(1933–1973)
(1933–1973) |
Толстых В.И. – Сегодня у нас заседание вдвойне, а то и втройне примечательное. Во-первых, потому, что обсуждаем остропроблемную и остросюжетную как в теоретическом, так и в жизненно-практическом плане. Не знаю, как вас, а меня несколько удивляет и коробит ситуация, когда о морали никто всерьез не говорит и не пишет в контексте ее реального состояния. Почему?
Во-вторых, мы вспомним сегодня замечательного русского советского философа-этика Олега Григорьевича Дробницкого, трагически погибшего в авиакатастрофе, когда ему было 40 лет. К этому времени он уже в полной мере заявил о себе как о серьезном исследователе. Причем в те времена в области крайне идеологизированной и пропитанной морализаторством. Он написал несколько книг, своих и в соавторстве со своей замечательной супругой – Тамарой Андреевной Кузьминой, которую я рад приветствовать!
В-третьих, нам (и мне лично) очень повезло на ведущих, в качестве которых согласились выступить друг Олега – Вадим Михайлович Межуев, и его же ученик, ныне заведующий сектором этики ИФ РАН Рубен Грантович Апресян. Думаю, что они вместе с другими коллегами и друзьями Олега Григорьевича, при участии Тамары Андреевны помогут нам вспомнить представить облик и вклад талантливого философа в развитие современной этики.
Межуев В.М. – Прежде всего, хочу обосновать свое право на место за этим столом. Я ни в коей мере не считаю себя профессиональным этиком. Здесь присутствуют замечательные этики, с которыми я никак не могу сравниться. Единственное, что оправдывает мое присутствие здесь – это то, что в течение многих лет, вплоть до его трагической гибели, я был другом Олега Григорьевича, память о чем свято храню. Его портрет у меня всегда на книжной полке. Знакомство и дружба с ним – важная веха в моей биографии.
Прежде, чем перейти к его теоретическому наследию, мне хотелось бы сказать несколько слов о самом Олеге Григорьевиче. Ради этого я и согласился быть ведущим. С большим правом об этом должна была бы говорить Тамара Андреевна, но она из скромности не захотела. Ну, да ладно…
Олег Григорьевич, на мой взгляд, одна из самых ярких философских звезд 60-х–70-х годов. Люди моего поколения знают многих выдающихся философов, которые тогда жили, но для меня на одном из первых мест стоял Олег Григорьевич Дробницкий. Меня связывали с ним не просто профессиональные интересы. Честно говоря, я был весьма далек тогда от этической проблематики. Не берусь судить, почему и он был расположен ко мне, но для меня Олег был человеком, каким должен быть в моем представлении русский интеллигент и философ. Помимо уважения к его профессиональным достоинствам, я испытывал к нему огромную человеческую симпатию, причем на протяжении всех лет нашего знакомства. Его уход я пережил как одну их самых больших трагедий в своей жизни. Никто не смог заменить мне его в качестве друга, и ничего подобного нашей дружбе в моей жизни уже не было.
Олег Григорьевич был не просто интеллигентен, в чем-то даже аристократичен в хорошем смысле этого слова. Всегда был хорошо одет, подтянут, вежлив, доброжелателен ко всем. Свободно держался в любом обществе, легко входил в публичный контакт, и в то же время умел держать дистанцию. Это был русский человек, но с обликом европейского интеллектуала. С ним было интересно общаться, а его манера держаться доставляла эстетическое удовольствие. Он замечательно говорил, был одним из лучших ораторов, которых я слышал в своей жизни. Любил застолье, но я никогда не видел его пьяным. Присущее Ему чувство собственного достоинства выражалось и в манере поведения, в публичных выступлениях, и во всем его внешнем облике. Для меня он был образцом по-настоящему светского человека, который не растеряется в любой аудитории, сможет обратить на себя внимание, заставить себя слушать.
Я уже не говорю о том, что в области этики Олег был одним из самых образованных людей своего времени. Может быть, даже самым образованным. Самостоятельно выучил и блестяще владел английским языком, что для меня было вообще непостижимо. Лучше других был осведомлен в современной ему моральной философии на Западе. Среди этиков советской выучки, специализировавшихся на «моральном кодексе строителей коммунизма», он был уникальным явлением. А ведь ему было всего 40 лет, когда он погиб. Что за возраст для философа? Научная карьера его складывалась блестяще. Не занимая никаких руководящих должностей, он в 35 лет защитил докторскую диссертацию, став самым молодым доктором философских наук. Как бы он стал развиваться дальше? Не знаю. Но в то время у меня не было более интересного собеседника и близкого друга.
Какую же роль он сыграл в этике? Не мне, наверное, судить об этом. Я, честно говоря, не знаю, куда после него двинулась этическая мысль. Не считаю себя большим специалистом в этой области. Но, кажется, я понимаю, что искал Олег, и какая проблема его волновала. В каком-то смысле мы шли с ним параллельно: он занимался этикой, претендовавшей на статус научной дисциплины, я – культурологией, которая в то время только зарождалась. Соответственно его интересовала мораль как предмет этики, меня - культура. Вопрос упирался в то, как понимать то и другое. Этики спорили о понятии морали, культурологи – о понятии культуры. И это не было случайностью. После эпохи сталинизма началось постепенное возрождение гуманитарных наук. Каждая из них стремилась заново утвердиться в своем научном статусе, освободить себя от навязанных ей идеологических штампов. Разумеется, никто тогда не отрекался от марксизма, но, сохраняя верность ему, пытались сформулировать новые подходы и заново переосмыслить старые понятия..
Главная книга Дробницкого – его докторская диссертация, вышедшая посмертно (через полгода после его смерти, насколько я помню) под названием «Понятие морали». Книга, надо сказать, трудная. К сожалению, сегодня нет исследования, посвященного анализу этой книги и того нового, что она внесла в этику. Олег, как я понимаю, исходил из того, что этика – это наука, предметом которой является мораль. Свою задачу он видел в том, чтобы обосновать понятие морали как предмета не философского или теологического, а именно научного знания. Поэтому, решая эту задачу, он обращался к традиции не столько русской мысли с ее опытом религиозного обоснования морали (в то время она была еще под запретом), сколько европейской
Апресян Р.Г. – Да, это устойчивое представление, что О.Г.Дробницкий референтен прежде всего западной мысли.. Однако в его работах есть немало ссылок, причем с цитированием, имен, которые тогда отнюдь не были популярны. Например, имена Бердяева и Франка, и, вдруг в каком-то рассуждении у него всплывает имя Новгородцева, с обсуждением его идей.
Межуев В.М. – Возможно, и так, но я не увидел в его работе согласия с религиозным обоснованием морали. Налицо было желаниедать , чисто философское толкование морали, в духе, например, кантовского трансцендентализма. (Дробницкий был одним из лучших знатоков кантовской моральной философии). Хотя, вряд ли его решение моральной проблемы можно назвать кантианским. Надо понять, что такое 70-е годы. Тогда все на свете хотели превратить в науку, полагая, что она – единственный достойный противник всем опостылевшей идеологии. Кстати, и культурология возникла как противовес пустому идеологическому говорению на тему культуры. Этики обсуждали понятие морали, а мы обсуждали понятие культуры, причем с целью превратить то и другое в объект научного познания.
Дело, однако, в том, что 60–70-е годы отмечены огромным влиянием позитивизма и неопозитивизма. Многие понимали тогда науку в позитивистском духе. Олег в понимании морали хотел этого избежать, и не сводить ценность к факту. Можно ли сделать моральные ценности предметом научного (теоретического) анализа –в этом состоял замысел его книги о ценностях. Неокантианцы (Риккерт), саму ценность трактовали в духе кантовского философского трансцендентализма. Дробницкий хотел именно ценности сделать предметом науки. Мораль нельзя изучать подобно тому, как мы изучаем явления природы, а попытки сведения морали к психологическим и физиологическим факторам предпринимались неоднократно.
Дробницкий ставил себе задачей не просто рассказать о системе моральных ценностей, предложив собственную концепцию добра и зла, свое понимание справедливости и т.д. Люди по-разному судят о добре и зле, по-разному трактуют справедливость, и при этом не совпадают друг с другом. Он так и пишет: меня интересует не то, про что мораль, а что такое мораль, каким образом многообразие моральных суждений и оценок можно подвести под общее понятие морали. Только так можно обосновать право этики быть наукой о морали, не подменяя ее религиозной или идеологической пропагандой.
