Forbes

30 октября 2014

 

А. РубцовАлександр Рубцов

Кандидат философских наук, руководитель Центра философских исследований идеологических процессов Института философии РАН

 

 

Другой язык: что означает постмодернизм в политической коммуникации

Фото РИА Новости

Фото РИА Новости

Яростное антизападничество сочетается с риторикой европейского выбора, эффективный менеджер с им же расстрелянным духовенством, патриотизм с тотальным импортом

В предыдущей статье речь шла о скрытой проблеме: постмодерн во власти и в быту не опознают, так как с ним незаметно для себя свыклись, а потому в упор не видят разрушающего действия постмодернистских техник. Это особенно опасно в сочетаниях постмодернизма с застарелым силовым модерном, а то и вовсе архаичным формами социума и империи, господства и экспансии. Взрывоопасность таких соединений («бинарная политика») вскрывается, в частности, анализом политической речи и языка власти, которая проговаривается о себе даже не столько отдельными выступлениями, сколько самим характером и стилем вещания.  

Немного из основ политической лингвистики: языки политики, как и прочие, характеризуются особенностями синтактики (связей между знаками), семантики (отношений между знаком и означаемым, языком и «реальностью») и прагматики (формами употребления языка в «жизни» и в речевых практиках). Проще говоря, это отношения между словами, между словами и вещами, а также способ превращения слов в вещи и наоборот. Язык постмодернизма в этом плане узнаваем и во многом уникален: его синтаксис отличает воинствующая эклектика с агрессивными нарушениями порядка и логики, семантика напрочь отрывает знак от реальности, а прагматика требует присутствия во всем этом особого рода иронии. Некоторые экзотические реалии российской политической жизни последнего времени видны даже в такой скороговорке, однако при ближайшем рассмотрении дело куда серьезнее.

Дурной язык голове покоя не дает.

Простой наблюдатель легко справляется с налетом эклектизма в официальной символике и корпусе идеологем. Флаг и герб от империи органично сочетаются с гимном, советским по музыке и тексту, в котором остаточные образы отечества свободного и братского союза дополнены дореволюционной богохранимостью. Вообще говоря, сам прием адаптации одного и того же текста к то и дело изменяющимся условиям уже содержит в себе нечто постсовременное, особенно если учесть, что из памяти народной и из политической истории прошлые редакции бесследно не исчезают. Здесь все три варианта – сначала про Ленина, Сталина и Армию; затем про Партию и коммунизм; и наконец, про мудрость предков, леса, поля и Бога – сливаются в один текст, со всеми вытекающими для понимания этой неподражаемо свободной поэтической логики. Кстати, разные реакции на первый текст были еще в 1943 году, сразу после его появления (см. «Спецсообщение Абакумова Сталину о реакции военнослужащих на новый государственный гимн СССР»). Жизнь на войне порождает особую героику и отчаянную свободу суждений.

Но далее оказывается, что как стиль композиции смыслов эклектика пронизывает всю новейшую идеологию. Яростное антизападничество сочетается с риторикой европейского выбора, традиционалистская архаика с воспоминаниями о модернизации, «духовные скрепы» с инновациями и «сменой вектора», эффективный менеджер с им же расстрелянным духовенством, патриотизм с тотальным импортом, апелляции к социальному низу с диким эгоизмом и потребительской несдержанностью «элит».

Волк, коза и капуста в одной лодке за один рейс.

Иногда это от безвкусицы и простой неспособности держать целое. Карьерное продвижение на идеологических фронтах, в особенности на Первом Украинском, это отрицательный отбор с обвальной депрофессионализацией и неизбежными проколами. Один из радетелей режима, известный постоянным наигрышем, плохо срежиссированной экзальтацией и повышенным пенообразованием, как-то ненароком перечислил под запись виды не легкого вооружения, поставленного в ДНР из России, но опомнившись, тут же заявил, что все это «железо» поставлено сюда не государством, а «гражданским обществом». Помимо каши в голове, интересен состав ингредиентов: оказывается, традиционно слабое в России гражданское общество легко перемещает собственную тяжелую бронетехнику, средства залпового огня и зенитные установки через границу воюющего сопредельного государства.

Но интереснее, когда это не сбой, а особый прием.

