Позвольте предложить для обсуждения материал, который, по моему глубокому убеждению, может подойти для кейса по теме сугубо теоретической - «Проблема ценностей». Тема эта неисчерпаема, и случаев под нее можно, наверное, найти огромное количество. Мой выбор обусловлен несколькими моментами. 1. В самом параграфе «Ценности» учебника по этике (Гусейнов А.А., Апресян Р.Г.) можно найти вдохновение именно на кейс такого направления: «в ценности отражено ОТНОШЕНИЕ индивида к предмету, событию или явлению; а именно отношение, в котором проявляется признание этого чего-то как важного, значимого для человека». 2. Об этом же Салам Керимович говорил на своей первой лекции в Добром: «Ценности – это то, за что субъект расплачивается самим собой, разменной монетой есть сам субъект. Ценности задают субъективную и субъектную матрицу поведения, наполняют человека смыслом. Ценности задают субъекта как цель деятельности» (прошу прощения за качество конспектирования). 3. Значимым при выборе случая стало и рассуждение Бахтина о «не-алиби в бытии», уникальности и единственности ПОСТУПКА в его соотнесенности с ценностями («Всякая общезначимая ценность становится действительно значимой только в индивидуальном контексте», добро как ценность реализуется только в поступке и т.д.).
Нужно оговорить еще один момент. Этот случай действительно имел место в истории, но, насколько я себе это вижу, он не так широко известен, как история с О. Шиндлером, хотя о нем тоже сняли фильм. Мне кажется, что данный случай имеет больше оснований быть представленным в качестве кейса по данной теме именно потому, что он выявляет отношение и поступок не только одного человека (хотя этот один мне кажется едва ли не самым важным), а множества людей (фактически нации), что может помочь при рассмотрении общезначимости ценностей.
Последняя оговорка. Здесь представлен весь материал, рассказ со всеми фактами, даже теми, которые потом можно будет спрятать (согласно методике составления кейсов).
Датское королевство было оккупировано фашистской Германией в 1940 г. Нацистские идеологи считали датчан народом, «родственным по крови» арийцам; более того, Дания была основным поставщиком сельскохозяйственной продукции для населения и армии Германии. Это определило относительную «мягкость» немецкой оккупации. Король Дании оставался на престоле вплоть до лета 1943 г., датское правительство в этот период сохраняло под своим контролем армию, флот и полицию. В стране не были введены Нюрнбергские законы – едва ли не единственное исключение в оккупированной Европе. Местные нацисты после сожжения синагоги в декабре 1941 г. были преданы суду и получили 3 года тюрьмы. Проф. Хал Кох, руководитель Объединения движения датской молодежи, в ответ на антисемитские статьи в местной пронацистской прессе заявил, что всякие инспирации против евреев Дании должны быть категорически пресечены, т.к. соблюдение правосудия и справедливости по отношению к евреям означает одновременно сохранение датской демократии и законности. Издатель этой газеты был приговорен к 100 дням тюрьмы.
В сентябре 1943 г. Гитлер объявил в Дании чрезвычайное положение. Датское правительство было отправлено в отставку, а парламент распущен. Король объявил себя военнопленным. Рейсхкомиссар Дании Вернер Бест принял решение о депортации евреев в концентрационные лагеря. Карательная операция была назначена в ночь с 1 на 2 октября 1943 г. Но она фактически провалилась. Из 7700 евреев, живших в Дании, были схвачены 194 человека, в основном очень пожилые или больные люди, которые не могли передвигаться, возле них практически во всех случаях были родственники-неевреи или евреи, не пожелавшие оставить близких. Упорные поиски остальных 7500 человек в маленькой стране не дали практически ощутимых результатов (были выловлены 300 человек, как пишут исследователи, не без помощи полиции и местных нацистов). 7200 евреев, проживавших в Дании, исчезли бесследно.
События, предшествовавшие такому «внезапному» исчезновению, были названы впоследствии Легендой о спасении датских евреев.
Военно-морской атташе в Копенгагене Георг Фердинанд Дуквиц получил приказ от рейсхкомиссара Вернера Беста о депортации. На следующий день по получении этого приказа Дуквиц тайно встретился с лидерами социал-демократической партии Дании и сообщил им о готовящейся акции: через 3 дня в порт Копенгагена должны прибыть немецкие корабли для отправки евреев в концлагеря. (Другая версия: Дуквиц действовал с молчаливого согласия или по инициативе самого В. Беста, который мог вести двойную игру. Но, в любом случае, если бы гестапо установило источник информации, то рисковал головой именно морской атташе – вину рейсхкомиссара доказать было бы невозможно).
Социал-демократы (насколько я понимаю, правительство) предупредили все еврейское население страны и при широком содействии датского населения смогли без шума и на глазах у гестапо и немецких войск перевезти более 7 тысяч человек на побережье в рыбацкий поселок Гэлилия. Чтобы доставить беженцев на побережье, были задействованы все виды частного и оставшегося в распоряжении датчан общественного транспорта, использовали машины скорой помощи. Датчане перепрятывали у себя в домах целые еврейские семьи во время комендантских проверок. Помогала в спасении и лютеранская церковь. Главного раввина и его семью прятал епископ в своем доме на острове Фальстер. Уже в самом поселке датские полицейские помогали людям незаметно добраться до лодок. Из поселка Гэлилия евреи централизованно были переправлены в рыбацкий поселок Мальмэ, расположенный в нейтральной Швеции. В этом месте две страны разделяет узкий пролив, преодолеть который можно за 20 минут плавания в рыбацкой лодке (но море всегда остается морем). Евреев укладывали на дно рыбацких баркасов, заваливали сетями и рыбой и перевозили в безопасную Швецию. Легенда рассказывает, что, когда немцы заподозрили неладное и начали проверять лодки при помощи собак, датские рыбаки начали посыпать сети и рыбу специальным порошком, который отбивал нюх у гестаповских собак, и они не учуяли ни одного «пассажира» в лодках.
Поведение и мотивы участия в спасении евреев датских рыбаков далеко не однозначны. Они, безусловно, рисковали – своей жизнью, свободой и имуществом. 57 рыбаков впоследствии были арестованы и приговорены нацистами к различным видам наказания. В то же время, цена за место в рыбацкой лодке составляла 2 тысячи датских крон, что равнялось полугодовой зарплате квалифицированного рабочего. По другой версии, годовой заработной плате высококвалифицированного инженера. Третья версия подтверждается вроде некой Лоной Штерн, проживающей в Иерусалиме, которая рассказала о письме, что ее отец Бернард Берман написал в 1996 г., где он подробно описал, как его вместе с женой переправили в Мальмэ за 35 тыс. крон (? 100 тыс. долларов). Берман отметил в письме, что он еще дешево отделался, т.к. многие евреи вынуждены были платить намного большие суммы. Многие евреи не располагали такими суммами, но ради спасения своей жизни одалживали деньги у знакомых, брали ссуды в банках или писали долговые обязательства. В архиве одной общины в Швеции было обнаружено такое обязательство. Некто Альфред и Берта Розен из Копенгагена обязались за переправу в Швецию выплачивать рыбаку Йоханесу Логрену по 630 датских крон ежемесячно вплоть до декабря 1970 г. Вместе с этим обязательством были найдены и документы шведского банка, подтверждавшего факт оформления «ежемесячной пенсии», которая в точном соответствии с выданным обязательством перечислялась Логрену со счета Розенов. Есть свидетельства, что уже во время плавания рыбаки останавливали баркас и заявляли, что цена за переправку поднялась. Евреи оказывались перед выбором: уступить шантажу или вернуться в оккупированную Данию. В основном в таких случаях условия рыбаков принимались. Некоторые баркасы, в которых находилось слишком много таких «пассажиров» переворачивались, и все, находившиеся там люди, тонули. Такие лодки могли взять на борт не больше 10 человек, но часто в еврейских семьях было больше 10. Так. Семья Гринман, состоявшая из 18 человек, погибла вместе с хозяином лодки в середине пролива, – лодка от перегруза пошла ко дну.
