Добрый день, уважаемые коллеги!
Только что своим докладом Даниил Борисович Дондурей нас основательно, как сейчас модно говорить, закошмарил. Попытаюсь несколько поправить ситуацию, тем более что я с ним не вполне согласен. На мой взгляд, все не так плохо, как он нам представил. Все гораздо хуже.
Но для начала имеет смысл поговорить о несколько отвлеченной проблеме, отчасти даже философической. Я бы ее обозначил так: «Исторический размер события».
Каждое событие в нашей жизни имеет свои временные параметры, «габариты». Есть обычные, рядовые события, время которых совпадает с их физическим временем: он начинаются, когда начинаются, и тут же и заканчиваются. Но есть события, которые долго готовятся историей и имеют в истории длительный отзвук. Их причины могут лежать в глубоком прошлом, а чтобы совершить связанные с этими событиями действия приходится преодолевать мощные инерции сознания, архетипов, институтов, практик, отношений, культуры, традиции. Последствия этих событий могут быть отдаленными, но длительными, иногда судьбоносными. Так вот: каким образом с этой точки зрения выглядит историческая задачка, которую мы называем «Модернизация России в XXI веке» и пока скромно связываем прежде всего со «сменой вектора развития с сырьевого на инновационный»?
Не далее как в прошлом веке страна решила обуздать стихию рынка и построить плановую экономику. Потом пришлось на руинах плановой экономики строить какое-то подобие цивилизованного рынка. Задача новой российской модернизации, как она сейчас сформулирована, соизмерима с историческими задачами такой размерности. Мы с проектами такого масштаба недавно сталкивались и хорошо себе представляем, что это такое, какова сложность решения таких проблем, какие тектонические сдвиги при этом должны произойти. Я бы даже сказал, что они соизмеримы с тем, что не так давно называлось «сменой формаций». А может быть даже и больше, потому что смена вектора развития с сырьевого на инновационный – это в определенном смысле смена вообще всей исторической траектории страны, ее цивилизационного типа, самой культурной модели.
Что же предстоит совершить, чтобы эта задача была решена или чтобы мы хотя бы приступили к ее решению? И с каким вызовом времени здесь приходится иметь дело?
Этот вызов достаточно конкретен и суров. Модернизация нам нужна не для того, чтобы жить «еще лучше, чем сейчас», а чтобы уйти от неприемлемых рисков, избежать критических угроз. Пока кризис еще только учит экспертов необходимости «просчитывать и крайние сценарии» (как это недавно выяснилось в отношении Минэкономразвития), политическое руководство уже давно говорит о «выживании», о «самом существовании страны». Просто эти слова надо понимать не как риторические преувеличения, а буквально.
Таким образом, вопрос не в том, чтобы еще выше поднять нашу экономику, нарастив над ней еще и инновационный, наукоемкий, высокотехнологичный этаж, а в том, что в обозримом будущем нас ждет обвал сырьевой экономики, к относительному благополучию которой мы так привыкли. То, что этот обвал произойдет, уже не обсуждается, обсуждаются только сроки. Это не обсуждается даже в системе управления. Один наш Зампред как-то заявил, что «технико-внедренческие зоны спасут страну, когда рухнет сырьевая экономика». Спасут или нет, еще не известно, но то, что она рухнет, даже там сомнения уже не вызывает. Чтобы понять, как это может быть, представьте себе, что цены на углеводороды обвалятся завтра, причем «в пол», а страна при этом останется в той же готовности к несырьевому развитию, что и сейчас.
О сроках поговорим чуть позже, а сейчас я бы предложил обсудить вопрос о том, каковы могут быть последствия неудачи модернизационного проекта в современной России. Подчеркиваю, что это не весь спектр прогнозов (среди которых могут быть и более или менее оптимистичные), а лишь то, что может произойти именно в рамках сценария провала модернизации.
Итак, если модернизация будет провалена или чрезмерно затянется, есть два основных сценария. Один щадящий. Происходит плавная деградация, страна тихо сползает в третий мир, народ успевает адаптироваться к ухудшению положения и тихо ропщет. Дна у такого сценария не видно, но и удара нет, так что все это до поры проходит безболезненно, но не смертельно. Другой сценарий обвальный. Он предполагает острый экономический, потребительский и социальный кризис, срыв в политическую реакцию, консервацию технологического отставания, каскад техногенных катастроф, утрату геостратегических позиций и обороноспособности, потерю ряда базовых суверенитетов (финансового, интеллектуального, технологического, в чем-то может быть даже и политического). Иногда также проговариваются сценарии, связанные с усилением центробежных тенденций и частичной дезинтеграцией страны вплоть до глобального кризиса в борьбе за так называемое российское наследство.
