Р.Г.Апресян

Абдусалам Гусейнов. Очерк творчества

// Философия и этика. Сборник научных трудов к 70-летию академика РАН А.А.Гусейнова

Абдусалам Абдулкеримович Гусейнов по праву считается лидером современной отечественной этики. Еще в начале 1970-х гг. его работы получили признание, и он прочно вошел в группу ведущих этиков страны, задававших тон в изучении философии морали и истории этики. На протяжении нескольких десятилетий за ним оправданно сохраняется этот статус – благодаря его развивающимся идеям и концепциям, представленным в многочисленных публикациях, благодаря его масштабным и всегда оригинальным проектным начинаниям – исследовательским, издательским, научно-организационным. Энергия его мысли заразительна. Его слово убедительно. Внешне он всегда сдержан и спокоен, но внутренне динамичен и неутомим. Возможно, его биография не поражает разнообразием, но во всех своих проявлениях он всегда оставляет впечатление человека на своем месте – компетентного, критичного, двигающего вперед вверенное ему, собственным ли его выбором или стечением обстоятельств, дело.

А.А. Гусейнов не стоял у истоков новой, начавшейся в 1950-е гг. советской этики. Его первая научная статья вышла в свет в 1964 г. К этому времени этика как область исследований и университетская дисциплина уже сложилась в каких-то своих первичных, тематически и предметно определенных формах. Будучи студентом, А.А. Гусейнов прослушал в Московском государственном университете им. М.В. Ломоносова небольшой курс этики. В аспирантуру он поступил по только что введенной новой специальности «Этика». Однако уже в той первой своей статье, посвященной происхождению нравственности и в кратком виде отражавшей одну из глав его кандидатской диссертации, А.А. Гусейнов предложил очевидно новаторский, можно сказать, вызывающе новаторский подход к устоявшейся проблеме. Наверное, начинающий автор не думал специально о возможных неординарных следствиях из своего подхода к проблеме происхождения морали, однако логика его анализа истоков нравственности вела к выводам, которые явно выходили за рамки существовавшего методологического канона. Исследованием института кровной мести и объективных условий его трансформации в талион А.А. Гусейнов предложил иную точку отсчета в понимании становления нравственности. Несколько лет спустя он публикует статью, посвященную золотому правилу, и тем самым буквально открывает этот нравственный феномен и эту этико-философскую проблему для нашей философии, а чуть позже и для широкого читателя. Его научно-популярная книга «Золотое правило нравственности» выходила в 1979–1988 гг. тремя изданиями массовыми тиражами.

В последние годы академик Гусейнов вернулся к этой проблеме и продолжил анализ золотого правила, но уже в контексте своего нового видения морали, вновь меняющем понимание природы и способов выражения моральной императивности, статуса морального субъекта и функции морали в культуре. Золотое правило переосмысливается в контексте предложенной им новационной концепции негативной этики. Однако сама эта концепция была бы невозможна без того давнего открытия феномена золотого правила и разностороннего осмысления действительной роли золотого правила в морали.

В начале 1970-х гг. необходимость разработки курса лекций по истории этики на кафедре этики философского факультета МГУ им. М.В. Ломоносова приводит А.А. Гусейнова к углубленному изучению античной этики, особенно этического учения Аристотеля. Общепризнано, что в нашей литературе А.А. Гусейнову принадлежит почти исключительная заслуга историко-философской разработки этики Аристотеля. Благодаря ему традиция этического аристотелизма оказалась внедренной в советскую, а затем российскую этику. Надо сказать, именно он не так давно инициировал двуязычное издание не переводившейся прежде «Евдемовой этики»(2). А.А. Гусейнов вообще вывел на новый уровень историко-этические исследования как своими собственными работами, посвященными Аристотелю и стоикам, Спинозе и Канту, Шопенгауэру и Ницше, Толстому и Швейцеру, так и инициацией ряда историко-философских проектов, к которым были привлечены первоклассные специалисты, формально не идентифицируемые в качестве этиков. В связи с этим нельзя не упомянуть новаторское для своего времени издание книги очерков «Великие моралисты»(1), в которой представлены этические учения учителей человечества.

Эта книга совершенно созвучна предмету другого исследовательского интереса А.А. Гусейнова. В конце 1980-х гг. А.А. Гусейнов ввел в позднесоветский философско-публицистический контекст идею ненасилия и с тех пор, на протяжении многих лет, ведет последовательную разработку этики ненасилия. Тогда же он инициировал создание общественного научно-просветительского центра «Этика ненасилия», который за 10 лет осуществил ряд исследовательских, издательских и образовательных проектов, содействовавших разработке связанной с ненасилием проблематики и ее философской «легитимации».

Для Гусейнова характерны постоянные усилия по расширению дисциплинарно-предметных рамок этики, выходу этики на широкую философскую «арену», открытию этики для специалистов других областей философии и гуманитарного знания вообще. С началом новых времен он предложил концепцию нового учебника по этике(3), общий тираж которого к настоящему времени перевалил за 70 тыс. экземпляров. Ему принадлежит идея и теоретический замысел энциклопедического словаря «Этика». В конце 1980-х гг. именно с идеей расширения дисциплинарных рамок этики он основал ежегодник «Этическая мысль», который вышел в трех выпусках. Через 10 лет этот ежегодник был им возобновлен, но в новом качестве – узкоспециального издания, имеющего целью представить результаты последних исследований и разработок в области этики(4). А.А. Гусейнову принадлежала и идея создания «Новой философской энциклопедии»(5), удостоенной Государственной премии Российской Федерации.

В 2006 г. академик А.А. Гусейнов становится директором Института философии РАН.

I

Упоминавшаяся выше первая статья А.А. Гусейнова «Проблема происхождения нравственности (на материале развития института кровной мести)»(6) представляет двоякий интерес. С одной стороны, как публикация по проблеме, обозначенной в заголовке, а с другой – как работа, в которой неявно предлагается альтернативный подход к исследованию морали.

Тогда в этом вопросе преобладала точка зрения, согласно которой мораль формируется в ходе развития первичных форм трудовой деятельности в ответ на порождаемые этой деятельностью потребности; мораль ассоциировалась с сознанием вообще, и ее проявления усматривались в древнейших осознанных действиях первобытного человека в отличие от инстинктивных действий предчеловека. Неудовлетворительность такого подхода к происхождению морали А.А. Гусейнов совершенно оправданно видел в том, что в нем игнорировалось качественное своеобразие морали и соответственно процессов ее возникновения. Не отрицая, но и никак не разъясняя тезиса о том, что в основе происхождения морали лежит труд, он вместе с тем указывал, что труд был условием возникновения человеческого общества вообще и должен считаться основой не только морали, но и других форм общественного сознания.

Наряду с точкой зрения об изначальности морали даже для ранних форм человеческих сообществ в литературе того времени рассматривалась и другая, в соответствии с которой мораль возникает на относительно позднем этапе становления человеческого общества, на определенной ступени развития сознания. Определение этих этапов и ступеней требует критериев, адекватных природе изучаемого феномена, т.е. морали. А.А. Гусейнов предложил связать выяснение условий происхождения морали с изучением социальной практики, специфической для первобытной эпохи. В качестве таковой он избрал институт кровной мести и его эволюцию в процессе развития и социальной дифференциации первобытного общества. Обобщая наблюдения и выводы, содержащиеся в работах историков и антропологов, он показал, что изменения в институте кровной мести имели непосредственное значение для формирования того регулятивного механизма, который станет основой морали. Обычай кровной мести в процессе длительного развития архаического общества меняется: возможность полного произвола в его осуществлении уступает место постепенно усиливающимся ограничениям масштаба ответного возмездного действия. Исторически основой, или предпосылкой, морали является такой регулятивный механизм, посредством которого возникающие конфликты разрешаются на основе равенства, а именно, равного возмездия (типа «око за око»). Так древний обычай кровной мести принимает форму талиона, в соответствии с которым принцип равенства, равного возмездия выступает жестким ограничителем ответных действий враждующих коллективов и представляющих их индивидов. Изменения в институте кровной месте находят существенное выражение в утверждении принципа талиона, но этим не исчерпываются. Значительные изменения в характере кровной мести А.А. Гусейнов связывал с развитием разделения труда, появлением семьи и обособлением индивида от коллектива, общества.

