|
Политико-деловой журнал 7-8 (31-32), июль-август 2010
Запуск модернизации и позиции экспертного сообщества
Однако важен сам факт полемики. Если еще и можно спорить, началась модернизация в России или нет, то вряд ли сейчас найдется политик или эксперт, который был бы полностью удовлетворен положением дел (если, конечно, не считать тех, кто выборочно осваивает модернизационный ресурс федерального бюджета). Достаточно ясно, что процесс запускается: 1) слишком медленно и с большими пробуксовками; 2) фрагментарно, воспроизводя типичный порок частичности всех прежних российских модернизаций; 3) недостаточно глубоко, местами просто поверхностно. Многое здесь пока слишком напоминает новую идеологическую игру власти и концептуальной самодеятельности, причем игру, еще только загружаемую — и загружаемую в демо-версии. Развилки на старте: проблема интеллектуальной ответственностиПоскольку обновление страны как сугубо стратегическая миссия находится в компетенции руководства, есть склонность все претензии предъявлять именно и только к нему. Однако вряд ли это вполне справедливо и продуктивно. Дело даже не в том, что есть объективные ограничители и пределы политически возможного. Реальная политика и управленческая практика формируются в наличествующей интеллектуальной среде, в своего рода «экспертном бульоне». Эта среда самым активным образом влияет на идеологию и стратегическое планирование. И эта среда у нас крайне неоднородна, как и само экспертное сообщество. Пока цех экспертов и аналитиков расколот и хотя бы некоторая его часть продолжает строить прогнозы, сценарии и планы, в которых глубокая модернизация страны необязательна или может подождать, процесс модернизации в полном объеме запущен не будет. Не будет максимума концентрации политической воли — не будет достаточно выстроена и мотивирована «вертикаль», не будет осмысленного социального заказа на обновление, в том числе в виде необходимой электоральной требовательности… Поскольку обновление страны как сугубо стратегическая миссия находится в компетенции руководства, есть склонность все претензии предъявлять именно и только к нему. Однако вряд ли это вполне справедливо и продуктивно. Дело даже не в том, что есть объективные ограничители и пределы политически возможного. Реальная политика и управленческая практика формируются в наличествующей интеллектуальной среде, в своего рода «экспертном бульоне». Эта среда самым активным образом влияет на идеологию и стратегическое планирование Но и претензии тогда не только к власти. Она, как у нас принято и как положено по закону, действительно отвечает «за все». Но это не отменяет известного разделения труда в социуме, а значит, и разделения ответственности. В самой касте интеллектуалов до сих пор хватает циничного сервилизма, конформистского «нейтралитета» и простого непонимания, к чему все идет и чем может закончиться. Для запуска обновления необходим хотя бы минимальный уровень консолидации экспертного сообщества. Такая консолидация должна состояться: 1) хотя бы по базовым вопросам; 2) набрав определенную критическую массу, выражающую не разброд, а позицию. Пока этого нет, все претензии к власти по ходу модернизации наши интеллектуалы могут смело делить пополам — с самими собой. Вот эти вопросы: — чем в действительности чреват для страны срыв модернизации, что произойдет, если проект будет завален? — какие сроки отпущены на модернизацию, каким резервом времени мы располагаем и располагаем ли вообще? — каковы предельные цели и возможные параметры проекта — габариты «рывка», на который в нашей ситуации реально рассчитывать и под который имеет смысл подгонять политику и институты? Между розовым оптимизмом и черным катастрофизмомДля прогнозных и сценарных оценок российских перспектив в нашем положении важнее даже не выбор между белым и черным («все будет хорошо» или «все пропало»), а «вторичная» развилка в оценках — между умеренными сценариями, описывающими последствия срыва модернизации, и версиями ее провала почти или вполне катастрофичными. На уровне бытового, обыденного сознания (кстати, свойственного не только обывательской массе, но и политикам, функционерам и даже интеллектуалам) царит бессознательная надежда на «нулевой вариант». Считается, что модернизация в случае успеха может что-то (или даже многое) ценное добавить, но в случае ее срыва страна всего лишь не получит обещанного: уровня жизни, «как в средней Европе», места в пятерке-семерке мировых экономик, положения в клубе лидеров инновационного развития, архитекторов мира и будущего… Но при этом все якобы останется, «как сейчас», «как до модернизации» (а точнее «без нее»). Даже многие из тех, кто по уму так не думает, так чувствуют — на уровне образных, эмоциональных ожиданий. Это объясняется защитной реакцией социального организма: иногда понимание реальных рисков и концентрация на них оборачивается неврозом, который психика — и индивидуальная и социальная — превентивно блокирует.
