14.04.2010

Приведение к современности

Что такое модернизация в России

Александр Вадимович Рубцов - руководитель Центра исследований идеологических процессов.

Слова о губительности инерции и раньше звучали «сверху», причем более резко, чем в оценках аналитиков: «угроза самому существованию страны» (Владимир Путин), «тупик», «выживание» (Дмитрий Медведев). Однако в нашей вертикали такие высказывания – прерогатива тандема. Остальным это не по рангу, а значит, в целом дальше спорадических заявлений, пусть и выразительных, дело не идет. Сервильная пропаганда и «аналитический» эскорт режима до сих пор работают в жанре проектов, которые, как выражается один мой знакомый, пишут маниловы с чичиковыми под руководством коробочек и собакевичей. Но уже завтра эти люди будут рассказывать, как они первыми ударили в колокол.

Узбекская оппозиция объявила о переходе к решительным действиям

Разговор о модернизации меняет исторический размер предстоящих событий. Всплывают знакомые аллюзии из прошлого – крутые повороты и глубокие трансформации, времена перемен. «Перекур на нефти» опасно затянулся.

Болезнь незавершенности, привычка все начинать и ничего не доделывать – это уже хроника. Сырьевое проклятье имеет и культурный смысл: складывается цивилизация низких переделов. Лен, пенька, лес, металлы, газ, нефть, «утекающие» мозги и знания, неосвоенные изобретения и открытия – один ряд сырьевых продуктов. В этой традиции люди – тоже сырье, расходный материал свершений. Страна делается вечной заготовкой под будущее правильное существование. Бросить на полпути, оставить «на потом» – все это становится обычаем поведения в быту, в работе, в модернизациях и реформах, в самой истории.

Модернизация в открытом мире – не внутреннее дело каждого, а глобальное соревнование. Отсюда особые претензии к режиму, пытающемуся процесс запустить. Одно дело неуклюжие эксперименты с «инновациями»; совсем другая вина – проспать перезревшую модернизацию и, даже пробудившись, продолжать потягиваться, вместо того чтобы срочно войти в тонус. Вызов модернизации брошен явно не вчера. Значит, до этого власть либо обманывалась, либо обманывала (что одинаково плохо). Теряя время, мы продолжаем вязнуть в отставании, судя по всему, уже не технологическом, а историческом (что для оценок правления и вовсе приговор).

Эти выводы могут привести к серьезным идеологическим размежеваниям и политическим разводам. Вновь наступает время смыслов. На рубеже 80–90-х были попытки понять, что случилось со страной и что ее ждет. Качество разговора было разное, но был уровень темы. Страна думала, сознание формировали серьезные тексты, а не инфантильные политтехнологии и легкие жанры на ТВ. Потом общественная мысль осела, как остывший омлет. Дискуссии приземлились. Эксперты набрали квалификацию, но в обслуживании политики и бизнеса. Эффективность подавила самосознание. Сейчас вновь речь идет о судьбах страны, о ее истории и будущем. Разговор о модернизации поднимает точку обзора, расширяет горизонт. Люди опять начинают думать, а не только разговаривать, пережевывая плоды нефтяной конъюнктуры. Растет потребность в рефлексии.

Догоняющие и лидирующие модернизации

Кажется самоочевидным, что наша модернизация – опять догоняющая. Это важно для выбора модели.

Но с логической точки зрения всякая модернизация – догоняющая. Вопреки штампам это относится и к лидерам развития. Даже если те или иные модернизации (в технологиях, экономике, культуре, политике или социальности) проводятся кем-то впервые в мире, впервые в истории, такие модернизации в любом случае догоняют возникшие до них изобретения и открытия – технологические, социальные, политические, нравственные. Модернизация – это приведение к современности. С момента рождения ценной идеи и до ее реализации человек уже отстает, а человечество уже не вполне современно. Горизонт «современности» задается не временем, но сознанием, идеей, а потому всегда ускользает.

