В  № 60 и 69 «Новой газеты» были опубликованы статьи Александра Рубцова о модернизации. В них автор поставил важные вопросы: каким должен быть старт модернизации, что должно произойти, чтобы стало ясно, что она действительно началась, что надо менять и насколько глубоко, а что не трогать? Сегодня  — завершение этого цикла статей.

Модернизация не идет уже потому, что новая политическая модель не ясна, а старая может лишь имитировать процесс. Дефицит времени нарастает, интеллектуалы обмениваются репликами, власть делает вид, а изумленные народы не знают, что им предпринять.

Границы выбора

Главная развилка: опора на авторитаризм  — или на потенциал свободы? Аргументы обеих сторон исчерпаны, а сближения нет. По теории переговоров надо обрывать тупиковый раунд и заходить в тему заново. Например, с беседы о себе.

Для начала: мы где?

Мы в стране, Конституция которой начинается с декларации незыблемости демократических основ и высшего суверенитета народа как единственного источника власти. Что без каких-либо оговорок исключает автократию и даже авторитаризм. Подмена институтов и процедур защиты от прямой или скрытой узурпации власти — государственное преступление, тихий переворот. Это не риторика, а политический УК. Итак: либо мы торжественно вписываем в Основной закон, что впредь до окончания модернизации в РФ власть в стране принадлежит не нам, а особо ценным, незаменимым, специально обученным и прямо поименованным авторитетам, которых уполномоченный по детям придумал называть лидерами нации, — либо под протокол признаём, что авторитарная модель если и продуктивна, то в любом случае пока, увы, антиконституционна. Без этого легальный предмет полемики отсутствует, а идеологов авторитаризма надо штрафовать и публично пороть. Ибо они призывают политиков нулевых задаром делать то, что олигархи девяностых пытались сделать за деньги.

Не продается авторитаризм и в упаковке особой, «суверенной» демократии. Демократий много, но все они по-разному обеспечивают народовластие и права (а не ущемляют). Колбаса бывает «Отдельная», «Русская», даже «Краковская», но любительские отруби с ароматизаторами, от которых режет глаза, — другой продукт. Один захват телевидения делает всенародные выборы морально и юридически ничтожными. А еще административный ресурс, федеральный бюджет на кампанию… Это не значит, что уже пора в леса и на баррикады, но история кончается не завтра, а там все напишут, как было. И отнимут у бывших, чего и не было.

Еще вопрос о свободе: мы когда? Завтра всё и сразу — или же «ступенчато»?

Разговор в предельных категориях (допускает ли российская наследственность свободу и демократию вообще) интересен, но прибивает к месту. «Обсуждение генетики — лучший способ остановить эволюцию» (А. Ксан). Сдвинуться с места надо сегодня, а для этого важны только зазор и тренд. Есть ли пространство для либерализации здесь и сейчас? В этом зазоре Россия может быть хоть сколько-нибудь более свободной и порядочной в политике? (Пусть кто-то скажет, что нет.) И куда в этой «проруби» мы движемся все последнее время? И почему, зачем? Власти не хватает власти, чтобы начать модернизацию? Или все же именно избыточная концентрация влияния и контроля лишает власть стимулов и ответственности, государство — движения, общество — возможностей, страну — перспективы?

Далее важен полный размер маневра. Под какой потенциал страны, под какое будущее выбирается политическая модель? Если мы хотим страну свежую, передовую и суверенную, альтернатив свободе нет. Если же мы согласны на отсталый придаток, он может быть и автократическим. Не случайно технократические и авторитарные модели исходят из нашей фатальной неспособности к постиндустриальному (максимум — «новая индустриализация»). Но что в этом от модернизации, что в этой индустриализации нового, можно ли ее сделать этой политикой? И куда деть наш пост-индустриальный потенциал, который в людях все еще есть и блестяще себя реализует в любой приличной стране, но не в России? Они что: от дыма отечества заболевают на голову, а там резко умнеют? Почему там их хронически постигают большие творческие удачи, а здесь они так талантливо ввергаются лишь в моральные, организационные и финансовые мучения? И не важно, сколько таких осталось. Запросы именно этой, наиболее продвинутой человеческой среды надо принять как политическую планку, подтягивая к ней остальное и остальных. Начальное условие реиндустриализации и постиндустриального развития общее — снятие административных пут и паразитарного балласта, одинаково мешающего творить новое или просто производить и конкурировать. Биотехнологии и неинновационные железки здесь в одинаковой позе.