Думаю, Олег стоял на марксистских позициях, пытаясь искать обоснование понятия морали в общественном бытии человека. В какой-то степени он подходил к тому, что можно назвать сегодня социологией морали. Он явно сближал этику с социологией. Недаром в последние годы его жизни у него возник интерес к зарождавшейся у нас в то время социологии. Последняя его статья в «Вопросах философии» была посвящена социологическому знанию.
Обычно Мы называем бытием все то, что можно эмпирически наблюдать в существующем мире. Но тогда возникает вопрос, который постоянно присутствовал в рассуждениях Олега и поразил меня уже в те годы. Если бытие – это сущее, которое эмпирически наличествует в мире, то что заставляет людей отличать сущее от должного? Почему возникает раскол между сущим и должным? Почему, живя в обществе, мы можем критически к нему относиться? Попробуйте на позитивистском языке объяснить, почему человек оказывается в конфронтации с наличной действительностью, с сущим? Из конфликта между сущим и должным, анализу которого посвящена, на мой взгляд, одна из наиболее интересных частей его работы, и вырастает вся проблематика морали.
Мораль, по Олегу, является одной из форм нормативной регуляции человеческого поведения, человеческой деятельности. Таких регулятивов великое множество. Их простое перечисление образовало бы какой-то бесконечный ряд. Нормативные предписания, которыми руководствуются люди в своей повседневной жизни, Олег разделяет на две части. Это, прежде всего, институциональные нормы – к ним относится право, разного рода административные предписания, уставы и пр. Все они диктуют нам нормы, правила поведения в тех или иных организациях и сообществах. Институциональные нормы предполагают наличие субъекта – органа, который их задает, и объекта – тех, кому эти нормы предписаны. Все мы объекты этих норм. Сами же они предполагают наличие механизмов предписания, систем наказания и пр. Но есть и не институциональные нормы, когда нельзя выделить конкретного субъекта в виде органа или института, который нам их предписывает. Свой анализ Олег проводит филигранно, я же воспроизвожу его мысли весьма схематически. Эти нормы включают в себя в первую очередь обычаи, под которыми понимаются разного рода традиции, ритуалы, обряды и пр. Но они же включают в себя и моральные предписания. Весь анализ строится на том, чтобы показать, как из обычаев, где нет разделения на сущее и должное, возникает мораль. Обычаи – это правила, по которым мы живем на основании того, что так живут все – мой народ, моя общность, мой коллектив.
Самое интересное в работах Олега Григорьевича – анализ того, почему, и каким образом обычаи расщепляются на сущее (как я реально живу) и должное (как я не то чтобы хотел, но должен жить) Откуда берется это расщепление? В силу чего человек оказывается в конфликте с общностями, в которые он реально погружен? Почему вообще у человека появляется сознание должного – того, как должно быть, а не того, как есть на самом деле. Дальше следует весьма сложная аналитика, которую я здесь не буду воспроизводить. Но мне кажется, что Олег в какой-то степени пришел к тому же, что и я в культурологии. Разрыв между должным и сущим, моральным долженствованием и наличной действительностью возникает, согласно Олегу, в ситуации, когда внутри общности появляется индивид, обладающий личной автономией и свободой воли. Такой индивид уже не является механическим слепком с той коллективности, в которой живет. Олег блестяще доказывает, что мораль - закон только для свободного человека. осознавшего свою личную автономию и способного выходить за рамки уже существующего мира, изначально данной ему общности. Главный вопрос – как свободная воля соотносится с общими предписаниями морали.
Не знаю, насколько убедительно Олег решил эту проблему – об этом пусть судят профессиональные этики, но, на мой взгляд, проблема, поставленная им, актуальна до сих пор. Человеческая свобода и мораль не противостоят друг другу, а предполагают друг друга. Свобода без морали, как и мораль без свободы (мораль по принуждению) – источник насилия и произвола.
А можно ли мораль согласовать с правом? Здесь мы выходим на проблему прав человека, которая только в наше время стала предметом обсуждения. Выскажу свое мнение. Хотя право и выводилось Дробницким за пределы морали, подобное разграничение оказывается весьма относительным, когда речь заходит о правах человека. Какая, например, моральная заповедь Ветхого Завета не получила соответствующего оформления в правах человека? Чем заповедь «не убий» отличается от права человека на личную безопасность и жизнь? Я думаю, вся ветхозаветная мораль нашла свое отражение в либеральном праве. На юридический язык переведены практически все заповеди Ветхого Завета. Либерализм, если только правильно понимать смысл этого слова, изменил себе лишь тогда, когда начал соотносить себя не с моралью, а с рыночной экономикой.
У Олега есть замечательные страницы, посвященные доказательству того, что в сфере экономики мораль, как он ее понимал, не действует. Мы же почему-то решили сегодня, что только на рынке человек становится свободным и, следовательно, моральным. Рынок делает свободными деньги, но не людей. На юридический язык – и в этих границах Олег прав – не переводится только новозаветная (христианская) мораль с ее заповедью «возлюби ближнего своего». Любовь – не юридическое, не правовое понятие. Нельзя посредством права предписать человеку кого-то возлюбить. По моему мнению, ответом на вызов христианской морали стал не либерализм с его правовым фетишизмом, а социализм, который ищет ответ на моральное требование не в праве, а в особо организованном обществе. Законом для такого общества и является мораль в ее собственном смысле и значении. Если либерализм стал правовым воплощением ветхозаветной морали, то социализм ищет социальный эквивалент морали в обществе, делающем людей свободными от экономической необходимости. Именно к такому решению проблемы морали, как я думаю, склонялся и Дробницкий. Мораль для него есть показатель того, насколько человек в обществе стал лично свободным. По моральному состоянию общества можно судить о степени свободы живущих в нем людей. Вот тот главный вывод, который я сделал из чтения работ Олега Григорьевича Дробницкого..
Апресян Р.Г. – Мы какое-то время назад обсуждали с Валентином Ивановичем тему и возможную диспозицию сегодняшнего заседания, и Валентин Иванович склонялся к тому, что было бы хорошо, воспользовавшись этическими идеями и подходами О.Г.Дробницкого, попытаться ответить на вопросы, которые ставит перед нами современность, попытаться понять себя в сегодняшнем обществе. Поэтому и общая тема этого заседания была названа «Мораль и общество». Соглашаясь из любезности, я понимал, не смогу реализовать желаемую цель заседания: быть ближе к современности и к интересам не-этиков. Для меня и сегодня, спустя тридцать лет после трагической гибели Олега Григорьевича и без малого двадцать лет, как начался поворот в идейно-теоретических устоях нашего общества, О.Г. Дробницкий остается именно теоретиком морали, причем образцовым теоретиком, предложившим такой пример теоретической строгости и концептуальной последовательности, который по-прежнему остается недостижимым.
Валентин Иванович представил меня, как ученика Олега Григорьевича. К сожалению, это не совсем так, имея в виду полноценную модель: учитель – ученик. Хоть и совсем чуть-чуть, но я разминулся во времени с героем нашего сегодняшнего разговора. Может быть это и случайность, но для человеческих отношений случайность значимая. В этой неслучившейся личной коммуникации есть свой драматизм: человек, сыгравший столь значительную роль в моем становлении как исследователя, дан мне лишь как автор текстов. И все.
Впрочем, я однажды пересекся с Олегом Григорьевичем, правда, косвенно, заочно. Это было уже в 1978 году. Нас, аспирантов философского факультета, послали разбирать факультетский архив. Мы лениво взялись за указанные нам пыльные папки. Среди них были папки с личными делами студентов 1960-х годов, но какие-то папки были из шкафов учебно-методического отдела. И вот одну из таких папок составляли программы спецкурсов, среди которых я случайно обнаружил программы двух спецкурсов, подготовленные Олегом Григорьевичем: «Специфика и структура морали и морального сознания» и «Критика современной буржуазной этики». В папке было чуть ли ни по три экземпляра каждой программы, и вместо того, чтобы отправить вторые экземпляры в корзину, что предполагалось нашей архивной задачей, я взял их себе на память. Эту находку я воспринимал как личное прикосновение к Дробницкому. Спустя почти четверть века, готовя к новому изданию избранные труды Дробницкого, я включил в сборник эти две программы. При этом у меня есть своя история отношения к Дробницкому. А именно, отношения как читателя. Его монография «Понятие морали» долгое время была у меня чуть ли настольной книгой. Я ее читал, изучал, штудировал, будучи и студентом, и аспирантом, и потом, став молодым преподавателем. Да и сейчас некоторые теоретические вопросы я, пожалуй, трактую, опираясь на Дробницкого, на его понятие морали.