Прежде между авангардом и общим потоком обновлений сохранялась дистанция: идеи забегали так далеко вперед, что никакая модернизация в этой современности их догнать не могла. Теперь фантастика как жанр исчезает (не считая антиутопии), и это не случайно. Даже самые смелые чудеса политического проектирования, социальной и генной инженерии, нанороботизации и т.п. перестают быть отчаянными фантазиями, но втягиваются в пространство оперативной работы.

Модернизации сокращают не только технологический или экономический, но и онтологический зазор – дистанцию между идеальным и реальным. Для начала надо уметь соответствовать своему же собственному проекту современности. Преодоление такого «отставания от себя» сейчас важнее, чем то, что мы отстаем от чужих идей или их завидных воплощений. Тогда есть шанс, что в своем отечестве слова пророков начнут доходить не только после трагедий. Общество отстает, если не умеет уже сегодня ориентироваться на тех, кого завтра само же признает совестью нации, образцом мысли и духа.

Это вопрос ориентации на лидирующие группы даже в противоречии с массовыми установками. Модернизации делают лидеры и элиты. Изобретатели идеологических хитов в духе «возможно, мы с народом и ошибаемся» сами ошибаются, срабатывая на образ неисторического деятеля.

Тем самым глобальный план проблемы отставаний усиливается внутриполитическим. Вопрос не в том, как нам «догнать Америку», а в том, как изменить себя, свои институты и политику, свою идеологию, мораль и ценности, чтобы путь от вечно отстающей реальности к нашим же образам современности не был таким замусоренным, а то и вовсе непроходимым. Дело даже не в том, кто лидер, а кто догоняет, но в стимуле, в мотиве, во внутреннем источнике саморазвития (чего всегда не хватало в России). Зачем модернизация тому, кому некого догонять? – вопрос не тривиальный даже для лидеров, тем более для догоняющих. Возможно, эти вечно отстающие как раз и обречены быть без конца догоняющими именно потому, что у них нет этого «зачем».

Мотивы лидерства

1. Среди стимулов всякого рода обновлений есть самое простое, но и самое уязвимое, хрупкое – естественный напор креатива. Не «для чего», а «ни для чего»: из любви к искусству. Это спонтанное давление нового с точки зрения модернизаций важно уже тем, что оно либо есть, либо его нет. Нет ничего труднее, чем задавить творчество в его отдельных особо сильных проявлениях, но и нет ничего легче, чем загнать общество в некреативную импотенцию. Эта «поэзия» выводит на сухую прозу: а) какие барьеры приходится преодолевать всему новому, будь то технологии, экономика, политика или идеология; б) какой тип личности и социальности репродуцируют школа и высшее образование, армия, медицина, собес и быт, повседневные контакты с властью; в) на какой уровень интеллекта (или граничащего с кретинизмом простодушия) ориентировано широковещательное мировоззрение СМИ и особенно ТВ; зачем и как обрабатывают сознание политтехнологии; на какие архетипы, ценности и смыслы ориентирована идеологическая работа. Наконец крайне важно, как режим и само общество относятся к проявлениям человеческой самостоятельности и независимости, к инакомыслию и инакомыслящим – имея в виду, что инакомыслием является всякое новое, еще не ставшее банальным для начальства и масс.

2. Модернизация лидеров развития движима также амбициями – государства, власти, нации или просто вождей в истории. За этим могут скрываться позитивные смыслы авторитаризма (если они бывают) и такие мощные институты, как идеология и производство сознания, ценности престижа, самоуважения, архетипы Славы. Советский человек восполнял нищету повседневности причастностью к мировому лидерству страны. Научно-технический комплекс СССР работал на идеологию больше, чем на оборону.

