Назревает тектонический сдвиг: мы рискуем в одночасье проснуться в другой стране — при всем уважении к предыдущему этапу и прямой связи с ним. Грозит ли России неототалитаризм, или же на еще один полноценный срыв у нас не хватит энергии саморазрушения? Здесь много случайного и даже личного, но есть и особый график движения в истории, подсказывающий, чего ждать и что делать.

 

Исторические перевертыши: «самоубийство через гипертрофию»

Советская модель довела до предела и тем обрушила целый социальный комплекс, включающий: идеологию, тип социальности, контроля и регулирования, модель мобилизации, имперскую конструкцию и геополитический статус. Во всем этом почти синхронно наметился разворот в собственную противоположность.

Идеологическая идиосинкразия стала ответом на засилье «идейного» в советский период. Идеология вмешивалась во все, включая форму сознания и штанов. Этого надо было добиться: до сих пор у типового интеллигента при слове «идеология» рука сама тянется к тяжелым предметам.

То же с машиной социализации. Советский коллектив был большим и теплым коммунальным телом, но навязывал себя ежечасно и повсеместно, лез в душу и под одеяло, был источником угрозы, иногда летальной. Это тоже достало. Деидеологизация дополнилась антиколлективизмом; апогей моралистики породил редкий аморализм. Основам солидарности нам впору учиться у «атомизированного» Запада, а не болтать про общинность, которую ее адепты разменяли первыми, заодно с соборностью. Нигде нет таких эгоистов, циников, интровертов и завернутых на себя стяжателей, как среди наших борцов за коммунальные ценности и услуги.

Государство также обрушилось под собственной тяжестью, под бременем избыточной нагрузки. Присутствие власти и регулятивное вмешательство превзошли мыслимые пределы. Оказавшись везде, государство заасфальтировало последние ростки, но и само изошло трещинами. Поэтому реформация проходила в условиях спонтанного дерегулирования и развала институтов. Нынешняя корпоративная машина присвоения и контроля, строго говоря, тоже не государство: ее институты бессильны перед стихийной волей.

Нещадная мобилизация ресурсов, в том числе человеческих, также закончилась надрывом и обвалом тонуса. В середине 80-х надломилась милитаристская модель. Высокий модерн с его битвами и бросками, мегапроектами и эпическими стройками выродился в усталый постмодернизм, развернувший ценности от борьбы к жизни, от созидания к потреблению, от героики к повседневности, из завтра в сегодня и вчера. Мобилизационные модели иногда эффективны, но всегда тупиковы. Точнее, так: бывали эффективны (теперь — нет).

Воссоздав империю, СССР раздул ее до планетарных масштабов. Соцлагерь с поясом сателлитов грел душу, но и копил раздражение. В том числе внешнее, спровоцировавшее холодную войну, страной заранее проигранную. Светлая идея «Хватит кормить!» (от братских республик и до Анголы с Кубой) легко овладела массами, став реальной силой. Тогда распад соцлагеря и Союза «геополитической катастрофой» не был; остаточное имперство срослось с реакцией, масса за ним не пошла, а нынешние державники в то время сами отирались у кабинетов тех, кто руководил демонтажем форпостов и плацдармов империи. Всех, мечтавших обрушить «нерушимый», сплотила в то время Великая Русь.

В этом перевертыше мы и прожили почти четверть века — не обуреваемые идеями, возвращающиеся к себе, скупые на подвиги и разменявшие имперские амбиции на выживание, локальное обустройство и комфорт разной степени скромности. Со всеми минусами, но и плюсами этого интересного положения.

 

Реконструкция или гальванизация?

Попытки отыграть назад были и раньше: короткий эпизод с «национальной идеей», ностальгия по сплоченности в «Единой России», мобилизационный дух в стратегиях «смены вектора». Подогревали и бытовой империализм, но он не перекрывал потенциала недовольства.