Безусловно, кровная месть была не единственным проявлением конфликтов в архаическом обществе и не единственной формой регуляции человеческих отношений, как межиндивидуальных, так межколлективных. Однако этот обычай показался А.А. Гусейнову столь характерным и ярким, столь типичным для регуляции отношений в архаическом обществе, что он уделил кровной мести наибольшее внимание, увидев в изменениях способа регуляции именно этого института древнейшей го общества – а не в даре, не в благодарности, не в заботе – реальный прототип нравственности с ее требованиями индивидуальной самостоятельности и ответственности. Эти выводы А.А. Гусейнова получили развитие, подкрепление и уточнение несколько лет спустя, в более широком аналитическом контексте исторической эволюции регулятивного опыта человечества.

Продолжение исследования внешне оказалось почти случайным, обусловленным благоприятным стечением обстоятельств. Знакомясь с литературой в библиотеке Гумбольдтского университете в Берлине, А.А. Гусейнов, как он сам рассказывает, наткнулся на несколько работ немецких авторов, посвященных золотому правилу. А.А. Гусейнова заинтересовало это явление, и он углубился в его изучение. Решающую роль в повороте его исследовательского интереса сыграли работы Г. Райнера(7). Открытие им для себя золотого правила внесло коррективы в трактовку как кровной мести и талиона, так и процесса возникновения нравственности вообще(8). Надо отметить, это не было только личным открытием. А.А. Гусейнов открыл золотое правило и для отечественной этики, и для отечественного читателя, который в лучшем случае связывал золотое правило с одной из библейских заповедей, фактически не осознавая его этического смысла. При этом надо отметить, что если понимание действительного значения золотого правила для нравственной культуры человечества могло быть результатом освоения работ Г. Райнера и других немецких авторов, то заслуга осмысления нравственности в контексте исторического становления, тем более в соотнесении с талионом, принадлежит исключительно А.А. Гусейнову.

Исследование А.А. Гусейновым золотого правила получило иной характер по сравнению с исследованием кровной мести и талиона. Если рассмотрение древнейших форм социальной регуляции покоилось на изучении разностороннего исторического и антропологического материала, то основные выводы относительно золотого правила были сформулированы А.А. Гусейновым в порядке обобщения историко-философского и историко-культурного материала. Как убедительно показал А.А. Гусейнов, на уровне морального сознания и моралистической рефлексии золотое правило в концентрированном виде выражает суть и смысл морали. Независимо от того, какое значение придавали те или иные философы золотому правилу и придавали ли вообще, в той мере, в какой они высказывали позитивные (а не нигилистические) взгляды на мораль, они не могли уйти от духа золотого правила, от мышления и рассуждения по схемам золотого правила. Но и помимо этого, формула золотого правила нередко в истории мысли была предметом специального внимания и аналитического комментирования. История философии сама по себе предоставляет значительный материал, наилучшим образом приспособленный для философско-этического осмысления и обобщения, и перед исследователем стоит задача корректного и обоснованного отбора этого материала.

Обобщая историко-философский и культурно-исторический материал с учетом своего опыта исследования талиона и в критическом сопоставлении золотого правила с талионом, А.А. Гусейнов дает совокупную характеристику золотого правила, которую лаконично можно выразить в ряде тезисов:

1. Золотое правило представляет собой видоизмененную форму талиона; талион является генетически предшествующей формой золотого правила.

2. Появление золотого правила отражает переход от коллективной ответственности рода к индивидуальной ответственности индивида, а также формирование способности индивида к инициативным (в отличие от реактивных, как в рамках талиона) действиям.

3. Золотое правило знаменует расширение коммуникативного горизонта индивида: посредством золотого правила индивид соотносит себя не только с близкими (сородичами, соседями, соплеменниками), но с окружающими вообще; посредством правила утверждается новый стандарт равенства в отношениях между людьми.

4. Золотое правило не просто направлено на ограничение зла (в отрицательной формулировке) и утверждение добра (в положительной формулировке) – оно имеет целью минимум зла и максимум добра.

5. С формированием регулятивного механизма золотого правила можно говорить о становлении нравственности. В нем прослеживаются существенные характеристики нравственности как пространства межчеловеческих отношений. Поэтому в той мере, в какой в золотом правиле в наиболее полном и чистомвиде выражены характерные особенности нравственного требования вообще, его можно рассматривать не просто как особое, но как «парадигмальное» нравственное правило.

6. Золотое правило обращено к человеку как самосознательной, суверенной и самоопределяющейся личности.

7. Золотым правилом предполагается универсализуемость (беспристрастность и обращаемость) нравственных решений. Основанное на признании равенства всех людей, оно ориентирует человека на «принципиальное единство со всеми другими» и является, таким образом, нормативным условием «совместности человеческого общежития»(9).

В соотнесении с золотым правилом и талион оказался концептуально переосмысленным, представленным не столько в качестве некой поздней вариацией обычая кровной мести, сколько особой регулятивной формой, в свою очередь также парадигмальной для определенного донравственного уровня развития нормативно-ценностного сознания. Талион, понятый в перспективе к золотому правилу, получает у А.А. Гусейнова, обобщенную, «освобожденную» от конкретики, формулу по типу формулы золотого правила. Правило талиона в наиболее развернутом виде содержится в Книге Исхода, и его ключевая формула такова: «душу за душу, глаз за глаз, зуб за зуб, руку за руку, ногу за ногу, обожжение за обожжение, рану за рану, ушиб за ушиб» (Исх. 21:24–26), и мы нигде – ни в иудейском законе, ни в других исторически ранних нормативных традициях – не встречаем обобщенной формулировки талиона. А.А. Гусейнов проводит свой анализ талиона на основе его рафинированно-обобщенной формулировки: «Поступай по отношению к окружающим (чужим) так, как они поступают по отношению к тебе и твоим сородичам»(10).

В плане особенностей регулятивного механизма А.А. Гусейнов характеризует талион следующим образом:

1. Масштаб действия, регулируемого талионом, лежит вне действующего лица, задается извне; ответное возмездное действие должно быть равным совершенной несправедливости.

2. Ценностным основанием действия, совершаемого на основе талиона, является формальная эквивалентность воздаяния; логикой (и психологией) талиона не предполагается деление поступков на хорошие и плохие, а также на такие, ответственность за которые лежит на индивиде, и такие, за которые отвечает сообщество.

3. В возмездии, вершимом по мерке талиона, во внимание принимается лишь происшедшее деяние, намерения и конкретные обстоятельства (возможно, не зависящие от деятеля) во внимание не принимаются(11).

Такова характеристика наиболее архаичной версии талиона. Со временем талион в своем реальном функционировании претерпевает изменения, и вектор этих изменений направлен в сторону все большего смягчения санкций талиона. А.А. Гусейнову принадлежит приоритет концептуального введения темы золотого правила в оборот советской этики. Очевидно, что для советских исследователей этики проблематика золотого правила не могла быть уютной и привлекательной. Она выводила на тему универсальности моральных форм, универсальности императивных и ценностных определений морали. Как и в случае с ранними теоретическими опытами А.А. Гусейнова, последовательное развитие проблематики золотого правила требовало выводов, которые с позиций исторического материализма могли казаться неприемлемыми.

А.А. Гусейнов долгое время оставался единственным отечественным автором, писавшим о золотом правиле. Дело не только в том, что среди тех, сейчас немногих, а в 1970-е гг. довольно-таки многочисленных, работавших в исследовательском поле этики, мало кто интересовался историей нравственности, в частности, ее нормативных форм и соответствующих им закрепленных в языке выражений. Своим анализом золотого правила А.А. Гусейнов с самого начала задал такую степень полноты, освоить которую было не просто. Проблематика золотого правила могла быть дежурной в учебных текстах и раз работках; на соответствующие работы А.А. Гусейнова постоянно ссылались, однако результаты его анализа в течение долгого времени оставались вне критических дискуссий или специально углубленных и развивающих исследований.

«Социальная природа нравственности» – так называлась монография А.А. Гусейнова, по которой в 1977 г. он защитил докторскую диссертацию(12). Сложившаяся в 1960-е гг. концепция социальной природы нравственности развивалась А.А. Гусейновым и подтверждалась им в различных частных исследованиях на протяжении многих лет вплоть до начала 1990-х гг. И внешне, и по сути она представляла собой концепцию, выводимую автором из исторического материализма и марксистского учения в целом. Но поскольку это была морально-философская концепция, воспринимавшаяся А.А. Гусейновым искренне и развивавшаяся также и позитивно, с явным интересом к самому предмету исследования – морали (а не только в порядке критики «классового сознания» или «буржуазных» теорий), постольку ему приходилось осуществлять методологическую работу обратного свойства и вписывать эту, находившуюся в динамике концепцию морали в исторический материализм.