3. В истории модернизаций также трудно переоценить влияние мотивов военной мощи. Это часто недоговаривают (от закрытости темы и подсознательного «драться нехорошо»). Но в движущих силах модернизаций соблазны военного могущества или страх незащищенности часто были решающими. Серьезный вред российской модернизации наносит обладание остатками ядерного потенциала. Это одновременно и защита, но и крест России. Подобно расслабляющему до анемии сырьевому проклятию, впору говорить о ядерном проклятии. Даже когда внешнюю угрозу утрируют, в подкорке власти, военных и мирных обывателей остается уверенность в том, что ядерный щит исключит внешнюю агрессию при любом уровне нашей технологической деградации – подобно тому, как цены на нефть «защищают» российскую экономику от последствий ничегонеделания. В этом смысле ядерные аспекты новой военной доктрины России – прямое признание нарастающего провала в обычных вооружениях. И не только в них.

4. Помимо Силы и Славы не менее значимый мотив модернизаций – Власть. Обновляться приходится и для того, чтобы удержаться. Чувство самосохранения – возможно, главный мотив, по которому нынешнее правление могло бы приступить к модернизации всерьез. Но теперь к власти над себе подобными добавляется власть над будущим, возможность выстраивать мораль и архитектуру нового мира, распределять в нем роли, снимать монопольную ренту. Впервые в истории человечества в этом воздействии на будущее открывается возможность картельного сговора – и никакая конкуренция, никакие антимонопольные службы этому помешать не смогут.

В термине ПК символично само слово «персональный». Революция Гейтса не в том, что он что-то изобрел в железе, а в том, что он совершил гуманитарный переворот, сделав компьютер бытовым прибором. Но чтобы мозги работали в эту сторону и такие инновации сразу же схватывались, на особую систему ценностей должны быть настроены и культура, и экономика, и политика. Нельзя создать умную экономику в стране, в которой пропаганда рассчитана на политических идиотов. Это очень не просто – выйти из традиции, в которой инновации сводились к подковыванию блох и запуску «Буранов», к возвышению Силы и Славы власти, а не к пользе для человека.

Если ориентироваться не на эти внутренние импульсы саморазвития, а на привычное «догнать!», модернизация опять выведет страну из тупика в болото. На этот раз, возможно, навсегда: режим перманентной модернизации делает отставания необратимыми.

Модели модернизации: аналоги и специфика

Кажущаяся самоочевидность догоняющего характера нашей модернизации выводит на аналоги – страны второго эшелона, коим за последнее время удались впечатляющие рывки. Но есть разные типы догоняющих модернизаций. Либо в гонку вступают те, кто в лидерах давно или никогда не был, но движим внутренним импульсом и ощущением перспективы. Либо вдогонку бросаются утратившие позиции вчерашние лидеры. Это – разная природа отставания, а значит – разные стратегии.

Россия – и наследница фрагментарного величия СССР, и страна, которой все еще предстоит устранить недоделки советской модернизации. Но если страна сегодня не может того, на что была способна вчера, вопрос – почему? Причем амбиции (или отказ от них) определяют политический выбор. Здесь заранее ограничивать уровень претензий некорректно и просто опасно. Безнадежно отставшим и политическая модернизация не нужна – эта логика не проговаривается, но она есть. Если же страна еще на что-то способна, ей нужна именно полноценная модернизация политической системы и институтов. Постиндустриальных феодализмов не бывает, как, впрочем, и феодальных реиндустриализаций.

Нам тем более не надо засматриваться на китайские и им подобные аналоги: бешеные темпы от почти нулевого старта при дармовой рабочей силе – для нас этап пройденный. Этот ресурс история дает единожды, и СССР им в свое время в полной мере воспользовался. Нельзя заимствовать позитив авторитарных модернизаций, не взяв остальное как жестокие обременения. Тогда надо отрывать бизнес от власти, а власть от бизнеса не политическими, правовыми и экономическими методами, а с кровью (в прямом смысле). Однако вряд ли возможны расстрелы министров в государстве, в котором повисает в воздухе даже гневное «Где посадки?!», причем сказанное не кем-нибудь, а премьером, соблазнившим страну незабываемым «Мочить в сортире!».

