|
ПолитЭкономика Политико-деловой журнал № 5 (41), май 2011 Инновации в обратной перспективе
Решить задачу призвана специальная компания ОАО «ОЭЗ», миссия которой формулируется следующим образом: — развитие особых экономических зон как точек инновационного роста России; — формирование территории новой экономики путем привлечения инвесторов с перспективными технологиями производства и управления; — создание новых рабочих мест и новых решений для последующего масштабирования в рамках всей страны. — ориентация на оптимальные мировые стандарты с целью войти в число передовых компаний в области управления особыми экономическими зонами. Проект: ставки и риски В России на настоящий момент сформированы 24 особые экономические зоны 4-х типов: промышленные (4), инновационные (4), туристические (13) и портовые (3). Инновационные ОЭЗ созданы в Москве (Зеленоград), Санкт-Петербурге, Дубне и Томске. Не будет преувеличением сказать, что идея создания особых экономических зон инновационного, технико-внедренческого типа (ОЭЗ ТВТ — аббревиатура уже устоявшаяся) занимает одно из центральных мест в стратегии перехода от ресурсно-сырьевой к инновационной модели развития. В определенном смысле это ключевое звено данной стратегии. Именно здесь планируется инновационный прорыв. Действительно, если прорыв не произойдет здесь, то нет никаких оснований полагать, что он произойдет где-то еще (если не считать остающегося в вопиющем одиночестве еще более привилегированного «иннограда» в Сколково). Идея известна. Если сразу в масштабах всей страны не удается создать институциональную среду, которая позволяла бы поднять лежащий несырьевой сектор — от обычных производств до наукоемкого хайтека — то, казалось бы, естественно попытаться сделать это в отдельных привилегированных контекстах. Если не получается производить новое и сложное в обычных условиях, то остается попытка начать делать это в режиме льгот и преференций, регулятивного благоприятствования, превентивных инвестиций в инфраструктуру со стороны государства. Затея не новая, но по-своему рискованная.
Но спасут ли такие инициативы страну (а не отдельные проекты)? Возможно ли это даже теоретически? Здесь есть риск «слишком очевидного» решения, которое столь же очевидно не снимает проблемы в целом и, более того, снижает бдительность, соблазняя локальными успехами. Или хотя бы посулами таких прорывов. Вместо выстраивания системной и глубоко эшелонированной обороны от кризиса ставка делается на «маленькую победоносную войну», которая, если и даст эффект, то очень локальный и в основном пропагандистский. Даже с учетом идеи «масштабирования» опыта: будто и так не ясно, что именно в регулятивной сфере давно пора масштабировать, и будто у страны еще осталось время для экспериментов по выяснению общеизвестного. С другой стороны, при таких планах велик риск провала всей стратегии смены вектора, модели (как это часто бывает с особо крупными, концентрированными и недиверсифицированными ставками). Проще говоря: что делать, если и здесь не получится? Вызов критичен. Сырьевая, ресурсная модель — это «тупик», выход из которого уже стал вопросом «выживания» (Д. Медведев). Если смены вектора не произойдет, мы «поставим под вопрос само существование страны» (В. Путин). Но если после всех этих экстремальных заявлений прорыв не получится даже в режиме наибольшего благоприятствования (как и задуманы ОЭЗ), то что остается думать о стратегии в целом, о «тупике», о «выживании», о «самом существовании страны»? Ситуация такова, что в отношении ОЭЗ это вопрос уже не теоретический или риторический, а вполне актуальный, требующий острых управленческих решений, причем именно стратегических.