Это делалось путем перенесения на мораль (как форму сознания) характеристик, известных по марксистской концепции сознания вообще как общественного сознания, деятельности вообще как практической деятельности, человека вообще как включенного в общественные отношения, в практическую деятельность. Так, у А.А. Гусейнова социальная природаморали постулируется в силу самого принятия контекста марксистского учения, понимание спецификиморали связывается им с анализом исторической деятельности людей в многообразии их социальных связей, нравственная сущностьчеловека рассматривается как проявление исторически определенных общественных отношений, содержание нравственности выводится из объективных потребностей общественного развития и в то же время нравственное сознание представляется как такое, которое ориентирует человека на коренные общественные интересы(13).

Концепция морали А.А. Гусейнова того времени примечательна и заслуживает отдельного внимания в первую очередь как социальная, а в марксистском контексте соответственно и историцистская концепция. Социальная природа и историосообразный характер морали задавались А.А. Гусейновым намеренно, хотя методология такого подхода специально не оговаривалась. Можно было считать само собой разумеющимся: социальность морали означает, что ее источник усматривается в историческом развитии общества и общественных отношений, но не в биологической эволюции и не в божественном откровении, при этом ее функционирование отвечает потребностям конкретного общества, а не потребностям «абстрактного индивида». Историосообразность морали утверждалась в разнообразных положениях о том, что в морали отражена историческая, она же всеобщая, необходимость. Идеи «социологистского», т.е. социально-ориентированного, и «историцистского», т.е. историосообразного, характера морали развивались А.А. Гусейновым в различных плоскостях, однако при этом, несомненно, предполагались взаимоопосредующимися аспектами единого представления о морали.

Наиболее полно и убедительно социальная природа морали обнаруживалась в рассуждении А.А. Гусейнова о ее регулятивной функции. Ставя под сомнение ту традицию в истории мысли, которая отождествляла мораль с практическим разумом, он вместе с тем рассматривал мораль как форму «практически-духовного освоения мира», как выражение активности человеческого сознания, проявляющегося в практических отношениях и выражающего себя в долженствовании, обращенном к человеку, его поступкам. Мораль – это ценностное отношение к миру, посредством которого человек, воспринимая мир в терминах добра и зла, оказывается способным оценивать происходящее с определенной точки зрения. Мораль – это деятельное отношение, направленное на достижение определенных целей, решение определенных задач; соответственно и моральное сознание является нормативно-предписательным, нацеливает на определенные цели и необходимые для их достижения действия. В отличие от других форм сознания, например науки, в морали взгляды и представления опосредованы отношениями и соединены с ними, в этой соединенности состоит их качественное своеобразие. Единство сознания и отношений в морали обеспечивается тем, что мораль – императивна по своему характеру (в отличие от научного знания или искусства) и основным средством морального освоения мира является требование.

Целостность взгляда А.А. Гусейнова на мораль выражается и в том, что мораль рассматривается им как гомогенный феномен, и в том, что этот феномен описывается вне возможных различий в его аспектах и формах его проявления. В описании А.А. Гусейнова мораль представала и как элемент функционирования общества, и как способ личностного самоопределения, и как отражение всеобщего интереса исторического развития; но во всех этих различных определениях она оказывалась как бы равной самой себе. Мораль континуально представлялась через социальное требование, регуляцию и ориентацию, через мотивы, освоение, активность человеческого сознания, индивидуальный выбор и т.д. Это было возможно вследствие неявного признания морали в качестве некой самостоятельно действующей сущности, проявляющей себя через индивидуального агента, через класс, через социум или историю. Даже при описании морали как системы социальной регуляции она предстает как надындивидуальный и надэмпирический феномен. Хотя «нравственность представляет собой субъективно-заинтересованное отношение к миру… она рассматривает мир, отдельные социальные явления и акты (действия индивидов и групп, социальные институты, их решения и т.д.) не сами по себе, а с точки зрения их значения для общества (класса)»(14).

Мораль развивается на почве жизни общества, в обществе в ответ на те проблемы, с которыми общество сталкивается. И она в общем обращена к индивидам как носителям частных интересов. А.А. Гусейнов разнообразно показывал, что индивидуальную жизнь, индивидуальное сознание неверно сводить к частным интересам. Индивиды, неся в себе социальные качества, присущие данному обществу, отражая общественные, общие интересы, выражают и некий общий интерес. Мораль организует сознание и поведение индивидов таким образом, чтобы частное подчинялось общему, а сущее – должному.

Собственно, специфическим предметом морального регулирования, является, по А.А. Гусейнову, соотношение должного и сущего, чем мораль отличается от права, обычая, административно-организационных установлений. Это та проблема, перед которой мораль ставит человека. Содержание данной проблемы А.А. Гусейнов раскрывал на материале раннеантичной этики. Размышляя над ним, он пришел к выводу о том, что должное и сущее представляют собой «два измерения реальной человеческой жизнедеятельности», из которых первое заключает «образ всеобщей значимости человеческой деятельности», а второе – «образ ее частноэгоистической ориентированности»(15).

Носителем частных интересов выступают не только индивиды, но и группы людей, коллективы, причем большие коллективы – сообщества: классы, нации, государства. Основанием для их нравственной оценки является более широкий критерий общего интереса, выражающего «общеистороическую необходимость, потребности прогрессивного развития общества, которые совпадают с интересами наиболее передового революционного класса»(16). Общий интерес не обязательно проявляет себя через общественный интерес. Случается, индивиды оказываются более чуткими к общему интересу и восприимчивыми к нему. Это делает их относительно свободными по отношению к отдельным общностям, но вместе с тем и «социально ответственными перед историей»(17). Таким образом, историцизм брал верх над социологизмом, освобождая тем самым теоретика морали от привязанности к конкретному обществу. И общество само ставилось под вопрос.

II

Работы А.А. Гусейнова 1980-х гг. ознаменовали ряд перемен в его понимании морали. Речь идет о таких разных по жанру и формату работах, как «Введение в этику», «Мораль» и «Краткая история этики»(18), где концепция морали при сохраняющихся общеметодологических и мировоззренческих установках не просто расширяется и уточняется, но изменяется в части трактовки сущности морали, ее функций и специфических проявлений. Она развивается А.А. Гусейновым на базе исторического материализма, однако в ней уже не остается места историцизму, апелляциям к абстрактному всеобщему интересу истории, предположениям о некой ответственности индивида перед историей и т.д. На задний план уходит и прямолинейный социологизм с признанием непосредственной зависимости моральных представлений от конкретных условий жизни общества, отношений классов и т.д. При этом более ясно и убедительно проводится принцип историзма в этике: возникновение морали связывается с определенной исторической эпохой, с необходимостью решения специфических социальных и индивидуальных потребностей, развитием социальных отношений. В морали как таковой и ее теоретической характеристике выделяется гуманистическая компонента, человечность усматривается как на уровне морали в целом и в характере той роли, которую она играет в обществе, так и в некоторых ее конкретных проявлениях, больше внимания уделяется тому, что на принятом тогда философском языке называлось «диалектика социального и индивидуального», причем индивидуальное рассматривается в качестве не только удела партикулярности, но и одного из источников морали и непременной формы ее обнаружения.

Мораль по-прежнему понимается А.А. Гусейновым как способ преодоления противоречия между индивидуальным эмпирическим бытием и обществом, миром культуры. Однако последние берутся в их особенной ипостаси, как то, что, по Марксу, составляет сущность человека. Таким образом, мораль предстает также и как способ внутренней гармонизации самого человека. Мораль, писал А.А. Гусейнов, «возникает там, где индивид встречается с обществом, человек с человечеством. Она есть качество индивида, взятого в аспекте его общественного содержания, или (что одно и то же) качество общества, взятого в аспекте его индивидуального бытия, т.е. она есть качество общественных отношений, составляющих сущность человека»(19). Мораль характеризует общественные отношения, состояние конкретного общества с точки зрения того, насколько оно адекватно индивидуальному бытию. Но мораль в принципе оказывается возможной в силу того, что присущая человеческому обществу социальность является социальностью особого рода. Она покоится на «абсолютной взаимозависимости» индивидов, приобретающих «качественную определенность, свой человеческий облик и статус лишь по мере и в процессе того, как завязываются [их] отношения с другими индивидами»(20). Таким образом, характеристика морали как меры человечности общественных отношений становится доминирующей над такими ее характеристиками, как способ примирения сущего и должного, преодоления противоречия между личным и общественным, которые были ведущими в книге «Социальная природа нравственности».

