Теоретический семинар
Сектора этики Института философии РАН

М.Л.Гельфонд

 

Критика учения Л.Н.Толстого о непротивлении злу насилием

в отечественной религиозно-философской мысли Конца XIX – начала XX вв.:

три основных аргумента

 

Тезисы доклада


Программный характер непротивленческой доктрины Толстого, составляющей нормативное ядро его нравственно-религиозного жизнеучения, есть бесспорная толстоведческая аксиома, хрестоматийность которой позволила ей давно и прочно укорениться в сознании современников и потомков мыслителя. Последний также неизменно настаивал на том, что стратегическая альтернатива «противления» и «не-противления» как этико-аксиологическая дихотомия способов отношения людей к злу – отнюдь не искусственная дилемма спекулятивного разума, а насущно-практическая проблема выбора оптимального механизма нравственной ориентации человека в мире. «Люди часто думают, – определяет Толстой статус данной проблемы, – что вопрос о противлении или непротивлении злу насилием есть вопрос придуманный, вопрос, который можно обойти. А между тем это – вопрос, самою жизнью поставленный перед всеми людьми и перед всяким мыслящим человеком и неизбежно требующий своего разрешения».
Ответ Толстого на этот вопрос категорически однозначен, предельно последователен и хорошо знаком всему миру как безусловное утверждение фундаментального императива непротивления злу насилием. Ввиду этого, аксиологическая полярность исходных установок и предельно заостренная полемичность аналитических позиций, определяющих отношение к идее ненасилия, становится своего рода дисциплинарной матрицей религиозно-философского самосознания отечественной культуры, прочерчивая четкую линию демаркации ее фундаментальных императивно-ценностных ориентаций на рубеже ХIХ–ХХ столетий, за каждой из которых стоит концептуально консолидированная система аргументации.

Однако несмотря на то, что точкой отсчета в этих системах духовных координат служит толстовское учение о непротивление злу насилием, порождающее мощную и эвристически продуктивную этическую рефлексию, сам мыслитель, фигура которого неизбежно оказывается в эпицентре острой полемики его апологетов и критиков, не стремится стать ее непосредственным участником, хотя полностью и не устраняется от нее. Напротив, он неизменно демонстрирует весьма глубокую осведомленность в отношении ключевых идеологических принципов и теоретических доводов своих оппонентов, постоянно ведя с ними на страницах своих религиозно-философских сочинений отсроченный заочный диалог. 

Круг оппонентов Толстого чрезвычайно широк и многообразен по своему составу. Между тем, предметом специальной систематической критики (причем, что важно, в своих основных аргументах не выходящей за рамки этического рассуждения) императив непротивления преимущественно оказывается в трудах таких ведущих представителей русской религиозно-философской мысли конца ХIХ – первой половины ХХ века, к числу которых следует прежде всего отнести В.С.Соловьева, Н.Ф.Федорова, Н.А.Бердяева и, разумеется, И.А.Ильина.
Их фундаментальные полемические доводы мы намерены реконструировать и подвергнуть всестороннему анализу, сосредоточив свое внимание на трех основных аргументах, к которым в той или иной мере и форме прибегают все философские критики Толстого, стремясь опровергнуть его логику обоснования абсолютного отказа от насилия. Вместе с тем, дабы максимально полно и адекватно оценить качественное содержательное своеобразие, теоретическую убедительность и методологическую состоятельность этих критических аргументов, каждый из них параллельно должен быть корректно соотнесен с предлагаемыми Толстым способами их квалификации и заочной ответной критики. 

Итак, к заявленным темой доклада трем основным аргументам критиков идеи непротивления относятся:

  1. «Аргумент бегства от зла».

Данный аргумент является теоретически исходной общей установкой философской критики идеи непротивления и сводится к жесткому обличению идеи непротивления злу как закономерного следствия этически неверного понимания Толстым природы зла и неоправданного игнорирования им онтологической реальности, реализационной многоликости и действительной силы зла в мире.   
Наличие последней, по единодушному мнению оппонентов Толстого, является наиболее прочным основанием необходимости адекватного, т.е. силового (на-сильственного), противодействия злу, что позволяет избежать морально недопустимой пассивности в отношении к нему, чреватой в своем крайнем выражении безраздельным внутренним приятием зла («самопреданием злу»), а также опасностью прямого попустительства или преступного пособничества ему.