Гешефт? Опыт? Урок?Уже подводятся предварительные итоги (хотя эти итоги по основным параметрам таковы, что их не без веских оснований можно счесть и окончательными). Проведены проверки Счетной палаты в санкт-петербургской и томской ОЭЗ. По Санкт-Петербургу и Томску данные оформлены и распространены в компании ООО «ОЭЗ» (письмо Счетной палаты министру экономического развития и торговли Российской Федерации). Результаты впечатляют. Срывы сроков разработки и согласования документов (прежде всего программ, по которым компания должна работать), неэффективное использование выделенных средств федерального бюджета в особо крупных размерах — дело в нашей практике обычное. Однако данные по выполнению ключевых плановых показателей необычны даже для наших условий. Так, по состоянию на 1 января 2011 г. на территории ОЭЗ ТВТ в Санкт-Петербурге зарегистрировано 37 резидентов (82% от плановых показателей). Из них 35 не осуществляют заявленную в бизнес-планах деятельность на территории ОЭЗ, в том числе 27 резидентами не соблюдены сроки строительства научно-производственных площадей, 2 резидента подали заявки на расторжение соглашений о ведении технико-внедренческой деятельности. Объем инвестиций составил 140 млн руб. (10,6% от плановых 1315 млн), объем выпущенной продукции резидентами — 500 тыс. руб. (1% от плановых 50 млн руб.). Из 5 запланированных объектов на территории особой экономической зоны не построено ни одного. Из 50 потенциальных резидентов, представленных в заявке правительством Санкт-Петербурга, ни один инвестиционные проекты в ОЭЗ ТВТ не осуществляет.
Вообще говоря, не исключено, что такой подход имело бы смысл генерализировать. У нас проекты, как правило, представляют собой описания схем исключительно правильных вариантов развития событий. Системные риски, связанные с дефектами кадровой политики, с постоянно воспроизводимыми раскладами интересов, далеких от интересов проекта и дела в целом, заранее не анализируются. Стратегии и оперативные схемы реагирования на обозначающийся провал (а тем более превентивные меры) не предусматриваются. Мониторинги «запланированных срывов» не ведутся. В результате руководство сплошь и рядом с совершенно необоснованным удивлением реагирует на одиозные коллизии, которые без труда мог бы предсказать любой человек (даже не эксперт), хоть сколько-нибудь знакомый с нашими нравами, традициями и стратегиями участия в крупных государственных инициативах. И тогда к инициаторам, разработчикам и реализаторам таких проектов возникают совершенно понятные вопросы: почему сценарии срывов не были заранее предусмотрены и проработаны, в силу каких непреодолимой силы обстоятельств эти риски никто не мониторил, не сигнализировал и своевременных мер не принимал? Неудачи могут быть всегда, но почему разбор полета начинается только тогда, когда аппарат уже в пике и экипаж в массовом порядке спешно катапультируется, часто вместе с добычей? Если идея создать образцы, которые потом можно было бы «масштабировать» на всю страну, проваливается, остается извлечь из этого начинания хоть какую-то пользу в выяснении обстоятельств и системных причин срыва, разработать программу превентивных мер по противодействию этим причинам, а затем этот опыт «масштабировать» в рамках страны. Более того, во многом предмет такого «масштабирования» можно было уяснить и гораздо раньше, еще на этапах планирования регулятивных преференций. Например, достаточно прочитать раздел федерального закона «О техническом регулировании», специально посвященный Сколково, чтобы сделать как минимум два принципиальных вывода. Во-первых, существующая в стране система техрегулирования в принципе исключает реализацию инновационных программ (иначе зачем понадобилось специально для сколковского проекта отменять применительно к нему практически все нормативы и процедуры, нынешней системой регулирования предусмотренные). Во-вторых, выясняется, что реляции об успехах реформирования этой сферы необоснованны: реформа технического регулирования в России не только не близка к победному завершению, но толком еще даже не начиналась (по крайней мере после того, как первый пакет поправок в 184-ФЗ ее основательно подрезал и передал на реализацию лицам и структурам, в провале реформы более чем кто-либо заинтересованным). Но если мы сами законодательно расписались в том, что эта система в корне порочна и заведомо не работает, какие основания продолжать сохранять ее в прежнем виде, занимаясь недобросовестными и даже не очень ловкими имитациями преобразований?