В то же время, должен сказать, что, признавая для себя заданный им уровень теоретизирования в морали образцом, с какого-то момента я пошел своим путем. И выступаю в какой-то степени ревизионистом, по отношению к методу исследования и конструирования понятия морали, который отстаивал Олег Григорьевич.
Десять лет назад в этой аудитории у меня случился занятный эпизод. По своему обычаю, я задал студентам (речь идет о студентах четвертого курса философского факультета Государственного университета гуманитарных наук) читать какие-то разделы «Понятия морали». Это был первый поток в нашем ГУГНе. Через неделю студенты приходят на занятие с каким-то кислым видом и ворчливо говорят мне: «Что это вы нам дали читать какой-то марксистский текст». Я был удивлен, и уязвлен, потому, что в тоне, которым это было сказано, было больше осуждения, и меня, и текста, чем понимания существа дела. Мы, поколение студентов 1970-х годов, воспринимали Дробницкого совершенно по-другому. Он, конечно же, не был оппозиционером или, критиком марксистской идеологии. Но, несомненно, был интеллектуальным нонконформистом.
Я согласен с В.М.Межуевым, что Дробницкий стоял на марксистских позициях, но его марксизм был особенным. В 1970–80-е годы, отношение авторов и исследователей, в особенности молодых, к Дробницкому стало своего рода лакмусовой бумажкой, проверкой на идейную надежность. Помню, как известный ответственный работник ЦК, советовал мне не переоценивать теоретическое значение «этого автора». Столкнувшись с такой реакцией студентов, я подумал, что нужно вернуть или обновить присутствие Дробницкого в нашем интеллектуальном пространстве, и постарался сделать все, от меня зависящее, чтобы переиздать «Понятие морали». Так появилась идея сборника избранных произведений О.Г.Дробницкого. Название сборника – «Моральная философия: Избранные труды», – вышедшего в 2002 году, стало результатом компромисса с издательством, но, тем не менее, оно близко внутреннему ощущению Дробницким этики. Помимо «Понятия морали» в него вошли некоторые, наиболее важные его статьи, опубликованные в разных местах. Хотел бы еще раз выразить признательность издательству «Гардарики» и фонду РГНФ, сделавших это издание возможным.
Остановлюсь на двух проблемах, которые считаю существенными в моем восприятии философского наследия Дробницкого. Первая проблема – проблема всеобщности моральных форм; вторую сформулирую не на языке Дробницкого –проблема соотношения функционального и субстанционального подходов к анализу морали. Через обе эти проблемы наилучшим образом просматривается место Дробницкого в истории современной этики, как обозначено это в подзаголовке темы сегодняшнего заседания.
В 1989-м году я был на стажировке в Оксфорде, и имел возможность встретиться с одним из выдающихся представителей аналитической философии, специалистом именно в области моральной философии Ричардом Хэаром. Он разнообразно и многократно цитируется в работах Дробницкого. Они были знакомы, встречались на получивших значительный резонанс симпозиумах советских и английских этиков. Об этих симпозиумах писал сам О.Г.Дробницкий в «Вопросах философии» (1969, № 2. С. 143–147; 1970, № 5. С. 137–141). Так вот, беседуя в Оксфорде с Хэаром о разных аспектах феномена морали, я спросил его и о Дробницком. Хэар мгновенно отреагировал: «С Олегом можно было на равных обсуждать теоретические вопросы, и в этих обсуждениях почти не чувствовалось, что я был из Оксфорда, а он из Москвы». Очень показательная характеристика из уст Хэара, человека во многом свысока смотревшего на многое в этой жизни. Дробницкий – один из немногих, кто воспринимался как соприсутствующий мировому мыслительному процессу, по крайней мере в области этики. Со-временность Дробницкого выражалась не только в его эрудиции, но и в способе философствования, выстраивания понятия морали. Он был совершенно созвучен и аналитической философии и экзистенциализму, в особенности Сартру. В наибольшей степени созвучие Дробницкого аналитической философии, в частности, именно Хэару, проявилось в трактовке проблемы всеобщности моральных форм, в ее разработке он остается непревзойденным в нашей литературе. Вспомню широко известный «Словарь по этике», который вышел в Политиздате в общей сложности шестью изданиями. Со второго издания (1965) редактором этого «Словаря», наряду с И.С.Коном становится Дробницкий, который наполняет «Словарь» большим количеством (более 60) своих статей.
Выше я отметил, что Дробницкий воспринимался как интеллектуальный нонконформист, но это не был нонконформизм по отношению к марксистской философии. В свое время я спрашивал у Тамары Андреевны Кузьминой об отношении Олега Григорьевича к марксизму, и Тамара Андреевна прямо сказала, что Олегу Григорьевичу не нужно было лукавить; ему не о чем было умалчивать, он обо всем писал искренне. Но как примирить марксизм с его базовыми идеями исторического материализма, морали как элемента идеологической надстройки, классовой природы морали и т.д. с концепцией всеобщности моральных форм? Я чувствую в разработке проблемы всеобщности Дробницким не столько компромиссы, сколько какую-то неуютность, внутреннюю теоретическую конфликтность.
Дробницкий в этом вопросе обычно воспринимается как кантианец, тем более что проблематика всеобщности сначала получила развитие в его статьях о Канте. Однако многое из того, что мы в силу своего историко-философского кругозора воспринимаем у Дробницкого в качестве кантовских реминисценций, было отражением, продолжением, а также результатом отражения именно хэаровских идей. Нельзя сказать, что эта проблема не была в кругу внимания советских этиков. Она и не могла не быть в кругу их внимания в той мере, в какой для них был актуален Кант. Но доминирующими были две интерпретации этой проблемы: а) всеобщность морали – это одна из иллюзий буржуазного морального сознания; б) всеобщность морали – это реальная, но конкретно-историческая характеристика определенного типа морального сознания, а именно буржуазного, или новоевропейского. Вторая точка зрения заслуживает внимания, в особенности если мы определение «новоевропейский» заменим современным и почти равным ему определением: «модернный». Характерно, что критики модерности, например, З.Бауман, особенно фокусируются именно на такой ее характеристике, как всеобщность. У нас эту точку зрения высказывал в то время А.А.Гусейнов, а возможно, он и сейчас ее отчасти разделяет. Дробницкий в духе Канта и Хэара рассматривал всеобщность как одну из основополагающих характеристик морали, однако связывал ее с моральным требованием, поскольку вполне в соответствии с методологическими пристрастиями своего времени стремился охватить феномен морали теоретически, выделив в нем прежде всего исходную «клеточку», первоформу, и в качестве таковой он избрал именно моральное требование.
Интересно посмотреть в ракурсе этой проблемы на структуру книги «Понятие морали». Там Дробницкий два раза обращается специально к проблеме всеобщности. Один раз обсуждает ее как проблему всеобщности, а другой – как универсализуемости. Между ними есть маленькая главка о классовом характере моральных представлений. Интересно было бы понять, как сложилась такая композиция, потому что характеристика всеобщности, безусловно, противоречит представлениям о классовом характере морали. Почему я и говорю, что в связи с проблемой всеобщности полнее и яснее обнаруживаются философские позиции Дробницкого. Он был марксистом, но вместе с тем, это был особый марксизм – с признанием всеобщности моральных форм. У Дробницкого в результате образуется антиномия – надлокальных нравственных требований и требований как они индивидуализировано воспринимаются в качестве личных задач. Эта антиномия не получила разрешения, поскольку для этого потребовалось бы однозначно выйти за строгие рамки марксистской концепции.
Межуев В.М. – Универсальное существует там, где есть индивидуальное.