Можно обсуждать ту или иную степень вероятности такого обвального сценария, но вряд ли это продуктивно. Дело в том, что такие сценарии необходимо блокировать при любой сколь угодно малой их вероятности. Это называется «логика неприемлемого ущерба», как на атомной станции. Реакторы не проектируют по принципу: если рванет, то накроет всех, хотя вряд ли. Это не уровень отдельного бизнес-проекта, когда можно закладываться на некоторую более или менее приемлемую вероятность, не говоря уже о предпринимательском азарте («кто не рискует, тот не пьет…)».
В связи с этим у меня был интересный разговор с одним высокопоставленным функционером. Он сказал, что он, конечно же, понимает, что теоретически и такие крайние сценарии возможны, но скорее всего, по его прикидкам, события будут развиваться все-таки не так остро. Я ему предложил такую аналогию. Вот представь себе, что сейчас в кабинет врываются сотрудники ФСО (т.е. Федеральной Службы Охраны) и говорят, что по их данным кабинет заминирован, но вероятность не очень большая, процентов пять, наверное. Также по их данным, если рванет, то скорее всего минут через десять-пятнадцать. Но может и через пару минут рвануть, хотя это совсем уже малая вероятность. Так вот как мы будем в этой ситуации эвакуироваться из кабинета? С достоинством, обсуждая математику вероятностей – или опережая собственный визг? Почему-то к собственному организму мы относимся подчас более трепетно, чем к судьбам страны, хотя такие «черные» сценарии уже обсуждаются вполне серьезно и, кстати, отнюдь не только нашими экспертами.
Если суммировать то, о чем я только что говорил, можно сформулировать следующие базовые требования к модернизации.
Она должна быть, во-первых, глубокой, отнюдь не поверхностной, а где-то на уровне смены формации.
Она должна быть системной, т.е. преодолевающей пороки всех прежних российских модернизаций, которые были фрагментарными, частичными, а потому поверхностными и обратимыми, ненадежными.
И она должна быть форсированной: ресурс времени уже крайне ограничен и буквально с каждым днем сжимается, хуже, чем шагреневая кожа.
Здесь я возвращаюсь к теме сроков. Экстремисты дают нам примерно 5 лет до возможного обвала; реалисты – 10-20 лет; оптимисты – 30-40; фантасты – 50.
Можно обсуждать вероятность и этих временных сценариев, но здесь также нужна совершенно другая логика – логика отложенного эффекта и тоже с неприемлемым ущербом. Дело в том, что точки невозврата и зоны принятия решений страна проходит буквально сейчас. Если учитывать наши инерции и неизбежное сопротивление институциональным реформам (вплоть до «войны за государство»), то времени на модернизацию уже практически не осталось. Ну, какие-то, может быть, считанные годы остались на раскачку и преодоление так называемого трения покоя. Если вообще остались.
Более того, мы сейчас попали уже в совершенно другую историю – в другой тип исторического процесса. Мы привыкли к истории догоняющих модернизаций. Наши модернизации практически все были догоняющими. Но эта история кончилась, мир уже выходит из эпохи догоняющих модернизаций. Теперь отставания имеют свойство становиться необратимыми. Прямо сейчас мир стремительно делится не тех, кто уже вошел или еще успевает войти в поток ускоренных изменений, и на тех, кто в него уже никогда не войдет. В связи с этим нам приходится менять основополагающие стереотипы, архетипы сознания, и в частности, преодолевать так называемый Муромский синдром, когда герой лежал на печи тридцать лет и три года, а потом вдруг в критический момент вскакивал и начинал разить врагов целыми улицами и переулками. Теперь этот временно атрофируемый атлетизм скорее всего уже не сработает.
Далее, что с этой точки зрения значит «обеспечить системный характер модернизации»?
Если мы посмотрим на ход дискуссии, то увидим, что состав модернизационного проекта расширяется неуклонно и по нарастающей. Недавно социологи обнаружили спрос на институциональные реформы – президент тут же заявил, что никогда не сводил модернизацию к технологиям (что совершенно правильно). Только вчера «эксперты» ублажали власть грезами о том, что модернизация несовместима с демократизацией, с политическим потеплением (якобы в этом случае не будет ни того ни другого, ни модернизации, ни демократизации). Но уже сейчас общим местом становится настоятельная необходимость ревизии идеологии и политики. Последний изыск (в хорошем смысле слова) – так называемая «модернизация по чеховски», т.е. с изменением сознания. Это мы услышали хотя и из Финляндии, но опять от нашего президента.