ВыходВ сложившихся условиях просматриваются 3 основных варианта управленческого поведения и, соответственно, развития событий: Оставить, поy сути, все, как есть, ограничившись имитацией принятых мер и репрессиями местного характера; Кардинальноy изменить проект и схемы его реализации, сделав это, что называется, на полном ходу, то есть непосредственно в текущем процессе; Закрыть проект в целом или, по крайнеy мере, в наиболее вопиющих его разделах — там, где поправить дело уже невозможно, да и поправлять-то, собственно, нечего. Первый вариант на каком-то этапе может оказаться самым соблазнительным. Есть достаточно симптомов, что именно его и намерены выбрать. Но надо отдавать себе полный отчет в том, что это даже не оттягивание скандала, а лишь его нагнетание. Продолжение дела в том же духе будет означать дальнейшее неэффективное расходование средств федерального бюджета и еще большее заведение ситуации в тупик. А это усиление ответственности за происходящее, ее наращивание даже по позициям. Если сейчас сразу не ответить за провалы, завтра придется отвечать вкупе и за прошлые срывы, и за отсутствие своевременной, сильной и адекватной реакции. То же произойдет, если ограничиться сколь угодно сильными кадровыми перестановками (а тем более косметическими). В том числе временными: времени на откладывание радикальных изменений нет. Это значило бы открыто продемонстрировать непонимание того, что проблема имеет системный характер и решать ее надо также системно. Более того, такое «непонимание» придется демонстрировать в условиях, в которых истинная подоплека событий практически общеизвестна и понятна даже самым недалеким функционерам и предпринимателям. Проблема вполне может выйти на политический уровень — тем более в предвыборный год. Другой крайний вариант — закрытие проекта в целом или частями — тоже представляется не вполне приемлемым. Во-первых, этот вариант также предполагает дальнейшие затраты средств федерального бюджета: такие закрытия задаром не осуществляются и, как правило, стоят довольно дорого. Эти затраты придется каким-то образом объяснять и списывать, причем сразу вместе с ранее произведенными затратами, которые также будут признаны растраченными фактически впустую. Во-вторых, такой разворот событий требует выяснения ответственных за срыв проекта. И чем ниже будет ранг признанных субъектами отпущения, тем менее обоснованной будет становиться сама идея закрытия проекта. В самом деле, если вопрос в людях, в ошибках и (или) злоупотреблениях, то зачем закрывать проект? Тогда достаточно кадровых перестановок, ориентированных на вытягивание проекта из организационного болота.
Остается «средний» вариант: радикальная реконструкция проекта на марше. Это потребует: — дополнительной и полной инвентаризации положения, интегрирования общей картины и квалификации происшедшего; — выявления и анализа причин срывов (а в некоторой степени и выявления условий, сделавших возможными отдельные успехи, если таковые хоть в каком-то объеме все же имеются); — разработку программы не просто вывода проекта из тупика, но в первую очередь устранения этих системных причин и факторов. Однако здесь также сохраняется опасность скатывания в первый вариант — имитационный. Можно заказать такую разработку и даже «успешно» освоить средства — а в итоге получить такой же не пристраиваемый к делу материал, как это было в случаях размещения подобных заказов в дочерних компаниях вроде ОАО «ОЭЗ — эксперт». Таким образом, важно не только предусмотреть программу устранения системных причин и факторов провала проекта, но и обеспечить устранение аналогичных факторов, действующих и в самой аналитической, проектной работе. Это не предполагает дурной бесконечности наслаивающихся друг на друга форм контроля, но как минимум еще один уровень рефлексии здесь явно не помешал бы. Помимо всего прочего особое значение в такой разработке будет иметь информационная стратегия. Дело, очевидно, отнюдь не только в острейших проблемах проекта самих по себе, но и в том, что эти проблемы долгое время оставались скрытыми и даже сейчас в системном виде эта информация не собрана, а тем более не проанализирована. В сложившейся ситуации внешняя информация оказывается не менее значимой, чем внутренняя. Речь идет не о банальном пиаре проекта и компании, а о публичности разработки, обсуждения и принятия программ и решений. Данный проект связан с очень значительными расходами средств федерального бюджета, а также имеет стратегическое значение для страны, а значит, и для всех ее граждан. Поэтому открытость процесса здесь не только желательна, но и обязательна. Если бы такая открытость была обеспечена заранее, возможно, сейчас ситуация не была бы столь плачевной. Достаточно очевидно и то, что такая информационная система должна быть интегрированной, соединяющей информационные потоки самых разных объектов. Этот вопрос может оказаться особенно актуальным, если начнет обсуждаться идея сбрасывания проекта с федерального уровня на региональный. С другой стороны, открытость требуется и для вхождения внешней информации в управленческую систему компании. Критику проектов и решений со стороны независимых экспертов и заинтересованной общественности надо еще уметь слышать и принимать. Это тем более важно, что уже сейчас намечаются тенденции отделаться «малой кровью» и предложить «системы мер», в которых системы не будет, а меры будут крайне фрагментарными и в целом косметическими.
