В.И. Толстых

Салам Гусейнов: блеск и нищета морализма

// Философия и этика. Сборник научных трудов к 70-летию академика РАН А.А.Гусейнова

С удовольствием откликаюсь на приглашение сказать доброе слово в адрес Юбиляра, которого давно и, надеюсь, хорошо знаю. Настолько давно и хорошо, что мне не мешает его нынешнее «начальственное» положение, мною нисколько не ощущаемое. Десятилетия знакомства и взаимного дружеского приятия скорее мешают, чем помогают, выразить полагающиеся в таких случаях чувства. Впрочем, жанр душевных излияний мне не свойствен, а принятая ныне форма посвящать юбиляру какую-то важную тебе самому тему или работу мне кажется слишком «отстраненной», безличной и равнодушной. Хотя я мог бы предложить в качестве подобного «подарка» мои досужие рассуждения по поводу феномена суверенной демократии или потребности цензуры в рыночном обществе. Но вместо этого попробую осветить ту сторону жизнедеятельности Абдусалама Гусейнова, которая меня с ним конкретно и плотно связывает вот уже двадцать лет (в добавок к тем 10–12 годам, которые знал раньше). Я имею в виду его выступления в Клубе «Свободное слово», созданном в октябре 1988 г. при его деятельном участии.

В списке авторских публикаций Салама Керимовича, как мы его душевно именуем, наряду и помимо теоретических, «академических», работ, есть скромная книжка его журнальных и газетных выступлений – «Язык и совесть» (1996). Когда скончался первый президент России Б.Н. Ельцин, я вспомнил помещенный в ней блестяще написанный очерк «Одним миром мазаны», в котором среди других наших правителей представлен и Борис Николаевич, с присущими ему «гоголевскими» (выразительными) и «распутинскими» (субъектными) чертами. А еще раньше, в 1991 г., мы вместе с Гусейновым «сотворили» книгу-сборник «Освобождение духа», в которой попытались выразить свое отношение к произошедшим в стране – и со страной! – «судьбоносным» переменам.

Я попробую восполнить пробел в представлении заслуг именинника в жанре социально-философской публицистики, напомнив его выступления в Клубе, на мой вкус и взгляд, интересных, по сей день актуальных. Меня давно занимала (и удручала) мысль о жалкой участи и состоянии нашей общественной морали и этической науки в период ценностного разлома и крушения прежней системы, уклада и образа жизни. Прекрасно сознаю, что в периоды революций и контрреволюций всем не до морали, как и то, что крах коммунистического проекта, вплоть до распада сверхдержавы, не мог не сказаться на сфере нравственности и не насторожить трезвомыслящих и ответственных политиков. Помню, с каким энтузиазмом встретил я слова первого президентского Послания Федеральному Собранию (2000) о возрождении моральных ценностей как стратегической задаче и приоритете всей политики государства.

Я исходил из того, что духовный кризис с особой наглядностью и остротой проявил себя именно в сфере морального сознания и поведения, применив в своей оценке возникшей ситуации такой не очень эстетичный образ: впечатление такое, что в стране прорвало центральную канализационную трубу, и всё, что в ней направлялось к стоку, вылилось наружу, и мы все вынуждены в этом барахтаться и жить. Пренебрежение моральными императивами и разгул безнравственности достигли такого уровня, что общественность всерьез заговорила о возможности своего рода морального дефолта. К сожалению, достаточно скоро обнаружилось, что, несмотря на верные декларации и обещания, видимые признаки морального оздоровления общества так и не появились. Напротив, моральный кризис 1990-х годов беспрепятственно перешел границы нового века и стал «родимым пятном» новоявленного российского капитализма. О чем лично я открыто и прямо заявил в аналитическом докладе «О стратегии российского развития», опубликованном под этим названием издательством «Русский путь» (2003).

Будучи человеком консервативным по умонастроению, я высоко ценю вес и авторитет морали в обществе. Не путая мораль с морализаторством, которого в советские времена было предостаточно. Морализировать любила и власть, и послушное ей народонаселение. Это было привычное, назойливое в своей чрезмерности средство поощрения, осуждения и, простите, выпускания «пара», не только на кухне, но и общественных трибунах. Считалось возможным и полезным морально поддержать «хорошие» дела и поступки, и столь же публично, открыто и громко осудить дела и поступки «плохие», т.е. недобрые, антиобщественные. Морализаторство стало неотъемлемой частью и инструментом идеократического мышления и образа жизни(1). На видном месте всех учреждений висел «Моральный кодекс строителя коммунизма», с перечислением хороших гражданских и человеческих качеств, во многом совпадающих с добродетелями-достоинствами Нагорной проповеди. Можно ругать и сколько угодно иронизировать по поводу демагогичности, настырности и безапелляционности моральных внушений и оценок, раздававшихся при коммунистах «сверху» и «снизу», но это факт, что морального суда и осуждения боялись не меньше административного наказания или уголовного преследования; получали выход и восторг восхищения, и энергия негодования, чем наполнена повседневная жизнь людей.