Вообще интересно сопоставить две книги нашего автора – «Социальную природу нравственности», определяющую для его творчества 1970-х гг., и «Введение в этику», задавшую доминанту 1980-х гг. В первой книге, как говорилось, был дан этический анализ талиона и золотого правила, однако концепция социальной природы нравственности была развита в целом помимо знания и понимания, заключенного в этом анализе. Во «Введении в этику» проблематика талиона и золотого правила если и затрагивается, то мельком, но при этом социально-практический характер морали, а это качество представляется А.А. Гусейновым как одно из ключевых для морали, раскрывается сопряженно, хотя и неявно, с золотым правилом и полностью в духе золотого правила. В этом «Введение» сродни Аристотелевым работам по этике: Аристотель вроде бы просто не знает о золотом правиле, однако его этическая мысль в значительной своей части представляет собой развернутую экспликацию логики золотого правила, предполагаемых им позиций, установок, мотивов, зависимостей и отношений. Так и рассуждения А.А. Гусейнова о социальности, индивидуальной стороне общественных отношений как будто бы выведены из формулы золотого правила. Характерно, что в работах этого периода он почтидоводит – пусть неявно и неартикулированно – свое понимание социальных отношений до отношений межличностного общения, коммуникативных отношений; и моральные отношения уже представлены ассоциированно с дружбой и любовью (правда, философски обобщенной любовью – как отношения к другому как к цели самой по себе), что, полагаю, было оборотной стороной признания А.А. Гусейновым индивида в качестве одного из реальных предпосылок и факторов нравственности. В целом, в анализе последней А.А. Гусейнов оставался на уровне общественных отношений, а коммуникативные отношения стремился представить как частность общественных отношений. Социальность понималась им скорее всего как совместность; более того, и словом «человечность» обозначалась совместность, взаимность и взаимозависимость. Иначе как понимать утверждения, что «человечность... имманентна общественной форме бытия», «становясь человеком, индивид становится человечным», «совокупность первичных нравственных отношений можно обозначить как человечность»(21)? Во всяком случае это было интеллектуальное движение к действительно специфическому пониманию нравственности, воспринимаемой в контексте социальных отношений и на основе их, но вместе с тем и самобытно по отношению к ним.

Изменения в понимании морали потребовали и обновленного, категориального аппарата. Одной из новаций стало упомянутое выше понятие «первичные нравственные отношения». С его помощью обозначаются отношения любви (при которых люди относятся друг по отношению к другу как к цели), долга (что А.А. Гусейнов усматривал в отношениях заботы) и бескорыстия, которые безусловно характеризуют социальность в ее основах как совместное, взаимозависимое и взаимоопосредованное существование людей. Над этой первичной нравственной структурой, по А.А. Гусейнову, надстраивается моральное сознание.

Другим важным представлением, посредством которого А.А. Гусейнов описывал мораль, было представление о двух кругах общественного бытия человека. Два круга – это два класса отношений – в личной и общественной сферах, это отношения между близкимии отношения между дальними. В сфере первых индивиды имеют возможность реализовать себя свободно, универсально и непосредственно, они относятся друг к другу лично; это – нравственные отношения в собственном смысле слова, «отношения бескорыстия, когда индивиды взаимно утверждают друг друга как представители человеческого рода независимо от социального статуса, заслуг, профессиональных умений и т.д.»(22). Вторые – это отношения по поводу производства средств к жизни; в данной сфере отношения людей внешне необходимы, функциональны и опосредованы деятельностью. А.А. Гусейнов утверждал, что такое разделение позволяет выявить объективный источник нравственности и установить критерий «для определения качественного, конкретно-исторического уровня ее развития»(23). В духе исторического материализма производство человека виделось им обусловленным производством средств жизни, и он прямо об этом говорил. Но вместе с тем указания А.А. Гусейнова на то, что мораль есть показатель человечности общественных связей, позволяют предположить относительную автономию отношений первого типа и их способность если не предопределять отношения второго типа, то по крайней мере доставлять основание для определения меры человечности общества.

Еще одно представление касается удвоения нравственной жизни. Это довольно давняя идея А.А. Гусейнова, которую он высказывал еще в начале 1970-х гг. Обозначив, первоначально на материале поэмы Гесиода «Труды и дни» и раннеантичной философии, расслоение общества в качестве объективного источника удвоения нравственности, А.А. Гусейнов объяснял осознание антитезы должного и сущего психологически: мир плох, человек признает это и формулирует идеал, свое понимание того, каким мир должен быть.

Установление удвоенности нравственной жизни позволяло показать что «внутренняя саморазорванность нравственности… отчуждение моральных норм от эмпирических индивидов и реальных нравов» представляют собой определенное состояние нравственного опыта человека и общественных отношений – состояние, являющееся условием существования таких негативных феноменов, как морализаторство, настойчивый нормативизм, моральное лицемерие и т.д. В то же время именно благодаря «эмансипации морали от мира» она смогла принять форму общеобязательности, или универсальности, безусловного долженствования и благодаря этому играть роль социально сплачиваемого начала, открывающего перспективу «единения всего человечества»(24).

Наконец, осознание внутренней дифференцированности морали приводит А.А. Гусейнова на какое-то время к пониманию необходимости различия между моральюи нравственностью. В живой речи иногда можно проследить различие этих слов, однако взятые сами по себе они не только в живой речи, но и в специальных философских рассуждениях не обладают определенным, внятным и интуитивно очевидным содержанием. Необходима концептуализация, работа по простраиванию этих понятий, т.е. теория. И А.А. Гусейнов осуществляет такую работу, проводя различие по нескольким параметрам. Нравственность и мораль различаются как область фактических нравов и область общественного сознания. Одновременно под нравственностью понимается «человеческий смысл реальных нравов». Нравственность выражает реальные общественные связи людей, а мораль – те же связи, но в их идеальной форме. Кроме того, в морали фиксируются «гуманистическая перспектива эпохи», а также «высшая точка отсчета». В этом смысле мораль «совпадает с долженствовательным, программным уровнем нравственной жизни человека и общества»(25), предстает как «идеальная нравственность», а нравственность – как «практическая мораль»(26). Мораль и нравственность выражают сущностное и эмпирически многообразное, перспективное и наличное, идеальное и реальное, должное и сущее. Различие морали и нравственности имеет еще один аспект – исторический: в одни эпохи на первый план выходит мораль, и реальное, многообразное, наличное, сущностное отражает их в снятом виде, в другие эпохи – нравственность. Наконец, в другом контексте, подводя итоги домарксистского развития моральной философии и обобщая соответствующий опыт в классическом философском наследии, А.А. Гусейнов указывал, что нравственность можно трактовать как «общественную мораль», выражающую точку зрения общности, в то время как мораль есть нечто вроде «индивидуальной нравственности», отражающей идею самоценности человеческой личности.