Апресян Р.Г. – Для Дробницкого универсальность морального требования обнаруживается в том, каким образом оно предъявляется конкретному человеку, иными словами, как оно индивидуализируется.
Межуев В.М. – То есть он хочет сказать, что на уровне индивида только возникает сознание рода? И тогда возникает моральное требование. На уровне индивида это не может возникнуть.
Апресян Р.Г. – Вадим Михайлович, когда я Вас слушал, у меня возникло впечатление, что Вы воспринимаете мораль с позиций более общей концепции культуры. И при таком, культурологическом, взгляде на мораль Вам нужны спецификации, которые в рамках собственной этической концепции морали не актуальны. Я бы хотел обратить внимание на то, что для Дробницкого важно было показать действительную антиномичность, если не сказать, антагонистичность, надлокального, или интеркоммунитартного и индивидуализированного в морали. Что касается морального требования, разумеется, оно, по Дробницкому, осознается на уровне личности; только так мораль для Дробницкого и существует. Универсализуемости как логический принцип морального мышления можно представить следующим образом: принимая и осуществляя решение в отношении другого, я имею в виду, что такое же решение я бы принял в отношении любого другого в данной ситуации, и предполагаю, что любой другой в такой же ситуации принял бы такое же решение в отношении меня.. Хэар обсуждал эту проблему на уровне суждений. Дробницкий же специально ставит задачу осмысления этой проблематики в терминах практически действующего субъекта. Это была важная теоретическая трансформация.
Обсуждая проблему всеобщности моральных форм, О.Г.Дробницкий попытался синтезировать кантианскую морально-философскую традицию универсального обоснования морали с марксистской теорией классового содержания социальных противоречий. Последнему посвящен отдельный параграф «Понятии морали». Вывод Дробницкого состоял в том, что принципы и требования классовой морали формулируются как универсальные законы, и благодаря этому мораль господствующего класса навязывается обществу не силой принуждения, а убеждения, обращения к сознанию и совести людей. Антиномию всеобщности и классовости моральных воззрений Дробницкий пытался разрешить, оставаясь вблизи исторического материализма, но этой методологической основы для такой теоретической задачи было недостаточно.
Такого рода теоретические продвижения уже тогда воспринимались как форма, универсализации самой марксистской теории, и, я думаю, явно или неявно для себя Дробницкий шел по этому пути. Не знаю, входил ли фактически Дробницкий в круг Ильенкова-Давыдова, но нет сомнения, что идейно он был чрезвычайно близок этому кругу. Однако, в отличие от Э.В.Ильенкова Дробницкому совсем не был свойствен дух непременного идейного противостояния. Может быть, в отличие от своих философских соратников он лучше знал литературу по своему предмету, чтобы не видеть в этом особого смысла. Сам по себе синтез кантианства и марксизма мог бы быть плодотворным, однако он требовал дополнительной проработки методологии и такого переосмысления самого феномена морали, которое тогда, 30 лет назад, вряд ли было возможным. Кстати, по этой же причине не получили развития теоретически довольно близкие новаторские опыты по разработке проблематики золотого правила нравственности, осуществленные А.А.Гусейновым.
Вторая проблема, на которую я хотел бы обратить внимание, касается обоснования морали и состоит в соотношении функционального и субстанционального подходов в анализе морали. Дробницкий по логике своей мысли и в духе своего времени говорит о необходимости строгих теоретических требований в построении понятия морали. При этом, стандарты научности, которые задал Олег Григорьевич, меньше всего следовало бы трактовать в духе сциентизма. Дробницкий стремился быть «чистым» теоретиком в этике, и это выражалось в его убеждении в том, что в теоретическом определении морали не должно быть никакого собственно морального содержания, а этику следует строить как теорию, а не как моральное учение, избегая морализирования. Поэтому определение морали не должно основываться ни на моральных понятиях, ни на «самодостоверностях обиходного опыта». Теоретическое понятие морали должно быть выведено из теории же, из специализированного познавательного опыта социальной науки. В качестве такового для Дробницкого выступили результаты метаэтических исследований (главным образом западных философов морали). Отталкиваясь от них, он пришел к выводу, что родовым по отношению к морали является способ нормативной регуляции, которая включает в себя особые формы предписаний и санкций. Это – сугубо формальные определения морали. От них надо перейти к содержательно-теоретическому его изучению в контексте общественных отношений и закономерностей. Теоретическое объяснение и обоснование морали должно быть дополнено гуманитарным воззрением на человека. Иными словами, по Дробницкому, содержательность в определении морали привносит принцип историзма, позволяющий конкретизировать абстрактные формальные констатации относительно морали на широком культурно-историческом материале. В качестве содержательных он выделял характеристики морали как способа регуляции. На мой взгляд, ценностно-императивное содержание морали осталось за рамками его исследований. В середине 1960-х вышла книга К.А.Шварцман «Этика… без морали». Выражение «этика без морали» возникло не у нас, а в западных же дискуссиях того времени как реакция на формализм аналитических теорий морали. Концепция Дробницкого тоже была «без морали». Предложенная Дробницким модель морали не предполагала определенного морального содержания. И как следствие, этика в таком виде переставала, быть практической философией.
Когда я сказал о себе как о «ревизионисте» по отношению к Дробницкому, я имел в виду именно этот аспект его теории. Ибо считаю, что невозможно выстроить достоверное понятие морали, не отталкиваясь от «самоочевидностей» самого нравственного опыта и игнорируя то содержание, которое несут в себе реальное моральные представления. Однако в условиях того времени у подхода Дробницкого были свои несомненные плюсы. Дробницкий на деле показал, что этику может развивать идеологически неподотчетно, а этическое рассуждение может быть не морализирующим, не моралистическим, а теоретическим.
Если говорить о месте Дробницкого в истории современной этики, то оно двояко. Вконтексте советской этики Дробницкий одним из немногих выступил строгим теоретиком морали. В контексте же мировой этики Дробницкий интересен предложенным им синтезом кантиански-аналитической и марксистской традиций. Это его индивидуальный синтез. По понятным причинам этот опыт не был артикулирован и методологически осмыслен самим Дробницким и, как следствие, его потенциал не был раскрыт, однако как прецедент он и по сей день сохраняет свое значение.
Келле В.Ж. – Прежде всего, несколько слов о самой проблеме. Она активно обсуждалась в нашей литературе в 60-е гг. и сейчас ее можно отнести к истории марксистской философии. Но нужно ли возвращаться к этой истории? Ведь, по мнению многих, марксизм целиком принадлежит прошлому. Думаю, что это не так. Он существует в культуре, в общественном сознании, в идеологии и политике некоторых партий и т.д. Кроме того, меня интересует не теория марксизма как таковая, а характеристика творчества О. Дробницкого, его теоретические позиции, которые отчасти вырисовываются через обозначенную в заголовке тему.
История же такова. Хотя понятие ценности марксистская философия использовала, но особой теории ценностей в ней не было. Аксиология отвергалась как буржуазная наука о ценностях. И вот в 1960 г. известный ленинградский философ В.П. Тугаринов опубликовал книгу «О ценностях жизни и культуры», в которой обосновывал идею о необходимости разработки аксиологической проблематики на почве и в рамках марксизма.
Олег выступил против этой точки зрения. В марксизме нет места аксиологии, его не нужно ничем «дополнять». Изучать же проблему ценностей следует, используя понятийный аппарат марксистской философии, а не привнесенные извне аксиологические категории.
Острая полемика по этой проблеме развернулась на симпозиуме в Тбилиси в 1965 г. Тема обсуждалась и в Институте философии АН СССР в 1964-65 гг. Олег принимал участие в этих дискуссиях, печатал статьи, в 1967 г. выпустил книгу «Мир оживших предметов: проблема ценности в марксистской философии». Так что дл него тема ценностей не была случайной и побочной. Он придавал ей принципиальное значение.