После эвакуации еврейского населения датчане присматривали за покинутыми домами своих соседей-евреев, ухаживали за их садами. Уже упоминавшийся Берман рассказал в своем письме и о том, что пока он с семьей жил в Швеции, он ежемесячно высылал своим соседям 500 крон – «плату за съём». По возвращении в Данию они обнаружили, что дом и все имущество были сохранены в том же порядке, как и тогда, когда они его покидали за 2 года до этого.
Сами евреи очень высоко оценили помощь датчан. В Гэлилии был установлен памятник, посвященный подвигу рыбаков. На пьедестале монумента, представляющего собой фигуру человека, дующего в огромный шофар, выбита надпись на иврите: «Труби в шофар нашей свободы». «Краткая еврейская энциклопедия» (Москва, 1996) так пишет об этом: «Начавшаяся спонтанно спасательная операция стимулировала организованную деятельность датского движения Сопротивления, направленную на спасение евреев. Эту деятельность активно поддерживали широкие круги населения Дании – явление беспримерное для европейских стран, оккупированных нацистами».
Всплывают письма и свидетельства, которые, как мне кажется, срывая ореол легенды, показывают «человеческое, слишком человеческое»: действовали и помогали обыкновенные люди, которым не чужды не только добродетели, но и пороки, совершали подвиг не в легенде, а в настоящей жизни. Каждый из них совершал поступок. Они брали деньги (но не всегда, были случаи, когда платить было действительно нечем, и рыбаки перевозили без денег), но никто не сообщил в гестапо, никто не ограбил своих пассажиров, не убил.
Наталия Хафизова
Маша, здравствуй! Рада тебя слышать (читать)! По прочтении предложенного тобой кейса, первое, что пришло мне в голову, так это поставить вопрос: Что более делает поступок нравственным: мотивы или последствия? Или, поступок подлежит моральной оценке по мотивам, по ситуации, в которой он совершался, или по последствиям?
Если по мотивам, то здесь встает проблема моральных и внеморальных мотивов, первые из которых и дают ценность поступку. Т.к. здесь человеком движет не жажда наживы, не стремление поступать как большинство (из-за боязни осуждения за бездействие), не стремление доказать себе или утвердиться в глазах других людей как благородный, мужественный человек, а собственные убеждения и ценности. Определить моральность поступков здесь будет проблематично.
Учет ситуации в данном случае связан с тем, что это был риск при любой мотивации. Т.е. насколько такая ситуация морально может оправдать мотив заработать деньги на чужом горе, если спасение происходит в рискованных для спасателей условиях? Ведь извлечение выгоды из чужого горя в ситуации, не содержащей риска, однозначно бы расценивалось безнравственно.
Консеквенциалистская установка на оценивание последствий всю операцию морально успешной, вне зависимости от любой мотивации, ведь важен результат – спасение людей и выраженная за это в последующем благодарность целого народа.
Действительно, описанный кейс – интересен и не однозначен. Это первые впечатления.
Ольга Зубец
Описанная ситуация нравится мне тем, что, с одной стороны, крупна по своему масштабу (я имею в виду смысловой и ценностный масштаб), значимость ее не вызывает сомнений. И ранодушным она не оставит. С другой стороны, в ней присутствует пример поведения, описанный Кантом как поведение, сообразное с долгом: при очевидной нравственной санкции спасения людей, да еще с риском для себя, для Канта было бы неясно, совершается ли это в силу долга или в силу выгоды. Если использовать другую систему понятий - невозможно сказать, какие ценности, в первую очередь, определяли подобный поступок. Кроме того, возможно в данном случае, вспомнить, что ценности обретают свое содержание и определенность, достаточную и необходимую для выстраивания и мотивирования поступка, в рамках системы ценностей и посредством ее. В связи с этим, можно, с одной стороны, припомнить идею Макинтайра об утрате ценностными понятиями содержания и нормативности в современном мире в силу разрушения традиционных систем ценностей, в рамках которых эти понятия возникли. С другой, можно поставить вопрос о истории взаимоотношений (если они существуют) между ценностями человеческой жизни и денежной выгодой, или лучше - денежным выражением человеческих действий. Возможно, в разных системах ценностей (в том числе - исторических) оценка наличия денег в анализируемой нами ситуации была бы совершенно различной.
Возможен и добавочный шаг - сопоставление поведения датчан с тем, как бельгийцы в аналогичной ситуации сами вылавливали евреев и сдавали фашистам (возможно и имея материальную выгоду, а может - из идеологических и прочих соображений). Андрей Прокофьев вспоминает, что в одной из работ Ханны Арендт (опубликованной в 1987) речь идет об этой ситуации.
Наверное, нам стоит обсудить, какова возможная постановка проблемы.
Прокофьев Андрей
Небольшое уточнение: ситуация в Дании обсуждается Арендт не только в посмертно изданных работах, но и в сборнике очерков "Эйхманн в Иерусалиме". В полемическом по отношению к Арендт ключе она же затронута в Winters F. The Banality of Virtue // Amor Mundi. Explorations in the Faith and Thought of Hanna Arendt / ed. by J.W. Bernauer. Boston: Martinus Nijhoff Publishers, 1987
Ольга Зубец
Дорогая Маша!
Вы так здорово начали и исчезли. Пожалуйста, сообщите, планируете ли Вы включить в кейс ту информацию, которая появилась на Вашей площадке, каковы возможные дальнейшие шаги. Как бы Вы окончательно определили тему курса, для которой будет разрабатываться кейс, и каковы начальные вопросы, ставящиеся перед студентами?
Мария Рогожа
Спасибо Вам, Наташа и Оля, за вопросы и размышления над этой историей. Мне они, наверное, помогли лучше разобраться с тем, что я написала. После того как я тщательно рассортировала все события, относящиеся к этому случаю и их подробно изложила, для меня было понятно, что это будет тема «Проблема ценности» по общему курсу этики, предложенному Р.Г. Апресяном. И вопросы, которые я себе определяла, были приблизительно следующие: Если ценность реализуется только в поступке, то о каких ценностях идет речь в поступках действующих лиц этой ситуации? Если основные (базовые) ценности имеют ярко выраженную гуманистическую направленность и всегда в этом смысле универсальны, то каким образом ценностные установки отдельной личности поднимаются до уровня общезначимости? И как национально значимое трансформируется в общечеловеческое? Если творение добра и стремление к нему есть благо (высшее?), то каков механизм превращения поступка в реальной жизни в поступок нравственный? Как здесь соотносится идеально должное морального требования с реально действующими людьми? (иначе, не будет ли моральный поступок только идеальной моделью, реализовать которую на практике невозможно?) Еще один момент был для меня тогда важен. Как расценивать поступок морского атташе (который мне представляется нравственным), если ценность его утверждается через предательство? Пока я излагала все, что нашла об этом случае, всю историю незаметно для меня накренило в описание ее «меркантильной» части, хотя изначально я это не предполагала (рыбаки были действительно лишь эпизодом) и с самого начала планировала рассматривать этот эпизод как такой, который можно было бы ввести уже как «дополнительные сведения, меняющие оценку всей ситуации». Планируемые мною таким образом вопросы оказались и для меня самой очень проблематичными, или, если цитировать Игоря Ларионова, это своеобразное начало пути, когда самые крупные проблемы еще не осознаны.