— модернизация не проходит вовсе или остается крайне фрагментарной и поверхностной; — страна вяло сползает в «третий мир», теряя позиции и остатки потенциала; — народ все же успевает адаптироваться к нарастающему ухудшению и лишь ропщет. В этом сценарии дна не видно, однако нет и удара. Более острые версии теоретически имеются в виду, но вне зоны оперативного внимания. В «черном сценарии» сползание оборачивается падением: экономический и потребительский кризис, социальный коллапс и срыв в политическую реакцию, необратимая консервация технологического отставания, провалы в обороне и геостратегии, рост центробежных сил с угрозой дезинтеграции, утрата базовых суверенитетов (геополитического, финансового, технологического…). Эффект может быть катастрофичным для страны и даже глобальным по резонансу. В экспертной среде сейчас модно щеголять «реализмом». Например, занижая наш креативный потенциал и практически вовсе отказывая стране в постиндустриальной перспективе. Но у этого «реализма» есть и обратная сторона: часто даже согласие с долей вероятности «черного сценария» не убеждает, что его надо всерьез учитывать в стратегии. Здесь все зависит от оптики зрения. В экспертном сопровождении бизнеса и экономик еще применимы достаточно вероятные сценарии. Риски здесь нежелательны, но все же допустимы. Однако национальная стратегия должна работать в логике неприемлемого ущерба и обязана как минимум исключать катастрофические варианты — при любой, сколь угодно малой их вероятности. Это принципиально другие уровни ответственности, другие представления о допустимых рисках. Реакторы не строят по принципу «если рванет, то накроет всех, хотя вряд ли». В экспертной среде сейчас модно щеголять «реализмом». Например, занижая наш креативный потенциал и практически вовсе отказывая стране в постиндустриальной перспективе. Но у этого «реализма» есть и обратная сторона: часто даже согласие с долей вероятности «черного сценария» не убеждает, что его надо всерьез учитывать в стратегии В правильном, ответственном алармизме интеллектуалы пока уступают политикам. В желтых майках лидирует тандем: модернизация — вопрос «выживания» (Д. Медведев), «самого существования страны» (В. Путин). Это уже не только приподнятая риторика: такими словами в обращениях к нации не бросаются, даже для ораторского эффекта. Осталось эти слова услышать и расслышать (в том числе самим говорящим). Для этого надо без каких-либо скидок и закладок «на авось» отчетливо прописать: как все это будет, если вопрос о «выживании» и «самом существовании» страны вдруг и в самом деле встанет для нас практически и жестко? Параметры цейтнота
При этом разброс в оценках имеющегося ресурса времени очень велик. Можно даже сказать, что эти оценки для уважающегося себя аналитического цеха неприлично несопоставимы. Экстремалы дают 5 лет, реалисты — 10-20, оптимисты — 30-40, фантасты — 50. При этом экстремалов и реалистов скорее меньше, чем остальных. Если же брать ангажированную экспертизу, то там и вовсе «срока у всех огромные». А наверху тоже люди, и они иногда слышат то, что хотят слышать. Однако все эти благодушные сценарии построены на явных допущениях, не учитывающих шансы сильных и «неожиданных» технологических мутаций. А такие шансы есть, и они не так малы — судя хотя бы по ресурсам, закачиваемым в альтернативную энергетику: капитализм фантастику не финансирует. И что тогда? В недооценке этих вариантов, как правило, нет даже какой-либо идеологической или политической подоплеки. В ходе подготовки доклада ИНСОР «Россия в XXI веке» даже наши самые либеральные, продвинутые и мрачные экономисты порой склонны были утешаться тем, что при любых инновационно-технологических прорывах Запада экономики Индии и Китая будут развиваться скорее экстенсивно и консервативно, что на какое-то время обеспечит России рынок сбыта углеводородов и металлов. Но и это всего лишь аналитические допущения. А если события пойдут иначе и сроки обвала вдруг сдвинутся? Для таких вариантов их «процентная» вероятность уже на втором месте: подобные сценарии при любой их «невероятности» также надо считать в логике неприемлемого ущерба. Кроме того, даже при 30-летнем лаге точки невозврата и зоны принятия решений страна проходит буквально в ближайшие годы. С нашими инерциями и системным сопротивлением изменить за такой срок экономику, а значит, и само общество, уже малореально. «Смена вектора развития с сырьевого на инновационный» — историческое деяние, соизмеримое с тем, что раньше называлось сменой формации. Но мир нас не ждет и прямо сейчас стремительно делится на тех, кто еще успевает войти в поток ускоренных изменений, и на тех, кто в него уже никогда не войдет. История догоняющих модернизаций на исходе: отставания становятся необратимыми. Образ будущего для политики и институтов
