ПолитЭкономика

Политико-деловой журнал

№ 4 (41), апрель 2011

Оптимистический алармизм

Тональность прогнозов развития российской ситуации меняется буквально на глазах, становясь все более тревожной. Это верный симптом (и одновременно фактор) перемен в отношении и к настоящему, к текущей политике. Если люди перестают верить в завтрашний день, значит, им уже не так нравится день сегодняшний.

Следующий шаг — массовая и радикальная переоценка актуально значимого прошлого: только что проклятых и якобы особенно лихих 90-х, реальных и спорных заслуг «стабилизации» 00-х, невыразительного старта нового века. Значение этих трендов трудно преувеличить. Что происходит и почему, как с этим работать? Подобные вопросы уже приобрели оперативное значение, но требуют углубленного анализа.

Cравнительно недавно негативные варианты в вероятностных оценках будущего России казались экспертной экзотикой. Авторам книг о «Мегапроекте» доброжелатели в свое время хором указывали, что рассматриваемый ими «черный сценарий», хотя бы и увязанный с перспективой кризиса сырьевой модели, лежит вне аналитического мейнстрима и слишком демонстративно выпадает из общего умонастроения.

Ярмарка сигналов

Еще осенью 2009 года цвет нашего либерально ориентированного экспертного сообщества (в том числе среди экономистов, институционалистов, социологов и политологов, участвовавших в подготовке доклада ИНСОР «Россия в XXI веке») искренне не понимал, почему и зачем стратегический раздел этого документа так сконцентрирован на экстремальных сценариях, чреватых неприемлемым ущербом. При этом даже особо радикальные критики курса и режима считали правильным в сценарной части ориентироваться на куда более мягкие варианты развития событий — как на «более вероятные».

А между тем упомянутые сценарии кризиса ресурсной модели и его последствий допускали, по сути, именно те варианты, что сейчас, хотя и частями, все более активно обсуждаются, а скоро и вовсе станут общим местом. Вот как выглядел этот «праздничный набор» к событию кризиса сырьевой, ресурсной модели (в сжатой итерации):

  • экономический коллапс и потребительский кризис;
  • консервация технологического отставания;
  • дефолт по соцобязательствам и обострение социальной напряженности;
  • политический кризис с плохо предсказуемыми последствиями вплоть до открытого конфликта и развязывания нелегитимного насилия;
  • рост центробежных тенденций с угрозой новой дезинтеграции;
  • утрата позиций в мире и ключевых суверенитетов;
  • провалы в обеспечении национальной безопасности;
  • депопуляция, прежде всего качественная — новая утечка «человеческого капитала», исход из страны наиболее инициативной части населения.

Эти выкладки вызывали возражения с двух существенно разных позиций. Одни полагали, что сложившаяся модель, как бы критично к ней ни относиться, может просуществовать еще достаточно долго, а если в обозримое время и начнет «заваливаться», то, скорее всего, плавно, без экстремальных последствий в оперативно значимом горизонте планирования. Были также суждения, что эти сгущения красок лишние, потому что неприемлемыми для России можно считать и куда менее экстремальные варианты, например, ее «застревание» в категории таких стран, как сравнительно благополучная Восточная Европа (типичный образ: «катастрофой для Россия будет, если она станет Польшей»).

Ситуация начинала казаться законсервированной. На Пермском экономическом форуме летом 2010 года один из главных интеллектуалов ГУ-ВШЭ иронизировал по поводу острых сценариев, утверждая, что «бегство из заминированной комнаты» — не лучшее состояние для принятия ответственных решений, и искренне вопрошал: вы и в самом деле считаете, что испуг необходим для запуска реальной модернизации? Автор этих строк тогда отшутился, заявив, что у нас даже этим никого не испугаешь, а то и не разбудишь. Но тут же на эти вопросы куда более категорично ответили «третьи лица»: да, сплошь и рядом именно так, через встряску, и бывает, особенно в России. Действительно, к модернизации у нас не станут относиться всерьез, пока не поймут и не прочувствуют кожей, что «комната заминирована», отсчет начат.