Наташин вопрос – что делает поступок более нравственным: или мотивы, или последствия? – мне кажется все-таки немного категоричным. Наверное, в поступке (нравственном ?) важно единство мотивов, самого действия и последствий. Но здесь встает вопрос о соотношении идеального и реального ( является ли моральный поступок только идеальной моделью?) Если мотивы тех же рыбаков утилитарны, то о каких ценностях идет речь? Традиционно в этике мораль и польза не очень согласуются (в этом огромно влияние Канта), да и «эмпирическое моральное сознание» не очень любит рядополагать возвышенность и благородство нравственного поступка и выгоды от совершения действия. Мораль (и нравственный поступок как реализация ценности) как бы всегда бескорыстна. С другой стороны, «внеморальное» не является «аморальным». Существует и такая точка зрения: «Моральное возникает и рождается во внеморальном и до конца неотделимо от последнего. Несмотря на очевидную на уровне явления противоположность утилитарного и морального способов, в нравственной практике даже самые высокие и бескорыстные формы проявления моральности не теряют скрытой связи с полезностью, утилитарностью… Другое дело, что в нравственной практике внеморальные элементы скрыты, моральность же выступает как бескорыстие, а моральные ценности наделяются ореолом морального абсолюта» И далее: «Моральность как ценностное качество нравственной практики возникает не в порядке отрицания утилитарности, а непосредственно во всей совокупности внеморальных способов взаимодействия людей…Моральность состоит в том…, что сами эти способы приобретают новое качество, качество человечности» (М.Ю. Смоленцев Мораль и нравы: диалектика взаимодействия. – М., 1989).
Елена Кундеревич
Возможные вопросы к кейсу:
- Чем отличается бескорыстное служение от подвига?
- Если рискованные (связанные с серьезной опасностью для жизни) действия совершаются в рамках определенной профессии, можно ли их назвать подвигом? или это профессиональный долг?
- Когда определенную акцию совершает (в данном случае – спасение евреев) целая нация, можно ли рассматривать действия и поступки отдельных людей как нечто не связанное с общей идеей спасения?
Проблематизирует данный кейс, насколько я поняла, именно ситуация с рыбаками. Она выглядит в общем пафосе спасения неоднозначно и даже не совсем понятно. Ведь, если бы деньги с евреев брали и за информацию, и за передвижение на машинах «Скорой помощи», а полицейские – за помощь добраться в поселке до лодок и т.д., то вся деятельность движения Сопротивления превратилась бы в некое «коммерческое предприятие». Тогда вряд ли датскому народу слагали бы легенды. Тем не менее, памятник (как пишется в кейсе) в Гэлилии установлен рыбакам, т.е. «посвящен их подвигу».
Письма и свидетельства, которые «срывают ореол легенды», возможно, свидетельствуют именно о том, что бескорыстия, служения и милосердия было больше, чем корыстолюбия. Возможность же рискнуть жизнью за хорошую пожизненную пенсию вряд ли можно назвать подвигом. А может быть, деньги предлагали спасающим сами евреи? Уж если эти события обрастают легендой, то может, и это обстоятельство имело место?
Рубен Апресян
В значительной степени под впечатлением от обсуждения этого сюжета в Киеве хотел бы высказать несколько соображений.
Не столько в анализе, сколько в его диспозиции целесообразно уточнение тематической атрибуции ситуации, возможно, в переходе от темы ценностей вообще к "более" этической теме: "добродетель и корысть (польза)", а также к теме: "альтруизм - эгоизм". Здесь с помощью этого сюжета можно было бы, в частности, показать неоднозначность противопоставления эгоизма и альтруизма. В любом случае анализ должен быть подкреплен теоретическим опытом истории этики. Уже у ап. Павла можно встретить мысль, что себялюбивые побуждения, направляющие человека к вере, хотя и дурны сами по себе (как себялюбивые) тем не менее ведут к благу, поскольку являются побуждениями к вере. Эту же мысль развивает среди других и Шефтсбери, указывая, что и некоторые добродетельные поступки могут мотивироваться корыстными побуждениями, но их нравственное значение нельзя отрицать, поскольку их результатом является благо. Отсылка Наташи Хафизовой к проблеме "мотив - результат" совершенно уместна; другое дело, что следуя ей, надо обратиться к теоретическому и историко-этическому наследию (разнообразному). Стоит вспомнить в связи с этим и одно из наставлений старца Зосимы г-же Хохлаковой (в "Братьях Карамазовых"), согласно которому не имеющему веры и воли путь к вере и добродетели надо начинать, просто практикуя заботу в отношении других, а вслед за деятельной заботой придет и любовь, и вера. Знание идейного материала такого рода позволит правильно выстроить тактику обсуждения (анализа).
Другая важная тема - это поступок немецкого военно-морского атташе Дуквица. Здесь интересно было бы взять параллельный сюжет с каким-нибудь советским разведчиком-перебежчиком, типа Гордиевского, который мотивировал свою измену заботой о "мире во всем мире" и борьбой с коммунистическим режимом. Под впечатлением от просмотра «В курге первом» могу указать и на поступок высокопоставленного советского дипломата Иннокентия Володина, который абсолютно бескорыстно и с несомненным риском для жизни (не преминувшим реализоваться) сообщает по телефону-автомату в американское посольство в Москве о предполагавшейся в США передаче секретов по атомной бомбе советскому разведчику (случай, как известно, исторически реальный). Все эти люди - изменники. Но мы славим Дуквица и кривимся в сторону Гордиевского. По правде говоря, я затрудняюсь проблемно и категориально сфокусировать эту тему. Принимая во внимание грозящую Дуквицу опасность и результаты совершенного им поступка его можно назвать подвигом. Но это подвиг, опосредствованный попранием его служебного долга, данной им присяги.
По каким критериям оцениваются поступки людей? Не только по тому, каков мотив и каков результат. Но и по значению результата, его масштабу. Здесь можно было бы обратиться к Миллю, а до того, например, к Хатчесону, который несколько занудно, но намеренно дифференцированно анализирует характер моральной оценки в зависимости от возможных результатов и в соотнесении с мотивами. Тема оценки?
Еще одна сторона сюжета - тема коллективного действия, коллективной ответственности (что затрагивалось на наших обсуждениях в Киеве и чему посвящена отдельная статья Андрея Прокофьева), гражданского неповиновения (в данном случае неявного, но тем не менее неповиновения). Здесь нет проблемы, но есть демонстрация возможной тактики морально оправданного поведения, типа того, что предложила Ирина Масликова , представляя на практикуме случай борьбы потребителей с "Нестле" как пример морально мотивированного движения против экономической и корпоративной корысти.
Ольга Зубец
Мария! Может быть Вы слышали о книге (очень маленькой - это, скорее, рассказ) Kathrine Kressmann Taylor "Address Unknown" - она была популярна на Западе в 60-е, а написана вообще в 1938. Речь идет о том, как попав из США в Германию 34-го года, человек меняется ради сохранения своего и своей семьи благополучия. В итоге он отказывает в убежище еврейской девушке, которую некогда знал и даже любил. Она гибнет и он ее "нежно" хоронит. Сюжет довольно банальный, но сам рассказ - чуть ли не в стиле О-Генри. Брат девушки мстит за нее с помощью крайне обычных нежных и деловых писем с упоминанием многочисленных еврейских имен. В результате немец также гибнет в этой машине. Ситуация с просящей убежища напомнила мне ситуацию о лжи Канта, которую мы анализировали на школе - помните? Сколь существенен для этического рассуждения контекст, степень содержательного ограничения! Возможно, для построения кейса именно к качестве дискуссионного с противостоянием равно-сильных позиций стоит продумать задачу разных по объему контекстов. К несчастью. мы всегда сталкиваемся с необходимостью такого сужения, одевания "шор" - сознательно или нет - так как не имеем обзора спинозовского бога. Но что лежит в основе определения контекста и отбрасывания многих существенных обстоятельств? Каково ценностно-этическое обоснование такой вынужденной зашоренности? Люди - за деньги спасавшие других людей - рисковали и своими близкими. Герой книги спасал свою семью (там была и беременная или только что родившая жена) и ради этого пытался отсечь себя самого - но прошлого. Сталкиваются ли тут устремления - спасти близкого и спасти чужого? Как можно считать, что одно ценнее другого? Сразу напрашивается - надо изменить контекст, расширить его, а иначе ответа не дать. Но что привнести в него? Идею Родины, клятвы? - если речь идет о примерах Рубена. Идею холокоста? - в Вашем и моем примерах. Может, мы тогда с необходимостью выходим за рамки абстрактного этического моделирования? И на каком этапе надо остановиться и потребовать окончательного ответа или признать его невозможность?