Обе позиции ущербны. Без свежих мозгов, инновационных находок и «пост’индастра» (А. Ксан) в этой «новой» индустриализации не будет ничего нового. Будет отверточная сборка (которая как этап переквалификации нам необходима), для нас в этом на данный момент действительно будет немало нового, но все же это совсем не то, что тянет на такие громкие эпитеты, как новая индустриализация. В этой позиции есть внутреннее противоречие и странные шатания. Сначала утверждается, что страна на постиндустриальный, инновационный маневр уже в принципе не способна — и тут же предлагается стратегия «принуждения к инновациям» (например, смелым переносом в Россию передовых западных стандартов). Дело даже не в том, что стандарты в ЕС сугубо добровольные и принуждать могут только регламенты. И даже не в том, что именно в этой логике мы уже один бензиновый «евро» приняли, с известным результатом… Важен сам принцип. По этой логике можно ребенку, страдающему дефектами развития, вдруг установить планку роста сразу на десяток сантиметров выше, а потом в наказание за медленный рост и для ускорения процесса… хронически лишать его обеда. Сходные дефекты и в противоположной стратегии — в проекте скачка в постиндустриальный мир. Исследования ведущих экономгеографов (Л. Смирнягин) показывают, что Россия относится к 11 особо крупным странам, которым уже по размеру и месту в мире генетически свойственна относительная авто-хтонность. Такие гиганты в принципе не могут выжить только экспортом знания и ноу-хау, без собственных производств и отчасти самообеспечивающей экономики. Если такой проект для России и возможен, то сначала надо ее поделить на множество особо малых государств. Может быть, где-то и получится, например на ближнем западе Подмосковья. Но при этом надо понимать, что даже Финляндия, этот вчерашний «убогий приют», живет не только глобальными масштабами Nokia, но и собственной металлургией и кое-чем еще… России в любом случае необходима реиндустриализация — восстановление самой способности к производству. Она нужна для баланса: при осадке экспорта сырья экономика знания не спасет даже при самых оптимистичный сценариях инновационного маневра и рывка в создании ноу-хау. «Середина» между нефтью и хай-теком также нужна, чтобы сделать заказчиком инноваций реальный бизнес (а не только ТЭК и отчасти просвещенный авторитаризм менеджеров обновления). Наконец, без восстановления этой «середины» в стране не будет и простой технологической культуры, цивилизации массового производства. А значит, и хай-тека: не умеющие хорошо делать простое и старое, делают новое и сложное либо плохо, либо в виде экспонатов. И не будет инноваций (которые по определению есть внесение нового в нечто, уже производимое). Если же всерьез ставить задачи реиндустриализации, то главный маневр здесь — в институтах. Без нормализации институциональной среды инновации еще можно имитировать, а вот производство без терпимых институтов нельзя даже имитировать. Если существующая среда мешает делать простые неинновационные железки, значит, она в перспективе выбьет и любые инновации — как только те рискнут высунуться из-под сколковской крыши в реальную экономику. В этой ситуации некоторые надежды вселяет то, что рецепт реиндустриализации и постиндустриального маневра один: снятие векового паразитарного нароста, превращающего в России всякое дело и творчество в обременительные, долгие страдания. Страна неконкурентоспособна от институционального проклятья (хотя и оно является политически производным от проклятья сырьевого). «Голландская болезнь» — это серьезно, но это насморк, когда страну разъедают такие метастазы. Отрицание постиндустриального потенциала — прямой призыв к наращиванию неофеодализма в институтах и палеоконсерватизма в политике. И наоборот: понимание, что наш модернизационный потенциал в первую очередь определяется уже даже не мозгами, а политикой и институтами, заставляет выходить на предельно прогрессивные реформы С учетом всего этого иначе выглядят и наши постиндустриальные перспективы. Интеллектуальный потенциал, конечно, сильно растрачен, но он не так мал, как иногда кажется. Надо только очистить эксперимент, а именно: 1) мысленно переместить оставшийся в стране реальный и потенциальный креатив в институциональную среду «как у наших конкурентов» и просчитать возможный выход от такого сочетания — в у.