Эти теоретические новации, прослеживаемые в предложенных оригинальных представлениях или переосмыслении известных, отражали интересное в интеллектуальном отношении движение по обогащению философского понятия морали и, более того, уяснению морали в качестве отдельного, самостоятельного и самоценного социокультурного феномена. В целом для этого периода творчества А.А. Гусейнова характерно возросшее, или незатаенно выраженное внимание к истории философии. Его всегда отличал интерес к истории общества и культуры и истории философии, однако именно в его работах 1980-х гг. учения великих философов предстали без оговорок и дежурных поправок – как действительный и ценный источник позитивного развития этической теории. Показательно, что, завершая именно краткий очерк истории этики в статье «Мораль», А.А. Гусейнов дал наиболее развернутое по смыслу, хотя и лаконичное по форме и как будто бы намеренно неконцептуализированное понятие морали:

«В ходе исторического развития этики понятие морали предстает как многообразие определений...: а) мораль принадлежит миру культуры, входит во “вторую” – изменчивую, самосозидаемую – природу человека, является общественным (неприродным) отношением между индивидами, б) мораль характеризует личность с точки зрения способности жить в человеческом общежитии, строить гармонические отношения с другими людьми, представляет собой уровень личностного развития и совокупность добродетелей, выражающих совершенство человека как общественного существа, в) мораль есть особый, высший уровень внутренней детерминации, имеющий своим содержанием отношение к реально практикуемому образу жизни, к ценностям, мотивом общественного человека, ее можно назвать ценностью ценностей, мотивом мотивов, г) мораль есть совокупность объективных, общезначимых, безусловных норм, которые задают универсальную связь между людьми и существуют в форме идеальных ориентиров, эталонов поведения, д) мораль есть единство добродетелей и норм, совпадение индивида и рода, Человека и человечества: это такое качество человеческих индивидов, благодаря которому они развертывают себя в солидарную ассоциацию, или такое качество общественных отношений, благодаря которому каждый из индивидов развивает свои человеческие возможности»(27).

III

Во второй половине 1990-х гг. во взглядах А.А. Гусейнова на мораль стали появляться новые акценты и моменты, постепенно усиливающиеся и развивающиеся и, наконец, сложившиеся в некий идейный комплекс, в основе которого лежит положение о том, что мораль зиждется на запретах, абсолютных и безусловных. В концептуальном и развернутом виде ключевые положения нового понимания морали получили выражение в серии статей(28) и были представлены в докладе «Понятие морали», с которым в апреле 2003 г. А.А. Гусейнов выступил на Секции философии, социологии, психологии и права Отделения общественных наук РАН в качестве претендента на звание действительного члена РАН.

Результаты его творческих обретений заключались в следующем: 1) моральные повеления носят абсолютный характер; 2) приоритетным и существенным выражением моральной императивности является запрет; 3) моральная императивность специфическим образом передается посредством сослагательного наклонения; 4) исполнение запрета воплощается в сознательном и принципиальном отказе от совершения запрещаемого, иными словами, в несовершении противных запрету действий, и это обнаруживается в особого рода поступках, а именно, «негативных поступках»; 5) они представляют суть морали как сферы индивидуально-ответственного поведения. Этот комплекс идей получил у А.А. Гусейнова название «негативная этика».

При том, что сам А.А. Гусейнов определяет свою нынешнюю концепцию морали как «негативная этика», определение «негативность» фактически вводится им как существенное для характеристики морального императива и вследствие этого для характеристики действия, в котором этот императив реализуется. Только в качестве обобщения таких характеристик императива и действия он говорит иногда о негативности морали. Негативная этика А.А. Гусейнова – это оригинальный теоретический феномен, и его метаэпистемологический характер еще подлежит отдельному анализу.

Первые утверждения А.А. Гусейнова, согласно которым «моральные требования в собственном смысле как требования, претендующие на абсолютность, безусловность, могут быть только негативными»(29), вытекали из осознания того, что мораль, будучи в своей императивности абсолютной и безусловной, не помещается в позитивные требования. Нет таких действий, совершая которые, можно воплотить абсолютность морали или достигнуть – если брать мораль в ее личностном выражении – совершенства. Человек как конечное существо не может претендовать на актуальное совершенство, более того, во всех своих проявлениях он оказывается морально несовершенным. Его подлинная моральность обнаруживается лишь в осознании им собственного несовершенства. Поэтому нельзя надеяться на то, чтобы понять или выразить мораль через какое бы то ни было содержательно конкретное, позитивное требование. Казалось бы, на эту роль могло претендовать золотое правило, о котором из ранних работ А.А. Гусейнова мы знаем, что оно в своей позитивной формулировке выражает суть морали. Однако в рамках негативной этики понимание им нормативного смысла и статуса золотого правила меняется. Оно не рассматривается в качестве обычного, т.е. конкретного, требования, и, более того, теперь именно негативная формула золотого правила рассматривается как наиболее адекватная сущности морали.

Тезис о приоритетности в морали запретов и второстепенности позитивных моральных предписаний полностью контекстуализирован А.А. Гусейновым в концепции морали как комплексе перечисленных выше идей. Однако из его работ не всегда ясно, из чего, собственно, вытекает это утверждение. Думаю, одной из предпосылок такого вывода стало важное для А.А. Гусейнова положение о том, что мораль есть сфера индивидуально ответственного поведения (поступков). Только о поступках, которые исполняют запреты и при этом не воплощаются в реальных (объективированных) действиях, можно сказать, что они являются предметом полной индивидуальной ответственности. За поступки, совершенные в форме объективированных действий, индивид не может нести ответственности; следствия поступков, тем более отдаленные, ему неподконтрольны. В наиболее строгом смысле индивидуально ответственное действие, по А.А. Гусейнову, это такое действие, за всю полноту последствий которого индивид может нести ответственность. В его работах встречаются и другие смыслы этого понятия, не декларируемые явно. Например, индивидуальная ответственность отличается от родовой, коллективной или социальной. Есть и совершенно особенное понимание, обнаруживающееся по поводу обсуждения идей А.А. Зиновьева – мыслителя, безгранично и всецело авторитетного для А.А. Гусейнова. Представляя в предисловии к книге художественной прозы Зиновьева его социально-этические взгляды, А.А. Гусейнов говорит об индивидуальной ответственности как такой, которую человек актуализирует при условии, что живет своей жизнью «в единичности и единственности индивидуального существования», а «не какой-то превращенно-соборной жизнью», «опираясь на самого себя», иными словами, жизнью «личностно выраженной только в том случае, если он сможет оградиться моральными принципами от «любви» окружающих(понимая под окружающими и ближних, и дальних, и государство, и коллектив, словом, всех, кто не есть данный конкретный человек)»(30). В соотнесении с этическими идеями самого Зиновьева индивидуально ответственными оказываются действия, в которых человек несет ответственность лишь за самого себя, не только огражденный от любви окружающих, но и ограждающий других от своей любви, а также дружественности, заботы, милосердия. Ни одно из этих внешне позитивных проявлений моральности не может быть удостоверением моральности, считает АА. Гусейнов, потому что ни сторонний наблюдатель, ни тем более сам действующий человек не могут быть уверенными в их нравственной чистоте. Очевидно, что это понимание морали отличается от того, что разделялось А.А. Гусейновым в 1980-е гг., когда мораль трактовалась им как мера гуманности человеческих и общественных связей.

А.А. Гусейнов приводит три аргумента, призванные объяснить, почему нравственные повеления приобретают действенную форму только в качестве запретов. Каждый из аргументов оригинален и заслуживает внимания.

Первый аргумент связан с природой морального мотива. Моральный мотив, утверждает А.А. Гусейнов, идеален, т.е. свободен от привходящих и, стало быть, внеморальных, субъективных оснований. Он нематериалени в том смысле, в каком это слово употреблял еще И. Кант, т.е. не замкнут содержательно на определенную цель, и в обычном смысле этого слова, т.е. он бескорыстен и никак неангажирован. Такой мотив не может быть побудителем практического действия. Он может только воспрепятствовать свершиться действию, подвергнув проверке его фактические мотивы.

Если подготовленное действие не нуждается в моральном запрете, то оно совершается, как и совершилось бы по внеморальным мотивам, и про него нельзя будет сказать, морально ли оно как таковое или нет. Следовательно, «нравственно чистым может быть только поступок, который не совершен, поступок, от которого человек отказался, несмотря на давление внутренних и внешних обстоятельств»(31). Морально значимым оказывается моральное воздержание, воздержание по моральным мотивам.

Второй аргумент А.А. Гусейнова в пользу негативности моральной императивности связан с самим поступком и состоит в том, что «позитивные поступки», т.е. поступки, реализующие позитивные требования, никогда не могут стать общезначимыми, поскольку поступок всегда связан с особенными обстоятельствами. «Общезначимость (а это наряду со свободой есть непременный признак моральной автономии) может приобрести предметно-поведенческую конкретность только в отрицательном действии»(32)

По-видимому, в данном рассуждении общезначимость коррелирует с тем, что принято называть универсальностьюи универсализуемостьюв морали. Однако универсальность – это характеристика морального требования (позитивного или негативного), указывающая на то, что оно обращено к каждому (потенциально вменяемому человеку), а универсализуемость – характеристика решения, действия или оценки, указывающая на то, что они были совершены в уверенности, что любой морально ответственный человек в такой же ситуации принял бы такое же решение, совершил бы такое же действие или высказал такое же оценочное суждение. К тому же, принимая во внимание детальные рефлективные вариации А.А. Гусейнова на тему единственности морального поступка М.М. Бахтина, следует признать, что в этике проблема общезначимости (если ее не путать с моральной значимостью) поступка вообще не актуальна.