Мария Рогожа
Введение для преподавателя:
Ситуация «Спасение датских евреев в 1943 г.» может рассматриваться в рамках курса «Этика» в теме «Моральные проблемы человеческой деятельности» или в ходе изучения тем по истории этики («Этика Канта», «Утилитаризм») для студентов философских специальностей.
Предполагается, что студенты знакомы с основными этическими учениями и владеют понятийным аппаратом этики.
Студенты заранее получают учебные материалы с сюжетом, вопросами и теоретическими блоками для изучения.
Цель данного ситуационного анализа: приобщить студентов к дискуссии, в процессе которой выявить моральные критерии оценки человеческой деятельности на основе категориального аппарата из истории этических учений; показать, что этот случай можно и должно осмыслять через понятийный аппарат этики, и само рассуждение на эту тему не только приобщает студента к практическому использованию этического знания, но и способствует выработке собственной позиции по отношению к вопросам, поднятых в СМИ.
Задачи:
В результате изучения темы студент должен уметь:
Структура кейса обусловлена задачами, которые предполагается решить в ходе дискуссии. Вначале вводится минимальное количество информации, позволяющее увидеть в общих чертах событие, несущее в себе целый комплекс вопросов, проблем и дилемм морального характера. По ходу постановки вопросов вводятся дополнительные сведения, позволяющие более четко задать контекст для этического анализа, и этические теории, на основе которых предлагается осмыслять саму ситуацию. Теоретически части призваны задать канву рассуждений применительно к поставленным вопросам к сюжету и представить основу и вспомогательный материал для ответов студентов. Вопросы структурированы таким образом, что первые фокусируют внимание в основном на проблемах индивидуальной морали, показывают моральные дилеммы личностного сознания с постепенным привнесением социального компонента, соотношения добра и пользы, долга и выгоды, целей и средств деятельности.
Предполагается, что кейс рассматривается на двух занятиях. Преподаватель выстраивает обсуждения таким образом, что студенты анализируют события и дилеммы на основе заданных теоретических векторов рассмотрения, с которыми они ознакомились самостоятельно. В тексте после теоретической части к каждому вопросу представлена логика рассуждений и выводов, которые предполагается получить на выходе дискуссии, или может быть использована преподавателем для построения дискуссии.
Введение для студентов
Вопрос о критериях морального (добродетельного) поступка впервые был поставлен Аристотелем. В «Никомаховой этике» он определил этику как особенную практическую науку, изучающую поступки людей. Этическое знание имеет значение в той мере, в какой оно способствует правосудности человеческих действий: нужно не только знать, что такое добродетель, нужно стать добродетельным. Аристотель призывает рассмотреть сущность поступка, исследовать, «как следует поступать». Практическая ориентированность этического знания, человеческая деятельность в пространстве теоретического осмысления с того времени собственно и становится предметом этики. Исследование морали как предмета этики – это, по сути, есть исследование морали в контексте человеческой деятельности, это само исследование человеческой деятельности.
С одной стороны, моральная деятельность не существует как нечто отдельное от всех других типов человеческой деятельности, а с другой, – всякая деятельность однажды оказывается перед целым комплексом собственных проблем, имеющих морально-нравственный характер.
Сюжет
После оккупации Дании в апреле 1940 и вплоть до сентября 1943 г. эта страна представлялась Германией как «образцовый протекторат» - нацистское правительство признавало датское королевство формально независимым государством под контролем немецкого рейхскомиссара. Король оставался на престоле, датское правительство в этот период сохраняло под своим контролем армию, флот и полицию. Свободно работали государственные учреждения, в марте 1943 г. состоялись выборы в парламент. Жизнь еврейской общины мало в чем изменилась: евреи вели прежний образ жизни, свободно передвигались по стране, работали, посещали синагоги.
В сентябре 1943 г. было объявлено чрезвычайное положение, и фактическая власть в стране перешла к немецкому военному командованию. Тогда же было принято решение о депортации евреев в концентрационные лагеря. Карательная операция, назначенная на ночь с 1 на 2 октября, провалилась – из 7700 евреев Дании 7200 исчезли.
События, предшествовавшие «внезапному» исчезновению, были названы впоследствии Легендой о спасении датских евреев.
Немецкий морской атташе в Копенгагене Г.Ф.Дуквиц, связанный еще довоенной дружбой с датчанами, предупредил бывших членов датского правительства о готовящейся операции. Также Дуквиц сыграл ключевую роль при переговорах со шведскими властями о приеме датских евреев на территории этой нейтральной страны.
В самые короткие сроки датчане организовали централизованную эвакуацию своих еврейских сограждан. Они задействовали все виды частного и оставшегося в их распоряжении общественного транспорта для перевозки евреев в рыбацкий поселок Гэлилию на границе со Швецией, во время комендантских проверок они перепрятывали в своих домах целые еврейские семьи. В пограничном поселке датские полицейские помогали евреям незаметно добраться до лодок, где их укладывали на дно рыбацких баркасов и переправляли через пролив в поселок Мальмэ (Швеция). Почти 6 тысяч евреев были переправлены на шведскую территорию, часть осталась в Дании, где перепрятывалась до конца военных действий, около 500 евреев (пожилого возраста, не знавших об операции, или в силу личных обстоятельств не пожелавших выехать из Дании, были направлены в концентрационный лагерь Терезинштадт в Чехии, известный своим относительно мягким режимом).
Евреи высоко оценили помощь датчан во время ІІ мировой войны, они были удостоены звания «народ-праведник», в их честь посажены деревья в Парке Праведников Яд ва-Шен, в Гэлилии установлен памятник датским рыбакам, а Дуквицу в 1971 г. Израильским правительством было присвоено звание Праведника мира.
Вопросы для обсуждения
Поступки каких действующих в данной ситуации людей есть поступки нравственные?
Формулировка альтернативы:
Действие является моральным, если его «можно подвергнуть моральной оценке и за совершение которого человека можно считать ответственным» (Словарь по этике/ Под ред. А.А.Гусейнова, И.С.Кона. – 6-е изд. – М., 1989. С. 67). Это общее определение морального действия привносит ценностный компонент в исследование поступка. Моральная оценка имеет внешнюю форму и внутренне содержание. Форма выражения – это похвала и порицание, согласие или критика, проявление симпатии или неприязни посредством внешних действий и эмоций. Внутреннее же содержание – это определение проявлений добра и зла (собственно ценностных параметров) в поступке.
«По своей конкретной этической направленности поступок может быть добрым или злым, но он принципиально не может быть бездуховным – смысловой универсум человеческой духовности находит в нем свою непосредственную реализацию, предметно продолжается в неповторимой ситуации его свершения» (Малахов В.А. Етика. – 4-те вид. – К., 2002. С. 279)
Все попытки определения сущности нравственной деятельности можно условно распределить в двух подходах – как расширенное и специфическое ее понимание.
Расширенное понимание нравственной деятельности предполагает, что она является таковой, если согласуется с требованиями морали, ее нормами и ценностями. Поступок – это элемент, основа нравственной деятельности, но он не может аккумулировать в себе весь ценностный мир деятеля. Такие параметры были заданы Аристотелем, который рассматривал поступок в единственности пространства и времени, в конкретности обстоятельств агента, его совершающего:
Во всем, что связано с поступками, их пользой [и вредом], нет ничего раз и навсегда установленного.., те, кто совершает поступки, должны иметь в виду их уместность и своевременность…» (Аристотель. Этика. – М., 2002. С. 66)
То есть, нет универсальных правил, согласно которым можно было бы оценить добродетельность человеческого действия. Человек и является добродетельным постольку, насколько он обладает знанием частного, единичного – поступок направлен на конкретное лицо и совершается в конкретных обстоятельствах. Эта идея может быть продолжена следующим образом: добродетельную жизнь можно прожить, но заранее сконструировать невозможно. Поступку нельзя дать общее определение. Его критерием является сам добродетельный индивид.