Короче, морализаторство мне не нравилось, я всячески старался его избегать, стремясь использовать «силу наилучшего аргумента» (Хабермас). Но в 1990-х гг. возникла парадоксальная ситуация: мораль увяла и сникла, и даже морализаторство утратило свою былую утверждающую и обличающую силу. Коммунистическая мораль была ниспровергнута, а её место заняла мораль религиозная, и это в стране, где верующие к тому времени охватывали не более 5% населения. Светское общество по существу лишилось институциональной (общественной) моральной опоры и воздействия. Вникните в серьезные общественные и государственные документы, скажем, в тексты президентских Посланий, и вы не обнаружите в них, за редчайшим исключением, моральных оценок и суждений в анализе экономических, политических и культурных процессов, событий, фактов. Не помню, чтобы кто-то из официальных лиц призвал морально оценить, поддержать или осудить какое-то явление, действие поступок. Никто уже давно не взывает к совести, не называет аморальным поведение, преступающее элементарные нормы нравственности и правила приличия. Если в каких-то анклавах и углах еще сохраняется и поддерживается определенный моральный уровень, то это благодаря не угасшим добрым моральным традициям отдельных индивидов и людских сообществ, коллективов.

В этой не простой, пронизанной кричащими противоречиями общественной ситуации огромную роль играет живая теоретическая этическая мысль, ярким представителем которой является наш Юбиляр, несомненно, один из талантливейших моралистов современной России. Говорю об этом с сознанием дела и вполне ответственно, так как внимательно следил за развитием его творчества. Но ограничу себя только его публицистическими выступлениями, прежде всего и главным образом в клубных дискуссиях «Свободного слова» (почти за 20 лет). Выделю ключевые, сквозные темы и проблемы, обсуждавшиеся в Клубе в разные годы, в которых участвовал Салам Керимович.

Отмечу важную особенность его размышлений и суждений: он никогда не упускал из виду этическую сторону, «составляющую», тем и проблем, которые ставились на обсуждение. Будь то проблемы экономические, политические или художественные, связанные и подвластные моральной характеристике и оценке. И что следует отметить особо – подвластные не только повседневной «морали обычаев и предписаний» (Р.Дж. Коллингвуд), но морали абсолютов, верхнего предела человеческого бытия, которое, по убеждению А.А. Гусейнова, представляет духовное пространство сотрудничества и людской солидарности, живое поле образования общечеловеческих ценностей. Но соглашаться на менее высокую просто не стоит.

Начну с темы Перестройки. Мы много раз и под разными углами зрения рассматривали эту тему-проблему за 20 лет существования Клуба. Очень важная дискуссия состоялась в мае 1991 г., за несколько месяцев до августовского путча и последовавших затем событий и катаклизмов. В присутствии одного из «архитекторов перестройки» – А.Н. Яковлева. Вот выступление А.А. Гусейнова, за вычетом некоторых деталей и дополнительных разъяснений. Оно свежо и актуально звучит и сейчас, когда мы находимся совсем в другой ситуации и живем в другом обществе:

«В жизни стран и народов бывают чрезвычайные периоды, чаще всего связанные с завоеваниями или отражениями внешней агрессии, когда решается вопрос о жизни и смерти данной страны и данного народа и когда временно приостанавливаются законы. С общего согласия нарушаются устоявшиеся нормы и связи, прерывается естественный ход событий и все, в том числе отношения собственности, право человека распоряжаться собственной жизнью, семейные устои, словом, все подчиняется единой цели. На какой-то период вся страна как бы становится под ружье, оказывается мобилизованной. Представим себе такой чрезвычайный период…, и тогда получим советское общество в том классическом, эстетически завершенном виде, в каком оно сложилось к середине 1930-х годов.

Точность уподобления советского общества военному лагерю, большой казарме подтверждается тем, что оно, советское общество, смогло выиграть войну, но проиграло мир… 40 лет мирного развития оказались для него невыносимыми. Во внутренней и внешней конфронтации оно только крепло, а, лишившись врагов, обмякло и начало разлагаться. Внутри общества постепенно начали завязываться альтернативные формы социальности.

Перестройка, если брать её реально состоявшееся содержание, разрешила это противоречие: она легализовала то, что давно вызрело и существовало подпольно. Нелегальная идеология трансформировалась в гласность, теневая экономика – в индивидуально-кооперативный сектор, реальная тяга к западным ценностям – в новое политическое мышление, диссидентство – в демократическую оппозицию… Перестройка вместе с тем обнажила, что сложившиеся в недрах советской системы новые формы социальности, словно в вогнутом зеркале отражают её характерные черты. Они как бы «навыворот» отражают особенности самой системы. Нелегальная идеология пронизана изрядной долей цинизма и словоблудия, теневая экономика носит мафиозный характер, тяга к западным ценностям имеет характер внешнего подражания, диссидентство замешано на простом отрицании. И всё это вылилось наружу, раскрыв в значительной степени свою нежизнеспособность. Вышедшие из подполья силы показали, что люди не хотят жить дальше так, как они жили раньше. Но они, к сожалению, не стали завязью новых форм жизни, не открыли путь, идя по которому можно в обозримой перспективе вписаться в ряд экономически процветающих и демократически организованных стран. Вот на этой точке, как мне кажется, сегодня и находится наше общество»(2).

Прошу заметить, что это сказано в мае 1991 г., и полностью подтвердилось до нынешнего момента, когда я воспроизвожу страницы нашей «летописи истории». Подтвердилась вплоть до мелочей, призывая не тугих на ухо и зрение граждан хорошо и ответственно думать, прежде чем пытаться исправлять «ошибки» предков, особенно если речь идет о титанах, каковыми, по справедливому мнению Гусейнова, без сомнения были первые поколения советских людей:

«Живые, которые заняты тем, что исправляют «ошибки» мертвых, сами являются мертвыми. Они просто-напросто – мошенники, которые имитируют изменения, ничего не меняя по существу. История сразу пишется набело»(3).