Наиболее убедительным возражением Толстого своим оппонентам в данном случае может служить неизменно широко представленный в его этико-философских рассуждениях т.н «аргумент эксперта или судьи». Основу его содержания составляет следующая зависимость: насилие, ввиду его исключительности и зачастую потенциальной необратимости в качестве меры пресечения зла, может оправданно применяться только при условии наличия у агента насилия окончательной уверенности в том, что объектом применения им силы является именно зло как таковое, в то время как человек (в качестве потенциального «насильника») не может обладать ею по определению, т.е. не в состоянии обрести знание абсолютного критерия добра и зла по причине своей онтологической и антропологической несамодостаточности (несовершенства).  

  1. «Аргумент целесообразности».

Этот аргумент является своего рода искомым связующим звеном между первым и третьим аргументами. Его содержание может быть в конечном итоге редуцировано к классической коллизии целей и средств, т.е. предполагает общую этическую квалификацию насилия (при условии исходного признания сущностной нравственной негативности насилия как такового) в качестве социально-исторически или житейско-индивидуально необходимого средства противодействия злу в случаях его пресечения или предотвращения. Допустимость использования подобного средства, бесспорно, ограничена исключительностью ситуаций и диктуется обнаружением в них  явной неэффективности всех иных средств борьбы со злом, а легитимность выбора в пользу данного средства – напрямую обусловлена степенью значимости декларируемой самим «насильником» или его окружением цели (варьируемой в диапазоне от безусловной телеологической ценности мотива «защиты слабого» до заведомой относительности целеполагания по принципу предпочтения «меньшего зла», т.е. его допущения ради предотвращения «большего зла»).      

Соображения Толстого по поводу данного аргумента его критиков можно условно подразделить на два рода:

- к первому следует отнести категорическое отрицание какой бы то ни было практической эффективности насилия как в качестве средства борьбы со злом («как огонь не тушит огня, так зло не может потушить зла», в силу чего «один есть путь пресечения зла – делание добра за зло всем без всякого различия»), так и в качестве средства «устроения жизни» (которое предстает как исторически существующее «право насилия, данное некоторым», и привычно используется ими как средство «препятствовать насилию людей друг над другом», а на деле неизбежно приводит к тому, что арифметически «установленное насилием устройство только увеличивает теми, кто пользуется насилием, количество людей, насилующих друг друга»);

- ко второму – попытку вывести саму дилемму насилия и не-насиилия за узкие рамки традиционной диспозиции целей и средств. Для Толстого насилие не есть лишь одно из нескольких потенциально однопорядковых средств достижения некой единственно общезначимой цели, сводящее задачу разумного сознания лишь к выбору наиболее эффективного из них. Более того, выбор в данной ситуации касается не только средств, но и целей, задавая принцип их взаимозависимости или стандарт их идеального соответствия друг другу. Мыслитель исходит из той модели целесообразности, в рамках которой выбор средств определяется в первую очередь не их практической эффективностью (результативностью), а их принципиальной неспособностью дискредитировать поставленные цели. Следовательно, реализация этого выбора возможна только при том непреложном условии, что сами цели носят абсолютный характер, т.е. с необходимостью имеют статус идеала.
В связи с этим выводом, несомненный интерес вызывает одна из вариаций «аргумента эксперта или судьи», сводящаяся Толстым к следующему рассуждению: даже общепризнанное благородство цели защиты слабого от неких «особенно опасных» злодеев оказывается сомнительным оправданием допустимости использования по отношению к ним принуждающей силы по причине неизбежной субъективности и относительности производимой человеком, каким-либо сообществом людей, государственно-правовым институтом или политической организацией оценки того, кто действительно является «слабым», т.е. жертвой, безусловно нуждающейся во всемерной защите.  

  1. «Аргумент невинной жертвы».

