А.В. Рубцов

Идея для России: определение жанра

«Этика успеха». Тюмень, 1997

Прежде чем что-либо делать или искать, считается правильным сначала определить, чем, собственно, мы занимаемся.

Однако, в чистом виде это не всегда получается даже в науке. Тем более это с трудом реализуется в обычной жизни. Если воспользоваться одной экстравагантной, но выразительной формулировкой, здесь это получается «крайне редко, чаще всего никогда».

Таким образом, в поиске «национальной идеи» (а это, по-видимому, в большей степени ситуация житейская, нежели теоретическая) нам приходится иметь дело с типичной итеративной процедурой. Задача одновременно и решается и формулируется, уточняется. Предмет доопределяется в процессе работы. Идет постоянная взаимокоррекция креативного процесса и рефлексии над ним.

Но для этого крайне важно удерживать в поле зрения процесс в целом, суммарный (хотя и промежуточный) результат одновременно и «сочинения» и «критики».

Этой объемной и в чем-то неблагодарной работой занимается, в частности, Центр междисциплинарных исследований идеологии, публичной политики и общественного сознания «Волхонка, 14» во взаимодействии с Группой консультантов Администрации Президента Российской Федерации. Речь идет о формировании, обработке и анализе массива текстов, посвященных поиску национальной идеи, о выработке понимания, как такого рода процессы развиваются, какими обстоятельствами могут быть обусловлены их особенности, в каких случаях такого рода работа может оказаться эффективной или хотя бы не вредной. Дальнейшее изложение базируется на предварительных результатах такого анализа.

* * *

Принципиальная позиция здесь – отношение к анализируемой интеллектуальной, литературной продукции не как к конкурсу, призванному определить победителя (то есть сугубо авторский вариант Идеи), а как к большой совместной работе, в ходе которой мы все вместе приближаемся (или не приближаемся) к обозначенной цели. Это не прихоть исследователей, а фундаментальная установка, основанная на определенном понимании идеологической ситуации в обществе и на представлении о том, как поставленная задача могла бы быть решена в принципе – если не оптимальным, то хотя бы не самым позорным и опасным для общества и для самого проекта образом.

Более того, эта установка вытекает из определенного понимания предмета.

Строго говоря, термин «национальная идея» является не самым удачным, а в ряде отношений, возможно, и самым неудачным. Особенно когда эта формулировка провоцирует обсуждение проблемы в духе «национального вопроса», в преимущественно этнических контекстах и т.п.

Но даже в более широкой трактовке этот термин для многих задает необязательные, а то и просто неадекватные ограничения. Нередки ситуации, когда при обсуждении каких-либо вариантов, вполне могущих оказаться продуктивными, реакция бывает примерно такая: все это очень мило и интересно, но не имеет отношения к собственно «национальной идее». При этом, как правило, никакого определения «национальной идеи» не дается, но интуитивно подразумевается, что это нечто известное, по крайней мере для «специалистов».

В то же время существуют и уже задействованы более мягкие варианты: «общенациональная идея», «идея для России» и т.п.

Первый вариант задает принципиально важный акцент: речь идет об Идее, которая была бы «общей», приемлемой «для всех» – то есть для большинства населения, независимо от политических (тем более партийных), этнических, конфессиональных, стратовых и т.п. ориентаций и принадлежностей. Идеи, сплачивающие и мобилизующие отдельные группы, но раскалывающие общество в целом, в данном случае заведомо неприемлемы.

С этим легко согласиться на словах, но крайне трудно реализовать на деле. Особенно если эту установку применять жестко и последовательно в каждом конкретном случае. Ограничения оказываются настолько серьезными, что начинает казаться, что работать уже просто не с чем.

И наоборот, принятие этих ограничений сплошь и рядом наводит на формулы и концепты, которые, будучи приятными во всех отношениях, оказываются не более чем обычными благочестивыми банальностями, которые, действительно, никого не отталкивают, но и никому не интересны. Хотя даже для чисто литературного слуха понятно, что «идея» – это нечто обязательно проблемное и нетривиальное.

В этом отношении рядом преимуществ обладает формулировка «Идея для России» (см. конкурс, объявленный «Российской газетой»). Эта формулировка, похоже, предполагает минимум лишних ограничений. По крайней мере, она не требует привязки к привычной терминологии и даже намекает на исторические прецеденты преимущественно операционального, ситуативного характера – то есть на то, что может оказаться наиболее соответствующим характеру задачи в нынешней конкретной российской специфике.