В контексте перестройки остро встал вопрос о прошлом и нашем к нему отношении. Иначе говоря, о нашей памяти и беспамятстве. Как удачно определил историк Михаил Гефтер – нас поразила эпидемия исторической невменяемости. Что выразилось в каком-то отчаянно-небрежном отношении к прошлому, недавнему и давнему, в котором заключены корни и причины многих наших сегодняшних проблем и бед. Порой создается впечатление, что не было тысячелетней история России, и нам нечего ценить и хранить, кроме храмов и двух десятков знаменитых имён. Но в каком-то смысле вне прошлого немыслимо и невозможно будущее, потому что нужна опора и ресурсы, материальные и человеческие, на которые можно опереться. Мне, например, понятна позиция Бориса Пастернака, которого вряд ли кто заподозрит в «традиционализме» или «фундаментализме», но новаторство в поэзии для него возможно только на базе развития каких-то традиций. Это относится и к политике, социальному творчеству. Человек или народ без памяти – это манкурты, использую метафору другого выдающегося художника, Чингиза Айтматова. На клубном заседании в том же 1991 г. (только в марте) тему памяти народа в полемическом ключе поставил и раскрыл Салам Гусейнов:

«Здесь прозвучала мысль, что народ без памяти – не народ. Конечно, это аксиома. Но наша проблема не в том, что в 30–40 гг. у нас не было памяти, что мы не связаны со своей историей. Была и память, и связь с историей…Чтили историю, и еще как! Только видели в ней прежде всего историю Разина, Пугачева, Болотникова, декабристов. А в настоящее время видим нечто другое – дворян с их чувством чести, государственных деятелей, реформаторов, религиозное благочестие и тому подобное. Раньше был Чернышевский, теперь Бердяев, раньше был Иван Сусанин, теперь Сергий Радонежский. В обоих случаях говорим, в общем-то не столько о прошлом, сколько о себе. Зеркало одно, но смотрятся в него разные люди. Не в том проблема, что раньше – в советский период – народ игнорировал прошлое, жил без памяти, а теперь эта память к нему возвращается. Отличие в другом. Сейчас некоторые понимают будущее как возвращение назад. Раньше прошлое, даже в своем величии, оставалось прошлым. Теперь оно изображается как будущее. У Говорухина это сформулировано почти афористически: “Будущее России – в её прошлом”. Что невозможно по определению. Нельзя родиться обратно! […]»(4).

Проблема есть, но она обусловлена не прошлым, а нынешней ситуацией, то есть настоящим России, которое, по мнению Гусейнова, лишило страну и единого народа и единого публичного пространства. Есть какие-то толпы частных лиц, сбитых в группы и преследующих свои частные цели. Распалось и общество, и народ. Где-то отключили электричество, люди в масках захватили завод. Фальсифицированные выборы. Всеобщая коррупция. Газеты, заполненные рекламой гадалок. Улицы, по которым разгуливают бритоголовые, охотясь за кавказцами и азиатами… Милиция, которой боятся едва ли не больше, чем бандитов. Вот в какой ситуации мы находимся. Естественно, возникает вопрос: как нам собираться вместе? Можем ли мы в этой ситуации трансформироваться в некую духовную общность, вновь воссоединиться и быть вместе? Вопрос одновременно политический и идеологический. Как выяснилось, объединяющая сила рынка, денег, частных интересов очень слабая. Во всяком случае, для России она недостаточна, и ничего решить не может. Вот почему нужна идеология, желательно новая, равнозначная по влиянию и силе западной. Эту мысль Александра Зиновьева горячо поддержал Гусейнов, не полагаясь только на прошлое.

В самый разгар ельцинского правления А.А. Гусейнов дает более чем красноречивую оценку морального состояния постсоветской России: «Общественная атмосфера современной России характеризуется высокой степенью моральной демагогии. Можно указать, по крайней мере, на три момента. Во-первых, общественные цели формулируются в нарочито неопределенной, акцентированно возвышенной, заведомо непроверяемой форме («Возрождение», «Духовное обновление», «Возвращение в цивилизацию», «Евразийский выбор», «Национальная идея» и т.д.). Во-вторых, общественная полемика часто доводится до этического противостояния, исключающего возможность обратного движения в сторону сотрудничества; когда противоборствующие стороны маркируют друг друга словами «коммуно-фашисты», «дерьмократы», «реакционные силы», «предатели», «агенты ЦРУ», «подонки», «мерзавцы» и т.п., то это как раз означает, что они изготовились к бою. В-третьих, нравственное осуждение переходит в антропологическую критику, в результате чего оказывается, что противники – не просто плохие люди, они – носители дьявольского начала, о чем в одном случае “свидетельствует” родимое пятно на голове, в другом случае – рыжий цвет волос, в третьем – еще что-либо подобное»(5).

Что же касается советского прошлого, то обращение к нему и с ним должно быть достаточно осторожным, разборчивым и бережным, чтобы, как минимум, не попасть впросак и не опростоволосится. Я имею в виду более чем спорный тезис Станислава Говорухина: вот он увлекся «Россией, которую мы потеряли», а ведь далеко не все в ней было плохо. И на одном из заседаний мы в этом убедились, как раз с помощью и участием Гусейнова. Клуб обсуждал довольно каверзную проблему «Художник и власть», с приглашением Владимира Васильева и Василия Ланового. Наши гости охотно делились с нами своими наблюдениями и соображениями. И в какой-то момент Салам Керимович обратился персонально к Васильеву с таким вопросом: «Вы хорошо знаете историю Большого театра. Если взять и рассмотреть его судьбу, сугубо творческую, его творческие успехи и неудачи, и попробовать разнести по периодам власти. Скажем, берем период советской власти, который, по-видимому, тоже можно расчленять. Вот если взять по крайней мере три крупных периода, то как выглядит история Большого театра с точки зрения его творческой судьбы? Чисто фактически…». На что Владимир Васильевич ответил: «Для меня совершенно ясно, что золотой период Большого театра – это советский период…»(6).