Сейчас мы вплотную подошли к вопросу: не могут ли все эти прошлые превращения в собственную противоположность оказаться обратимыми и симметричными, возвратными? Не ожидает ли нас реверс к прежним состояниям как ответ на гипертрофию самой этой реакции — на категоричность отказа от идеологизма, от больших коммунальных сборок, от пафоса мобилизации и агрессивного империализма? Перевертыш второго порядка, отскок от дна и коррекция, как на бирже, — нечто подобное уже есть. Накал страстей со сплочением вокруг вождя на почве имперской агрессии и ненависти к врагу превосходит даже опыт СССР. Но насколько все это может воспроизводиться без искусственного разогрева? Маятник качнулся в обратную сторону, но какими будут период колебания и амплитуда?

Что до идеологии, то ее более захотелось начальству, чем народу (если не путать с ажиотажем от пропаганды). После провала модернизации власть обратилась к идеологии в более привычном виде, с элементами мировоззрения и «духовности», системы ценностей в формате «веры в упаковке знания». Однако люди во власти, мало понимающие в идеологической борьбе и работе, склонны доверять дилетантам. Самодеятельность понятнее клиенту, особенно если это для себя, для самоудовлетворения и психотерапии. Ковровая пропаганда срабатывает в локальных аффектах, но не в системном убеждении. Она центрирована на образе врага — внутреннего (пятая колонна иностранных агентов), совсем внешнего (Запад во главе с США) и буферного («фашистская» Украина и пр.), но оставляет провалы в позитивных программах, в философии справедливости и солидарности, в культурных платформах. Здесь нет образов будущего. Эта идеология никак не может стать тотальной. Она контролирует политическое, но не справляется с контекстом, задаваемым рекламой, западными блокбастерами, музыкальным фоном и проч., включая структуры обыденности и повседневные практики. Если понимать идеологическое шире, чем программные тексты, и видеть весь ландшафт, то диагнозом будет эклектика на грани шизофрении.

Новая сплоченность отчасти получилась, но скорее в опросах и рейтингах. И она пассивна. Она никуда не ведет, а лишь гарантирует, что люди не пойдут, куда не надо. Она ослабила другие поля сплоченности: на почве возмущения неравенством и несправедливостью, тиранией низовой бюрократии, закупоркой социальных лифтов, безграмотностью «универсальных» менеджеров, самодовольной безвкусицей оформления власти. Людей сплотили, чтобы увести в сторону, и они повелись, но факторы негативного, протестного сплочения остались и усиливаются; отвлекать от них театром военных действий можно, лишь пока не опустошили буфет.

То же с инверсиями государства. После стихийной либерализации первых постсоветских лет бюрократия начала системный реванш. Она технично свернула институциональные реформы начала 2000-х, а потом перешла во фронтальное контрнаступление в плане контроля и собственности. Государство опять лезет во все щели, выдавливая приватное. Однако и тут уже виден предел. Даже средней силы санкции показали нежизнеспособность этого порядка, неспособность к элементарному импортозамещению и проч. Отсюда идеи очередного НЭПа, легкого разгосударствления и дерегулирования.

Давление извне принуждает к тому, на что не хватило собственных мозгов и воли. Однако и в этих маневрах нет анализа причин провала прежних институциональных реформ, понимания пределов оздоровления экономики без серьезной трансформации, а то и смены режима. Опять нет даже намека на метареформу — реформу самой системы реформирования. Нет понимания того, что институциональные преобразования — это не мирная прогулка под руку с системными либералами, а война за государство с бюрократией, которую когда-то сам Путин назвал «некомпетентной и коррумпированной». Причем война даже не «гибридная», а прямая и на поражение. Институциональная среда есть нечто целостное, ее нельзя реформировать избранными частями, лишь там, где хочется, и кажется, что выйдет.

Заигрывание с идеями экономической либерализации подтверждает неспособность к мобилизации милитаристского типа. Деньги на оборонзаказ — это деньги на поддержание лояльности генералитета, а не на создание высокотехнологичного щита Родины. Отставание, особенно в плане сверхоружия, нельзя преодолеть, загоняя науку в обустроенную, но все же шарашку, выдавливая из страны мозги, страдающие, как водится, избытком самоуважения и совести. Из постмодернизма нет обратного хода в модерн — по крайней мере, прямого.