Именно эта логика рассуждений дает возможность одному из основоположников утилитаризма, Дж.Ст.Миллю, развести нравственное достоинство действующего человека и собственно само совершаемое им действие. Действие морально по сути своей, даже если деятель основывает его на неморальных мотивах. Милль различает намерение и мотив, в соответствии с которыми и могут быть оценены в первом случае собственно поступки, а во втором – люди, их совершающие.
«Нравственное достоинство действия находится в совершенной зависимости от намерения, то есть от того, что хочет сделать действующий, совершая известное действие; но мотив, то есть то чувство, которое побуждает человека совершить известное действие… не имеет никакого значения для нравственной его [поступка] оценки, – оно имеет большее значение только для нравственной оценки действующего лица…» (Милль Дж.Ст. Утилитарианизм. О свободе. – 3-е изд. – СПб., 1900. С.117).
Очевидно, что сюда может быть отнесено и действие, добродетельное «по видимости», когда человек поступает правильно и творит добро, чтобы самоутверждаться, чувствовать свою значимость и важность от совершения добрых дел. Отдавая должное моральному поступку как таковому, нельзя судить о добродетельности человека, его совершившего, так как порой поступки, заслуживающие осуждения, совершаются людьми, нравственные качества которых «заслуживают похвалу», и наоборот.
С таким подходом согласуется и житейская мудрость, что судить о человеке по одному поступку рискованно, его нравственные качества раскрываются в серии однотипных поступков. Милль это формулирует так:
«В общем итоге длинный ряд хороших поступков составляет лучшее доказательство хороших качеств человека» (Там же. С. 120).
Таким образом, если человек добросовестно исполняет свои обязанности и обязательства, с уважением относится к ближним, придерживается правил приличия, то его поведение может считаться нравственным, в отличие от деятельности безнравственной (аморальной), нарушающей правила приличия. Это – самодисциплина, способность держать себя в узде, подчиняться заданным обществом правилам поведения. Такое поведения основывается прежде всего на стыде и вине, которые удерживают личность от социально и нравственно недопустимого. Правила морали выступают здесь как очевидные регулятивы поведения личности, а психологически укорененные моральные чувства (угрызения совести, страх разоблачения, общественного осуждения) – как своеобразная инстанция морального сознания.
Оппоненты расширенного понимания сферы поступка считают, что поступки в соответствии с установленными правилами морали, с обычаем не могут быть основанием нравственной деятельности. Собственно нравственная деятельность – деятельность, основанная на осознанном выборе субъекта действия, активное утверждение действием определенных нравственных ценностей. Отличительной чертой такого понимания нравственной деятельности есть преобладание моральных параметров в поступке, единство моральных качеств деятеля и собственно воплощение их в действие.
Эту традицию осмысления морального поступка задал И.Кант. Нравственным будет тот поступок, который совершается по велению совести, в соответствии с долгом. В этом смысле его следует отличать от действий, совершаемых в соответствии с правилами приличия, с общепринятыми нормами поведения в данном обществе, с этикетом. Если человек решает поступать добродетельно, правильно, руководствуясь лишь тем, что «так принято», «так положено», то ни о какой нравственной деятельности речь идти не может.
Кант решительно выступает против того, чтобы понятие добродетели выводить из опыта, принимая факт за ценность:
«Было бы в высшей степени предосудительно заимствовать законы того, что д?лжно делать из того, что делается, или ограничиваться этим» (Кант И. Критика чистого разума. - Мн., 1998. С.410).
Он понимает, что очень сложно и практически невозможно поступать согласно идеалу, согласно тому, что содержится в чистой идее добродетели, но это совсем не отменяет данный критерий оценки поступка:
«Ибо всякое суждение о моральной ценности или ее отсутствие возможно только посредством этой идеи; стало быть, она необходимо лежит в основе всякого приближения к моральному совершенству, в каком бы отдалении от него не держали нас препятствия, заложенные в человеческой природе и неопределимые по своей степени» (Там же С.408).
Для Канта моральность поступка определяется законосообразной формой, без учета частностей и конкретного его содержания. Вполне в духе Канта звучит рассуждение Э. Кассирера:
«Если бы мы обладали полным знанием эмпирического характера какого-либо человека, то могли бы предсказать его поступки и действия с такой же точностью, с какой мы исчисляем заранее солнечное или лунное затмение» (Кассирер Э. Жизнь и учение Канта. – СПб., 1997. С.233).
Интеллигибельное, мыслимое единство нормативных определений является масштабом, которому подчиняется эмпирическое действие. Только таким образом устанавливается подлинное ценностное значение поступка (и становится возможным нравственный поступок как таковой), его место в «царстве целей».
Основываясь на опыте, нельзя найти примера сугубо нравственного поступка, но это не означает, что высокая планка критерия нравственного поступка не задействуется на практике. В этике Канта мы имеем дело не с конкретным поступком, а с его принципом, предельно общей возможностью поступления. Разум предписывает должное, а свобода, не испытывая страха перед требованием как будто невозможного, именно этим открывает подлинные очертания сферы возможного.
Сопряжение этих двух подходов к пониманию нравственной деятельности и ее актуализация в поступке/поступках людей как раз и составляет одну из основных дилемм этики, направляя этический дискурс со времен Аристотеля и до наших дней. В предложенной ситуации предметом анализа являются действия в качестве моральных действий и исследуются проблемы, традиционно с ними связанные.
Комментарии для преподавателя
Расширенное понимание нравственной деятельности позволяет по тем или иным основаниям определить поступки всех действующих лиц как нравственные.
Понимание нравственной деятельности как деятельности особенной задает целый спектр ответов, обусловленных уточнениями и выяснением принципиальных подробностей. Крайняя позиция принадлежит Канту, согласно логике рассуждений которого нравственный поступок в реальной жизни невозможен. С более умеренных позиций нравственными могут быть названы действия, по крайней мер, Дуквица, который, совершив выбор поступка как такового, его посредством активно утверждал нравственные ценности.
Где располагается пространство поступка?
Формулировка альтернативы:
Топос (место) поступка – это пространство, в котором он совершается. Марксистская этика, представленная более расширено как этика социальная, а этика ценностей – как этика индивидуально-перфекционистская, по-разному очерчивают пространство поступка/подвига. Марксистски ориентированная этическая теория вводит поступок в социально-историческую перспективу, в то время как ценностно ориентированная этика (прежде всего М.М. Бахтин) акцентирует «личностное пространство» - личные/личностные усилия и их ценностную значимость.
В марксистской этике поступок является моральным, если он социально значим (оказание помощи, выполнение обещания, подвиг). Решающим фактором выступает социальная природа моральных требований, предъявляемых человеку в конкретной ситуации.
«Нравственные характеристики действий являются результатом их осмысления моральным сознанием. Но сами эти формы мышления нравственности есть выражение и результат, проявление моральных отношений» (Дробницкий О.Г. Понятие морали: Историко-критический очерк. – М., 1974. С.251).Именно в системе моральных отношений поступок приобретает ценностное значение и специфически нравственные характеристики, которые являются объектом осмысления и оценки морального сознания. Социальная основа задает содержание поступка: его совершение обусловлено моральными требованиями, предъявляемыми личности, ответственность же возлагается на действующего субъекта.
В поступке воплощены моральные требования, организующие функционирующую систему моральных отношений. В нем кристаллизируются принятые нормы морали и ценностное значение, придаваемое им в данной социальной общности.