Что же утверждал Дробницкий? Приведем его собственное высказывание по этому вопросу: «Для марксиста не может идти и речи о каком-либо «дополнении» или «исправлении» научной теории аксиологией, ибо сам процесс познания, в том числе и наука, рассматривается как составная часть общественной практики человека. Коренной методологический порок буржуазной аксиологии состоит в том, что ценностное отношение человека к предмету рассматривается как рядоположенное теоретико-познавательному или же как «мостик» от знания к практическому действию». (Дробницкий О.Г. Некоторые аспекты проблемы ценностей // Проблема ценности в философии. М.; Л., 1966. С. 32.) Иначе говоря, в компетенцию марксистской теории познания входит и разработка проблемы ценностей. И потому ни какой особой науки о ценностях, наряду с теорией познания, создавать не имеет смысла. Главный порок аксиологии в том, что она основана на принципиальном разделении знания и ценности. Для марксиста такое разделение неприемлемо. И я должен сказать, что с позиций общепринятой трактовки марксистской философии О.Г. Дробницкий совершенно прав. И его отрицание аксиологии свидетельствует, что идеи марксизма были им глубоко восприняты и последовательно проводились при решении вновь возникающих проблем. Здесь он преподал пример теоретика, умеющего до конца продумывать раз принятый принцип и последовательно им руководствоваться. Тугаринов же отошел от принятых марксизмом гегельянских принципов, и фактически смешал разные идейные традиции. В философии это называется эклектикой.
И хотя в отрицании аксиологии я с Олегом не согласен, но своим выступлением я хочу отдать ему должное, как талантливому философу, глубокому теоретику и весьма образованному специалисту.
Марксизм, с точки зрения Дробницкого, не приемлет разделения знания и ценностей потому, что отнесение последних к миру должного, противопоставляемого (по традиции, идущей от Юма и Канта) реальной практической деятельности людей, приводит к выводу, что цели деятельности вносятся в нее извне. На самом же деле эти цели формируются в самой практике и становятся предметом познания, как и законы окружающего мира.
В.П. Тугаринов, отвечая на критику О.Г. Дробницкого, открещивается от противопоставления знания и ценностей, признавая лишь некоторую их специфику: «Ценностное отношение, осуществляясь на базе познания, имеет свою специфику, отличную от познавательного процесса». Тугаринов В.П. Теория ценностей в марксизме. Изд. Ленинградского университета. 1968. С. 108.
Конечно, не следует противопоставлять знания и ценности. Но Тугаринов не решается сказать, что это явления разной природы. Чтобы спасти свое предложение о разработке марксистской аксиологии, он идет на компромисс, который, однако, как уже отмечалось, нарушает логику марксистской традиции в этом вопросе.
Чем же определяется эта логика? Я полагаю, что эта логика – следствие гегельянских истоков марксизма. Важнейшей особенностью гегельянства является отождествление духовного и интеллектуального аспектов общественного сознания и культуры. У него духовность интеллектуальна.
Дух и духовное, свобода, развитие – продукты самопознания идеи. Гегель – рационалист и в его философии нет ничего мистического, иррационального. Бог есть абсолютная идея, завершающая ступень понятия, высший разум. Все это доступно рациональному познанию, ибо не только наука, но и нравственность, искусство, религия суть проявление идеи. Конечно, все эти формы обладают своими особенностями, но основа у них общая – знание и познание. Поэтому нравственные и эстетические, социальные и культурные и т.д. ценности, в конечном счете, базируются на знании.
Переведенная на язык марксистского материализма, эта позиция означала, что все формы общественного сознания с их системами ценностей, начиная с науки и кончая религией, являются отражением (познанием) действительности, реальности, правильным или искаженным. Поэтому у жесткого разграничения духовного и интеллектуального просто нет никаких оснований. Конечно, познание имеет социальные корни. Изолированного гносеологического субъекта не существует. Но социальные основания познавательного процесса определяют лишь его направленность, возможности правильного или искаженного отражения действительности. Отсюда и возникает идея научной идеологии и философии как науки, на что претендует марксизм. С другой стороны, вся марксистская критика буржуазной идеологии, в конечном счете, сводилась к тому, что она является иллюзорным отражением действительности (в плане гносеологии), выражающим корыстные интересы господствующего класса (в социальном плане). Подобное понимание отношения интеллектуального и духовного перекочевало и в советскую философию. Эти понятия рассматривались как взаимосвязанные, пересекающиеся, характеризующие и индивидуальное сознание, его субъектные качества, и сознание общественное.
Применение этой модели встречается с рядом трудностей. Например, как объяснить устойчивое, долговременное и сильное влияние иллюзорной идеологии на умы людей? Применительно к идеологии революционной буржуазии ответ классиков был таков: тогдашняя иллюзия была правдой. Значит все-таки, чтобы влиять на умы, идеология должна быть правдивой. А как тогда быть с религией? И как оценивать попытку Ф. Энгельса применить понятие истины к развитию морали?
В общем, мне представляется, эта позиция весьма сужает возможности критического анализа различных видов «иллюзорного сознания». Правда, К. Маркс этой методологией не ограничился. Он разработал концепцию «превращенных форм», значительно обогатив тем самым методологию критического анализа реальности и форм сознания. Но доминирующей была трактовка идеологии как одной из форм познания.
В отличие от Гегеля Кант вывел мораль, религию, искусство за пределы познания. Это явления другой природы. Гегель отверг эти идеи Канта как абсурдные. Но из них выросла вся проблематика ценностей. Возникла аксиология как наука о ценностях. Философы-марксисты долгое время игнорировали проблематику ценностей, считали аксиологию идеалистической выдумкой и не признавали ее. Здесь явно сказывалось влияние гегелевского наследия в марксизме. Но, в конце концов, значение проблемы ценностей пришлось признать, и она стала разрабатываться в рамках марксистской философии. В 1968 г. в работе «Теория ценностей в марксизме» В.П. Тугаринов уже смог написать: «Необходимость разработки теории ценностей наконец признана большинством советских философов и социологов. Все меньше становится лиц, считающих даже постановку этой проблемы отступлением от марксизма». Сопротивление разработке особой теории ценностной в марксизме и длительность процесса ее «адаптации» к марксистской системе взглядов я бы не стал объяснять ссылками на догматизм, на злую волю и т.п. Напротив, марксисты, освоившие теорию не формально, и способные мыслить, совершенно искренне не принимали аксиологию, потому что она пришла из чуждой идейной традиции разделения знания и ценностей. Наиболее ярким представителем марксистской линии в этом вопросе был О.Г. Дробницкий.
Бакштановский В.И. – Я работаю директором НИИ прикладной этики и не уверен, что Олег Григорьевич Дробницкий принял бы такую мою должность. Точнее, не саму должность директора, а название НИИ. Мне кажется, что словосочетание «прикладная этика» не очень совпадало с его концепцией морали. Хотя, кто знает.
Занимаясь этикой как профессией, я имел возможность встречаться с Олегом Григорьевичем на конференциях. Отлично помню, как я вдруг откристаллизовал для самориентации два типа ведущих этиков того времени. На конференции в Новосибирске (по-моему, в 69-м году) развернулась острая полемика между двумя наиболее яркими фигурами того времени – Дробницким и Титаренко Александром Ивановичем. Я тогда выбирал для себя к кому прислониться в предстоящей защите, в плане поддержки. К Дробницкому я не подошел, чувствуя, его аристократичность, в хорошем смысле этого слова. Ведь я был провинциал. Подошел к Александру Ивановичу Титаренко, с которым мы стали сотрудничать.
Ни тот, ни другой не знали, что оба помогут мне в дальнейшем.
Через пару лет я приехал обсуждаться на кафедру этики в МГУ с кандидатской диссертацией. Тема в те годы была мало разработанной в нашей этике – это была проблема морального выбора личности. Я был достаточно нахален в постановке тех проблем, благодаря чему дал возможность Валентину Ивановичу Толстых меня прославить в «Комсомольской правде», когда затеялась дискуссия на тему «этика с арифметикой», а Валентин Иванович придумал для своей статьи название «Совесть с арифмомертом?»Кажется, такое. Во всяком случае кафедра этики МГУ, сначала взяв мою диссертацию под крылышко, вдруг из-за разгромной публикации в журнале «Коммунист» по поводу коллективной работы, в которой я участвовал, отозвала приглашение на защиту. У меня в кармане лежал авиабилет, а декан Овсянников присылает телеграмму: защита откладывается. Все же приезжаю, спрашиваю: в чем дело? Объясняют. А что делать? Мне говорят: у тебя одно спасение, если ты хочешь, чтобы тебя пропустили на защиту несмотря на критику в журнале «Коммунист», иди в Институт философии и проси там еще один отзыв. Я пришел к Копнину Павлу Васильевичу, сказал, что я его внук, чем напугал сильно. Но имелось в виду, что он когда-то преподавал философию в Томске, у него учился мой научный руководитель, а я, естественно, был его «внуком» в науке. Что сделал Копнин? Он пригласил к себе в кабинет представителей двух отделов: диамата – Н.Н.Трубникова, и критики буржуазной философии – О.Г.Дробницкого. Дробницкого я знал лично, Трубникова – только как автора работ. Копнин сказал им: давайте мы поможем Бакштановскому отзывом сразу от двух отделов. Такой отзыв не мог не помочь. Я защитился. И это основание, которое побуждает меня сегодня публично сказать спасибо Олегу Григорьевичу.