Ситуация меняется. Уже весной 2011 года текстуально тот же алармистский фрагмент в докладе ИНСОР «Стратегия 2012. Обретение будущего» прошел как дежурный и отнюдь не лег на информационную амбразуру. Через некоторое время почти синхронно появились доклады ЦСР и одной из сервисных структур «Единой России». Документ, адресованный «ЕР», совершенно неожиданно для этой идеологической ниши содержал разные сценарии, в том числе сценарий достаточно решительного обновления. При этом консервативный сценарий (который «единороссы» в итоге как раз и выбрали) был приправлен на удивление смелыми (для тех, кто их прогнозирует) рисками. Что же до доклада ЦСР, то он и вовсе произвел впечатление материала, сознательно включившегося в необъявленный конкурс пугающих предсказаний. Во всяком случае, прогнозы политического кризиса, который якобы уже в текущем году может разразиться и стать аналогом кризиса конца 80-х, напрямую из задействованной в докладе математики и социологии вовсе не следовали и явно были навеяны предустановкой. Авторов этого документа нельзя заподозрить в аналитической нечестности, но как люди наблюдательные и политичные они не могли не понимать, что весной 2011 года в России, если что и прозвучит, то лишь материал с неожиданно резкими суждениями и особо беспокойными предвидениями.

В любом случае подавляющую часть нашего экспертного сообщества в осмысленном алармизме уже давно опережают политики первого эшелона (именно первого: особо тревожные выводы — прерогатива тандема). В. Путин еще в 2008 году заявил, что провал в смене вектора развития ставит под вопрос «само существование страны», причем «без преувеличения». Д. Медведев неоднократно говорил о «тупике», о проблеме «выживания».

Сейчас об этом говорить перестают, как будто проблема решена или сама рассосалась. Это много опаснее любого, даже самого отчаянного алармизма.

Волны динамики и консерватизма в сознании и истории

Есть разные социально-психологические типы в отношении к оценке текущих состояний и перспектив, а также в плане готовности к изменениям или неготовности к ним. Одни легко впадают в неоправданную эйфорию, сменяющуюся нелегкой паникой, другие, наоборот, более психологически устойчивы, умеют держать баланс. Взрослые, контролирующие себя нации в этом плане тоже подвержены колебаниям, но они умеют их сглаживать, срезать пики. Нации или социальные группы с более детской психикой впадают то в одну крайность, то в другую и не только не срезают пики в колебании настроений, но и культивируют их, находят в них психологическую подпитку или, наоборот, каналы сброса лишней эмоциональной энергии.

Это же относится и к соотношению консервативных и модернизационных установок. Есть более консервативные или, наоборот, более динамичные типы личностей, групп и национальных психотипов. И вместе с тем есть и другое — различие в амплитуде колебаний, которые в той или иной мере есть везде и у всех. Одни страны всего лишь меняют темп и ритмику изменений, тогда как другие хронически, в почти безнадежной цикличности перемежают периоды застоев, почти летаргических спячек со столь же экстремальными революциями.

Психотип баланса хорошо освоен западной, в особенности заокеанской культурой. Там даже в самые благоприятные моменты не впадают в эйфорию, а тут же начинают искать вероятные будущие негативы этого временного процветания, готовятся к решению проблем, которые вот уже снова наваливаются. В этом благополучном мире хорошо оплачиваются именно мрачные прогнозы, и чем они мрачнее, тем лучше оплачиваются. И это по-своему рационально. У нас же ровно наоборот: чем хуже ситуация, тем более оптимистичные прогнозы и сценарии власть востребует и сама же озвучивает.

Во взрослой футурологической культуре даже в самые острые кризисные моменты ищут позитив, способствующий преодолению дремавшей болезни, выходу в новое состояние. У нас это освоено слабо, а то и вовсе упущено. Когда последнее президентское послание Б. Ельцина оказалось посвящено теме «болезней роста», значительная часть экспертов этого не поняла не только по причине слепоты в отношении уже начинавшихся позитивных перемен, но и непонимания в принципе, каким образом экономический рост может создавать новые проблемы, а не только накрывать страну сплошным благом.