То же с постсоветским консьюмеризмом, компенсирующим аскетизм эпохи коммунистического строительства. Этого джинна тоже так просто назад в бутылку героической мобилизации не загонишь.

Игры в империю, пожалуй, самое очевидное в возвратном, маятниковом движении. Однако и здесь видны жесткие ограничения. Аннексия пляжа вызывает массовый восторг, пока радость от приобретения отделена от вопроса цены. Если бы я за такие деньги прирастил нашу квартиру пусть даже очень солнечным чуланом, личная жена меня бы убила. Приращения, обеспеченные не мягкой силой, полностью обесцениваются потерями империи в мягкой силе. Эти чудеса геополитической воли никого не привлекают, кроме нас самих, да и то не всех. Чуть распространившись физически, империя сжалась морально и геостратегически. Скромное приращение «вещества» обеспечили за счет гигантской потери «поля», к тому же поставив себя и мир перед развилкой: либо останавливаться, и тогда имперский восторг выдохнется, вернув население к бедам жизни, — либо воевать дальше с перспективой применения ядерного оружия на ранней стадии со всеми вытекающими, прежде всего для нас самих.

То, что началось с «вежливых людей», может закончиться боеголовками. Просто надо додумывать до конца имперские перспективы в современном мире, даже самые, казалось бы, скромные.

 

Гарантии стабильности с неприемлемым ущербом

Есть еще одна плоскость, в которой раскачивается этот гигантский маятник истории. Брежневский застой всех утомил скукой и отсутствием динамики. «Лихие» 1990-е начались с насыщенности быст­рого обновления («Событиев у людей, событиев!»), а закончились ностальгией по спокойствию и порядку. Затем власть на этой обратной волне более десяти лет успешно эксплуатировала тему «стабильности». И вот теперь мы втягиваемся в водоворот событий, все более похожий на воронку. Рост нестабильности грозит девальвацией фирменного путинского стиля «все под контролем». Уже сейчас видна убогость словесной упаковки падения рубля и цены на нефть: вчерашние «ловкие» объяснения сегодня смешат (поэтому в них совершенно зря втягивается сам Путин).

Одна из скреп режима состоит в том, что люди во власти, в том числе на самом верху, понимающие риски и всерьез испуганные, тем не менее загипнотизированы прежними удачами и почти мистически верят в способность вождя выходить из любых ситуаций. Но этот образ не допускает тени, он рушится от малейшего облачка. Принцип «Акела промахнулся» срабатывает с первого раза. И уже намечаются признаки необратимости потерь. Обструкция в Австралии и нервная реакция на нее многих погрузили в задумчивость. То же с событиями на валютных и сырьевых рынках. Неловкая реакция на турбулентную волатильность тоже ломает невозмутимый образ «все под контролем». Ситуация может стать безвыходной, но ответом на нее скорее всего будет все то же сакраментальное «не дождетесь». И на волне общенационального подъема можно легко вернуться в то состояние мира, в каком Тарковский снимал свое страшное «Жертвоприношение».

В колебаниях маятника новейшей истории мы видим, казалось бы, затухания, но и способность этого инфернального графика завести страну и мир куда угодно. Но эта же синусоида видна и в большой истории. В ней есть кумулятивный рост свободы, но и жутковатая амплитуда. Если иметь в виду длинные волны, то в последний раз занесло в немецкий фашизм и советский тоталитаризм, столкнувшиеся в самой страшной в истории человечества войне. После победы над нацизмом казалось, что обратный ход этого маятника больше невозможен. Однако денацификация не сопровождалась парал­лельной десталинизацией, поскольку СССР был в числе победителей. И вот теперь мы можем столкнуться с гальванизацией того, что, казалось, похоронили навсегда.

У Эдгара По есть страшный рассказ, в котором маятник с лезвием, постепенно опускаясь, раскачивается над привязанной жертвой. В той истории все обошлось, но чудом…