Тем не менее, формула «национальная идея» уже настолько прочно вошла в научный и литературно-публицистический обиход, что проще скорректировать ее смысловое наполнение, нежели пытаться отменить.

На наш взгляд, сейчас лучше всего было бы вообще признать за аксиому, что нет ничего заранее предопределенного, что было бы вложено в формулировку «национальная идея». Это, кстати, вполне соответствует историческому опыту. Бывают идеи как бы внеисторические, надвременные («нация как таковая», ее «вечная» идентичность), но бывают и идейные задачи более ситуативного характера. С учетом этого надо признать, что в качестве «национальной идеи» на определенных отрезках общественного развития могут выступать содержания самого разного характера, они могут быть представлены в самых разных формах. В том числе и в режиме сосуществования «вечного» и актуального.

Мы, таким образом, ищем не «национальную идею» (как образец какого-то якобы определенного идеологического жанра), а то, что может в этом качестве выступить здесь и сейчас, в духовной, идейной, социально-психологической, общественно-политической и т.п. ситуации в современной России. Если это «что-то» окажется совершенно неожиданным и непривычным, не соответствующим расхожим аналогам и нашим устоявшимся представлениям о такого рода образцах – тем хуже для образцов.

* * *

Пожалуй, первая, самая крупная жанровая развилка – разбирательство по поводу научной, теоретической, концептуальной формы работы над Идеей (что имеет и некоторое отношение к начальной форме работы над проектом «Этики успеха»).

Для нашей интеллектуальной среды такая форма кажется безусловной и едва ли не единственно возможной. Тем более, что всей этой истории свойственны инерции недавно главенствовавшей «научной идеологии». При этом любая идейная, идеологическая конструкция представляется как имеющая форму суждения, умозаключения, едва ли не строгого доказательства.

Однако исторический опыт показывает, что это весьма специфическая, более того, довольно редкая форма обоснования и презентации идейных конструкций. Чаще это делают харизматики, литераторы или поэты, духовные лидеры, провидцы, моральные авторитеты, сильные политики и т.п. При этом ни в каких «научных» подпорках такого рода идейные образования чаще всего не нуждаются. Не говоря уже о форме подачи, менее всего соответствующей жанру статьи, трактата, доклада или монографии. Если всю советскую эпоху «научную» идеологию у нас обслуживали ученые, в основном гуманитарии, то это не значит, что эта функция записана за ними (точнее за нами) и впредь, навечно, для любой другой идеологической ситуации.

Более того, есть целый ряд аргументов в пользу того, что именно сейчас такая форма окажется наименее приемлемой, наименее соответствующей реальной идейной потребности – но зато наиболее конфликтующей с теми настроениями, которые вызваны устойчивой оскоминой от идеологического официоза недавнего прошлого.

В идеологических обоснованиях наука всегда имеет сугубо обслуживающую, несамостоятельную функцию. Чаще она играет роль своего рода алиби для нормального идеологического произвола. Наука в таких случаях – не более чем прикрытие спонтанных идеологических (и политических!) практик реальной власти. Типичная жертва авторитета в обмен на...

При этом подобные ситуации возможны, как правило, только когда нации дозволена «одна наука» – одна школа, одно направление, одна парадигма, иначе говоря, одна идеология в науке. Обосновывающая «научную» идеологию наука может быть только «единственно правильной», непогрешимой, даже необсуждаемой. «Научность» идеологии покупается ценой предельной идеологизации знания.

Все это крайне затруднительно в условиях многообразия научных школ и направлений, активно конкурирующих на интеллектуальном рынке. Тем более, когда дискуссия в этой среде, если и ведется, то с использованием доводов и аргументов, часто далеко не научного характера. Естественно, это отнюдь не распространяется на все научное сообщество. Но только не в глазах публики, для которой мировоззренческие, общественно-политические, социально-экономические и т.п. дисциплины во многом дискредитированы как таковые.

Последнее замечание, кстати, затрагивает еще один принципиальный для выбора жанра вопрос – о том, кто в данном случае является «заказчиком», «клиентом», конечным потребителем. «Научный» характер идеи – верный признак того, что ее судьба – быть в руках власти инструментом духовной манипуляции. Здесь вступает в силу уже не только использование авторитета науки, но и ряд сложных, часто весьма интимных отношений между чиновничеством и научным сообществом. Что же касается обычной публики, то для нее научные обоснования в таких случаях если и значимы, то в основном как элемент мифа. Реально действующие социально-психологические механизмы здесь обычно другие. И соответственно, работают другие формы представления, убеждения и т.п. (Если, конечно, не иметь в виду государственно узаконенные, навязчивые, а то и просто насильственные формы интеллектуального просветительства).