Точно так же надо учитывать, что в сознании общества и людей есть нормальная циклически сменяемая предрасположенность к восприятию либо успокоительно-позитивных, либо, наоборот, критически алармистских мотивов. При этом ситуация развивается асинхронно, если иметь в виду различие в позициях массового сознания, власти и экспертного сообщества. Сначала (если врезаться в такой цикл где-то с середины) массы принимают алармистские высказывания как выражение их собственных ощущений и как шанс на изменение ситуации. Потом они устают от тревожности и более склоняются к позитивным, умиротворяющим напевам власти, особенно если конъюнктура и в самом деле позволяет передышку. Однако через некоторое время массы точно так же устают от благодушия и всеобщей розоватости, тем более когда всего лишь снижаются темпы улучшений, не говоря уже о намеках на кризис в условиях перегретых ожиданий. Эксперты подхватывают это настроение и разогревают его, соревнуясь в спортивном алармизме. Те, кто еще вчера подпевал оптимизму официоза, а то и голосил в этом ключе громче всех, начинают перехватывать позиции в противоположном лагере: якобы мы первые сигнализировали (когда, где и как — не важно). Власть, как всегда, опаздывает, продолжая закармливать население успокоительными средствами. А через некоторое время вскрывается вопиющий конфликт между вновь взволнованным населением и по-прежнему невозмутимым, благодушествующим руководством. Это расхождение в тональности, в самих основах настроения часто бывает более опасным, чем даже падение уровня жизни. Оно подрывает доверие, лишает власть моральной легитимности. У нас взрывы происходят не от голода, а чаще от дисгармонии в отношениях, от обиды, что тебе слишком уже беспардонно морозят мозги.

Культура работы с будущим

Прежде всего необходимо договориться о том, что это и в самом деле отдельная, во многом самостоятельная система идей, представлений, методологических установок и навыков. Взаимодействие с будущим так же окрашено теми или иными предустановками, как и в оценках прошлого, так же обусловлено нашей включенностью или невключенностью в ту или иную интеллектуальную, мировоззренческую парадигму — независимо от того, осознаем мы это или нет.

Это только кажется, что для адекватных суждений, а тем более решений в отношении истории достаточно быть всего лишь несколько более информированным, чем другие, человеком и обладать обычной гражданской порядочностью. Примерно так мы в конце 80-х — начале 90-х судили (в самом прямом смысле этого слова) советскую, а потом еще и едва ли не всю российскую историю: на честном слове и по моральному убеждению, без сколько-нибудь понятных и отрефлексированных представлений об историческом законе, в рамках которого эти суждения (приговоры) выносятся. Последним таким законом был марксоидный истмат — после него свято место практически опустело (если не считать подспудного влияния все того же истмата, поруганного, но неизжитого). И сейчас правовой нигилизм сказывается не только в быту или политике, но и в исторических или прогностических суждениях, слишком часто выносимых вообще вне какого-либо мировоззренческого или методологического закона — ровно по понятиям.

Такая же иллюзия распространена в отношении будущего. Сплошь и рядом люди, располагающие почти одной и той же фактологией, работающие на примерно одинаковой информационной базе и при этом придерживающиеся практически одних и тех же морально-политических установок, приходят к совершенно разным оценкам прошлого или, наоборот, перспективы. Споры между такого рода «почти единомышленниками» обычно бывают более страстными, жесткими и беспощадными, чем полемика с прямыми, ортодоксально чуждыми оппонентами. В самом деле, когда коммунист, «единоросс» или либерал не сходятся в оценках истории или будущего, это не только понятно, но даже неинтересно. Никакой аргументацией (в рамках существующей парадигмы полемики) в этих позициях изменить ничего нельзя: разговор идет на повышенной громкости при пониженной слышимости. Но вот когда иных оценок придерживаются люди, тебе политически и этически близкие, это особо возбуждает и злит. (Хотя, если честно, это проблема для сложных задач и решений, не для упрощенных. Там, где вопросы поставлены примитивно и так же незатейливо решаются, а то и вовсе не ставятся, таких проблем обычно не бывает. Отчасти поэтому либеральное крыло намного труднее консолидируется — если, конечно, это не просто характер или амбиции).

В самом деле, когда люди выносят суждения в отношении прошлого или будущего, они до этого уже встроены в определенную систему представлений о масштабе процесса и его характере, о составе ретроспекции или проекта. Какие задачи в данный момент решались или решаются: локальные или эпохальные? Какой род процесса мы наблюдаем: ускоренный или заторможенный, генетически эволюционный или беременный революцией, линейный или построенный на чередующихся развилках? Какие составляющие процесса текущие изменения затрагивают: только технологические и экономические или также социально-политические, идеологические, ценностные? Эти скрытые, невыявленные позиции в предустановках часто порождают буквально слоновье спокойствие одних и негасимый алармизм других при, казалось бы, одних и тех же реалиях и принципиальных, ценностных отношениях. Люди обсуждают, казалось бы, один и тот же кадрик из истории или будущего, но при этом за этим кадриком у каждого из них стоят совершенно разные большие картины. Это как расстрел на Потемкинской лестнице: у самого Эйзенштейна, в советской агитке к празднику революции или в пародии из «Дежа вю».