В более широком смысле данный аргумент, который можно квалифицировать как «аргумент третьего лица», т.е. узаконения преференций жертвы как ее безусловного права на защиту от любых посягательств «насильника», является сквозным доводом в рассуждениях практически всех оппонентов непротивленческой парадигмы. Так, занимающий ключевое место в их ряду В.С.Соловьев исчерпывающе описывает должный алгоритм поведения в рамках классической диспозиции «злодей – жертва – наблюдатель» следующим образом: «…по правде-то тут есть и третье лицо, и, кажется, самое главное, – жертва злого насилия, требующая моей помощи… и воля Божия тут в том, чтобы я спас эту жертву, по возможности щадя злодея; но ей-то я помочь должен во что бы то ни стало и во всяком случае: если можно, то увещеваниями, если нет, то силой, ну а если у меня руки связаны, тогда только тем крайним способом – крайним сверху – …именно молитвою, то есть тем высшим напряжением доброй воли, что … действительно творит чудеса, когда это нужно. Но какой из этих способов помощи нужно употребить, это зависит от внутренних и внешних условий происшествия, а безусловно здесь только одно: я должен помочь тем, кого обижают». (Как известно, для дополнительного усиления оказываемого данным аргументом эвристического и психологического воздействия на сознание и эмоциональную сферу человека как В.С.Соловьев, так и И.А.Ильин намеренно доводят исходную ситуацию непосредственного нападения «насильника» до предельной остроты, предлагая представить в качестве жертвы разъяренного дюжего злодея беззащитно-невинного ребенка, а в роли случайного свидетеля этого вопиющего преступления – некоего моралиста «толстовского образца»).  

Исходя из самоочевидности единственно возможной в подобном случае для любого нормального человеческого существа ценностно-поведенческой установки, критики Толстого неизменно обвиняют его в недопустимой и даже вовсе необъяснимой морально-психологической индифферентности отношения к участи жертвы насилия, что граничит с безжалостностью к ней, особенно возмутительной, в их глазах, на фоне проявляемого мыслителем явно сочувствующего интереса к мотивации и возможности сохранения свободы действий насильника и, отчасти, гипотетического наблюдателя разворачивающейся трагедии.
Этот «аргумент невинной жертвы» традиционно расценивается оппонентами Толстого как отражение неизбежности полного теоретического и практического фиаско толстовского морализма, т.к. человек в подобной ситуации просто не может сочетать следование категорическому запрету на насилие и сохранение нравственной (впрочем, как и психической) адекватности. Иначе говоря, одно прямо и полностью  исключает другое, ибо отсутствие непосредственного пресекающего (следовательно, неизбежно на-сильственного) действия влечет за собой неминуемую гибель или увечья жертвы, добавляя к неотвратимому моральному краху моралиста-непротивленца невыносимые эмоциональные терзания человека, сознательно допустившего страдания нуждавшегося в его помощи человеческого существа.

Справедливость, однако, требует признать, что в этом впечатлении логического и практического бессилия толстовского морализма отчасти был виноват сам мыслитель, иногда допускавший предельно резкие, иронично-безапелляционные выпады или прямые обвинения в адрес критиков идеи ненасилия, подобные, к примеру, такому: «В сущности же занимает этих людей, желающих оправдать насилие, никак не судьба воображаемого ребенка, а своя судьба, своя вся основанная на насилии жизнь, которая при отрицании насилия не может продолжаться», в то  время как «защитить убиваемого ребенка всегда можно, подставив свою грудь под удар убийцы».

Именно такие толстовские выпады и упрощения зачастую служат поводом для ответной безапелляционности и сарказма критических доводов оппонентов мыслителя. Их аргументация нередко сводится к простой констатации общей логической беспомощности толстовской позиции, ибо, подчеркивают они, даже обывательски ограниченного здравого смысла достаточно, чтобы обнаружить прагматически очевидный казус: убив защитника, принявшего на себя удар злоумышленника, последний вряд ли остановится и доведет до конца свой первоначальный замысел, убив и или искалечив ребенка. Следовательно, благородная жертвенность в этом случае окажется не просто бессмысленной и бесполезной, но и, в сущности, сознательно (т.к. жертвенность является здесь результатом не экзальтированно-спонтанной эмоциональной реакции, а рационально обусловленной реализации определенного этического принципа)  содействующей (попустительствующей) злу акцией. Исходя из подобных соображений, может создаться впечатление, что Толстой, в соответствии с первым из рассмотренных нами критических аргументов, действительно, был склонен к бегству от проблемы зла, не желая или не будучи способен ее последовательно решить в контексте той непротивленческой парадигмы, которой он строго и свято придерживается.