Если все же более внимательно исследовать предысторию дискуссии, то мы увидим, что на самом верху все начиналось именно с идеи преодоления технологического отставания. Иначе это называлось «инновационным маневром». Потом речь зашла о том, что необходимо также модернизировать экономику. Теперь на уровне концепции это общепризнанно, но в жизни скорее наоборот: мы видим нарастающие попытки «по-простому» встроить инновационную систему в старую экономику, несмотря на явное отторжение одного другим. Хотя понятно, что даже если на уровне выставочных образцов что-то и получится, в целом мы все равно упремся в проблему «несовместимости тканей». Рано или поздно. Точнее, уже уперлись.
Если говорить об институциональных реформах, об изменении институциональной среды, то здесь у нас нет не только видимых достижений, но даже достаточно проработанного проекта. Если мы возьмем Стратегию 2020, то увидим, что это детально проработанный проект. Там есть все, там даже написано о необходимости формирования корпуса дипломированных медсестер и строительства плавсредств для Арктики Но про административный прессинг там написано, что его надо… снижать. И все, точка. Больше ничего там про это не сказано. Если так, то стратегию на весь социальный блок можно было обозначить одним словом – улучшить, эконому – развивать, производство – повысить и т.д. Правда, последнее время предпринимаются попытки что-то сделать с институциональной средой в режиме ручного управления, но это капля в море и все тот же уход от системных решений проблемы.
Что касается политики, то проекта политической модернизации в достаточно внятном виде на данный момент также не существует. Не говоря о реальных действиях. Скорее наоборот, нагнетание политического пиара заставляет задуматься уже о самой природе власти в современной России.
Если говорить об идеологии (о следующем уровне), то здесь ситуация может быть еще более сложная, поскольку само это слово табуировано и само стало «идеологически несуществующим». Тем не менее, идеология работает, но работает в тени. Она работает в тени и как система идей: та идеология, которая внушается на уровне идеологически-бессознательного, артикулировано и внятными словами изложена быть не может по вполне понятным причинам. Все это можно внедрять в сознание и навязывать через образы, но словами произносить нельзя – неприлично для цивилизованной власти и противоречит Конституции. Но идеология работает в тени одновременно и как система институтов. Есть структуры, которые ею занимаются, но где эти структуры и как они называются, мы не знаем. Они нигде официально не прописаны и даже временно не зарегистрированы. Такое идеологическое бомжевание удобно, поскольку уводит от прямой ответственности.
Если всерьез отнестись к этой тенденции расширения состава модернизационного проекта, то лучше сразу подняться до переоценки ценностей, о которой здесь уже говорилось и не случайно. Высшая школа экономики сейчас ценностями интересуется ничуть не меньше, чем ценами на энергоносители.
Что эта переоценка ценностей значит для смены вектора развития с сырьевого на инновационный? (Извините за этот штамп, но лучше уж говорить на жаргоне, который принят).
Дело в том, что сырьевая, ресурсная экономика автоматически воспроизводит и сырьевой, ресурсный социум. Если богатства страны не производятся людьми, а извлекаются из недр, то и человек в этой системе становится ресурсом, сырьем, расходным материалом. Точно также историческим сырьем становится и сама страна, она становится вечной заготовкой под будущее правильное существование. Там же, где богатство производится людьми, их креативом, творческой способностью, их производительной силой, там формируется совершенно другое отношение к человеку, там другая система ценностей, к которым нам надо постепенно переходить. Здесь уже не работает модель «граждане на службе у государства», здесь работает модель «государство на службе у граждан». И эту переоценку ценностей необходимо провести через все этажи модернизации, начиная с идеологии, через политику, через институты, через социум, через экономику и даже через технологии.
Я мог бы подробно останавливаться на том, как эта переоценка ценностей может становиться операциональной и технологичной на каждом из этих этажей модернизации, что она на каждом из уровней будет означать политически и практически. Но для экономии времени затрону только самый нижний этаж – технологии. Дело в том, что у нас практически отсутствует тот стиль инновационного мышления, к которому предстоит перейти для «смены вектора развития». В нашей традиции весь инновационный креатив всегда был ориентирован на силу и славу власти. Сила – это вооружения, а слава – это подкованные блохи и ВДНХ. Иногда это сочеталось, как в космосе. На человека эта система никогда не работала и до сих пор работать не умеет – и именно потому, что здесь такая система ценностей. Переучиваться – сложнейшая задача. Но надо понять, что та же самая революция, которую совершил Билл Гейтс, это была вовсе не революция в железе или программных оболочках; это была революция вполне гуманитарная. Человек просто по-другому переосмыслил, по-другому позиционировал новый прибор, сделал его бытовым. И это изменило мир. Но такие революции возможны только в совершенно определенной, человекоразмерной политической среде и системе ценностей. Вообще говоря, персональный компьютер можно было придумать только там, где человек воспринимается как персона. Таким образом, нам тоже предстоит опережающая гуманитарная революция, которая позволит преодолеть культурные барьеры, о которых здесь уже говорилось.