Любые «окончательные диагнозы» о нашей неспособности к постиндустриальному сейчас резко аморальны. Все это лишь частные допущения (хотя бы и очень вероятные), и строить на них стратегию безответственно. Пока остается намек на шанс, страна обязана сделать все, чтобы его не потерять. Даже если это прямо сработает на одного, свободнее и лучше станет всем. Помимо значений, слова имеют иллокутивность — энергию и вектор воздействия. Заявления о том, что страна обречена, щеголяют «реализмом», а по сути, прямо призывают власть ничего не менять. Чем ниже планка амбиций, тем архаичнее политика, которую будут бетонировать. Нам это нужно? И не их этому учить.

Наказание свободой, или Несуверенная автократия

Прежде чем говорить о продуктивном авторитаризме, его еще надо иметь. Точнее, откуда-то взять. Говоря о неготовности России к свободе сейчас, подразумевают, что к несвободе она готова всегда. То, что страна к авторитаризму может быть готова еще меньше, чем к свободе, не обсуждается, хотя это даже не парадокс.

Россия попала в зону исторических перевертышей. Если ей и были генетически свойственны общинность, государственность, идеологичность и пр., то эпопея коммунистического строительства довела эти качества до гротеска, чем и убила. Это называется изживание через гипертрофию. Наше старое небрежение материальными благами стало в СССР стержнем идеологии, экономики, морали — теперь РФ страдает перееданием и бессмысленным шопингом. Советский коллективизм достал всех и каждого — теперь всему социальному нам впору учиться у «атомизированного» Запада. Если вчера идеология решала все, то теперь идеологическая работа уведена в тень, само это слово отнесено к идеологически несуществующему, из официоза изъято, а у людей вызывает непреодолимую оскомину.

Российское государственничество в ХХ веке тоже было надломлено перегрузкой. В сростке «партия—государство» партия осталась единственным самодеятельным организмом, который использовал органы власти лишь как управляемые протезы. Поэтому эмансипация государства от партии оказалась операцией не арифметической: после департизации остались не полноценные органы, а осиротевшие протезы, которые без привычного «Партбилет на стол!» работают плохо и чаще на себя. Более того, власть осталась вовсе без метафизических обоснований. Царь был от Бога, Партия от Научной Идеологии, даже ранний Ельцин — от еще не испорченной мечты о свободе и справедливости. Затем власть свободу и демократию технично обесценила, но и своей пародии на автократию не дала идейного фундамента и моральных связующих. Все (в том числе в вертикали) ощущают условную легитимность этой конструкции, что исключает кодекс служения. Лояльность еще есть, но обеспечена она только большим всероссийским кормлением: социальными подачками, покрытием злоупотреблений бюрократии, встречными «восходящими потоками»… Пока есть что делить, так можно, но недолго.

Все это подрывает мифологию «сильной власти» и «эффективного государства». Способность терроризировать отдельных граждан, запугивая остальных,  — еще не признак силы. Скорее наоборот, это признак пугливости. Власть боится людей; она лишает их слова и дела из страха быть понятой и отставленной. Экспедиции ОМОНа через всю страну напоминают об А. Македонском, носившемся со своим войском из конца в конец необъятной империи, второпях подавляя беспорядочные волнения. Чем кончилось, известно: так империи не собирают, даже распилом нефтяной ренты. Отсюда, видимо, и идея сократить количество часовых поясов: эти люди боятся большой страны, ее размеры им психологически мешают. Хотя квалификация экспертов все же позволяет подсказать начальству, что согласно расчетам сокращение числа часовых поясов с шести до двух уменьшает подлетное время карательных экспедиций не втрое…

Наказание свободой

Свобода это ценность — для либералов. Для сильных, независимых, творческих, ответственных и веселых. Для других это нечто необязательное, для многих и вовсе беда, проклятье. Эти свободу легко предают, разменивают и закладывают, боятся и бегут от нее.

Для либералов свобода определяет смысл и стиль жизни. Но когда в общенациональных дискуссиях с этих позиций обращаются к носителям других, нелиберальных ценностей, разговор заранее обречен: перестают слышать. Когда говорят: «Давайте веселиться!» — веселье, как правило, прекращается. Поэтому в дискуссии о моделях модернизации лучше подходить к вопросу безоценочно, опираясь на голую прагматику, которая (хотя бы теоретически) может быть понята оппонентами.

В этом смысле к свалившейся на нас свободе (в том виде, в каком это случилось) вовсе необязательно относиться как к большой и всеобщей радости. Скорее это момент обреченности нараставшим обвалом. Если угодно  — историческое наказание. Не готовы — а кто нас спрашивает? После мрачной пьянки не надо заявлять о неготовности к похмелью, тем более хвататься за руль.

