Александр Рубцов

«Черный ящик» белой Пандоры

В осмыслении протеста есть две линии. От оппозиции: эйфория и завышенные ожидания, потом поиск щадящих объяснений спада, новый энтузиазм. «Аналитический» эскорт власти живет в противофазе: зимой растерян, потом злорадно  и с плохо скрываемым отходняком сулит издыхание протеста, но с мая опять теряет дар человеческой речи и лишь огрызается на массовые гуляния и марши.

Эти полярные трактовки возникают, тем не менее, в одной модели: процесс динамичный, но сглажен инерциями, «мерами вспыхивает, мерами угасает». Его график – мягкая кривая, без углов. Скорости и направления меняются здесь не «все вдруг», а плавно и лишь под воздействием соразмерных причин, которые понятны либо реконструируемы. Что неочевидно.

Хит новой социологии – мгновенные сборки. Перед крахом соцлагеря поляки толпами выходили на вечернюю прогулку ровно на время эфира главной новостной программы. И все «просто так фланирующие» прекрасно понимали друг друга, хотя ничего не выкрикивали и белого не носили. Молчаливая угроза копила энергию, позже взорвавшую котел.

У нас этот язык осваивают с разным успехом. Декабристы косят под Троцкого, но узок их кругозор, страшно далеки они от сути момента: всё рвутся к Кремлю, бессмысленно и беспощадно к своим же. Зато если на пленэре в Коломенском вместо ярмарки меда вдруг случится выставка растяжек, плакатов, карикатур и прочих демонстрационных материалов с Болотной или из Фейсбука, туда съедется полстраны, включая вагонзаводы, и сносить это всенародное искусство придется уже не бульдозерами, а танками.     

Мгновенные сборки не ограничены в масштабах, здесь вообще нет «тенденций» в обычном смысле. Растущее движение может вдруг разъехаться по дачам, но и «угасший» протест способен против всех ожиданий вывести на улицу толпу, каких не было. Это чтобы власть не впадала в иллюзии, а оппозиция – в прострацию. Аналитик еще только начинает плавно загибать кривую экстраполяции, а там уже слом, причем в другую сторону.   

Далее важно, что это сборка не классических групп (студенты, пенсионеры, клерки), а масс, или, как сказал бы Б.Грушин, массовидных образований. Когда социологи препарируют митинговую толпу на фракции, это полезно, но для политики и прогноза важнее нерасчлененность. Масса, будь то любители пива или ненавистники Путина, легко объединяет людей разных групп. Завтра в протест вольются толпы фабрично-заводского планктона (пролетарии) и продвинутые сельские юзеры (фермер с iPad'ом). Потом подтянутся истинно верующие, оскорбленные иерархами в лучших чувствах, и рассерженные едроссы, обманутые лидерами в худших ожиданиях. Массовидность особенно ценна в фазе кризиса. В ней есть своя логика, но она другая, привычным групповым объяснениям не поддается. Мотивами и триггерами здесь бывают даже не классические проблемы (выплаты, тарифы), но и вовсе непредвиденные факторы, просто инциденты. Поэтому претензии к нашей «социологии», ни разу не угадавшей численности митингов, справедливы лишь отчасти (хотя пора бы уже опознавать ситуации прогностической рулетки и не ввязываться в неспортивные игры на чужие деньги).

Непредсказуемость входа в такие сборки продолжается в непредсказуемости выхода. Таков субъект эпохи постмодерна: «Политика движений заменяется политикой кампаний, нацеленных на немедленные результаты и игнорирующих долгосрочные последствия» (З.Бауман). Но есть и особая логика бифуркационных процессов. У нас такие процессы легко отличают от динамических (с жесткой связью «причина — следствие»), но часто путают с обычной стохастикой, в которой однозначной траектории нет, но есть вероятность, исчисляемая на больших числах. Бифуркация устроена иначе: 1) малые сигналы на входе дают «несоразмерные», непредсказуемо сильные эффекты на выходе; 2) вход и выход разделены «черным ящиком», скрывающим механику превращений. Еще менее предсказуемо, куда пойдет процесс не на одной развилке, а в каскаде бифуркаций. Это вынуждает закладываться на риски маловероятные, но чреватые неприемлемым ущербом.  

Когда этого не понимают, остаются старые фетиши: контроль и стабильность. Но в условиях ускоренных изменений стабильность подрывается именно нагнетанием контроля: на сильной волне лодку с зажатым рулем раскачивает, пока не перевернется. Корыто Путина уже «черпает».

Если же еще и сама власть создает бифуркационные контексты, приемлемых развилок становится все меньше. Можно, конечно, думать, что скоро «стрелки» кончатся и все опять пойдет по одноколейным рельсам, но это уже фантазии не для взрослых.    