Но это не самая неприятная и не самая опасная из революций, что внушает некоторый оптимизм. Тем самым, я надеюсь, что несколько поправил настроение аудитории.
Спасибо.
Модератор
Вопросы?
Зритель
У меня вопрос вот какой. Вы действительно уверены, что успешная модернизация возможна только с перепугу? Вы действительно уверены, что бегство из заминированной или предполагаемо заминированной комнаты может быть осмысленно? Вы действительно уверены в том, что модернизация не время для дискуссий, дискутировать на бегу невозможно и в состоянии паники не дискутируют? Вы действительно уверены, что модернизация предполагает непременно заблаговременно, тщательно проработанный проект некими, видимо, проработанными уполномоченными лицами, утвержденными начальством, по которому дальше все будут бежать, ну вот так как их постоят в колонны на установленные дистанции?
Короче говоря, вы действительно уверены, что модернизация, которая сегодня в повестке дня, отличается от сталинской модернизации только целями, а не логикой, не стилями мышления, не подходами?
Александр Рубцов
Ну, во-первых, последнее – про аналогии со сталинской модернизацией. Я так совершенно не думаю. Я думаю ровно наоборот, и та переоценка ценностей, о которой я говорил, наверное, об этом достаточно внятно свидетельствует. Здесь цели неотделимы от стиля и подходов.
Что касается перепуга, то если здесь и есть некоторый элемент манипулирования (здоровый испуг всегда лучше нездоровой успокоенности), то все равно, когда мы говорим о «черных» сценариях, главное в том, что они реально существуют. Такая вероятность есть, она, как минимум, не исключена – и уже этого достаточно. Мы говорим о прогнозе, который вполне может реализоваться. Произойдет ли в результате этого анализа испуг или не произойдет, впадет ли руководство в состояние паники и сможет ли рационально оценивать ситуацию – это совершенно другой вопрос. Говорить об этом мы должны именно в такой модальности – как о недопустимой вероятности. Человек, который заявил бы, что это в принципе невозможно, на мой взгляд, был бы человеком не только недальновидным, но и безответственным – даже если бы разговор о предельно критичных сценариях означал, что кто-то в панике не сможет рационально оценивать ситуацию. К тому же у нас начальство сейчас не из пугливых, и оно само острее всех экспертов говорит о том, что модернизация – это «вопрос выживания», «самого существования страны». Мы же не обвиняем тандем в нагнетании паники.
Что касается проектов, то, Вы знаете, я вообще-то один из самых убежденных противников тотального проектирования. Я по другой своей специализации занимаюсь постмодерном, и для меня уже с середины 70-х всякий тотальный проект – это безнадежный анахронизм, как и для всей современной, точнее постсовременной культуры. Но здесь речь о другом – о совершенно простых и технологичных проектах. Неверно думать, будто постсовременная парадигма отменяет проектирование как таковое – она просто ставит его на место, как в архитектуре, так и в политике.
Я, например, говорил о проекте преобразования институциональной среды. Эти проекты в какой-то части уже прорабатывались, были попытки их запустить. Они вполне по делу включались в официальные документы. Например, административная реформа у нас уже однажды начиналась, и это был именно проект. А сейчас этого проекта нет, но он же нужен, наверное, правда? Если мы пытаемся провести институциональные реформы все в том же режиме ручного управления, без системного проекта, то вряд ли это тоже к чему-то приведет. Например, точечным решением отменили обязательную сертификацию пищевых продуктов. И это правильно. Но представьте себе, сколько таких ручных решений надо принять для того, чтобы решить проблему системно. А это как раз и является следствием отсутствия проекта. Я думаю, через некоторое время к этому придется возвращаться. Более того, придется прорабатывать эти проекты по второму разу, потому что значительная часть институциональных реформ (та же административная реформа) уже начинались, и они начинались как проекты, и их целенаправленно рушили именно как проекты, как попытки системных решений. А теперь мы возвращаемся к этим самым проектам, не особенно думая о том, как эти реформы совсем недавно и очень технологично «сливались» их системными противниками. Это, на мой взгляд, говорит о необходимости, уже не только институционального, но и политического проектирования в проведении таких преобразований.
И большое спасибо за вопрос, он очень помог развить тему в ее, пожалуй, самых важных моментах.