"Однако эту объективность моральным качествам придают нравственные отношения, система требований, предъявляемых человеку, а не само по себе предметное содержание совершаемых им действий. В самом деле, если бы требования к человеку имели другой смысл, то и значение тех же самых его действий изменилось". (Там же).
Единство составляющих элементов поступка воплощает содержание морального долга личности перед обществом, что учитывается при оценке поступка: что сделано, во имя чего сделано, намеренно или случайно, как сам человек оценивает свой поступок, и какую оценку выносят окружающие.
О.Г.Дробницкий, рассматривая механизм нормативной регуляции, указывает на такие его составляющие:
- общественная потребность в определенных формах поведения;
- необходимость регулировать действия, апеллируя к морали, возникающая только тогда, когда невозможно сослаться на иные способы их детерминации (социальные, экономические, психологические);
- возможность типизировать данные действия, «если во множестве в чем-то различных, а в чем-то повторяющихся ситуаций от людей требуются в принципе одинаковые по содержанию действия (или воздержание от таковых». (Там же. С. 242-243).
Все эти критерии, кроме социальной обусловленности морали, указывают еще на одну ее характеристику, имеющую принципиальное значение для понимая марксистской этики – историческую природу морали (сформулированную еще Г.В.Ф.Гегелем).
«…Сама нравственность как специфический способ общественной регуляции выделяется и развивается исторически, а не есть нечто данное с самого начала существования человеческого общества». (Там же. С.15).
В нравственной деятельности человек не всегда осознает, почему он так поступает. Но это не значит, что он поступает бессознательно. Если нравственное действие становится привычкой, то человеку оказывается излишним в каждом конкретном случае заниматься мотивировкой своих поступков, совершать моральный выбор, чтобы поступать морально. Хотя эта «привычка» на самом деле является результатом огромнейшей исторической работы формирования нравственного чувства и понимания моральной нормы. Здесь общественные детерминанты поведения переходят во внутренние, выявляемые в моральной ситуации более или менее спонтанно и автоматически.
«Интериоризация» этих форм внешнего воздействия приводит к тому, что и сам индивид начинает управлять своим поведением, ориентируясь на общую норму (совершает требуемые от него действия из заинтересованности в получении благоприятной реакции извне, по собственной привычке и склонности, ради достижения внутренней удовлетворенности от сознания правильности своих поступков или по самостоятельно осознанному личному мотиву)». (Там же. С. 244).
Для М.М.Бахтина первостепенным является личностное пространство поступка, когда в смысловое поле личностного переживания стягивается весь мир, все бытие, и, одновременно, личностная активность переживания распространяется на весь мир: «я мыслю-поступаю мыслью». Вся жизнь человеческая в целом может быть рассмотрена как некий сложный поступок: личность поступает всей своей жизнью. Единственность участия личности в бытии есть действительная и действенная основа поступка, жизни, понятой как сплошное поступление.
«Я участен в бытии как единственный его деятель; ничто в бытии, кроме меня, не есть для меня я. Как я – во всем эмоционально-волевом единстве смысле этого слова – я только для себя единственного переживаю во всем бытии: всякие другие я (теоретические) не есть я для меня; а то единственное мое (не-теоретическое) я причастно к единственному бытию: я есмь в нем» Бахтин М.М. К философии поступка// Собрание сочинений. Т.1: Философская эстетика 1920-х годов. М., 2003.С.39).
Единство поступка возможно только «изнутри», только в единственности, единости и целостности ответственности личности к единому и единственному бытию, воплощенному в конкретной действительности.
«В данной единственной точке, в которой я теперь нахожусь, никто другой в единственном времени и единственном пространстве единственного бытия не находится. И вокруг этой единственной точки располагается все единственное бытие единственным и неповторимым образом. То, что мною может быть совершено, никем и никогда совершено быть не может» (Там же С.38-39).
Именно из-за выбора всего комплекса действий, «сложного поступка» в конкретной точке пространства и времени, деятельность личности приобретает предельный моральный пафос, и «предстает действенным проявлением человеческого духа здесь и сейчас, в «силовом поле» данного момента» (Малахов В.А. Етика. С. 279).
«Взгляд на поступок изнутри, когда нравственный субъект видит в поступке себя, есть единственно возможная точка зрения, которая позволяет его увидеть. Поступок следует за решением, он есть результат решимости. Он переводит возможность (одну из многих, бесчисленных возможностей) в единственную действительность. Его нельзя обернуть назад, он совершен раз и навсегда и в этом смысле безысходен. Если уж Рубикон перейден, то он перейден. И это невозможно исправить. Поступок впечатывается в бытие. Как факт бытия он абсолютен. Про него нельзя сказать, что он истинен; он сам есть истина. Его нельзя познать, исследовать, ибо до этого и для этого его надо совершить. Его можно только увидеть изнутри, прозреть, или, как говорит М.М.Бахтин, участно пережить, поскольку тот, кто совершает поступок, находится внутри него, и поступок есть нечто такое, что происходит именно с ним» (Гусейнов А.А.Закон и поступок (Аристотель, И.Кант, М.М.Бахтин) // Этическая мысль. - Вып. 2. - М., 2001. С.).
Вместе с тем, «замыкаясь» на конкретную ситуацию, поступок обязательно выходит за пределы ограниченного ею пространства и времени, освобождается из плена конкретного случая, выходит в большое время культуры через раскрытие и использование заложенных в нем огромных смысловых возможностей, не предвиденных действующим субъектом в момент его поступления, благодаря актуализированной в нем духовной энергии, поднимающей конкретную ситуацию на уровень высокой драмы человеческой свободы и утверждения ценностей.
«Способность морально-смыслового ядра поступка к «трансцендированию» за пределы наличного контекста жизни непосредственно связана с масштабностью тех ценностей, которые представляет и утверждает субъект поступка» (Малахов В.А. Етика. С. 279).
Комментарии для преподавателя:
Социальная обусловленность поступка в марксистской этике позволяет включить в моральное пространство широкий комплекс действий/событий, имевших место в операции по спасению еврейской общины Дании. Моральным поступком является и помощь датчан в период эвакуации, и действия рыбаков по перевозке евреев на шведскую территорию. Действия же правительства как в период образцового протектората, так и при организации спасательной операции не вызывают сомнения в том, что совершались они сознательно, целенаправленно и во имя спасения человеческих жизней и утверждения свободы и прав человека. То, что эти действия были по достоинству оценены как самими спасенными, так и в последствии правительством Израиля, только подтверждает их общественную значимость. Все поступки данной ситуации – это исполнение общественного/ гражданского долга, совершены они во имя общественных интересов, то есть моральный поступок совершили все, участвовавшие в операции по спасению еврейской общины Дании.
Парадигма ценностно ориентированной этики указывает на моральные параметры поступка, совершенного Дуквицем. Его действия в этой ситуации, взятые в комплексе, как «сплошное поступление» здесь и сейчас, в том, что кроме него сделать никто не мог, неотделимы от «суровой прозы» практического целеполагания. Именно из-за выбора всего этого комплекса действий, «сложного поступка» в конкретной точке пространства и времени, деятельность Дуквица приобретает предельный моральный пафос, и однако не остается лишь декларацией об утверждении своей чести и достоинства (чего в принципе для поступка уже достаточно). По определению М.М.Бахтина поступок может быть и мыслью, и чувством, и действием. Но именно как действие, как «квант» нравственной деятельности он совершается в конкретной ситуации. Универсальность морального выбора становится в поступке конкретной деятельностью, подчиненной до определенной степени ее собственной логике. Дуквиц совершил поступок – действие по велению совести, на свой страх и риск, без ожиданий общего одобрения собственных моральных мотивов. Поступок – это дело чести, это невозможность бездействовать, когда только от тебя зависит все.
Всегда ли в жизни есть место подвигу?