Ведь что получается, как говорится, на самом деле. Обличая коммунистов, во многом по делу и справедливо, власть и обслуживающая её элита под знаком свободы и демократии развалили страну, а теперь пытаются соорудить на развалинах «новый мир», «новое общество», уже не обещая того, что «кто был никем, тот станет всем».

Нравственность и рынок. В период реставрации капитализма, проводившейся под знаком и флагом «политики реформ», провозглашенной Ельциным и Гайдаром, понятия и доводы морально-этического характера были не в чести, нравственными соображениями и мотивами никто не пользовался и не утруждал себя. Всё объяснялось и оправдывалось одним понятием и аргументом – свободы. Ситуация возникла достаточно любопытная и явно непривычная. Вдруг, все увидели и услышали, что, оказывается, спекуляция это не спекуляция, а вид посреднической или предпринимательской деятельности. И то, что прежде именовалось и считалось коррупцией, взяткой, вымогательством, теперь следует признать и называть «соглашением сторон», «дополнительной оплатой за услуги», «благодарностью», и т.п. Вышли из моды понятия скромности, честности, порядочности, вытесненные на обочину соображениями выгоды и конкуренции, и героями стали проходимцы и проныры, льстецы и лицемеры. Уже без тени юмора, всерьез говорили – спрашивали: «Если ты такой умный, то почему ты такой бедный?».

Все эти явления вошли в повседневный быт, свободно и открыто самоутверждались, кого-то очень раздражали, но оценки общественной морали не получали. В тени оставался их глубинный подтекст и возможные последствия. На первых порах никто даже не заикался о человеческой цене проводимых реформ, ограничиваясь чисто политическими и экономическими соображениями. Короче, было над чем задуматься и о чем поразмышлять, обратившись к одной из древнейших спутниц человечества – морали, общественной и личной. И мы с Гусейновым решили устроить серьезный разговор на Клубе. Что и произошло 24 марта 1992 г., когда мы поставили на обсуждение тему-вопрос «Нравственность и наш путь к свободному рынку». В разговоре приняли участие многие известные люди: ученые – доктора наук Т. Алексеева, Р. Апресян, А. Городецкий, А. Зотов, Л. Сараскина, деятели культуры – С. Говорухин, А. Салуцкий и другие. Вот на этом заседании Салам Гусейнов предложил свой подход к теме и собственную логику рассуждений:

«Как сопряжены между собой понятия морали и рынка? Мораль есть синоним человеколюбия, она учит самоотверженности. Рынок является школой самолюбия, здесь царит жесткая конкурентная борьба, в которой успех одних оплачивается поражением других. Получается: связь морали с рынком точнее передает не соединительный союз И, а разделительный Или. Если останавливаться на мотивах поведения, то так оно и есть. Небо ближе к земле, чем рыночная конкуренция к милосердию. Адам Смит говорил, что богатства народов зависят не от доброй воли мясников и булочников, а от их эгоизма, их естественного желания руководствоваться собственной выгодой.

Законы рыночной конкуренции оказываются дерзким вызовом человеческой морали. Но это не может быть приговором рынку. Экономика может быстро и органично развиваться только в рыночной форме. Без рыночной экономики невозможно обеспечить благосостояние или хотя бы даже просто прокормить все возрастающее население земли. Кроме того, рыночный механизм – самый демократический способ распределения благ в условиях их дефицита; через рынок все население вовлекается в принятие экономических решений. Подобно тому, как граждане голосованием отдают власть тем или иным партиям, так потребители отдают предпочтение тем или иным товарам. Они тоже как бы голосуют, только в отличие от политических выборов голосуют не раз в несколько лет, а ежедневно.

Если буквально следовать заветам Евангелия, то современная цивилизация рухнет. Рыночная экономика очевидным образом подтверждает справедливость этого суждения. Разве такие нормальные и необходимые рыночные действия как остановка предприятия, банкротство, безработица не оскорбляют нравственное чувство сострадания? И, с другой стороны, если руководствоваться непосредственным чувством сострадания, то разве это не подорвет всю экономику?»(7).

Разделяя такое понимание и оценку взаимоотношений рынка и морали, добавлю от себя, что рынок это одновременно обмен и обман. И далеко не всегда соотношение этих двух процедур носит вполне цивилизованный характер. Имеется в виду не только культура спроса и предложения, потребностей и способа их удовлетворения, когда рынок подчиняется и соблюдает законы действующего права и нормы общественной морали. Рынок – это живое противоречие, в котором его субъекты – производители, посредники и потребители – становятся творцами и жертвами конкурентной борьбы. Что бы ни говорили о всемогуществе рыночных отношений, их «богом» и «дьяволом» является стремление и жажда получения выгоды, прибыли, во имя которой запросто преступают право и плюют на мораль. Макс Вебер считал, что капиталистический рынок способен и готов преодолеть дух наживы, но в реальной практике функционирования рынка всё выглядит иначе, сложнее. Приведу самый свежий пример: в течение 2006-2007 гг. российские СМИ многократно сообщали о том, что более половины (!) поступающих в продажу и продаваемых лекарств являются фальшивыми (значит, как минимум, обманными, а многие – вредными и гибельными для здоровья), и никакой государственной и общественной реакции не последовало. Нечто подобное, и тоже в массовом масштабе, происходит с алкогольной продукцией, лежалыми, просроченными, импортными продуктами продовольствия.