Однако ни в коем случае нельзя упустить из поля зрения и то, что Толстой использовал и значительно более теоретически фундированную аргументацию, убедительно выявляя дефекты традиционного способа рассуждения своих оппонентов как постоянно возобновляющегося круга аргументов в рамках логики последствий или на основании принципа меньшего зла. Он тонко улавливает эту интенцию, делая именно ее главной мишенью своих полемических замечаний, центральным среди которых, безусловно, является категорическое неприятие любых проявлений консеквенциалистской расчетливости, основанное на справедливом сомнении в возможностях человека предвидеть в полном объеме и с неизменной точностью все возможные последствия тех действий, инициатором или участником которых он является. Это, в свою очередь, означает, что единственным условием допустимости насилия как средства пресечения или предотвращения зла (действий злодея) может быть только тотальный провиденциализм, т.е. способность абсолютного предвидения развития событий, которой объективно не может обладать ни один человек в качестве конечного в онтологическом и несовершенного в эпистемологическом отношении существа. Иначе говоря, принимая решение об использовании насилия дабы воспрепятствовать злу, рассуждает Толстой, следует помнить: «… оправдание насилия, употребленного над ближним для защиты другого ближнего от худшего насилия, всегда неверно, потому что никогда при употреблении насилия против не совершившегося еще зла нельзя знать, какое зло будет больше – зло ли моего насилия или того, от которого я хочу защищать. Мы казним преступника, избавляя от него общество, и никак не можем знать, не изменился ли бы завтра бывший преступник и не есть ли наша казнь бесполезная жестокость. Мы запираем опасного, по нашему мнению, члена общества, но с завтрашнего дня этот человек мог перестать быть опасным и заключение его напрасно. Я вижу, что известный мне разбойник преследует девушку, у меня в руке ружье – я убиваю разбойника, спасаю девушку, но смерть или поранение разбойника совершилось наверное, то же, что бы произошло, если бы этого не было, мне неизвестно». Так принцип выбора в пользу меньшего зла искусно и весьма остроумно трансформируется Толстым в его центральный аргумент логической неизбежности категорического отказа от насилия – «аргумент большего зла», представляющий собой категорический отказ мыслителя увязывать нравственную оценку человеческих поступков с прогностикой их результативности или прямое отрицание наличия у людей «права предупреждать могущее случиться зло» ввиду объективного отсутствия у них возможности предвидеть, последствия какого из гипотетического ряда еще не совершенных поступков окажутся заведомо большим злом в сравнении с другими.

Возможные выводы и необходимые итоговые замечания:

  1. Сам предмет полемики – идея ненасилия – для Толстого есть не отвлечено-теоретический конструкт, рождающий лишь интеллектуальную озабоченность сохранением ее абстрактно-логической непротиворечивости, а конкретно-практический путь жизни, в котором неразрывно сливаются рациональная убедительность аргументации и экзистенциальный опыт духовно-нравственного восхождения личности, ее образ мыслей и образ жизни. В силу этого, Толстой и его заочные оппоненты, с одной стороны, неизбежно для себя оказываются в условно общем теоретическом пространстве дискуссии, а, с другой, – находятся в сущностно различных сферах миро- и жизнеотношения.  
  2. Отечественная традиция религиозно-философской критики толстовского учения о непротивлении злу насилием, как показывает анализ ее ключевых аргументационных моделей, при всей своей несомненной фундированности, эвристической изобретательности и строгой академичности исподволь тяготеет к некоему подлогу – попытке позиционировать собственную точку зрения на проблему допустимости силового противодействия злу в качестве теоретически исчерпывающего и объективно бесспорного ее разрешения, т.е. окончательного приговора, не оставляющего логике ненасилия ни одного шанса на культурно-историческую реабилитацию. Между тем, на поверку ни одна из известных версий критического рассмотрения идеи непротивления не лишена собственных внутренних коллизий, как, в свою очередь, и сама толстовская аргументация ненасилия не может быть представлена как безусловная истина Откровения. Ее подлинность и ценность существуют только во внутренней динамике напряженных нравственно-религиозных исканий Толстого.
  3. Если все же попытаться дать по возможности объективную и беспристрастную оценку степени убедительности рассмотренных нами выше основных критических аргументов философских оппонентов Толстого, а также «контркритических» доводов последнего, то, на наш взгляд, следует признать очевидную теоретическую паритетность убеждающей силы участников этой знаковой заочной дискуссии. Внутренняя же сила их убежденности в своей нравственной правоте не поддается сравнительной оценке…