Это вовсе не отрицает участия интеллектуального, в частности научного сообщества в поиске такого специфического субстрата, каким является «национальная идея». Но при этом оказывается принципиально важным по крайней мере отличать Идею от идеологии. Не вдаваясь в детальное обоснование такого рода различий, можно указать на то, что многие построения, предлагаемые в качестве вариантов национальной идеи, вполне могут рассматриваться как материал для построения разного рода доктрин общенационального, государственного и т.п. масштаба – внешнеполитической (геостратегической), оборонной, социально-экономической, культурной, национальной и т.д. Но как только мы жестко и требовательно обозначаем жанр именно Идеи, их продуктивность в этом смысле оказывается во многом под вопросом – или, по крайней мере, требует специальной экспликации, формальной доработки.

Кроме того, в качестве фундаментальной интеллектуальной, исследовательской, концептуальной задачи остается выяснение закономерностей такого рода духовных процессов, их особенностей для конкретных исторических ситуаций, анализа прецедентов и актуальной работы – одним словом, критики идеологии. Это работа не столько по части сочинения, сколько ориентированная на то, чтобы квалифицированно помочь обществу (и самим себе!) разобраться в сочиняемом, в перспективах и тупиках этой совместной работы. Без претензии на высший арбитраж, это попытка сделать если не общепринятыми, то хотя бы эксплицитными правила игры, запрещенные приемы, процедуры верификации и фальсификации вариантов. Здесь исследователь и интеллектуал остается в рамках профессии; он может это сделать не идеально, даже плохо – но остается по крайней мере презумпция, что лучше него этого никто не сделает.

Более того, это позиция в определенном смысле философская, мировоззренческая. Она ориентирована на то, чтобы повысить уровень рефлексии над процессом, выхватить хотя бы на время его участников из конкурентной гонки и дать возможность спокойно осмыслить происходящее, сэкономить силы на заведомо непроходных вариантах и сосредоточиться на том, что может хотя бы оказаться перспективным.

При этом, подчеркну еще раз, речь не идет о приговоре – вполне достаточно сдвига в сторону большей рефлексивности. Для авторов полезно, даже необходимо на какой-то момент отрешиться от собственных любимых затей и увидеть себя в общем ряду, в рамках процесса, развивающегося по своим законам и жизненным ритмам. Такой сдвиг был бы крайне важен и для потребителя, для общества. Он позволил бы хоть в какой-то степени избавить обывателя от впечатления «дурной бесконечности» предлагаемых вариантов и полного отсутствия критериев их отбора.

* * *

Такого рода интегральный взгляд на процесс поиска национальной идеи намекает на проблемы, а возможно, и выводы, порой достаточно радикального свойства.

Прежде всего, представление материала дискуссии в виде своего рода Таблицы элементов (кратко обозначенных базовых позиций, подходов, вариантов и т.п.) дает картину просто душераздирающую. Представлено практически все. Все возможные и невозможные аргументы «за» и «против» данного начинания. Восторги и раздражение, энтузиазм и скепсис. Сектора поиска в сумме образуют едва ли не круг. Типичная картина аномии, отсутствия базовых общезначимых установок.

В свое время Э.Соловьев предупреждал, что такого рода начинание может закончиться дополнительной идейной сварой. Но свары не получается, поскольку авторы друг друга практически не слышат, даже не обращают друг на друга внимания. «Дискуссия» в большей своей части выполнена в форме множества самодостаточных монологов (что лишний раз подтверждает тезис о разрушенности самой идеологической коммуникации).

Имеет смысл заранее предупредить, что я вовсе не склонен чрезмерно драматизировать эту ситуацию. Но тем не менее, ее надо рассматривать как данность, как реальный контекст, в котором приходится работать. Более того, как контекст, который в ближайшее время вряд ли изменится. Даже если сам процесс поиска национальной идеи рассматривать как работу, которая могла бы хоть в какой-то степени оптимизировать положение.

Если предельно заострить ситуацию (хотя это скорее всего не будет даже преувеличением), можно сформулировать следующий слегка страшноватый вывод: идеи, проекты, концепции, интерпретации происходящего, формулировки ценностей и смыслов развития – все это скорее разделяет общество, нежели сплачивает его. Более того, на усиление общего раздрая воздействует практически всякий проблемный, нетривиальный дискурс. Само слово, сама процедура концептуального говорения оказываются в большинстве случаев контринтегративными, в суммарном воздействии вызывающими скорее новую фрустрацию, нежели катарсис.

