запретительный конвейер"? Об этом "Огонек" расспрашивал Александра Рубцова, завсектором Института философии РАН, соучредителя Вольного исторического общества.

— "Морализаторский крен" в Госдуме и других властных институтах явно усиливается. Когда он определился и может ли стать необратимым?

— Я бы начал с "эпидемии запретительства" в целом. Еще недавно ведь были попытки что-то оживить, ограничив вмешательство государства. На аппаратном языке это называлось стратегией дерегулирования: не надо мешать людям, тем более доставать их. Сейчас уже трудно поверить, но это было, и я сам в этом участвовал: административная реформа, реформа техрегулирования, "экономика знания", которой под давлением просто не бывает... Перелом в обратную сторону наметился, когда затею модернизации со всем этим дерегулированием технично провалили, потом возник новый стиль, и только усиливались краски. Здесь совпали две идеи: перевести внимание с экономики на все духовное и параллельно начать систематический зажим. Необратимым такое не бывает, но может затянуться — зависит от скорости обвала. И давление на мораль будет только усиливаться. Тут жизнь чем хуже, тем веселее.

— Что это вообще за феномен — политическое морализаторство? Он свойствен каким-то определенным историческим моментам, состоянию сознания?

— Скорее это морализаторство как таковое, хотя политический смысл здесь есть почти во всем. Замечательная новость прошлой недели: к концу года компьютерный робот должен отыскать наличие мата в нашей культурной среде, в том числе в интернет-ресурсах, приравненных к СМИ, после чего последуют штрафы до 200 тысяч и отзывы лицензий. Я спрашиваю себя: что случилось с нами в начале XXI века, из-за чего эта мера вдруг стала необходима? Можно предположить, что либо народ совсем лишился культуры, либо, напротив, стал так высококультурен, что больше не терпит обычной всероссийской нецензурщины. Раньше-то сносил. Но, похоже, ничего такого не произошло, чтобы принимать отдельные законы, да еще с драконовскими санкциями. Зато культурный уровень власти на глазах падает: в сочинениях, написанных слугами народа, проблемы с родным языком остались даже на уровне технической правки. По мне, так дурь в законах хуже мата в быту. Впрочем, в запретительстве есть и массовый энтузиазм. Люди компенсируют свою неприкаянность иллюзией причастности к силе, а заодно и ко всякой строгости. Даже если человек не в состоянии двух слов связать без мата, это не мешает ему получать удовольствие от травли "некультурных" или "пропагандистов преступного образа жизни". Это такое изысканное извращение: холопам вообще нравится наблюдать порку.

— Вы как-то раз упомянули, что власть не может позволить себе такой роскоши — быть скучной. Порка здесь хороший выход — она и развлекает, и воспитывает?

— Все происходящее, на мой взгляд, относится как раз к так называемым дисциплинарным техникам. Если общество намерено развиваться, оно снимает запреты, в том числе второстепенные. Если же настроились любой ценой замереть в позе, кажущейся удобной, начинают регулировать все подряд, полагая, что это воспитывает, загоняет в рамки. И "флажки" должны быть по всему периметру. Главное — пресечь посягательства на гений власти, какой бы она ни была. Сюда же, кстати, относится и вал бессмысленного документооборота в научных организациях, уже явно превысивший даже то, что в советское время считалось абсурдом: это явное нагнетание дисциплины, демонстрация того, кто в этой науке хозяин — ученый или администратор. Мотив понятен: какая-то независимая академия, в которой на сотни конформистов того и гляди найдется пара Сахаровых, такая никому не нужна.

— Кажется, что вся словесная оболочка новой официальной риторики очень ветхая. И лексика типа "наймиты", "недобитки" — из прошлого. Ветхое звонче отзывается в народном сердце? Или так сильнее контраст с прежней "бесконтрольной" свободой?

— Конечно, отзывается. На что-то надо переносить негативные эмоции. Но это палка о двух концах. Если мы никак не можем покончить с внутренней войной, еще холодной, но уже гражданской, надо понимать, что здесь окончательных побед не бывает. И есть побочный эффект: когда людей натаскивают на запах крови, хотя бы и фигурально, им потом неважно, кого терзать. Что касается свободы, я бы тут был осторожнее, хотя в целом согласен. Просто надо различать видимую свободу на макроуровнях политики — и свободу на уровне "структур повседневности". На макроуровне у нас, может быть, не все и не всегда в последние 20 лет было хорошо. А вот микроуровень не трогали, и он развивался, привыкал к европейскому качеству и продуктов, и жизни, и свобод. Можно привести параллель из недалекого прошлого: в период застоя тоже казалось, что все замерло, однако в обыденных практиках продолжало медленно, но верно оттаивать то, что не успело оттаять в хрущевскую оттепель. Обмен информацией, организация быта, одежда, техника, перемещения, еда, чтение — все это формирует сознание и подсознание. И отношение к власти тоже. Сейчас идет намеренная "дисциплинарная работа" как раз с микроуровнем — борются с опасными, чрезмерно свободными практиками повседневности. Но зажим тут обычно не помогает. Решили побороться с пьянством в перестройку — и что вышло. Мы до сих пор только приближаемся к пониманию всемирно-исторического значения той антиалкогольной кампании.

Беседовала Ольга Филина

Источник: http://kommersant.ru/doc/2458089