И еще одно основание для благодарности. О.Г. Дробницкий послужил для меня эталоном научного работника, академического работника, эталоном исследователя в сфере этики.
Для меня то, что сделал Олег Григорьевич в этике, вполне актуально и сегодня. Говорю без особого пафоса, совершенно трезво и рационально. Я занимаюсь последние годы таким ранее не существовавшим направлением, как прикладная этика, которая нарушает многие каноны принятой у нас теории морали. Например, разрушает осваивать такие сферы и виды человеческой деятельности как бизнес, политика, экология, медицина, что, в свою очередь, подразумевает институциализацию морали – позиция, неприемлемая для Олега Григорьевича. А помогает он тем, что обращение к его работам и представлениям о морали не дает впасть в очень соблазнительный грех гиперсоциализации морали. Без социологического видения нельзя развивать прикладную этику, а не превратить прикладную этику в систему внеморальных регулятивов, не позволяют работы О.Г.Дробницкого.
Лобастов Г.В. – Для меня Дробницкий один из немногих и, может быть, единственный, который попытался вскрыть общую природу морали, вывести ее из историческо-культурной действительности и развернуть в генезисе. То есть теория этики может быть построена только на анализе тех действительных фактов, которые выводят человека на уровень свободного самоопределения, и в формах, в каких она себя осуществляет в мире. Вот и все. Категории морали, категории этической науки – это и есть всеобщие формы, через которые предстает человеческая свобода.В этом отношении мораль противополжна всем прочим формам деятельности. Поэтому третья антиномия Канта, фиксирующая противоречие свободы и причинности, естественно, ответа не дает. Потому и Бердяев, пытаясь из свободы вывести всю действительность человеческого духа, не знает откуда свободу вывести. Мы даже здесь слышим, что эти вещи не выводимы и, более того, не надо им искать обоснование, что чуть ли мораль и нравственность не есть форма произвольного релятивного поведения. За этим, скрывается нежелание научно объяснить, вскрыть истинное понимание данного феномена человеческой деятельности. Желающие построить теорию этики, конечно, должны поставить, следуя Канту, вопрос – как возможна свобода. Если нет этой свободы, нет и никакой морали. А свобода появляется именно там, где в действительности обнаруживаются всеобщие определения бытия, где всеобщее обосабливается в единичности и единичность противополагается всеобщему содержанию. И тот факт, что мораль обладает конкретной исторической формой, всего лишь говорит о том, что всеобщность всегда есть форма деятельности исторического человека. Это не есть попытка возобновить прецедентный мир и связать абстрактными определениями человека, Господа Бога, космос и «черные дыры». Это конкретная всеобщность, полагающая себя как универсальный способ отношения человека к другому человеку, в котором другой человек выступает как самоцель, как мое другое, это и есть то, что таится в душе человеческой изначально. В душу-то человеческую это входит. Поэтому кантовское определение относительно нравственного закона внутри меня, это определение наука тоже должна объяснить.
Кузьмина Т.В. – Хочу сказать огромное спасибо устроителям, и память, что для меня приятно и очень значимо.
Что бы я, со своей стороны, хотела бы сказать? Слушая всех, зафиксировала очень интересную такую штуку. Выдвигался некий тезис в разных вариациях. Типа того, что Олег Григорьевич занимался социологией морали, или пытался разрабатывать социологию морали. Или о том, что он был марксистом, так как социальные разрабатывал основы морали. Но сама конкретика того, что сделал Дробницкий в этике, этим вещам противоречит. Потому что если вы берете проблему сущего и должного – социология здесь совершенно ни к чему. Если он марксист – то все его статьи в «Вопросах философии» по терминологии моральной формы тоже не имеют к этому никакого отношения. Молодым будет непонятно, но мы, тогда тоже взрослевшие, не стояли на месте, а развивались. И проделывали очень большую внутреннюю работу, и не просто теоретическую. Первый этап, который очень многих поднял, был тогда, когда надо было распознать истинный марксизм в отличие, скажем, от этики Журавкова. Которого, наверняка, никто не знает. А ведь он был этот Журавков. Вспоминаю, как, например, Олег разговаривал с ‑ светлой ему памяти, с Генрихом Батищевым, да мы еще не знаем марксизма, его потенции и так далее. Они жали друг другу руки. Был тогда такой пафосный энтузиазм, в хорошем, а не в идеологически оглупленном и жутком виде, что понимали даже студенты, не говоря уж о людях, которые вели самостоятельную работу. Отряхнув этот идеологический упрощенный вульгаризованый марксизм, мы не остановились на этом, работа мысли шла. Да, были оковы, был потолок, который пробить было трудно, и человек пытался сделать все возможное до определенного уровня, до какой-то высоты, пробить этот потолок, и пробиться в другое пространство. И тогда то, что ты сделал как бы окрашивалось в другой цвет, переоценивалось. Я поражена чуткости, с какой, скажем, Рубен Грантович оценивал и фиксировал все эти вещи, к которым Олег подходил, пытался сделать.
Говорят, стиль – это человек, и есть стилистика самой его работы. Например, дойти до какой-то вещи, а потом, вдруг, неожиданно давать совершенно другие цитаты, ссылаться на совершенно другие примеры. Скажем, последнее время он очень охотно и много цитировал Библию. Помните? Даже в статьях в «Вопросах философии». Не для того, чтобы оправдаться, вспоминаю, как какой-то момент он мне сказал – больше не могу. То есть сама среда его этическая, его не устраивала, и он просто признавался – я не могу. Когда ты под потолком, что-то уже пробиваешь, а тебя обратно за ноги тянут. В этой ситуации, в сшибке не просто психологической, а экзистенциальной, работать было очень трудно. И то, что Вадим это проинтерпретировал в смысле того что Олег последнюю статью написал по социологии, потому, что его интересовала социология морали, это не так. Как раз тяги к социологизму у него не было. Когда выходишь на уровень всемирной истории, история –тут уже не до социологии морали. Он пошел в социальную философию потому что, там сама среда интеллектуальная была более высокого уровня, более утонченная, более теоретичная. И он, наверное, решил попробовать там поработать. Но судьба распорядилась иначе. Не дала она ему уйти и бросить этику. Надо сказать, что я в какой-то мере тоже очень сопротивлялась, чтобы не заниматься этикой. И когда покойный завкафедрой этики Сергей Федорович Анисимов позвонил, пригласив меня продолжать лекции, Олега Григорьевича по современной западной этики, я очень боялась, отказывалась. Но дороги обратно не было, я смирилась, и получилось, что я продолжила то, чем занимался Олег. По мере сил пытаюсь что-то делать и сейчас.
В завершение хочу сказать, что когда спал вот этот потолок, убрали ограничения, я очень хорошо почувствовала – одно дело, к чему-то подойти, какие-то вещи осознать, другое дело, когда все эти путы сняты и ты идешь в свободное плавание. Сколько сразу сил прибавляется! В тебе открывается что-то, что доселе ты даже в себе это не подозревал. Поэтому я завидую молодым, которые начинают прямо со свободного пространства, в отличие от нас.
Толстых В.И. – Хорошо помню этот зал в начале 70-х годов, хотя какие-то детали мог и забыть, как с этой трибуны самый крупный советский истматчик Фёдор Васильевич Константинов учил и поучал уму-разуму молодого Олега Дробницкого, в частности, как и что надо понимать под аксиологией, какая это «буржуазная наука». Правда, к тому времени уже все понимали, и что есть что, и кто есть кто, и сам Дробницкий воспринимал «экзекуцию» так, как она этого заслуживала – с видимым спокойствием и безразличием.