Эта свобода от незаполненности. С той властью и с тем государством, какие есть и будут в обозримое время, Россия к эффективной несвободе не готова вовсе. Население будет в узде, только пока его не отдирают от кормушки. Об эффективности власти в решении важных стратегических задач говорить и вовсе не приходится: здесь вовсю гуляет негативная свобода средней и низовой бюрократии — от попустительства и неспособности руководства добиться от вертикали чего-либо, идущего вразрез с ее (вертикали) шкурными интересами (без чего модернизация невозможна). Шесть выговоров шести замминистрам за невыполнение президентских поручений — предельно выразительный жест. Это все? И это даже показали по телевизору! Очередной пример ручного, безнадежно точечного управления в решении системных проблем.

Наша вертикаль транслирует не столько подчинение верху, сколько произвол вниз, причем это «вниз» направлено более в стороны, не на аппаратные слои, а на обесправленное население. Вертикаль относится к верхам со здоровой иронией и легко ими манипулирует, особенно когда дело касается институциональных реформ, которые аппарат душит в зародыше, выводя на имитацию и контрреформу. Эта аппаратная «свобода»  — уже чистое наказание и приговор любым телодвижениям в сторону модернизации.

Свобода на баррикадах и в мирных целях

Беда нашего либерализма в том, что либералов с испугу отодвинули от власти на лишнее расстояние. Кого еще так технично подавил наш авторитаризм, зачищая политическое поле? Прежде всего наших правых, политически слабых и теоретически беззащитных, раздробленных фанабериями и организационно неумелых. И не зря. Пока доминирует политика прикармливания (лояльность в обмен на массовые подачки) все левые и центристы против власти ничто: агитаторы за раздачу бессильны против реально раздающих. А вот правые, будь у них лучше с тем, что решает все, могли бы собрать всех, кого раздачи не соблазняют или не касаются. В нашей политической топологии это единственная пристойная альтернатива режиму. В политическом ландшафте эту поляну надо было зачистить, чтобы власти было где блистать политической респектабельностью и прогрессизмом. Приятно, когда другие президенты считают тебя самой цивилизованной инстанцией в непредсказуемой и все еще пугающей России.

Но есть и вина либералов. Свободу они поняли как свободу для себя, сугубо политически. Либералы борются за права, но за свои: за право быть избранными, показываться в телевизоре и общаться с гостями в составе истеблишмента. Кто защищает права остальных перед лицом всепроникающей властной мегамашины и вечно голодного бизнеса на административных функциях? Такие бывают, но скорее в самой власти — в лице дерегуляторов и инициаторов отдельных институциональных реформ.

У нас все еще видят свободу по Делакруа и Рюду: в боевом колпаке, с полуобнаженной грудью и с разинутым, как у эрделя, ртом, в окружении подростков с красиво дымящимися пистолетами. От вечной несвободы свобода сама впитывает военно-революционный дух. Отсюда и мифология разноцветных угроз, начиная с оранжевых. Но правильный либерализм — это философия мирных бюргеров, самодостаточных обывателей. Защищая приватные пространства, она отодвигает власть от человека прежде всего в повседневной жизни. Либерализм, не опускающийся до локальных отношений, ущербен, а главное, не интересен нормальным, безыдейным людям. Хотя право жить вне политики и идеологий — это и есть одна из главных ценностей либерализма. В этом смысле неосмысленными либералами являются все нормальные люди. И все цивилизованные общества, в которых главной мерой наказания является…  лишение свободы (а не публичные экзекуции или отрубание рук и голов). Но чтобы освоить этот социальный потенциал свободы, надо кое-что другое знать, уметь и делать.

Именно эти пространства свободы могут оказаться одновременно и стартовыми, и целевыми точками модернизации. Эта свобода нужна, чтобы люди могли заниматься делом, а не отмахиваться сутками от административных приставаний. Она необходима, чтобы бизнес начал выхватывать полусырые инновации из рук мечтательных изобретателей, а не скисал от одной только мысли про согласование внедрений и конкуренцию с «дочками» власти. Без этой свободы разговор о восстановлении производства в России можно не начинать.

Но эта же неполитическая правозащита (дополняющая правозащиту в политике) может стать точкой соприкосновения инициаторов модернизации с измученными низовой бюрократией массами, пунктом взаимодействия зачатков политической воли с остатками общественного актива. Такой либерализм первичен. Если бы власть не унижала и не обирала людей в их повседневной жизни, свобода в большой политике была бы интересом лишь особо озабоченных положением и властью.

Но так не бывает.

Поэтому: либо власть начнет либеральные преобразования от политического верха до обывательского низа, либо модернизации не будет, а там — и самой этой власти.

Александр Рубцов

специально для «Новой»

Автор — руководитель Центра исследований идеологических процессов Института философии РАН.