Выходит, сам реальный рынок как сфера социальных отношений отнюдь не беспорочен, нуждается во внимательном пригляде со стороны государства и гражданского общества. Наверное, не случайно издавна «менял» изгоняли из храмов, в народном сознании и лексике с иронией и сарказмом говорили о «частной лавочке», презирали «спекулянтов», и т.д. Об этом вспомнили и в ходе нашей клубной дискуссии. И вот как интерпретировал феномен рыночной экономики, с учетом и в контексте его моральной составляющей Салам Гусейнов. В кратком изложении его «защита» рынка выглядела следующим образом:

«В процессе становления российского рынка сталкиваются две противоположные тенденции – морализирующее отрицание и моральная апология рынка. Нам не удалось создать “нового человека”, постигла неудача и в формировании облика “нового бизнесмена”. Проблема наша не в том, что мы страдаем от недостатка морали, как говорят одни, или от её избытка, как могли бы сказать другие. Проблема в том, что мы держимся за традиционный образ морали, а наши общественные оценки людей и событий сугубо моралистичны. К тому же мы упрямо игнорируем простые истины, которые надо бы усвоить, принимаясь создавать рыночную экономику. А именно: что рынок это средство, а не цель, и его характер и эффективность зависят от того, в какую систему ценностей и социальных отношений он вписан; что возможны любые модели отношений между мотивами, которые агенты рыночных отношений преследуют своей деятельностью, и нормами, правилами, которые на рынке установлены и действуют. В России пока не получился регулируемый рынок, когда конкуренция осуществляется в заранее заданных рамках, по заранее оговоренным правилам с заранее обозначенными арбитрами и санкциями за их нарушения…Основная особенность и основной порок складывающихся у нас рыночных отношений состоит в том, что это игра без правил. Будь то юридические законы, этические каноны или санитарные нормы. Достаточно задаться таким простым вопросом: каковы источники богатства наших миллиардеров? Они стали богатыми людьми в то самое время, когда в экономике царит хаос, производство, жизненный уровень падают, растет нищета. Интересно задуматься, по каким же правилам играли эти люди, что смогли скопить состояние в этих условиях. Говорят, в блокадном Ленинграде были негодяи, которые в обмен на хлебные крохи собирали дорогие коллекции. Согласитесь, наши новоявленные богачи напоминают таких же негодяев. Различие между нашим диким рынком и рынком цивилизованным такое же, как различие между уличной дракой и боксом, где есть правила, рефери, огороженная арена, другие ограничения. У нас не бокс, а уличная драка»(8).

Прошу заметить и отметить, что сказанное в марте 1992 г., в самом начале нашего пути к рыночному хозяйству, полностью, без каких-либо существенных поправок и уточнений, вполне пригодных и справедливых для характеристики целого 15-летия. Достойно самого пристального внимания и завершающее размышление-суждение А.А. Гусейнова, касающееся непосредственно российского рынка. Фиксируется, опять-таки, живое противоречие: мы исходим из признания нравственности в качестве высшей санкции наших действий в рыночном строительстве, и приходим к отрицательному выводу, не усматривая в нашей культуре необходимых религиозно-нравственных предпосылок для появления в России цивилизованного рынка. Если это так, то не следует спешить с обустройством рыночной экономики, а надо бы принять совсем иное решение – изменить религиозно-нравственное ядро самой культуры. «Вместо того, чтобы выводить рынок из морали, мы выводим мораль из рынка. Мы саму рыночную экономику рассматриваем в качестве критерия нравственной и высшей санкции общественного поведения». Вот с этим поворотом нашего общественного сознания Гусейнов решительно не согласен, в чем сходятся с давних пор наши личные с ним научные и гражданские позиции.

Несмотря на обилие публикаций и дискуссий, посвященных теме-проблеме капитализации России, наша общественная мысль (прежде всего, социология и политология) упрямо и всячески уходит от обсуждения наиболее сложных и тонких вопросов постсоветского времени. В частности, поставленного Гусейновым в конце этой клубной дискуссии вопроса о том, что якобы «наш народ не дорос до частной собственности, свободного рынка и т.д., до капитализма… Отсюда – вывод: капитализм любой ценой, рынок любой ценой. По мнению Гусейнова, рассуждение строится так, как если бы капитализм и рынок содержали в себе критерии своей ценности. Но, замечает он, «лично я не разделяю такого убеждения. Я считаю его пред-убеждением. Я даже не считаю капитализм лучшим из всего худшего, что придумало человечество». И предложил поразмыслить над следующим его наблюдением и предположением:

«В ответ тем, кто говорит, что наш народ слишком плох для капитализма, я бы мог возразить и, думаю, с не меньшим основанием, что, наоборот, он слишком хорош для капитализма. Все удивляются, скажем, ожесточенности, нервозности, глухой настороженности людей. А я мог бы удивиться взаимовыручке, сдержанности, если хотите, какой-то внутренней дисциплине, без которой мы не смогли бы выжить в джунглях сегодняшнего общественного существования…Я сегодня много ругал морализирование. Из этого вовсе не вытекает, что мы должны отказываться от морали как самоценности и высшего критерия оценки общественных явлений»(9).