Третий аргумент в пользу преимущественно запретительного характера моральных императивов обращен к идеальной устремленности морали, постоянным усилиям моральной личности по самосовершенствованию и связан с высшим моральным целеполаганием личности. «Не только нижняя (исходная) граница человеческого пространства, – пишет А.А. Гусейнов, – создающая лишь возможность свободного развития, но и его верхний предел, совпадающий с бесконечностью человеческого совершенствования, может быть очерчен только через отрицание»(33).

За всем этим стоит еще один аргумент – косвенный в плане теоретического обоснования, но существенный по содержанию. Это аргумент от истории морали и морального опыта. Запреты, считает А.А. Гусейнов, были и остаются основной формой моральных требований. При этом он ссылается на Декалог, принцип невреждения (ахимсы) в жизнеучении Будды, ответ Конфуция, высказавшего золотое правило в его негативной форме на вопрос ученика о главном принципе жизни. «Запреты не только преимущественная, превалирующая форма нравственной жизни; они являются также и самой действенной ее формой. За запретами стоят такие поступки, которые легче идентифицировать и труднее прикрывать софистикой морального лицемерия, чем позитивные действия»(34).

Вопрос историко-моральной и морально-практической релевантности теории негативной моральной императивности нуждается в проработке. Запреты, несомненно, занимают важное, а, возможно, и превалирующее место среди моральных императивов. Но исключительное ли? Например, в Декалоге 8 из 10 заповедей сформулированы в негативной форме. Но законы Моисея во всей их полноте, как они даны в Торе, не сводятся к Декалогу. Весь кодекс Торы состоит из 613 законов, и здесь соотношение позитивных и негативных требований другое: 365 законов сформулированы в позитивной форме, и они касаются по преимуществу отношений человека с Богом, а 248 – в негативной, и они относятся в основном к отношениям человека с другими людьми. Содержательная определенность позитивных и негативных требований, несомненно, показательна, однако их численное соотношение ждет объяснения в свете концепции негативности моральной императивности. Отдельный вопрос, который встает при попытке прояснения историко-моральной подоплеки данной концепции, касается христианской этики: не только Конфуций, но и Гиллель ответили отрицательной формулой золотого правила на вопрос о главном принципе. Но ответ Христа на такой же вопрос был другим: он ответил сдвоенной заповедью любви, которая в обеих своих частях содержала позитивные требования. И не только Христос говорит позитивно, но и своемудрый книжник, задавший вопрос о главной заповеди, вполне согласен со сказанным – сказанным в позитивной модальности. Думается, такова вся раннехристианская этика – сориентированная на побуждение, рекомендацию, наставление более чем на запрет, причем этика не только самого Христа, но и апостолов. Очевидно, что об этом свидетельствует знаменитое сопоставление ап. Павлом закона Моисея и закона Христа: «...заповеди: не прелюбодействуй, не убивай, не кради, не лжесвидетельствуй, не пожелай чужого и все другие заключаются в сем слове: люби ближнего твоего, как самого себя» (Рим. 13:9).

Мораль, несомненно, начинается с запрета: «Не вреди». Но достаточно ли для общества только такой, «негативной» морали? Логика индивидуальной активности, личного общения и социального общежития чревата напряжениями, конфликтами, враждой. Для их компенсации во всех культурах наряду с запретами на обман, унижение, неоправданное насилие, убийство вырабатываются требования примиренности, терпимости, сострадания, партнерства, взаимопомощи, жертвенности, любви. При этом не вредить – это безусловная обязанность человека, а помощь и милосердие – всего лишь то, что ожидается от него.

А.А. Гусейнов, конечно, признает значимость для морали и позитивных требований. Они имеют свою меру действенности. В рамках концепции негативной этики позитивные требования представлены в двух видах – как всеобще-локальныеи всеобще-всеобщиетребования. Примерами первых, уточняет он, являются, в частности, обязательная ежедневная пятикратная молитва мусульман, патриотизм как один из принципов, обеспечивающих существование национальных государств; наиболее типичным примером вторых – золотое правило. Однако не позитивные требования и не соответствующие им позитивные деяния, убежден А.А. Гусейнов, выражают суть морали, так что действительно «моральное действие (поступок), как действие, которое совершается в силу одной лишь моральной мотивации и за все последствия которого, включая даже самые отдаленные, его автор несет всю полноту ответственности, возможно только в отрицательном варианте»(35).

Еще одну существенную особенность морали А.А. Гусейнов видит в сослагательности ее высказываний. Моральные высказывания имеют по преимуществу сослагательную модальность. Порой они могут быть выражены и в изъявительном наклонении, однако по своему внутреннему смыслу и по сути являются «сослагательными». В их сослагательной модальности отражаются структура моральной оценки и особая процедура морального мышления. Моральную оценку А.А. Гусейнов представляет как своего рода «мысленный эксперимент», в ходе которого то, что оценивается, «мысленно взвешивается на идеальных весах морали»(36), т.е. по меркам идеального мира, как такого умопостигаемого мира, в котором все поступки совершаются согласно воле человека как доброй воле.

История морали и этики, да и моральный опыт в полной мере подтверждают особое место сослагательной модальности в моральном мышлении. Наиболее очевидным примером, к которому, естественно, в связи с этим прибегает А.А. Гусейнов, выступает золотое правило. Оно с очевидностью демонстрирует, что «специфичным для морального языка является не повелительная модальность поступка, а сослагательная модальность обоснования его морального качества»(37). С точки зрения формы выражения, золотое правило типично для морали. Оно подразумевает, что человек должен поступать, ориентируясь на идеальное положение вещей, как бы вырываясь из эмпирического мира. Золотое правило обращено именно к доброй воле человека, его идеальным устремлениям («во всем как хотите...»). Одновременно оно предполагает мысленное испытание планируемого действия путем его возможного обращения на самого себя или, что является иной стороной того же, путем представления себя на месте того человека, в отношении которого это действие должно быть совершено.

Особую заслугу в осмыслении сослагательного наклонения морали А.А. Гусейнов признает за Кантом, который буквально «насытил этическое рассуждение сослагательным наклонением...»(38). Характерно, что категорический императив Канта во всех своих формулировках содержит «как если бы» и соответствующие лексические фигуры. Из сослагательной модальности морального мышления вытекает и глубокая связь между моральным абсолютизмом и автономией воли у Канта.

В этой модальности проявляется особенность моральной императивности как формы самообязывания. В связи с этим А.А. Гусейнов по-новому ставит вопрос о сущности морали, неоднократно подчеркивая, что именно в сослагательности, а не императивности проявляется коренное своеобразие морали. Очевидно, он не отказывается от понимания морали как формы императивности. Но он не видит эвристической ценности в таком понимании, и по мере распознавания и признания роли сослагательного наклонения в морали императивистский компонент в его этике отступает на задний план.

В рассуждении о роли сослагательного наклонения в морали А.А. Гусейнов ссылается на известное юмовское наблюдение относительно неправомерности выведения императивных и оценочных суждений из дескриптивных суждений, толкуя его как указание на то, что императивность не следует воспринимать как специфическую характеристику морали. Сам Д. Юм не ставил под вопрос императивность морали. В своем известном высказывании он говорит о недопустимости выведения императивных или оценочных суждений из дескриптивных суждений. Однако не вызывает сомнения оппозиционность Юма в понимании морали этическому интеллектуализму, выраженную у него не столько в данном высказывании, сколько во всем строе этического мышления. Феномен морали, в самом деле, не постигается лишь в экспликации логики морального мышления, путей познания человеком моральных понятий или способов формирования моральных суждений. Но и работа философа морали не заключается в том, чтобы, скажем, из анализа того, «как поступают люди, когда они имеют возможность поступать свободно», выводить «как они должны поступать, чтобы эти поступки были действительно свободными, выражали подлинное (истинное) благо того, кто поступает»(39).