Если где-то модернизация идет при «завинченных гайках», вовсе не очевидно, что это пример для России. У нас такое завинчивание душит не злоупотребления администрации (как в приводимых аналогах), а инициативу и энергию, сам дух бизнеса, творчества и предпринимательства, обновления. Зажим наверху автоматически передается вниз, по вертикали, и оборачивается рэкетом регуляторов и рейдерством приставов, инспекторов контроля и надзора, торговцев госстандартами, сертификатами и лицензиями, бюрократическим садизмом и хамством в соцслужбах. Это не дефекты ручного управления, а системное свойство такого рода вертикалей в условиях полусвободы.

Такая же проблема – в стратегии реиндустриализации. Создавая индустрию, которой не было и нет, можно использовать административные рычаги, собирать страну в кулак, играя на мобилизации. Нам же предстоит восстанавливать индустрию, которая уже была и еще есть, но гибнет, причем не только от «голландского синдрома» (он есть – при всем героическом скряжничестве Минфина), но и от административного удушья. Понятно, почему неконкурентоспособна наша продукция при высоких ценах на нефть. Но как она может быть конкурентоспособной при любых ценах на нефть и при любых курсах валют, если в ее цену зашита административная рента, истинных масштабов которой не знают даже хозяева компаний? Начинать реиндустриализацию наращиванием административного воздействия означает усиливать как раз то, от чего производство гибнет и сама проблема реиндустриализации возникает. Это как человеку, загибающемуся от стрихнина, добавить для поправки немного циана.

С этим смыкается вопрос о модернизации постиндустриальной: об экономике знаний и высоких технологий, о наукоемких производствах, приоритетах добавленной стоимости и лидирующих инновациях. Институциональная среда в стране может быть только одна – и для реиндустриализации, и постиндустриальной модернизации. Опаснейшая иллюзия – решить проблему выделением для инноваций кусочка страны, заповедника институтов, резервации свободы и проч. Значит, нужна максимальная модернизация всей общественно-политической и управленческой системы. Все примерно представляют себе, сколько мозгов утекает за деньгами, самореализацией, за свежим воздухом в идеологии и политике. А сколько обычных проектов, предприятий и производств утекает из России от кошмаров регулирования, допуска на рынок, ведомственного нормирования, контроля и надзора, от неизбежности неформальных отношений с властью, то есть от принуждения государством к регулярным преступлениям? Ученые едут в Америку, обычные предприниматели – в Украину, в которой новый президент уже учит бывшего премьера не делать глупостей с ручным управлением.

В пропаганде административной, «ручной» модели модернизации часто эксплуатируют именно мотив скромности: в хай-теке и инновациях мы все равно отстали, а потому, чем экспериментировать со свободой, лучше пройти зады модернизации задами политического развития. В эту схему не укладывается одно – образованное, по-своему изобретательное и энергичное население (не говоря уже о нашем интеллектуальном активе, который демонстрирует чудеса где угодно, но только не в России). Никто не имеет права на «окончательный диагноз», кроме самой истории. Нельзя лишать страну шанса только потому, что кто-то в него не верит. Мы знаем, на что страна не способна в условиях полуфеодальной политики, архаических институтов, «эффективного» менеджмента и административной обузы. Важнее было бы узнать, на что она способна, если ей не мешать вечным российским паразитированием и блужданием по дорогам, которые выбирают не самые светлые умы.

* * *

Мы периодически бросаемся догонять другие страны – и мы же, сплошь и рядом опережая мир, отстаем от самих себя в части интеллектуальных и духовных прорывов, превращения новаций в инновации. Теперь нам опять предстоит догнать других, но мы этого не сделаем, если не научимся догонять себя, если не перестанем жить в вечном отставании от своих же собственных представлений о современном и должном.

Догонять и учиться самим идти вперед – почти одно и то же, но именно почти.

Источник: http://www.ng.ru/ideas/2010-04-14/5_modernize.html