Вспомнил об этом вот почему. С того момента, как я пришел в институт и познакомился с Олегом ближе, он для меня стал единственным человеком – подчеркиваю единственным! – не только в институте и на всю жизнь, к которому я испытал чувство зависти (в принципе мне не свойственное). Завидовал, как говорят в таких случаях, по-хорошему. Не таланту исследователя, безусловно, несомненному, и не аристократизму, точнее, его светскости и сдержанности в выражении чувств. Да, он был успешен, уже известен как автор нескольких интересных работ – всё так. Но завидовал я иному – тому, как он был личностно, по-человечески скроен, собран, сделан (не подберу точного слова). Вот уж когда не надо было, представляя человека, говорить, что он интеллектуал, интеллигент, умница и вообще хорош собой. И так было ясно, видно. Вот чему я завидовал, и с годами это ощущение встречи с феноменальной личностью не ушло.
Вспоминаю и говорю об этом совершенно спокойно и уверенно, потому что хорошо помню, как Олег озадачил меня в моем доме на дне моего рождения, подняв тост- комплимент, который я воспринял сначала буквально-положительно, а потом, подумав, решил, что тут спрятан какой-то подвох, нечто ироническое, критическое. Он сказал: хочу выпить за Валю Толстых – единственного человека без комплексов в нашем Институте философии. Теперь, когда по телевидению показывают, что такое быть «без комплексов», комплимент выглядит более чем сомнительным, но я почему-то уверен, что Олег имел в виду нечто совсем иное. Он был человеком удивительно чистым, личностью светлой, обладающий внутренним обаянием, и потому вспоминать его легко, радостно, Правда, Кира не пришла сегодня, потому что не может забыть, как ездила после авиакатастрофы на «опознание», и до сих пор вспоминает его и погибшего вместе с ним Дмитрия Среднего со слезами.
Но слово я взял не только для того, чтобы сказать только что сказанное.
Понимаете, мне активно не нравится одна вещь в современной действительности (увы, среди многих других, которые тоже не нравятся). Я имею в виду нашу интеллектуальную ситуацию и практику. Это – отношение к марксизму, странное и на редкость глумливое. В те времена развелась тьма марксистов. Ну, просто все были марксисты, правда, одни отличали настоящих от поддельных, «лживых», а другие – «аутентичных» от «казенных».На всех защитах и диспутах никто не отважился прилюдно сказать, что он «не марксист», или хотя бы осторожно намекнул, что с чем-то конкретным он не согласен в марксизме. Теперь все, вдруг, сразу и в одночасье стали «не марксистами», открещиваются от марксизма, хотя никто этого от них не требует. Найти, обнаружить сейчас легального марксиста – задача не простая. Хотя, на мой вкус, марксистов пруд пруди, правда, тех самых, что именовались «марксистами»м, не будучи ими таковыми по сути и убеждениям. Я имею в виду тех, кто по сей день видит и мыслит мир в понятиях, формулах и представлениях былых времен. Могу назвать и необольшевиков из числа неолибералов…
Сейчас Тамара говорила, как трудно жилось тем, кому мешал «потолок» марксизма. Знаю об этом по собственным ощущениям и разговорам с Эвальдом Ильенковым и его друзьями, которые к марксизму относились с разбором и уважительно, без особого труда отличая «марксизм» Константинова от марксизма Лифшица. Рядом сидит Вадим Межуев, с которым мы делали «Духовное производство», и Маркс нам был не помехой, хотя и его мы воспринимали и толковали каждый по-своему. Верно, была и ломка внутренняя, но, опять-таки, по-разному и мы все ломались, менялись, если сравнить, например, меня с Сашей Ципко, проделавшим с социализмом и марксизмом такое «сальто-мортале», что можно только руками развести ( имею моральное право это сказать, поскольку был оппонентом его докторской диссертации, посвященной вкладу Маркса в учение о социализме, и помню, что он там «защищал»).
Совсем иначе эта внутренняя работа и ломка происходила у таких натур, как Олег Дробницкий. Людей генетически внутренне свободных, не способных внешне приспосабливаться к обстоятельствам, ловчить, остро переживающих невозможность сказать начистоту и до конца то, что считаешь истиной и правдой. Но, согласитесь, была и отдушина, в виде целой дисциплины – критика современной буржуазной философии (этики, эстетики, и т.д. и т.д.), где можно было «оттянуться» и высказать нечто немарксистское, а то и прямо антимарксистское. И потому я, правоверный марксист, регулярно и внимательно читал строки и между строк критики современной буржуазной философии. Прошу меня правильно понять – драма человека, способного свободно мыслить в любых обстоятельствах, есть нечто иное, чем терзания внутренне не свободного человека, которому постоянно кто-то или что-то мешает заявить свою позицию и сказать слово истины, правды.
Мне кажется, заседание получилось интересным. Предоставляю слово для заключения нашим ведущим.
Апресян Р.Г. – Валентин Иванович, для меня вопрос о марксизме–немарксизме концепции морали О.Г.Дробницкого – это вопрос теоретический и методологический. Мы же не сводим счеты и не выставляем счета. В году, кажется, 1988, когда появилась возможность публичного свободного слова, я выступил у нас в секторе с докладом «Марксизм и этика», в котором на примере работ по этике, написанных в отчетливо марксистском ключе я пытался показать, что нельзя быть последовательным моральным философом и последовательным марксистом одновременно. Возможно, и на базе марксистской методологии можно построить более менее внятное понятие морали. Однако мы не знаем таких опытов. Да и слова: «в марксизме нет ни грана этики» повторены критиком марксизма, а, может быть, единственным что ни на есть марксистом, даже большим марксистом, чем сам Маркс. В коммунистическом обществе, каким было советское общество, совсем не обязательно было высказывать отличные от генеральной линии партии идеи, чтобы навлечь подозрение в лояльности; достаточно было быть просто последовательным моральным мыслителем. Сама по себе последовательность в области морального рассуждения – неважно, кантианского или утилитарианского толка (хотя в советское время в этике возобладало кантианство, а не утилитарианство, при том, что утилитарианство был гораздо ближе марксизму) – была признаком инакомыслия, пусть и неявного.
Вадим Михайлович отметил в начале нашего разговора, что Дробницкий – автор сложный. Это действительно так. Но и в сложности своей он неоднозначен. Дробницкий многосложен. И одна из граней этой сложности в том, что при общей марксистской рамке, при демонстрируемых явно марксистских схемах рассуждения и при очевидной марксистской терминологии он строил понятие морали, не соместимое с марксистским пониманием общества и общественной организации, истории, культуры. Это понятие (в общем смысле слова – как понятие морали), конечно, разрушало рамку. А рамка не давала развернуться понятию. Поэтому при всей стройности, строгости и последовательности теории морали Дробницкого в ней есть неизбывные внутренние напряжения. Мои невдумчивые студенты сразу увидели рамку, которую я, например, со своим навыком чтения Дробницкого совершенно не замечал. Мне и стало обидно за Дробницкого, когда они попрекнули его марксизмом. Обидно стало не потому, что назвать марксистом, значит оскорбить, а потому что в случае Дробницким это совершенно не соответствовало духу его концепции морали. По ее содержанию, по предлагаемой проблематике, по способам размышления Дробницкий задавал этике иную парадигму и тем самым бросал вызов существовавшей этике, в первую очередь в лице того сектора этики, который мельком вспомнила Тамара Андреевна. Оппозиция Дробницкому со стороны большинства записных этиков Института философии, да и шире, была в первую очередь идейной, идеологической.
Оппозиция Дробницкому была не только идейной. Помню в середине 1970-х я беседовал с одним, в то время довольно активным, этиком, и он высказал в адрес книги «Понятие морали» аргумент, ставший вскоре довольно расхожим: мол, она поражена формализмом. Это вроде бы возвышенный упрек, ведь и Канта обвиняли в формализме. Тем не менее, такого рода упреками и сопровождавшими их намеками внутри этики возводились некие фронтиры. Однако я не хотел бы сейчас входить в коммунальные сложности того времени, тем более что многих, очень многих участников той академической и околоакадемической жизни нет с нами. Скажу только, что Дробницкий, наряду с немногими другими, были вызывающи просто самим фактом своего существования, своего творчества, своих открытий.