Выделив сослагательную модальность в качестве существенной черты морального мышления, А.А. Гусейнов обратил внимание и на одно высказывание Дж.Э. Мура: «Мы используем одни и те же слова, когда высказываем этическое суждение о предмете, существующем в действительности, и когда мы его высказываем о предмете, существование которого мы считаем только возможным. В этой языковой двузначности мы имеем, следовательно, возможный источник ошибочных точек зрения на соотношение истин, касающихся действительного существования чего-то, и истин, касающихся оценок»(40). Выделенное высказывание Мура обычно не привлекает специального внимания исследователей; между тем, считает А.А. Гусейнов, оно этого заслуживает не в меньшей степени, чем принцип Юма. Говоря о языковой двузначности в морали, Мур указывал, что моральная оценка касается не столько действительности, сколько возможности, не реальных мотивов, а возможных. В этой особенности языковых выражений морали А.А. Гусейнов видит отражение той роли, которую в функционировании морали играет идеальное (мысленное) экспериментирование. «Этики, – отмечает А.А. Гусейнов, – видят в моральном языке главным образом высказывания со связками «есть» и «должно», которые роднят мораль в одном случае с наукой, в другом случае с правом, а не уделяют достаточного внимания связке «бы» («как если бы»), которая задает модальность сослагательного наклонения и является для понимания специфики морали более важной, чем две другие»(41). Понятно, почему связка «есть» не существенна для морали: она используется в изъявительном наклонении и характерна для дескриптивных суждений. Связку «должно» А.А. Гусейнов не считает специфичной для морали по той же причине, по какой императивность не выступает особенной характеристикой морали. Связка «должно» присуща морали в той же мере, в какой она присуща любым императивным высказываниям, а императивные высказывания, понятно, не являются исключительной прерогативой морали. Говоря о том, что именно сослагательное наклонение специфично для морали, А.А. Гусейнов указывает: никакие другие императивные высказывания, кроме моральных, не содержат непременно связку «как если бы». Обращая внимание на сослагательность морального мышления, А.А. Гусейнов по-новому ставит вопрос о специфике императивности. Это такая императивность, которая в отличие от других форм императивности обнаруживает себя в сослагательных высказываниях. Вместе с тем утверждение о том, что в определении специфики морали следует принимать во внимание способ выражения морального суждения, новационно и нуждается в специальном осмыслении. Фактически он таким образом задает новый уровень теоретического описания морали, и этот подход требует дополнительного методологического прояснения теории морали. Так, необходимо решение ряда вопросов, принципиальных для философского понимания морали.

Один из них касается сослагательности моральных высказываний. Очевидно, что сослагательность не является всеохватной характеристикой моральных требований. Известно много моральных требований, которые сформулированы без использования сослагательного наклонения. Таковы, например, моральный кодекс Торы и этика Нового Завета.

Другой вопрос касается характера сослагательности моральных высказываний. Как специфичность моральной императивности усматривается А.А. Гусейновым через сослагательный характер высказываний, посредством которых она предъявляется и осознается, так и сослагательные высказывания морали нуждаются в спецификации, во всяком случае в проверке на возможность такой спецификации.

А.А. Гусейнов указывает на возможное решение этой задачи, говоря о способе обоснования моральных суждений. Особенность моральных высказываний заключается в характере их обоснования, процедура которого такова: «мораль перемещает поступок в сферу идеального»(42), идеально-желаемого для человека; «дать моральную оценку чему-то – значит помыслить это как то, что может иметь место в идеальном царстве»(43). Таким образом, в рамках морали максима, мотив, решение или оценка обосновываются посредством апелляции к идеалу, к высшим ценностям и сослагательное наклонение в морали имеет тот смысл, подчеркивает А.А. Гусейнов, что с его помощью обеспечивается особая, идеал-полагающая функция морали. Если принять во внимание, что, к примеру, золотое правило, выраженное в типичной для морали сослагательной модальности, дополнительно подтверждается довольно специальным образом: «...В этом закон и пророки», то можно предположить, что процедура обоснования оценки или императива имеет сложную структуру, включая содержательное основание в виде апелляций к идеалу как таковому или высшему авторитету, с одной стороны, и синтаксическое средство, с помощью которого эта ссылка выражается, – с другой. Вводя в круг философского рассмотрения сослагательную модальность моральных высказываний, А.А. Гусейнов задает важное направление этических исследований, связанное с анализом специфических лексических форм морального мышления и моральной коммуникации.

Две существенные характеристики морали – негативность моральной императивности и сослагательная модальность моральных суждений – соединяются в еще одной, согласно которой мораль абсолютна.

По мнению А.А. Гусейнова, пониманию и принятию абсолютности морали должно предшествовать преодоление трех антиабсолютистских аргументов. Согласно первому возражению, абсолютная мораль невозможна, поскольку нет такого субъекта, который мог бы говорить от лица абсолютной морали, удостоверить нам абсолютный закон и спросить с нас за его неисполнение. Согласно второму возражению, утверждение об абсолютном законе бессмысленно, поскольку он принципиально неисполним в мире конкретных людей, конкретных отношений и конкретных поступков. Согласно третьему возражению, человеческий разум не приспособлен к адекватному мышлению об абсолюте, поэтому любые попытки утверждения абсолюта на деле призваны скрыть партикулярные интересы и на деле есть выражение морального лицемерия.

Признавая силу и убедительность этих возражений, А.А. Гусейнов находит соразмерные им контраргументы в своей концепции негативной этики: абсолютность морали проясняется в преимущественно запретительном характере моральной императивности, ограничивающей предметно определенные мотивы человека, и сослагательной модальности моральных суждений, посредством которой человек в своих поступках ориентируется на идеал. Негативная этика позволяет А.А. Гусейнову утверждать абсолютность морали в ее наиболее сильной версии: мораль абсолютна не только в своих повелениях (запретах), но потенциально и в поступках, она ориентирует на абсолютные поступки. Хотя А.А. Гусейнова можно так понять, что он вычитывает проблему абсолютного поступка у М.М. Бахтина, приоритет ее постановки принадлежит именно ему. И он дает ее решение: абсолютный поступок возможен как «отрицательный поступок», как практическое воплощение запрета. Позитивные поступки, т.е. поступки, направленные к практической реализации некой положительной цели, конкретны, индивидуальны, ситуативны; они разнообразны так же, как разнообразны совершающие их индивиды, в силу чего относительны, поэтому от них нельзя ждать общезначимости – они не могут быть абсолютными. Наоборот, негативные поступки, будучи результатом разумно обоснованного и сознательного запрета, общезначимы и потому абсолютны. «Вполне реально, – добавляет А.А. Гусейнов, – представить картину, когда все люди могут не совершать поступки, относительно которых они пришли к всеобщему пониманию и согласию, что они не должны их совершать»(44). Этот анализ поступков с точки зрения их общезначимости и абсолютности может создать впечатление, что при описании позитивных поступков во внимание принимаются и мотивы, и результаты, а при описании негативных – только мотивы. Такое впечатление оправдано. Оно вполне допустимо в рамках негативной этики. Дело в том, что позитивные поступки рассматриваются А.А. Гусейновым как содержащие и принцип действия, и «частную материю», а негативные поступки лишь ограничиваются принципом, в них нет материи. В них нет ничего, что размывает абсолютность накладываемого всеобщим принципом содержания.

Прежде чем воплотиться в действии, мораль должна проникнуть в сознание индивида и возобладать в нем, моральные мотивы должны стать преобладающими детерминантами человеческих поступков. «Абсолютная мораль... – пишет А.А. Гусейнов, – обнаруживает свою абсолютность, категоричность только по отношению к тому индивиду, в голове которого она существует»; и далее: «это – форма самообязывания, и ничего иного она не означает»(45). Наиболее яркий образ абсолютности морали А.А. Гусейновым дал в анализе ветхозаветной этики: «Мораль уходит корнями в непостижимые глубины бесконечности. Она абсолютна. До такой степени абсолютна, что сама эта абсолютность становится ее специфическим признаком. Эта особенность морали на языке ветхозаветного человека получила выражение в том, что ее требования выступают как заповеди Бога»(46). Слова эти сказаны в одной из наиболее популярных книг А.А. Гусейнова «Великие моралисты», написанной в целом до того, как сложилась концепция негативной этики, однако предполагаемое в них понимание абсолютности – «абсолютность становится ее специфическим признаком», «требования выступают как заповеди Бога» – скорее подтверждает допущение ее эпифеноменального характера. Моральный субъект не может говорить ни об абсолютной морали, ни тем более от имени абсолютной морали, но он может мыслить, мотивироваться и поступать в режиме абсолютной морали.