В заключительном слове я сказал, что рынок без прикрас и самообмана вещь жесткая и жестокая, что, кстати, западные идеологи, в отличие от нас, фиксируют не стесняясь. Так что и нам незачем превращать его в идеологему нового «светлого будущего». Он выглядит у нас неприглядно сейчас, в период своего становления, но и тогда, когда, надеемся, приобретет вполне цивилизованный облик и формы, от своих односторонностей и изъянов не освободится. Между коммерцией и моралью, между рынком и культурой никогда безоблачных отношений не будет. Напротив, они всегда будут впадать в разного рода коллизии, конфликтовать, и понадобятся мощные противовесы в виде целой системы ценностей, мудрой государственной политики, религиозно-церковного «вмешательства» в мирские дела, чтобы стремление к выгоде и пользе не убило в человеке стремление к истине и добру. Однако, вскоре мои надежды на лучшее будущее нашего рыночного обустройства начали улетучиваться, по мере того, как отчетливо стали прорисовываться контуры рыночного общества, заслонившего собой идею обещанного ранее демократического и социального государства. Но это уже особая тема, хотя в дискуссии 92-года она уже наметилась…

Продолжением разговора об отношениях рынка и культуры можно считать дискуссию на тему Телевидение и общественная мораль», которая изначально была задумана как диалог между Владимиром Познером и Саламом Гусейновым, которых я пригласил в качестве ведущих. Она состоялась в марте 1997 г., через шесть лет после первого разговора на эту тему. Ситуация довольно резко изменилась. Шесть лет назад многие видели прогресс в создании «частных» каналов, рассчитывая на то, что они будут более демократичными и давать объективную картину жизни страны и общества. Но хотелось понять, почему частное НТВ, общественное ОРТ и государственное РТВ так похожи, до неразличимости в своей сути, друг на друга? Чем объяснить несвободу нынешнего вырвавшегося на свободу телевидения? И кому на телевидении принадлежит реальная власть, о чем шла речь несколько лет назад?

Но основной вопрос, который нас интересовал – это нравственная функция и ответственность телевидения за состояние общественной морали. Может ли телевидение остановить массированное проникновение и внедрение морали вседозволенности и нравственной порчи на телеэкран? Какие ценности, кроме ценности денег, свободы купли-продажи и демонстрации всяческих отклонений от цивилизованных и культурных форм и норм человеческого общежития, оно ежедневно и ежечасно воспроизводит и культивирует? Существует ли внутри самого телевидения какой-либо механизм самоограничения, «самоцензуры», или торжествует принцип «всё позволено»?

Познер был откровенен и прям в своих «ответах» на вышезаданные вопросы. Он говорил: «…За что боролись, на то и напоролись. Хотели, чтобы телевидение было свободное, независимое от государства, Но при этом, очевидно, упустили из виду, что свободное и ни от кого не зависящее телевидение нигде в мире не существует, да и существовать не может…Так вот, у коммерческого телевидения есть одна первейшая задача – зарабатывать деньги. Это, возможно, звучит грубо, но это так…И потому вести разговоры о нравственной функции телевидения бессмысленно. Странно даже ставить этот вопрос»(10).

Развернутый ответ на декларации и суждения Познера дал Гусейнов, как мне представляется, очень убедительный (хотя Познера и его единомышленников он, конечно, не разубедил). Но и сейчас, когда я рассказываю об этом (много лет спустя), мне лично неизвестен более толковый, вразумительный и убедительный ответ. В сокращении, в лексике и стиле Абдусалама Гусейнова он выглядит так:

«Мои претензии в сегодняшней дискуссии не идут дальше того, чтобы заявить свое мнение в качестве голоса из хора…Существует некое общее, интегрированное, отношение к телевидению в целом. Оно и должно стать темой разговора. Тут надо различать аспекты. Первое: телевидение и власть. Говорят, это власть “четвертая”, а то и “первая”. Оно, действительно, фактор политики, может делать президентов и влиять на общие дела в стране… Я задаю вопрос: как возможно, чтобы публичная власть была частной собственностью, делом коммерции? Можете ли вы себе представить, что частным делом является парламент, суд или исполнительная власть? …Когда-то Платон считал, что государством должны управлять философы-мудрецы, сортировать музыку, мифы, предназначенные для народа. Его посчитали идеологом тоталитарной закваски. Но никакому Платону не могло придти в голову, чтобы умами управляли те, у кого много денег.

Другой аспект этого же вопроса. Публичная власть учреждается гражданами, и всегда имеется определенный канал, через который граждане влияют на нее. Они избирают парламент, президента, и выборы в данном случае есть форма контроля. Судебная власть тоже имеет свои каналы обратной связи: суд присяжных, публичные слушания, институт адвокатов. Возникает вопрос: а где же такого рода каналы влияния на телевидение, если мы его признаем общественной властью?

Телевидение и общество. Телевидение сильно властью общественного мнения…У меня складывается впечатление, что наше телевидение сейчас, говоря от имени общества, подменяет его. Скажем, целенаправленная дискредитация парламента как демократического института – величайший тоталитарный грех нашего телевидения. И, наконец, такой вопрос. Мне кажется, телевидение как средство коммуникации, даже независимо от его уровня, содержит в себе элемент насилия. Оно – очень опасное, репрессивно-давящее средство массовой коммуникации, манипулирования сознанием. Телевидение напоминает непрошенного бесцеремонного гостя, которого ты не можешь выгнать, потому что ты связан с ним. Не знаю в силу каких законов – физиологии, психологии, коммуникации или каких-то иных, но у людей есть привычка “включать” телевизор. И они его включают, с ним общаются…Я не касался вопросов насилия, секса и т.п., которые сразу приходят в голову, когда речь идет о нравственной направленности телевидения. Они, конечно, важны. Но намного важнее (именно с точки зрения общественной морали!) правильно осмыслить место и назначение телевидения как общественного института».