***Идея привилегированных объектов инновационного развития и без того имеет много узких мест. Остаются вопросы: а как будет развиваться инновационная деятельность во всей стране? смогут ли инновации, которые будут генерироваться и производиться в особых зонах, также производиться и распространяться по всей территории, остающейся в старом регулятивном режиме? Кроме того, преференции для одних зон означают резкое снижение качества конкурентных условий для всей остальной территории. Уже сейчас не вполне ясно, что такая стратегия означает для других традиционных для России центров инновационного развития, в особые зоны не вошедших. Более того, даже уже сформированные особые экономические зоны с некоторой ревнивой насупленностью взирают на Сколково, являющееся самым особым среди особых, самим привилегированным среди привилегированных. Это вопросы неудобные, но лучше их не замалчивать. Чтобы не получилось, как с нашими ОЭЗ, взявшими на себя реализацию основных направлений инновационной стратегии страны, а потом за годы закрытости ставшими самой настоящей информационной бомбой. Текст: Александр Рубцов, руководитель Центра исселований идеологических процессов института философии РАН
Источник:http://www.politekonomika.ru/023/innovacii-v-obratnoj-perspektive/#more-30
|
Особые экономические зоны (ОЭЗ) были созданы в целях поддержки обрабатывающих и высокотехнологичных отраслей производства новых видов продукции, развития транспортной инфраструктуры, а также туризма и санаторно-курортной сферы. 
С одной стороны, даже локальный успех еще не гарантирует решения проблемы в целом — в тех параметрах и условиях, которые заданы для страны вызовом цивилизации, без преувеличения являющимся историческим. Спад, кризис или даже обвал сырьевой экономики, неизбежный в той или иной временной перспективе, требует такой компенсации потерь от сжатия сырьевых продаж, которая вряд ли может быть обеспечена даже куда более масштабными инновационно-внедренческими проектами, чем система ОЭЗ. В свое время один из наших первых вице-премьеров (бывший тогда вторым кандидатом в преемники) во время визита в Псков заявил, что «технико-внедренческие зоны спасут страну, когда рухнет сырьевая экономика». Конечно же, главное в этой фразе то, что сырьевая экономика рано или поздно рухнет (о чем у нас хронически забывают, рассчитывая на десятилетия спокойного развития). Однако важно и то, что миссия такого рода инициатив понималась и до сих пор понимается именно как спасительная.
Вместе с тем такой сенсационный результат не является совсем уж неожиданным. Если кто и рассчитывал на сравнительно быстрый экономический эффект, этот оптимизм был явно преувеличенным. Причем не только с точки зрения изменения ситуации в экономике страны, но даже в локальном масштабе. С самого начала можно было построить сценарии срыва проекта в значительной его части, если не в целом, и убедительно эти сценарии обосновать (такие сценарии можно построить и сейчас, задним числом, что не особенно умалит их ценность). Строго говоря, так и надо было поступить. Тогда, еще на стадии разработки, согласования и запуска проекта его инициаторам и исполнителям пришлось бы всерьез, с аргументами и выкладками объяснять, как именно они намерены блокировать крайне неблагоприятные варианты развития событий, которые со всей очевидностью напрашиваются в качестве наиболее вероятных, а то и почти безальтернативных.
Если же (и это в-третьих) причины срыва будут признаны не только или даже не столько субъективными, сколько объективными и системными, причем настолько сильными, что вариант закрытия проекта становится безальтернативным, это повлечет за собой огромные репутационные и политические издержки. Более того, это породит зияющий провал в идеологии и стратегии. Фактически это будет признанием того, что никакое инновационное, наукоемкое и высокотехнологичное развитие в России в принципе невозможно (как, впрочем, и обычное производство). Если ничего не удается запустить даже в режиме максимальных преференций, то все остальное обречено тем более. И тогда власти придется полностью свернуть риторику инновационного маневра и обозначить для страны какую-то иную стратегическую перспективу (например, энергетической державы, во что уже не верят даже самые малоосведомленные о новациях в энергетике и в политэкономике углеводородов). Кроме того, эту неспособность когда-то великой страны к инновационному развитию придется не только признать, но еще и как-то объяснить. В противном случае эта неспособность будет приписана самому руководству. Но в наших условиях такое объяснение будет означать для действующей власти все то же политическое харакири.