Так получилось, что я открывал для себя Достоевского, уже проштудировав Дробницкого и прочитав внимательнейшим образом Канта глазами Дробницкого. Уже после Достоевского, но во многом благодаря Дробницкому я понял, что в марксизме действительно нет ни грана этики...
Межуев В.М. – А в математике есть гран этики?
Апресян Р.Г. – В математике – нет. Но я же не про математику, я использую слова известной цитаты. Вы, Вадим Михайлович, сказали, что Олег Григорьевич был, конечно, марксистом, потому что он пытался искать обоснование понятия морали в общественном бытии человека…
Межуев В.М. – Маркс, ты считаешь, был неморальным человеком?
Апресян Р.Г. – Подождите! Не надо путать... извините, разные вещи. При чем здесь – «моральный человек» или «не моральный человек»? Мы же не о людях говорим, а о теории морали! Так вот я хочу сказать, что в марксизме, с его концепцией общественного бытия (как совокупностью всех общественных отношений), с трактовкой морали как элемента «идеологической надстройки», как формы классового сознания и т.д., – для того понимания морали, которое под влиянием Канта является сейчас доминирующим, места нет. И, наоборот, понимание морали как того, что служит построению коммунистического общества, в известной трактовке одного из наиболее влиятельных после Маркса марксистов, – совершенно выпадает из основополагающей традиции в истории моральной философии.
Межуев В.М. – Не надо большевистскую мораль Марксу приписывать.
Апресян Р.Г. –Я не про мораль говорю, я говорю про теорию морали. И хочу еще раз отметить, что никакая материалистическая философия, даже самая высокая, не может оставить место морали, потому что мораль по способу восприятия мира, отношения к миру «толкает» человека в идеализм – ориентацией на идеал.
Межуев В.М. – А что такое идеализм, ты мне тогда объясни?
Апресян Р.Г. – Заметьте, я сейчас говорю о моральном идеализме, а не философском идеализме. Идеализм – это уже во всяком случае что-то иное, чем выведение всего порядка бытия из общественного бытия. Вы же сами говорили, что бытие не исчерпывается сферой сущего, оно, скорее, связано с сферой должного. Но это ведь не общественное бытие.
Межуев В.МЯ не собирался заключать, но на два момента не могу не отреагировать. Прежде всего, об отношении Дробницкого к марксизму. Напомню знаменитую дискуссию 60-х гг. о природе ценностей, инициированную вышедшей тогда в Ленинграде книгой Тугаринова. По этой теме была проведена первая в стране и ставшая широко известной всесоюзная конференция в Тбилиси, собравшая многих философов. В ней участвовала группа тогда еще молодых московских философов в составе четырех человек – Олега, Мотрошиловой, покойной Иры Балакиной и меня.. Дело было не совсем так, как об этом рассказал Владислав Жанович. Мы выступали примерно с одной позиции в противовес не только Тугаринову, но и большинству участников конференции, среди которых выделялись грузинские философы – Джохадзе, Чавчавадзе, защищавшие аксиологический подход в его неокантианской версии, правда, трактуемой ими весьма поверхностно. Дело в том, что уже неокантианство в лице Риккерта столкнулось с проблемой обоснования происхождения ценностей. Как объяснить, что разные группы людей привержены разным системам ценностей? Откуда берутся эти ценности? Почему они меняются при переходе от одной группы к другой? У Риккерта ценности имеют трансцендентальное обоснование, укоренены в трансцендентальном субъекте. Сходной позиции придерживались и наши оппоненты. Для нас в то время такой идеализм был неприемлем. Мы предложили иное решение проблемы ценности, в основе которого лежал проведенный Марксом анализ товара. Ценность, как известно, – категория, заимствованная из экономической науки. Маркс, как все знают, увидел в стоимости общественное свойство товара, которое он выводил не из природы и не из сознания, и из общественного характера труда. Мы попытались распространить этот подход и на объяснение ценностей. Никто не отрицал факта существования ценностей, не считал, что ценности – это фикция. Но их тоже надо было откуда-то вывести. Ценности заключены в самих предметах, за которыми стоят создавшие их люди, находящиеся между собой в определенных общественных отношениях. В отличие от абстрактного труда, создающего стоимость, труд, создающий ценности, носит конкретно-всеобщий характер, представляет собой единство всеобщего и индивидуального. Подобный подход вполне соответствовал ходу мыслей Маркса в его анализе идеальных образований. Для нас тогда анализ Марксом товара был образцом научного анализа неприродного объекта, намного опередившего неокантианскую постановку того же вопроса. Впоследствии Олег блистательно использовал этот подход при анализе ценностей в своей книге «Мир оживших предметов». Это был, конечно, марксистский подход. Позже Олег, действительно, стал отходить от него, эволюционировать в ином направлении, но мне сейчас трудно судить о том, к чему бы он пришел в конечном счете.
Теперь, что касается замечаний Тамары. Я с ней абсолютно согласен, «социология морали» – не совсем точный термин, но я не нашел другого. Конечно, это не та социология, которая входила тогда в моду – не парсонсовская, не позитивистская, не эмпирическая. Но в чем я убежден, так это в том , что Олег искал истину морали в сфере социально-исторического познания. Тамара, конечно, лучше знает, куда он эволюционировал, но я сужу по тому, о чем читал у него и что помню из наших разговоров.
И еще одно. В «Понятии морали» Олег ставит вопрос, возможна ли в мире ситуация, в которой человек перестает быть только объектом, где он одновременно предстает как объект и субъект, т.е как. законодатель, сам себе дающий законы, и как их исполнитель?.
Кузьмина Т.А. – Правильно, это и есть мораль.
Межуев В.М. – Если это мораль, то как она возможна, где ее искать? На небе? Как быть моральным в реальной жизни? Так ставится вопрос не только Марксом, но всей классической философией Нового времени
Апресян Р.Г. – Вадим Михайлович, Вы же совершенно правильно сейчас сказали, что это классическая философия. Мы это находим у Спинозы. И далее вглубь…
Межуев В.М. – Да. Но тогда ответьте на второй вопрос, а это уже мой спор с Тамарой, которую я уважаю и люблю. Но мы с ней спорили всю жизнь. А как мы с Олегом спорили! Иногда даже ссорились, но потом опять звонили друг другу.
Вопрос у меня такой. В Новое время возникли две великие этические традиции – немецкая, идущая от Канта, и русская, связанная с именами. Достоевского, Соловьева, других русских православных мыслителей. Но почему именно эти две страны пришли в XX веке к тоталитаризму? Почему страны, более других пекущиеся о моральном состоянии своих граждан, часто впадают в диктаторскую форму правления? Мой ответ таков: в сфере государственной жизни нельзя подменять право моралью, отождествлять, как говорил Кант, легальность с моральностью, насаждать мораль политическими средствами. Там, где государство берет на себя функцию морального воспитания граждан, пытается обосновать свою легитимность моральными ценностями возникает самый страшный вид насилия. Тоталитаризм – это власть не ради самой власти, а ради морали, «нового человека», свободного от грехов и пережитков прошлого. Все тоталитарные режимы видели свою цель в формировании такого человека. Но где тогда, в каком обществе возможно существование морали – состояния, в котором человек выступает одновременно законодателем и законопослушным исполнителем? Если не на небе, то, очевидно, только в реальной истории во всей ее бесконечности. В этом смысле теория морали – это не столько социология, сколько историософия морали.
Кузьмина Т.А. – Тогда это другой разговор, который нужно вести в других терминах…
Апресян Р.Г. – Почему это с Марксом связано? Это христианство задало эту идею.
Межуев В.М. – Христианство решает эту проблему за пределами земной жизни, а Маркс искал ее решение в самой человеческой истории. Вы просто никогда не смотрели на Маркса и марксизм под этим углом зрения.
Толстых В.И. Так, достаточно. Надеюсь, вы согласитесь, что сегодняшний наш Клуб, который проходил скорее в режиме, семинара, получился интересным. Спасибо Олегу Григорьевичу, что дал нам возможность поговорить о нем, вспомнить его. И тебе спасибо, Тамарочка. Всего доброго!