Этот вывод может показаться чрезмерно резким. Но редкие исключения здесь скорее подтверждают правило. Чтобы опровергнуть этот тезис, надо реалистично прописать сценарий обретения страной Идеи в результате такого рода чисто дискурсивной полемики – сценарий «явления Идеи народу». В результате какой процедуры, какого набора событий страна, вчера Идеи не имевшая, назавтра просыпается с Идеей? Таких сценариев можно предложить по крайней мере несколько – но все они, если относиться к ним непредвзято, оказываются в наших реальных условиях крайне проблематичными.

Это подтверждает и опыт девяти месяцев напряженной, активной дискуссии. Если за этот строк не состоялось откровения, то может быть, дело не в том, что пока не найдена концепция, а в том, что проблемной оказывается сама онтология поиска?

Здесь уместно вспомнить о такой, возможно, не совсем ординарной проблеме, как «ипостаси идеологического» – начиная с сугубо доктринального уровня и заканчивая уровнями своего рода идеологического бессознательного. Кстати, даже Жданов и Суслов, во времена господства, казалось бы, чисто теоретической идеологии, прекрасно это понимали, работая отнюдь не только на концептуальном уровне.

Более того, при внимательном анализе оказывается, что решающими здесь всегда оказывались именно общая эмотивная атмосфера, жизненная фактура, информационный фон. Бесполезно, вредно и даже опасно говорить нечто, что решительно не соответствует тому, как человек воспринимает жизнь, повседневность. Слова здесь вторичны по отношению к образу, настроению. Это, если угодно, сфера политико-идеологической эстетики.

Тем более это справедливо для общества, в котором претендовать на открытую и эффективную манипуляцию массовым сознанием неприлично и, главное, совершенно бесполезно, в условиях, когда сам намек на такого рода задачу вызывает резкое отторжение.

В то же время призыв не особенно драматизировать эту ситуацию вовсе не безоснователен. Можно предположить, что в обществе было бы куда спокойнее и миролюбивее, если бы однажды вдруг замолчали политики, идеологи, эксперты и интерпретаторы, поставщики информации и т.п.

Если так, то справедлив и симметричный вывод: в реальной жизни наше общество куда менее расколото и обессмыслено, чем об этом можно судить по разного рода дискуссиям и интерпретациям происходящего. С точки зрения практической повседневности многое здесь оказывается не более чем артефактами, жизненно необходимыми прежде всего для обеспечение если не престижа, то хотя бы занятости тем, кто эти артефакты профессионально создает.

Но тогда имеет смысл подумать о смене (или хотя бы коррекции) самой материи разговора по поводу национальной идеи. Возможно, что более адекватным носителем такой идеи окажется не теоретик, тем более не партийно ангажированный идеолог, а какой-либо живой персонаж, уже живущий «по Идее» – безотносительно к тому, выговаривает он эти слова или нет. На месте такого персонажа может оказаться и какая-либо реальная ситуация, способ социального сосуществования, действие, жизненный стандарт и т.п., в том числе и в «деперсонифицированной» форме.

Это не означает нового «хождения в народ» – за Правдой. Если быть честными, то искомая «правда» всегда оказывается своя – у того, кто за ней «ходит»: каждый видит то, что хочет увидеть. Тем более это не предполагает собирания народной мудрости в виде идеологического фольклора.

Но это предполагает несколько иную материю развертывания дискуссии. В наших условиях, например, «либерал» и «коммуно-патриот» вряд ли в ближайшее время договорятся о том, что есть подлинный патриотизм на уровне идеологического дискурса. Скорее наоборот. Но ситуация резко меняется, когда патриотизм обсуждается на уровне конкретных реалий – дел, поступков, жизненных установок. Если на время отказаться от чисто словесного идеологизирования и перевести разговор на уровень обсуждения, скажем, документальных телесюжетов, то есть хотя бы надежда на то, что у «либералов» и «патриотов» представленная фактура окажется не столь уж разноречивой.

Речь, таким образом, идет о поиске своего рода реальных прообразов, прототипов Идеи, о ее «предвоплощениях». Это, естественно, не претендует на окончательное решение вопроса – максимум, на что здесь можно претендовать, это на то, чтобы вывести полемику из колеи, в которой она рискует тихо помереть. Но если такие прототипы находятся – значит, есть, по крайней мере, предмет для разговора. Если же нет, то мы опять утопаем в словах, которые живо затрагивают разве что самих говорящих.