Вообще говоря, эклектика в идеологии и политике дело не новое: Наполеон примирял в себе революцию и аристократию, однако это не принято списывать на постмодернизм пожизненного консула – и не только из-за разницы во времени. Эклектика постмодерна в корне отлична от обычной, что хорошо известно в эстетике. Старая архитектурная эклектика, «сочетая несочитаемое», всегда сохраняла единство произведения; постмодернизм же подрывает целое, причем демонстративно. Если раньше нарушение оттеняло порядок, дабы он не был пресным, то теперь привычные порядки ломают, демонстрируя ничем не ограниченную волю («волю к воле»), произвол, ставящий себя над всеми нормами и принципами. Здесь порядок нужен не сам по себе, а чтобы было что ломать. В пределе логику даже не нарушают, а просто ампутируют, удаляя само место, где она могла бы присутствовать и наблюдаться («Она утонула»). Яркий произвол в судах нужен не для принятия политически мотивированных решений (это можно делать куда аккуратнее), а как демонстрация силы, власти над правом и законом. Нельзя посадить всех, но можно показать, что посадить можно любого – и это важнее. Ранее подобная тактика сработала в нейтрализации бизнеса. То же с выборами: наглый фальсификат нужен не для победы, которая и так обеспечена прикормом электората, прореживанием политики и информационного пространства, а для демонстрации власти без берегов и полного контроля над процессом – себе и всем. В 2011-2012 годах важно было восстановить уверенность в возможности выйти любой ситуации, показать контрагентам тщетность попыток влияния на политику снизу, не говоря о смене лидерства и курса.

Порядка и логики как таковых больше нет – есть власть над порядком и логикой.

В этой модели даже такой проект, как «Новороссия» должен был содержать элементы мистерии. Присоединение большого региона не обеспечить засылкой вежливых человечков, его трудно закармливать и в случае чего «заливать деньгами», из донецких шахтеров – если взбунтуются, а они могут – не сделаешь пятую колонну иностранных агентов. Социальный детонатор лучше поддерживать на чужой территории. Здесь расчет не на решение проблемы, а на ее хроническое воспроизводство. Тут нет окончательной желаемой композиции, зато есть постоянная декомпозиция, в которой диссонансы разной силы важнее гармонии.

Но и здесь постмодернизм вступает в конфликт с модерном, причем дважды. Он конфликтует с миропорядком, поэтапно устанавливавшимся после великих войн, подорванным, но настроенным себя отстаивать и имеющим для этого ресурсы. И он входит в конфликт с собственным модерном, ориентированным на мобилизационный проект, торжество голой силы и на реконструкцию империи «классического» образца. Люди модерна в таких контекстах не понимают игры и иронии, а тем более высокохудожественного отрыва от реалий – все это воспринимается как непростительная слабость или предательство. Здесь хотят не «читки», а полной гибели всерьез, на которую эта политика не рассчитана.

Постмодерн во внешней политике требует понимания и учета новых форматов и принципов геополитической сборки. Империи нового типа – финансовые, информационные, технологические, образовательные и пр. – формируются поверх простой геометрии национальных государств; здесь другие принципы фрагментации и дефрагментации. Более того, они во многом диффузны и сращиваются свободным взаимопроникновением «атомов» – как в полированных поверхностях металлов.

В этом смысле они либеральны на макро- и микроуровнях, как и все в нормальном постмодерне.

На этом фоне архаичными выглядят попытки имперской реконструкции большими кусками и с использованием не мягкой силы. Здесь не спасает даже подчеркнуто постмодернистское оформление, в котором порой почти невозможно предугадать, что всерьез, а что от художественной провокации.

Классическая форма постмодернистской сборки – коллаж. Поскольку политическое не сводится к макроинститутам, но пропитывает микроуровни отношений и повседневности, гигантским мозаичным и крайне пестрым коллажем оказывается вся постсоветская реальность. Особенно дробной и вызывающе эклектичной эта сборка становится после мгновенного разворота к традиционализму и духовности, от внешнего мира к идейной самоизоляции и пр. Возбуждающе-мобилизационные мотивы в языке верхушечного официоза ложатся на телевизионный фон, по-прежнему нагнетающий атмосферу умиротворяющий стабильности, в которой главные проблемы сведены к правильной еде, самолечению и выбору взрослых игрушек в океане рекламы. Но, как выяснилось, это не отменяет ностальгии по героике и победам, особенно если подниматься с колен, не вставая с дивана.

Насколько такая эклектика устойчива, покажет ближайшее время.

 

Источник: http://www.forbes.ru/mneniya-column/idei/272117-drugoi-yazyk-chto-oznachaet-postmodernizm-v-politicheskoi-kommunikatsii