Масштаб задачи и процесса. Успокоенность одних и алармизм других часто не сходятся именно потому, что люди по-разному видят стоящие перед ними задачи (проблема вызова) и рассматривают процесс в совершенно разных исторических горизонтах. Так часто бывает и в жизни: люди успокаивают себя и продолжают действовать в том же духе именно потому, что не дают себе труда заглянуть вперед хотя бы на год, на месяц, порой даже на неделю.

Характерный пример: недавний (2011 года) Пермский экономический форум — одна из лучших интеллектуальных площадок последнего времени. Организаторами была задана по-своему удобная и почти самоочевидная размерность обсуждения процесса: десятилетия («девяностые», «нулевые»…). И когда разговор зашел о будущем (что ждет страну и что делать), он, естественно, оказался в той же десятилетней «клетке» — не пошел дальше текущего десятилетия. Впрочем, в этом он не отличился и от горизонта «Стратегии-2020», претендующей на место КДР (концепции долгосрочного развития), но уже по самоназванию оперирующей всего лишь восьмилетней перспективой. И именно поэтому разговор в целом получился достаточно благодушным, несмотря на присутствие экспертов, не особенно лояльных по отношению к происходящему, причем даже в качестве задающих тон и выступающих модераторами. В том числе и поэтому из разговора о будущем практически выпала тема неотвратимо грядущего или хотя бы теоретически возможного кризиса сырьевой экономики, ресурсной модели в целом. Действительно, если не заглядывать дальше текущего десятилетия, поводов для алармизма может и не быть. Особенно если при этом не интересоваться новейшими технологиями, которые уже в обозримое время могут сделать окупаемой, а потом и прибыльной добычу углеводородов там, где это пока нерентабельно (но уже доведено до работающих моделей). Это как нестись на бешеной скорости в полной темноте с ближним светом да еще и неотрегулированными фарами, теоретически зная, что где-то впереди точно будет такой участок дороги, что, если не взлететь, подвеску разнесет на детальки, а мотор с пробитым картером задвинет в салон.

Когда о такой перспективе перестает говорить власть, это понятно: сильные призывы о смене вектора развития повторять неловко, если годами ничего всерьез не делать и даже допускать усугубление зависимости от сырьевого экспорта. Поэтому и заглядывать за оперативные горизонты власти становится неудобным. Но что вынуждает к этому независимых и даже критически заряженных экспертов, если не свернутость горизонтов прогнозирования и стратегического планирования, самого аналитического кругозора? Вот разве еще установка на новизну, оставшаяся от научных карьер, когда любой текст воспринимается как реферат на соискание: повторяться неудобно, некреативно, даже если ранее объявленные угрозы никуда не ушли и для купирования критичных рисков практически ничего не сделано.

Объем содержательного пространства. Степень благодушия или тревожности также напрямую зависит от материала, на котором строятся прогнозы или прописываются сценарии. Одно дело, если речь идет о технологиях, в которых якобы можно сначала отстать, потом догнать и т.д., а другое дело, если технологические отставания рассматривать как неизбежно переходящие в экономический кризис с плохими социальными последствиями и не вполне прогнозируемыми политическими сценариями. Или наоборот, если думать, что социально-экономически или ментально детерминированные политические кризисы можно купировать политическими же мерами.

В этом отношении характерным примером может служить уже упомянутый доклад ЦСР. В нем утверждается, что ближайший политический кризис может быть по масштабу сравним с кризисом конца 80-х, однако в качестве инструментов его купирования предлагаются меры в основном сугубо политические, если не сказать, политтехнологические (в частности, обсуждается вопрос о поиске правовых оснований для переноса президентских выборов на полгода с целью уйти от проблемы нелегитимности власти, которая, как полагается авторами, победит в конце этого и начале следующего года только на административном ресурсе и разного рода манипуляциях).

