№10, Октябрь 2010

Александр Рубцов

Маша и Медведь

Модернизация как характер и стиль

Модернизацию осуществляют люди — со своим характером и манерой действовать. Речь не о лидерах и элитах, но о более общем контексте. В нем — образ нации, культурный тип, определяющий успех или провал проекта. Модернизация и есть изменение этого типа, устранение архаики, приведение к современности. Интеллектуальный стиль, этика и эстетика поведения  и отношений определяют развитие технологий, экономику, политику, даже идеологию.

Юрий Васнецов. "Три медведя". 1935

Характер задачи. Ловушки

Модернизацию приходится делать поперек общего настроя. Она необходима для предотвращения катаклизмов обвала сырьевой экономики. Но пока обвал не состоялся или хотя бы не навис более ощутимо, все будет располагать к инерции. Хуже того, на фоне общей социальной индифферентности институционально-политический обвес сырьевой экономики (ресурсный социум) будет отчаянно, но очень организованно сопротивляться любым изменениям. Модернизацию делают энтузиасты, но паразиты — никогда, а их много, и они теряют все. Такая модернизация может пройти только как война за государство. Стационарный бандит (каковым и стала часть системы власти) будет отстреливаться до последнего, и только на поражение. У нас это пока не осознали, но только и именно потому, что реальные институциональные действия в сфере модернизации толком не начинались. А там, где начинались, бойня уже была не на жизнь, а на смерть: смотри историю административной реформы, кардинальные смены принципов технического регулирования, переход к саморегулированию. А это лишь слабое звено.

Историческая ловушка. Чтобы вырваться из нее, а мы в ней уже с потрохами, необходимы особый настрой, характер, воля и другие мозги. Может ли модернизация стать возможной до того, как она окажется не нужной, то есть когда будет уже поздно? Необходимы прозрение и неординарный сгусток политической воли (как это ни прискорбно и старо). Нужен мегапроект. И это в стране, не раз учившей человечество тому, как плановые начинания по изменению себя и мира заводят в исторические тупики! И это в эпоху, которая уже более полувека рассматривает мегапроекты не иначе как опасные анахронизмы!

Вторая ловушка. Надо входить в большой и быстрый проект, когда ничто к этому не располагает, кроме смутных соображений отдельных особо проницательных субъектов, говорящих о «тупике», «выживании», «самом существовании страны». Вместе с тем надо запускать этот проект, на ходу пересматривая само отношение к проектности, на корню меняя стиль социального проектирования с привычными для нас технологиями реализации проектных предложений. Это как если бы Петр взялся строить новую столицу, а получить ему надо было не трехлучевую геометрию поверх ортогональной сетки, а кривые, спонтанные и очень свободные прелести Замоскворечья.

И сделать это должны были бы не рабы, которыми мостили болота, а свободные, хуже того, еще только освобождаемые люди.

Мегапроект в эпоху постмодерна

Постмодерн и есть критика эстетики, этики и реалий тотального проектирования. Вблизи кажется, что это реакция на «Современное Движение», пионеры которого едва ли не соревновались в любви к порядку и в паролях тотальности: «от дверной ручки до системы расселения» (Ле Корбюзье), «от кофейной чашки до планировки города» (Гропиус). Но здесь важен именно размер, масштаб этой упорядоченности, а не просто ее стиль (функционализм, конструктивизм). Это не просто очередной цикл в большой истории раскачивания известного «маятника Вёльфлина» (от большей упорядоченности, правильности и регулярности к большей свободе, иррациональности и органике — и наоборот). Это кризис взаимоотношений между искусством и неискусством. Как если бы на нас надели наушники и «заковали» в музыку — затея безумная при любом качестве и стиле музыки, от которой не отключиться.

Архитектура вплотную к этому подошла — и все поняли, что нельзя жить в реализованном в натуральную величину макете, каким бы замечательным он ни был.

Это поняли не только в архитектуре и градостроительстве, не только на примерах Тольятти или Бразилиа. В былом культе проектности — вся история техногенной цивилизации, теперь фундаментально пересматривающей собственные основания. Если брать идеологию, социум, политику и геостратегию, то на пике именно этой линии усовершенствования себя и мира в прошлом веке столкнулись два тоталитарных колосса, похоронив под своими обломками миф Большого Проекта.

Постмодерн, как и всякая реакция, несет на себе родимые пятна того, на что он реагирует. Своими коллажами цитат из руинированных текстов он именно имитирует утраченную сложность, противоречивость и спонтанность. То, что всегда было, но никогда прежде не ценилось в естественно сложившейся среде, поскольку хватало с избытком — как воздух, который не замечают при нормальном дыхании. Постмодерн тем самым выворачивает саму онтологию порядка и спонтанности. В общественных пространствах, всегда воплощавших социальную организацию, эстетику плана и регулярности, он теперь имитирует естественность и свободу, тогда как приватные пространства, наоборот, организуются с удручающей регулярностью, частной жизни вовсе не свойственной. Это — точное отражение складывающейся политической конструкции, ее прямой слепок. «Наверху» нагнетается дефицит регулярности и порядка, правильности и формальной заорганизованности. Новой бюрократии катастрофически не хватает бюрократизма; пространства власти крайне прихотливы, запутанны, капризны, порой просто кудрявы. Приватные пространства зарегулированы и правильны до отвращения, как типовой многоквартирный дом.