В конце дискуссии, выслушав разные мнения и предложения участников, Гусейнов подтвердит основательность своей позиции и подхода следующей заключительной репликой:

«Здесь много говорили о том, что телевидение это информационное оружие, что оно вмонтировано в кланово-корпоративные структуры, что это – вид коммерции, что это – частный бизнес и т.д. Да, эмпирически это так. Но ведь человек потому и есть человек, что он признает факты как факты только тогда, когда он может понять и объяснить их разумно, когда он может понять их нравственную оправданность, найти им место в системе гуманистических ценностей. А пока что, извините меня, я этого сделать не могу. Хоть убейте меня, но то, что телевидение может быть видом коммерции, может быть, частной собственностью, я не могу понять и принять как разумный, нравственно оправданный факт»(11).

Прошло более десяти лет, как это было сказано, и время лишь подтвердило основательность и неопровержимость высказанных выше суждений и вывода.

В заключительной части статьи хочу поделиться еще одним личным впечатлением по поводу редкого таланта юбиляра соединять личное с общественным, выступая здесь не только живым свидетелем, но в известной мере и зачинщиком события. В конце 90-х, работая по совместительству в Фонде Горбачева, я задумал провести коллективное обсуждение набравшей к тому времени большую популярность проблемы глобализации в контексте морального состояния и будущего мировой цивилизации. Естественно, обратился за советом и помощью к главному эксперту по проблемам этики и нравственности – к Саламу Керимовичу Гусейнову. Поделился с ним своими соображениями, которые кратко сводились к следующим посылкам и тезисам.

В рамках активно обсуждавшихся тогда проблем глобализации сама собой возникла идея создания или, скажем осторожнее, возможного появления глобального Этоса. Об этом, правда, больше говорили и беспокоились экологи, вообще не мыслившие себе выживание Природы без «вселенской» моральной трансформации человеческого сообщества. К ним присоединились и гуманитарии, считающие вопрос об этосе неотъемлнмой частью проблемы создания, как писали тогда, «единой, общепланетарной, глобальной нравственности». Мысль о формировании нового синтеза ценностей – а его основу составляют именно моральные абсолюты, этические представления о ценности жизни вообще и коэволюции природы и социума, гуманном и справедливом мироустройстве в частности – постепенно проникает в сознание политиков, философов, историков, культурологов. Так она воспринимается теми, кто видит в глобальных вызовах и проблемах современности проявления охватившего весь мир парадигмального кризиса, то есть кризиса саммих оснований человеческого бытия.

Но подобное восприятие темы и проблемы далеко не всеми разделяется и поддерживается. По-разному понимают и сам феномен глобализации, и возможность появления глобального этоса, а также интегральной («пан-») культуры. В западных странах термин «глобализация» считают пустышкой, в не-западных – «ловушкой», посредством которой богатые и благополучные хотят навязать свою волю, уклад и образ жизни всему остальному миру. Есть и сторонники более оптимистичного взгляда на будущее цивилизации, связывая его как раз с тенденцией и устремлением к глобализации. С их точки зрения глобализация открывает наиболее благоприятные перспективы для выживания и развития человеческого сообщества. В рамках осторожного оптимизма поддерживают эту версию и те аналитики и идеологи, кто видит в ней своего рода «консервативную утопию», позволяющую умерить силу и превозмочь страх перед «концом истории» отнюдь не фукуямовского толкования.

Безусловно, идею создания единого этоса можно отнести к области «позитивных иллюзий», утопических проектов, без которых, как показывает человеческая практика, обойтись нельзя. Тем более, заметил Ламартин, сами утопии часто не что иное, как преждевременные истины. А у данной утопии есть своя предыистория – моральные абсолюты Ветхого и Нового Завета, наставления Корана и заповеди Нагорной проповеди, идея «великого единения» китайцев и «всемирной отзывчивости» русских. Если глобализация предполагает «планетизацию человека», как определил это явление Тейяр де Шарден, то она возможна лишь на базе этической универсализации и моральной консолидации человечества, как результат победы энергии собирания и синтеза нравственных начал и ценностей над энергией их распада и разрушения, доминирующей сейчас во всемирном масштабе.

В своем докладе «Глобальный этос как проблема» А.А. Гусейнов, определив исходные понятия – «глобальный мир» и «этос», дал свое видение обсуждаемой проблемы. Выделив две разнонаправленные тенденции общественного развития мира. Первая – тенденция интенсивно нарастающего единства мира, что отчетливо видно в материальной, технологической и политической сферах. Вторая – тенденцию культурной изоляции и даже противостояния, выдвигающая на первый план национальную и религиозную самобытность. Универсализация жизни в её объективных цивилизационных проявлениях странным образом сопровождается девальвацией идей универсализма. Проблема состоит в дилемме: могут ли эти два разнонаправленных процесса долго сосуществовать, и может ли такая разорванность сфер материальной и духовной жизни конституироваться в качестве нормального состояния?