В свою очередь, и развилки описывают лишь поверхность истории. Политическое время многослойно, слои движутся с разными скоростями: есть событийная история оперативной политики, а есть длинные волны эволюции сознания и структур повседневности. В этом общество само неоднородно: революционеры и ретрограды лишь усугубляют асинхронию. Когда же разность скоростей становится критичной, температура трения между слоями зашкаливает, возникают толчки, потом ударные соприкосновения, и раскаленная лава пробивается на поверхность, со всеми «вытекающими». У нас проблема: Путин все более напоминает вулканическую пробку, но при этом сам усиленно пробивается к горячему.

В понимании политики скоростей наша экспертиза одномерна. Опросы замеряют отношение к конкретным лидерам и партиям, реже к институтам; политологи замечают, что эта власть теряет легитимность в глазах общества. Но причины конфликтов ищут в том же слое и темпоральном измерении, будто это мячики на бильярде. Отсюда иллюзии, что ситуация обратима.  

Однако под «пылью событий» есть и более глубокие движения. В частности, изменяется отношение к власти как таковой — в любых ее формах и персонификациях. Изменения происходят в «микрофизике власти» — на уровне обыденных практик и атомарных контактов. Власть отвратительна, «как руки брадобрея», уже не только в прикосновениях государства, но и в мельчайших порах жизни, в любой асимметрии отношений, в языке и текстах. Ее отторгают в проектах и манипуляциях, в бесцеремонных нарушениях приватности. Но обидчивая власть, теряющая опору и остатки признания, этого пережить не может, а потому лишь наращивает свое присутствие во всем спектре регулятивных отношений, от эфира до культуры, науки, экономики и рукопожатий с ветеранами на параде. Не случайно именно ручное управление становится не просто главной формой порождения «порядка», но и навязчивым предметом медийного самолюбования. Снаружи все это воспринимается как рукосуйство, оскорбительное для взрослого человека. Старые дисциплинарные техники не работают. Власть этого не понимает и продолжает строить народ, самозабвенно позируя там, где нормальные люди видеть ее уже не хотят даже за деньги.

Есть и более прозаические сдвиги. Еще недавно наш гражданин трепетал перед властью, ощущая себя вечным нарушителем правил, не нарушать которые нельзя в силу их интегральной абсурдности (так они написаны). Но «поправив дела», люди вышли на другой уровень отношений: теперь они не откупаются от власти, а покупают ее, причем на корню, как в ситуации с техосмотром, медосвидетельствованием, БТИ или пожарным надзором. Люди власти теперь такие же агенты на рынке услуг — торговцы и нарушители. Это даже не стационарный бандит: все торгуемо и ликвидно, прейскурант известен.

Еще недавно Путин был отстроен от этих отношений, а потому грелся на тефлоне, что бы ни вытворяла со страной и людьми его «вертикаль». Теперь он в представлениях людей все больше склеивается с системой и становится таким же инспектором ДПС, только с другими каналами наезда и масштабами присвоения. Ему не прощают даже не доходы друзей и отчаянное цепляние за власть. Конфликт в том, что он все еще пытается строить людей и общество по Лебону («Шлем Цезаря прельщает толпу, щит вызывает уважение, а меч заставляет бояться»), когда ничего этого уже нет: шлем как колпак, меч картонный. Театр одного абсурда. Это как если бы инспектор охраны труда, побираясь на фирме, еще и пытался производить впечатление, требуя любви и оваций. У нас же сплошные аттитюды: тушение пожаров, рокировки, воинственные речи и вызывающие реплики, назначения, превращающие социальный лифт в восходящий мусоропровод.

Путин демонстрирует несокрушимую волю к власти, но чем круче он это делает, тем виднее, что он ее именно демонстрирует – старательно и из последних сил (ресурс сильных жестов близок к исчерпанию). Конфликт неразрешим; оперетта уже никогда не станет драмой, разве что еще одной маленькой трагедией. Вместо Цезаря – Калигула, набивающий коридоры власти конями с Урала. Чтобы «не потерять лицо», приходится чудить на грани самодурства, но и согласных терпеть эту конюшню все меньше. Тем более, когда назначенцы активны и бьют копытами: трудоустройство Мединского поставило в идиотское положение весь состав путинских доверенных лиц от культуры: теперь этот подарок и все, что будет дальше – их политическое, моральное и творческое достижение. Можно открывать «горячую линию» для принятия благодарностей.

Советская геронтократия лишила верховную власть ореола силы и славы, хотя при Ельцине еще оставались проблески нетрезвой романтики. При Путине десакрализация власти достигла нуля и ушла в минус. Пройдя через все слои, она отразилась от дна и ударила в самый верх. А там все по-старому: венки, лиры, котурны и Колизей показательных репрессий, выковывающий у политических христиан твердость веры и духа.

Зрелище уже убогое. Завтра начнутся перебои с хлебом.

Автор — руководитель Центра исследований идеологических процессов Института философии РАН

Данный текст представляет собой авторский вариант статьи: Путин без тефлона // Ведомости, 28.05.2012.