Здесь вопрос о содержательном пространстве (горизонте проблемы) сопрягается с временным, историческим пространством (горизонтом прогноза и планирования). Оставаясь внутри политики, люди обычно склонны и горизонты планирования ограничивать, соотнося их со своими политическими ресурсами. И, соответственно, строить иллюзии — пусть даже временно реализуемые. Но как только оказывается, что для выхода из тупиковой (в историческом понимании) ситуации необходимы изменения в экономике, институтах, социальных отношениях, идеях и ценностях, в сознании в целом, тут же временной горизонт резко раздвигается и выясняется, что надо закладываться на уже совершенно другие темпоральные дистанции, считать в более крупных временных размерностях.

Соответственно, вслед за этим нездоровая успокоенность начинает уступать место здравой оценке ситуации и психологически оправданному алармизму (если не панике). И без того зашкаливающая сложность решения проблем усугубляется еще и необходимостью решить их за определенный срок, вовремя. Бывает, проблема как таковая признается решаемой — но не решаемой за время, отпущенное процессом, самой историей. Хотя и такой алармизм в определенном смысле можно считать оптимистическим: в большой истории как раз «нерешаемые» проблемы сплошь и рядом решаются — в отличие от проблем «решаемых», но именно поэтому остающихся вечными (как, скажем, поправить забор, убрать помойку и сделать нормальную дорогу).

Типология и характер процессов. Распространенная ситуация — когда особенности процесса не осознаются вовсе или когда перспектива обсуждается в логике, данному процессу объективно не свойственной. Точно так же бывает, когда люди спорят о перспективе, рассуждая в совершенно разных логиках, при этом не только не договорившись о подходах, но даже не замечая этих различий.

Часто с процессами, имеющими вероятностно-статистическую природу, пытаются работать как с системами, управляемыми жесткими причинно-следственными (так называемыми динамическими) связями. С таким же успехом можно пытаться управлять спортивной лошадью с ухватками обычного мотоциклиста: это совершенно разные техники и отношения. А соответственно, и разные типы прогнозирования событий, моделирования ситуаций и планирования действий. Проблемы с рейтингом вызывают у власти вполне понятную тревогу, но топорное изящество, с которым их подчас пытаются решить, манипулируя сознанием как якобы безответной, вечно пассивной материей, вызывают еще большую тревогу: это как заливать пожар керосином.

Еще сложнее дело с бифуркационными ситуациями и процессами, вовсе не сводимыми к обычным вероятностям и стохастике. Стало модным (даже слишком модным) говорить о развилках, но бифуркационная логика к этому далеко не сводится. Речь идет о ситуациях, которые порой оказываются вовсе не прогнозируемыми (в обычном понимании), когда система работает в режиме «черного ящика», в котором малые сигналы на входе могут давать непредсказуемо революционные эффекты на выходе (цепочка динамических связей порождает каскад бифуркаций, переводящий систему в принципиально иное качество). Это даже не хорошо освоенное у нас «большие токи переключаются малыми токами». Это качественно иные типы процессов. Можно в рамках обычной ньютоновско-лапласовской причинности внушать себе и власти, что еще минимум 50 лет есть смысл рассчитывать на сохранение в той или иной форме углеводородного благополучия (чем у нас и занимаются «эксперты», выводы и сам стиль мышления которых близки механистическому авторитаризму). Можно рассчитывать обычные вероятности технологических, экономических или политических мутаций, которые могут привести к подрыву сырьевой модели. Но в наших условиях имеет смысл закладываться именно на бифуркационные цепочки, когда та или иная мутация может едва ли не в одночасье кардинально, непредсказуемо изменить мир, а в особенности наше положение в нем. Здесь возникают принципиально иные задачи: предотвращения срывов в нагретые бифуркационные ситуации и купирование сценариев, чреватых неприемлемым ущербом. Это в корпоративном управлении можно рассуждать в логике «риск — дело благородное», «кто не рискует, тот не пьет шампанского» или просто рассчитывать рационально обоснованные риски тех или иных проектов и целых стратегий. На атомных станциях и в большой политике так вести себя нельзя.

Если кто-то рассчитывает, что к тому времени не с кого будет спросить — ни с «экспертов», ни с политиков, это зря. Этот тоже не тот тип процессов. Вполне может накрыть еще при жизни.

Тем более что часть сообщества начинает рассуждать в совершенно уже критичных логиках «оптимистического алармизма»: чем скорее рванет, тем больше шансов, что страна все как-то успеет спастись от назревающей катастрофы.

Текст: Александр Рубцов, руководитель Центра исследований идеологических процессов Института философии РАН

Источник: http://www.politekonomika.ru/022/optimisticheskij-alarmizm/#more-35