Формулируя проблему, докладчик обращается к российским реалиям и опыту решения данной дилеммы. С акцентом и упором на приоритет самобытного начала и особенностей российской культуры, многонациональной и полиэтничной по своему составу и разнообразию. Он не согласен с теми, кто рассматривает существующие национальные и религиозные формы культур в качестве абсолютных пределов, принципиально исключающих возможность становления глобального этоса. Такое толкование означало бы конец культуры, поддакивающее более чем сомнительному тезису о «конце истории»:

«Наиболее верным и перспективным представляется ответ, который в настоящее время доминирует в общественном сознании (научном, прежде всего) – что возможен диалог культур, взаимоуважительное отношение разных культур друг к другу. Предполагается, что мир будет в культурном отношении разнородным, разноцветным, а в своих цивилизационных проявлениях – экономических, политических, административных, информационно-технологических и т.д. – он будет единым. При этом сам диалог культур мыслится возможным и реальным постольку, поскольку разные культуры и религии имеют некую единую нравственную, смысложизненную основу. Или, как говорил Лев Толстой, они едины в своих внутренних принципах и различны в своих внешних формах. Разумеется, универсальные моральные принципы при этом воплощены и представлены в плоти более частных норм, схем деятельности, поведенческих образцов, механизмов самодисциплины и т.д. И чтобы в полной мере понять и ощутить напряженность диалога культур, надо различать и постоянно иметь в виду два уровня идентичности человека – социокультурную и духовную.

Под социокультурной идентичностью понимается самоопределение человека в социальном пространстве, в котором он идентифицирует себя во множестве качеств и признаков – национальной, социальной, профессиональной, семейной, возрастной и т.д. Социокультурная идентичность в большинстве своих признаков и свойств задана и всегда партикулярна. Что же касается духовной идентичности, то она связана с обособлением индивида в качестве личности и индивидуальности. Это уже самоопределение человека во времени и в истории. Духовная идентичность всегда универсальна. В её рамках индивид вырабатывает такой взгляд и формирует такую картину человека и мира, в которую могли бы уместиться все люди. Духовная идентичность в принципе всечеловечна, но при этом является делом свободного выбора. Опять-таки, суть дела не в различиях двух идентичностей, а в том, как они связаны, корреспондируются друг с другом. Сложность заключается в том, что нравственно-духовный универсализм существует и бытует не сам по себе, он заключен и проявляется внутри какой-то конкретной социокультурной оболочки. И в этом смысле он всегда партикулярен, историчен и конкретен. Это надо знать и всегда учитывать в диалоге культур и цивилизаций»(12).

Становление глобального этоса – процесс реальный и перспективный, но весьма длительный, сложный и трудно прогнозируемый по своим возможным качественным стадиям. Но это не основание его с порога отметать, напротив, тут важно занять определенную позицию и подтвердить готовность поддержать её действиями и поступками. Что особенно важно в условиях, когда известные силы пытаются выдать за универсальные собственные ценности и традиции, пытаются навязать их силой оружия, а не примера и терпимости. Этот вывод-призыв Абдусалама Гусейнова нашел в аудитории живой отклик, в чем можно убедиться, прочитав книгу целиком.

Поясню, почему эпиграфом я избрал слова Пушкина, очень простые, незатейливые по смыслу, и, наверное, кому-то покажется, «глуповатые, прости господи!» (тоже пушкинские, сказанные по другому поводу). Справедливый совет «не упрощай!» стоило бы дополнить не менее важным – «не усложняй!» Потому что очень многие интересующие и задевающие нас события и проблемы, как ни странно, порождены обыкновенной глупостью и бессовестностью. Я часто пользуюсь энциклопедическим словарем «Этика», кстати, созданным юбиляром вместе с Р.Г. Апресяном, и даже являюсь одним из его авторов. Но именно пушкинские слова подсказали мне обратиться к «Толковому словарю» Вл. Даля, чтобы посмотреть, как в нем толкуются слова-понятия «нрав, нравственность». И то, что я там прочитал-вычитал, мне пришлось по душе и нраву.

А там сказано, что именно ум и нрав вместе образуют и характеризуют человеческий дух отдельной личности или всего сообщества, народа, нации. От того, находятся ли оба начала в согласии или раздоре, зависят их духовная стойкость и душевное здоровье. Что несогласие и раздор между ними, в равной мере – глупы они или умны, наносит непоправимый ущерб даже самому хорошему делу или замыслу. Потому что союз добра с истиной – основа нормального человеческого самочувствия и общежития, когда главенствуют и торжествуют законы правды и законы совести, а зло в союзе с ложью оказываются почвой всех «дьявольских» искушений, соблазнов и пороков. Тут высказана простая и здравая мысль о том, что нравственный уклад жизни важнее уклада вещественного, предметного, материального, и рано или поздно беды не избежишь, если тот становится вожделенной целью всех усилий и действий человека. Представляю, как поморщится иной читатель, ставший пленником ценностных предпочтений и увлечений приверженцев возводимого у нас сейчас «рыночного общества». Но мы-то знаем, что помимо ума человеческого, известно, на что направленного и чем измеряемого, есть еще и «ум животного – хитрость» (Гегель), которому совесть вообще не нужна. Человек, действительно, умный и сохраняющий в любых обстоятельствах чувство личного достоинства, не будет колебаться, отвечая на простой вопрос: какой суд для него суровее и выше – гражданский, по людским законам, или суд нравственный, суд совести или Бога (у верующих)?..

Всё, что было сказано в статье, можно было бы упрекнуть в морализаторстве или морализме, но эти слова-термины ничего предосудительного в себе не содержат, если… Если нравственный суд и оценка событий и фактов находятся в гармоническом единстве с умом и собственной совестью моралиста, как в данном случае.