Формулировка альтернативы:
В русском языке под подвигом принято понимать «доблестный, героический поступок, важное по своему значению действие, совершенное в трудных условиях» (Ушаков Д.Н. Толковый словарь русского языка: В 4 т. Репринтное издание. – М., 2000). Подвиг – явление достаточно редкое в повседневной жизни. Можно быть честным, порядочным, добрым человеком и не совершить при этом подвиг. Ежедневно люди сталкиваются с трудностями нравственного поведения, которые имеют только «технический» характер, будучи связанными лишь с рутинным исполнением взятых/возложенных обязательств. Если обязанность – несомненна, выполнять ее легко в моральном отношении, тогда не возникает и необходимости совершать нравственный поступок, понятый как подвиг, все определено нормами общепринятого поведения. Иначе обстоит дело, если эта безусловность «не срабатывает», и субъект действия осознает проблематичность, неоднозначность ценностных оснований своего бытия; понимает, что отстаивать свою позицию, свое понимание ценности он может только путем собственного выбора, собственного ответственного поступка.
В марксистской этике у О.Г.Дробницкого при рассмотрении нормативной регуляции важным для понимания места и значения подвига представляется третий критерий (возможность типизировать действия). Он задает качественно другой принцип оценки действий. Если действие совершается однократно и сопряжено с уникальными, единичными обстоятельствами, то ни о какой «типичности» речь вести нельзя. Масштаб и качество не допускает его типизации, поскольку невозможно требовать от людей в подобной ситуации, повторись она вновь, совершить этот поступок снова.
«…Индивидуальные или массовые действия, имеющие однократный характер или обладающие уникальными особенностями, не сводимыми к единой норме.., в каких-то своих аспектах не могут регулироваться нормативным способом. Вообще говоря, всякое действие человека и социальное событие в чем-то неповторимо, уникально, и эта их сторона выпадает из рамок действия нормативов». (Дробницкий О.Г. Понятие морали. С.242-243).
Отсюда следует важность волевых усилий и способность преодолевать препятствия для достижения общественно значимого результата. Волевые усилия требуются во всякой нравственной ситуации, когда субъект действия становится перед добровольным выбором, «по собственному волеизъявлению, к тому же с ориентацией не на прагматические своекорыстные соображения, а на некоторую «сверхзадачу», практическая осуществимость которой никем заранее не гарантирована» (Кон И.С. Психология доброго поступка //Этическая мысль: Науч.-публицист. чтения. – М., 1988. С.47). Особенностью нравственной ситуации есть ее непредсказуемость и риск.
Совершать поступок приходится не тогда, когда он абсолютно подготовлен, заранее известны и запланированы ходы, способы решения, а тогда когда ситуация ставится самой жизнью. Нравственная ситуация есть всегда ситуация неопределенности и риска. Но риск – это не самоцель, не способ переживания острых ощущений, а условие решения определенной социально значимой сверхзадачи. Моральные требования иногда оказываются намного выше того, что человек может сделать. Поэтому волевое усилие, направленное на ее достижение, оказывается столь значимым. Иногда во имя интересов общества человек должен пожертвовать своей жизнью и предпочесть смерть нарушению своего общественного долга.
Именно нетипичность, масштабность, направленность на общественно значимый результат, выход за границы стандартных норм и правил морали превращают поступок в подвиг.
«Подвиг – акт героизма, поступок, требующий от человека предельного напряжения воли и сил, связанный с преодолением необычайных трудностей, общественно-полезный результат которого превосходит по своим масштабам результаты обычных действий» (Словарь по этике. С.255).
Подвиг всегда исключителен и уникален. Но эта исключительность не связывается в марксистской этике с поступками/ деяниями «лишь выдающихся личностей». Исключительные обстоятельства общественной жизни есть основанием для совершения героического действия массовом масштабе.
«Подвиг, даже если он является одноразовым фактом и совершен в исключительной ситуации, оказывает одновременное воздействие на окружающих и самого совершившего подвиг индивида, ибо практически обозначает новые, более широкие перспективы нравственного совершенствования» (Там же).
В ценностно ориентированной этике М.М.Бахтина сама единственность поступка, решимость деятеля активно утверждать в нем и через него нравственную ценность, его свершение в уникальной ситуации квалифицируют поступок как подвиг. Поступок всегда ответственен.
«Когда утверждается, что поступок есть форма ответственного существования личности в мире, то речь идет о том, что поступок и есть то, что имеет своим последствием эту личность и только она, эта личность, несет (не может не нести!) за него всю полноту ответственности. Личность не только несет всю полноту ответственности за поступок. Но только она одна и несет эту ответственность» (Гусейнов А.А.Закон и поступок (Аристотель, И.Кант, М.М.Бахтин. С.).
Когда личность своим «поступлением», своей жизнью, понятой как «сплошное поступление», как «некоторый сложный поступок», утверждает значимость и действенность ценности, тогда последняя превращается из потенциальной а актуальную. Нравственный поступок именно в силу своей единственности и уникальности с самого начала несет в себе мощный моральный пафос, он утверждает в мире действие суда совести, главенство высших человеческих ценностей.
«Ответственный поступок один преодолевает всякую гипотетичность, ведь ответственный поступок есть осуществление решения уже безысходно, непоправимо и невозвратно; соотносит и разрешает в едином и единственном и уже последнем контексте и смысл и факт, и общее и индивидуальное, и реальное и идеальное, ибо все входит в его ответственную мотивацию; в поступке выход из только возможности в единственность раз и навсегда» (Бахтин М.М. К философии поступка. С.29).
У деятеля нет гарантий в бытии (М.М.Бахтин определяет это состояние как «не-алиби в бытии»), поэтому он совершает то, что кроме него сделать никто не может. «Не алиби в бытии» задает ответственность утверждать единство поступка.
«Не содержание обязательства меня обязывает, а моя подпись под ним, то, что я единожды признал, подписал данное признание. И в момент подписания не содержание данного акта вынудило подпись, это содержание не могло изолированно побудить к поступку-подписи-признанию, но лишь в соотнесении с моим решением брать обязательство, подписанием-признанием-поступком» (Там же. С.37).
Комментарий для преподавателя:
В данной ситуации, согласно логике разворачивания аргументации каждой из сторон, те поступки, которые каждая из них квалифицирует как нравственные, являются подвигом. В парадигме марксистской этики все действия людей, участвовавших в операции по спасению, направлены на реализацию социальной сверхзадачи – утверждение прав и свобод граждан, защиту человеческого достоинства, недопущение дискриминации и самое важное, - на спасение человеческих жизней. Масштабность операции, задействованность в ней практически всего датского населения позволяет говорить о подвиге народа/ подвиге нации. Подвиг всех участников событий был по достоинству оценен и увековечен званием «народ-праведник», памятником и аллеей в Парке Праведников, как знак признания и в назидание современникам и потомкам.
В перспективе ценностно ориентированной этики поступок Дуквица является подвигом. Отважившись на поступок, он неминуемо шел на огромный риск, правильность его решения, его воли утверждать своей жизнью нравственные ценности гарантированной быть не могла (не-алиби в бытии). Это был не только риск для жизни, но и безусловно моральный риск, так как ставилась под вопрос не только его собственная жизнь, но также, что принципиально важно в этой ситуации, под вопросом оказывались его честь и достоинство. Отважиться на пренебрежение гражданским долгом, преступить присягу – это жесткие параметры для моральной рефлексии и принятия решения. Достоинство нужно защищать, и ценой здесь становится верность клятве. Именно потому, что нужно защищать ценностные основания своей личности.
Обесчестил ли себя Дуквиц предательством?
Оценка поступка Дуквица в пределах индивидуально-перфекционистской морали не является однозначно положительной, как могло бы показаться. Речь идет о критериях оценки поступка Дуквица с точки зрения нормативной программы его профессии.