Будущее за отказом от постмодернистской имитации органики и за созданием таких форм порядка, для которых естественная хаотичность приватного была бы естественным дополнением — как в исторической среде, в которой на хребет «архитектуры произведения» было насажено мясо города — «вторая архитектура», архитектура «спонтана» (А.Ксан). Этот «новый» стиль вновь заковывает все, что связано с властью и централизацией, в отточенно простые, чеканные, правильные и регулярные формы, а приватной жизни возвращает свободу и спонтанность. Но уже как ценность высшего порядка, однажды потерянную и реализуемую к тому же на основе новых, продвинутых технологий трансформации и адаптации локальных, частных конструкций и пространств. Этот образ рисует приемлемую схему самого мегапроекта российской модернизации и стиля его реализации: отказ от прямой организации приватных пространств в пользу создания условий для их максимально свободной самореализации. Правильное здесь не носят — и только потому оказываются в состоянии генерировать умопомрачительные инновации.

В противном случае мы так и останемся в плену постмодернистской имитации естественности и свободы, но еще и вполне «совковой», то есть лишенной иронии, свойственной настоящему постмодерну. Мы берем стиль, в который другие, шутя, лишь играют, и, тащась от его сугубо формальных приемов, реализуем их всерьез, «чтобы красиво» — будь то московский и особенно провинциальный «постмодерн» в архитектуре или стиль идеологии и пиара власти в большой политике Российской Федерации.

Мифология и декор. Инфантилизм, зрелость, рефлексия

В исторически сложившейся среде другая онтология сложности и противоречий. Там за каждой милой несуразицей, за каждой царапиной на камне стоят реальные жизненные события. «Сложность» постмодерна в этом смысле — откровенный декор, украшательство. Если вас воротит от порядка, давайте я вам специально сделаю «случайное», запроектирую как бы спонтанное.

Такой постмодерн уже уходит. Он был заведомо обречен, он не современен. Но это именно тот стиль идеологии, политтехнологий и пиара власти, который у нас процветает. Сплошная имитация живой жизни с ее «неожиданными» поворотами и эстетически приемлемой сложностью. Особый политический театр. Театр абсурда, но он здесь не отражает экзистенцию абсурдности жизни, а подается всерьез, в уверенности, что ее поймут как логику и мудрость, хотя абсурдность, например, театра номенклатурных выдвижений и назначений очевидна даже убогим. Это постмодерн, но без иронии со стороны авторов и исполнителей. Он все чаще вызывает гомерический смех в зале.

Этот театр вываливается на публику в таком количестве, что все не обсмеешь и что-то контрабандой все же записывается в сознании. Этот характер психики, стиля поведения описывается в разных терминах — от игривости до инфантильности. Власть по-детски верит в то, что ее сказка воспринимается всерьез. Народ по-детски поддается, тоже играя в сказку, а сплошь и рядом по-настоящему и очень опасно заигрываясь. Двенадцать месяцев в году экраны телевизоров не покидают два соревнующихся Деда Мороза с мешками подарков большим детям. В таком стиле и с таким характером модернизацию не сделать.

В начале прошлого века религиозный мыслитель и историк Георгий Флоровский произнес пронзительные слова: «И вдруг все стало очень серьезно». В начале этого века все уже ничуть не менее серьезно. Тогда рабочие, крестьяне, солдаты и матросы как-то очень по-детски сходили в Эрмитаж — и страна более чем на полвека погрузилась в мрак средневековья. Сейчас мрака меньше, но средневековье осталось, даже возвращается. Элементы неофеодализма прорастают буквально во все ткани экономики и политики, сознания, даже культуры. Политическая «церковь» сама плодит секты, в том числе детские. Мифология, темные верования, политический оккультизм, подспудный страх и дешевый экстаз — все это станет знаками нашего времени, как его потом опишут историки.

Модернизация уже назрела и перезрела. Это прежде всего процесс взросления, освобождения от инфантильности, пробуждение рациональности и воспитание рефлексии. Наш большой детский сад, даже не дорастающий до сельского схода, на модернизацию в принципе не способен. Будущее требует от страны зрелости и очень взрослой ответственности. От элит в первую очередь, хотя и не только от них. Это значит, что далее нельзя править ценой инфантилизации населения, значительная часть которого уже напоминает Машу в гостях у Медведя: «Сейчас меня покормят! Сейчас я буду кушать!»

Это значит, что особо взрослых надо лелеять, а не запугивать. Инакомыслием на начальном этапе оказывается любая инновация. Дух инноваций является лишь в среде, в которой инакомыслие культивируется. Трусость и конформизм — не тот характер, с которым делают модернизацию и процветают.

И наконец, надо избавляться от эстетики «крупной формы». Нынешние большие и даже особо большие формы строят не из крупных блоков, а начиная с кирпичиков, с атомарного уровня. Так и нашу империю не восстановить, свинчивая распавшиеся куски. Современные империи — финансовые, информационные, технологические и прочие — сращиваются диффузией атомов на идеально полированных поверхностях — они обладают уникальной прочностью на разрыв.

Это имеет прямое отношение к российской модернизации и к самому инновационному процессу. Эту модернизацию нельзя сделать только пересадкой целых органов, тем более на протезах. Оздоровление, омоложение организма должно начинаться с молекулярного, с генетического уровня. Это совсем другая биология, эстетика и этика процесса, предполагающая максимум локальной свободы. Никто не знает, в какой точке этого креативного пространства зародится инновация, которая завтра еще раз изменит мир. Если же у нас этого пространства не будет, не будет и инноваций, при любых инкубаторах. А значит, страна не будет иметь никакого отношения к пулу государств, заслуживших (или присвоивших) право управлять будущим. Пусть и с когда-то неплохим потенциалом, который не сработал не только из-за ошибок в стиле, недостатков характера, но и мелкотравчатой, неосмотрительной жадности власти.

Источник: http://kinoart.ru/2010/n10-article14.html