е. и процентах ВВП; 2) хотя бы остановить и отчасти восполнить не только внешнюю, но и внутреннюю утечку мозгов — бегство из бизнеса и науки от неустроенности, нежелания поступаться достоинством и неумения вступать с представителями власти в неформальные отношения (проще говоря, давать). Для этого надо перестать видеть в людях «человеческий капитал». В этой идее есть один смысл: в новом мире свобода и право капитализируются, они конвертируемы и ликвидны, единственно конкурентоспособны. Но в остальном к людям нельзя относиться как к чьему бы то ни было «капиталу», будь то Нация, Держава или озабоченное прогрессом руководство. В инновационном обществе все наоборот: есть свободные и независимые граждане — и только они могут располагать тем или иным капиталом в виде природных ресурсов, интеллектуального потенциала, истории, культурного наследия и т.п., включая политическую систему и институты, государство (как ресурс конкуренции и развития). Проблема нашей модернизации в том, что для динамичной, креативной части общества и для инновационного развития в целом это государство пока еще не капитал, а скорее обременение. В финансовом ресурсе обновления также надо учитывать средства, которые при нормальных институтах могли бы быть вложены в наши инновации: 1) бизнесом, если его освободить от непрофильных расходов на коррупцию, административные барьеры, компенсацию дезорганизации бизнеса в результате избыточного регулирования, контроля и надзора; 2) самим государством, если его излечить от синдрома жесткой экономии в целях сокращения нецелевого разворовывания. Плюс увеличение отдачи от инвестиций на порядки — если средства будут доходить до креатива, а не оседать непотребными объемами в пиаре и администрировании. Принято сетовать, что бизнес не вкладывает длинные деньги в инновации. Это так, но начинать надо с другого: при таких издержках и рисках в инновации не вкладывается никто — по крайней мере, из уважающих себя и считающих деньги. Семантика прогнозных высказыванийВсе это меняет логику, саму модальность и смысл сценариев и прогнозных оценок. Каждая сценарная разработка и каждое прогнозное высказывание имеют одновременно значение и смысл (как выражаются логические семантики, экстенсионал и интенсионал). Одно дело, что именно я говорю, другое — зачем, что я этим хочу сказать. Или так: что в этом моем высказывании люди реально слышат (независимо от моих намерений). Отрицание постиндустриального потенциала — прямой призыв к наращиванию неофеодализма в институтах и палеоконсерватизма в политике. И наоборот: понимание, что наш модернизационный потенциал в первую очередь определяется уже даже не мозгам Но подлинное обновление не начнется, пока интеллектуальное сообщество и эксперты не заявят: 1) у модернизации нет альтернатив без недопустимого риска; 2) времени уже практически не осталось; 3) политику и институты надо делать под умную экономику и для умных людей, а не под инфантилизм электоральной массы и затравленных обывателей. Каждое экспертное суждение, каким бы объективным оно ни было, несет в себе понятный идеологический смысл и политический сигнал. И здесь вовсе не так трудно предугадать, как слово наше отзовется.
Текст: Александр Рубцов
Источник: http://politekonomika.ru/000017/zapusk -modernizacii-i-pozicii-ekspertnogo- soobshhestva |
ПолитЭкономика 
Ход модернизации в России оценивается весьма по-разному. Для одних процесс уже идет полным ходом, для других еле хромает, а по мнению третьих, нам еще только предстоит обеспечить его полноценный запуск.
Если опустить красоты триумфального шествия модернизации по России и все же сосредоточиться на рисках, связанных с возможным торможением или даже провалом проекта, то окажется, что едва ли не большинству независимых экспертов свойственно придерживаться сценария «тихая деградация». Для многих это уже на грани кредо:
То же с проблемой времени. Шансы на обвал сырьевой экономики не обсуждаются — обсуждаются сроки. Один наш первый зампред (бывший тогда одним из кандидатов в преемники) заявил: «Технико-внедренческие зоны спасут страну, когда рухнет сырьевая экономика». Спасут ли — еще вопрос; важно, что «рухнет». Без альтернатив.
Это третья развилка. По одним оценкам, вход в постиндустриальный мир нам уже закрыт; максимум, на что мы способны, — «новая индустриализация» (о чем пишут горестно, но безапелляционно). Или наоборот: ничего, кроме постиндустриального, мы уже не можем, надо забыть про обычные производства, в которых мы уже навсегда неконкурентоспособны, и «жить мозгами», экономикой знания, креативным гением нации.
и, а политикой и институтами, заставляет выходить на предельно прогрессивные реформы. Хочется снять ярмо и посмотреть, насколько наши «светлые головы» без него поднимутся. Возможно, это последний исторический шанс выяснить, на что способны страна и народ, если им не мешать отсталым менеджментом и вредными обузами.