Думаю, концепция абсолютной морали позволяет по-другому оценить многочисленные этико-идеологические «вступления» и «отступления» в работах А.А. Гусейнова 1970-х гг. В них, конечно, решались какие-то собственно идеологические и пропагандистские (контрпропагандистские) задачи. Но помимо этого в них очевиден и пафос иного рода – устремленность к идеалу, противопоставление идеала реальности, выведение морали из-под обусловленности социальной конъюнктурой, конкретно-социальной необходимостью, авторитарным распоряжением. В этом контексте становятся понятными и довольно резкие нападки А.А. Гусейнова в 1980-е гг. на получившую в какое-то время в рамках этико-прикладных поисков развитие концепцию «управления процессом нравственного воспитания» и, шире, морали как способа социального управления. В тех исследовательских начинаниях он увидел опасность подчинения морали прагматике насущного политического или хозяйственного интереса и, следовательно, утраты морали как таковой. Цитата из «Великих моралистов» приведена не случайно. Эта книга знаменовала поворот в этическом мышлении А.А. Гусейнова, а работа над ней подготовила его переход на новые теоретические позиции. Анализ учений Конфуция, Будды, Моисея, Иисуса, Мухаммеда, а также Сократа, Эпикура, Л. Толстого и А. Швейцера позволил А.А. Гусейнову пойти дальше в общем обычного для советской философской этики, хотя и отнюдь нетривиального, тезиса о том, что мораль задает критически отрицательное отношение к реальному миру, и признать именно абсолютное значение нравственных ценностей, их основополагающий для всех человеческих стремлений смысл, а также то, что «в морали и через мораль жизнь человека соизмеряется с Богом»(47).

Важнейшим практическим коррелятом представления об абсолютной морали, считает А.А. Гусейнов, является принцип ненасилия, и соответственно концепция абсолютной морали находит продолжение и дополнение в этике ненасилия. Собственно говоря, биографически, т.е. во временном развитии своих идей, аргументы против релятивизма и ситуационизма и в пользу абсолютного принятия моральных принципов А.А. Гусейнов впервые развил именно в критике известных попыток оправдания насилия и в порядке обоснования безусловности ненасилия. «Мораль, – говорит А.А. Гусейнов в своем самом полном очерке о насилии и ненасилии, – конкретизируется через отношение к насилию», – добавляя далее, что действительно конкретный анализ соотношения морали и насилия возможен «только в рамках и на основе признания их изначальной противоположности»(48). Насилие выступает как оппозиция морали, поскольку оно знаменует крайнюю форму отчуждения между людьми, властное подавление человека человеком, подавление в наиболее жестоких и исключительных его формах, разрыв человеческих связей. Насилие «переводит отношения в такую плоскость, когда оппонент становится врагом, аргумент – оружием, симпозиум – полем битвы»(49).

Зло, считает А.А. Гусейнов, продолжая традицию античной этики, никогда не выступает под своим собственным именем, оно всегда стремится принять форму добра либо спрятаться под маской добра. Насилие не составляет исключения: оно выступает под флагом добра и как его орудие. Так, те, кто пытается обосновать применение насилия, апеллируют к тому, что насилие порой необходимо в противостоянии злу. Однако кто судит относительно добра и зла? Как в случае с абсолютом, никто не может говорить так, как если бы был непосредственным представителем абсолюта и воплощением добра, так и в случае с насилием как орудием добра возникает «вопрос о том, кто может говорить от имени морали, авторитетно судить о том, что есть добро и что есть зло»(50). Поскольку люди не делятся на добрых и злых, и никогда невозможно точно определить, кто является добрым, а кто – злым, то следует считать безосновательным и упование на насилие как действенный инструмент борьбы со злом, а именно, с определенными людьми как носителями зла.

Насилие, указывает А.А. Гусейнов, продолжая традицию Л. Толстого, морально нелигитимируемо, поскольку «получить моральную санкцию на то или иное действие, означает получить согласие того, на кого данное действие направлено»(51). Но если бы можно было получить такое согласие, вопрос о применении насилия не вставал бы. Ситуация насилия – в нормативном плане аморальная ситуация, а в дескриптивном – внеморальная, и здесь невозможно говорить о каких-либо соглашениях.

Насилие, добавляет А.А. Гусейнов, не может быть морально оправдано и в ответ на насилие, и тем более в предупреждение возможного насилия. И ответное, и предупредительное насилие лишь увеличивают насилие, а не сокращают его и даже не ограничивают. Одновременно с этим А.А. Гусейнов подчеркивает: то, что считается легитимированным насилием, а именно, ответное применение силы по закону талиона или монополизированное применение силы государством, неправильно рассматривать как насилие. Наоборот, и талион, и применение силы государством «можно интерпретировать не как форму насилия, а как форму ограничения насилия, этап на пути его преодоления... Институционализация насилия включает его в пространство действий, легитимность которых совпадает с разумной обоснованностью и требует такого обоснования; вне этого была бы невозможна сама постановка вопроса о допустимости насилия»(52).

Насилие, считает А.А. Гусейнов, нельзя оправдать и в действиях, направленных на благо других. Человек не может судить, что есть благо других, чтобы принимать участие в содействии их благу. Даже покровительственная забота о благе детей не может быть оправдана, поскольку дети, став взрослыми, станут по-своему думать о том, что есть благо, и их представление о благе, возможно, будет противоположным тому, что думали об их благе их родители. Насильно, напоминает А.А. Гусейнов, осчастливить нельзя, и в ситуациях, которые измышляют сторонники ограниченного насилия, предполагаемая благая цель никак не оправдывает реальные неблагие средства. На возражения, касающиеся того, что применение силы иногда диктуется необходимостью противостояния злу в его конкретном и непосредственном проявлении, злу, несущему угрозу жизни здесь-и-сейчас, столь явную, что не предотврати его, у тех, чья жизнь оказалась под угрозой, уже никогда не будет возможность ни оценить (или осудить) чужое попечение об их благе, ни даже помыслить о собственном благе, А.А.Гусейнов обычно отвечает, что такие ситуации на самом деле изначально вне-нравствственны, и как бы человек ни вел себя в них, никогда его поступки не будут безукоризненно нравственными; они не относятся к компетенции морали и по тому высокому критерию, по которому в подлинно нравственном суждении человек в конечном счете сопоставляет предмет оценки с идеальным образом того мира, задав себе вопрос: «Хотел бы я жить в таком мире, в котором такие поступки [как силовое подавление другого] были оправданны и допустимы?»

Как показывают труды А.А. Гусейнова, признание безусловного и приоритетного значения принципа ненасилия оказывается возможным в рамках такого представления о морали, когда последняя мыслится абсолютной во всех своих проявлениях.

* * *

Этика А.А. Гусейнова – это незавершенный проект. Причем в двояком смысле: во-первых, в очевидном метафизическом смысле как выражение естественно и активно продолжающейся творческой жизни; во-вторых, по существу высказанных идей и динамично эволюционирующих концепций. Выделенные в данном очерке А.А.Гусейнова три понятия морали – cоциально-историцистское, социально-персоналистское и негативно-абсолютистское – эти идейные синтезы, или концептуальные узлы, не столько разделяют творчество А.А. Гусейнова на некие отдельные этапы, сколько стягивают и (потенциально) скрепляют его. Эти три понятия морали каким-то образом взаимодополнительны. Концепция абсолютной морали может быть достроена теорией происхождения морали, вмещающей изначальный для нравственности переход от талиона к золотому правилу. Концепция «негативного действия» и запретительной императивности может быть соединена с представлением о морали как мере человечности социальных и коммуникативных связей, выраженной в совокупности первичных нравственных отношений. Индивидуальная ответственность совершаемых человеком нравственных поступков может быть переосмыслена и в терминах активного действия, актуально осуществляемой справедливости и действенной заботы.

Эта устойчивая модальность возможности в творчестве А.А. Гусейнова лишь удостоверяет незавершенность его философского проекта, траектория продолжения которого ждет его решений и его свершений. Этика продолжается…