Дополнительные сведения:
Еще в 1934 г. в Германии была введена в качестве обязательной «Клятва на верность Рейху», которую приносили все гражданские и военные лица при поступлении на службу. Они торжественно клялись в личной верности А.Гитлеру (здесь нужно помнить о влиянии, которое оказала в свое время книга Б.Муссолини «Фашизм: Доктрина и институции» (1924) на идеологов фашистской Германии, где, в частности, полная тождественность интересов вождя и государства была провозглашена одним из ключевых принципов). Тексты клятвы для гражданских служащих и военных отличались несущественно.
Клятва солдат вооруженных сил: «Приношу перед Богом присягу безоговорочно повиноваться Адольфу Гитлеру, фюреру Германского государства и народа, главнокомандующему вооруженных сил, и всегда быть готовым как храбрый воин отдать свою жизнь за эту клятву».
Клятва гражданских служащих: «Присягаю быть верным и повиноваться Адольфу Гитлеру, фюреру Германского государства и народа, соблюдать закон и честно выполнять свои служебные обязанности, и да поможет мне Бог» (http://en.wikipedia.org/wiki/Hitler oath).
В обоих вариантах клятвы акцентировалось, что дающий клятву человек связывает себя словом чести с фюрером. Это было своего рода аллюзией на средневековые рыцарские клятвы, как и сам ритуал ее принесения.
Идеологи нацизма постоянно апеллировали к героическому прошлому германской рыцарской культуры, использовали риторику об особенной судьбе и великом предназначении германской нации, связывая великих воинов прошлого с воинами Вермахта, эпохи великих героев с «героическим сегодня» Третьего Рейха.
Дуквиц был призван на государственную службу в 1940 г. и назначен морским атташе немецкого посольства в Дании. Как отмечает Е.Беркович в книге «Банальность добра», молодому Дуквицу вначале нравились нацистские лозунги, он тоже хотел видеть Германию великой и процветающей державой. Но со временем гитлеровская политика насилия и террора становилась для него все более неприемлемой.
Дисциплинированный дипломат, узнав от своего начальника, рейхскомиссара В.Беста, о плане депортации датских евреев, «встретил эту информацию возмущенным протестом, стал угрожать отставкой. Он бросил в лицо своего начальника, что ему будет стыдно в таком случае оставаться в его команде» (Беркович Е. Перевернутый мир (Георг Фердинанд Дуквиц и спасение евреев в Дании) //Банальность добра. – М., 2003). Это дало Дуквицу основания, поправ клятву, сообщить членам датского правительства (с которыми его связывали еще довоенные деловые и дружеские отношения) о предстоящей депортации.
Дуквиц приносил клятву верности при вступлении в должность. И фактически тем, что он рассказал датчанам о готовящейся операции, он совершил предательство – нарушил клятву, попрал слово чести, более того, перешел на сторону врага (к тому времени в Дании уже было введено чрезвычайное положение и модель «образцового протектората» позабыта самими немецкими чиновниками). Это было «умышленное совершение действий, враждебных общему делу и выгодных его противникам» (Предательство/ Словарь по этике. С. 269).
Здесь можно привести для сравнения слова А.Эйхманна, оберштурмфюрера СС, возглавлявшего отдел по «еврейским делам» Центрального Управления Безопасности Рейха, единственного высокопоставленного нацистского чиновника, осужденного и казненного в Израиле. После вынесения приговора его последним заявлением было, что «суд не понял его: он никогда не был ненавистником евреев, и он никогда не желал смерти человеческим существам. Его вина – в его повиновении, а повиновение превозносится как добродетель. Его добродетель была оскорблена нацистским руководством» (Arendt H. Eichmann in Jerusalem. A Report on the Banality of Evil. – L., 1963. P.225-226).
Формулировка альтернативы:
Ответ на вопрос, обесчестил ли себя Дуквиц предательством, будет различным в зависимости от моральных практик, культивировавших воинские добродетели (если воинские добродетели понимать в более широком культурном контексте как добродетели рыцарские).
Рыцарство как стиль жизни военного сословия, подкрепленный нормативной программой достойного поведения, сформировался почти одновременно в двух точках планеты, отдаленных друг от друга территориально – в Японии и в Европе – в Средние века. Несмотря на то, что формировалось европейское и японское рыцарство независимо друг от друга, в их программах и практиках есть много общего. Оба культивировали сложные добродетели; чувство стыда, позор и бесчестье были действенным санкционирующим регулятивом. Кроме того, рыцарские этосы Японии и Европы заданы в сходных социальных параметрах.
«…Рыцарство представляло собой безземельный благородный класс, который был на службе у суверена… Рыцарь гордится своим высоким положением.., но вместе с тем не может не признать, что источником всех его преимуществ и могущества является двор и господин, которому он служит» (Этика: Учебник /Под общей редакцией А.А.Гусейнова Е.Л.Дубко. – М., 2003. С.257).
Этический кодекс самурая (бусидо). Главными добродетелями самурая были преданность, честь и мужество. Наиважнейшей добродетелью была преданность, невозможно было и помыслить предательство и измену:
«Самурай.., поступая на службу к господину, глубоко понимает Путь верности и проявит его не только тогда, когда его господин процветает, но и когда тот в беде, и не покинет его, даже когда из ста всадников у него останется десять, а из десяти - один, но будет защищать его до конца, считая свою жизнь ничем в сравнении с воинской верностью» http://www.aikidoka.ru/bushido/budosyo/2.shtml#2
Для японской культуры в свое время стало дилеммой, кому следует быть верным в первую очередь, – семье или господину. И преданность господину одержала верх над сыновьей почтительностью.
«…Японцы с благоговением пересказывают истории о верных долгу самураях, которые не изменили этому кодексу [бусидо] до конца, без дрожи перенося смерть всей своей семьи от руки врага, но не произнося ни слова, которое могло бы навлечь опасность на их господина» (Hirschmeier J. The Origins of Entrepreneurship in Meiji Japan. – Cambridge, 1964. P.4.
Рыцарский моральный идеал: честь, любовь, верность. Но акценты приоритетности добродетелей здесь смещаются в сторону «субъективного бесконечного отношения к себе» (Гегель). Эти нравственные качества не являются таковыми по сути, они «лишь формы полной самой собой романтической внутренней жизни субъекта. Ибо личная самостоятельность, за которую борется честь, являет себя не как храбрая защита коллектива и борьба за торжество в нем правого дела и законности в области частной жизни. Она борется, напротив, только за признание и абстрактную неприкосновенность отдельного субъекта» (Гегель Лекции по эстетике. Сочинения. Т. XIII. – М., 1940. С.119). То есть, честь, любовь и верность покоятся на личностной самостоятельности, не знающей относительно себя никаких ограничений. Рыцарь действует, сообразуясь с собственными представлениями о них, не зная личностных ограничений.
«Самостоятельность индивидуальности» есть критерий, в соответствии с которым рыцарь выстраивает деятельность по принципам идеала. Вкладывая в поступок свою субъективность, он делает его делом чести. Никому не позволено своими требованиями, приказами и тем более действиями ограничивать или ущемлять самодеятельность рыцаря.
«Верность, правда, кажется чем-то более нравственным, так как она хочет не только своего, а держится твердо за нечто высшее, общее, предана другой воле, желанию и велению господина и тем самым отказывается от себялюбия и самостоятельности собственной частной воли» (Там же).
И вот как раз понимание верности/преданности в бусидо и европейском рыцарском идеале принципиально различаются. Если для самурая преданность безусловна, то для европейского рыцаря преданность – это «рыцарская верность вассала, при которой субъект, несмотря на свою преданность вышестоящему, – князю, королю, императору, – сохраняет как решительно преобладающий момент свою свободную самостоятельность» (Там же. С. 133-134). То есть, если рыцарь сталкивается с приказом сеньора, не отвечающим его собственным представлениям о деле чести, он вправе не поступать согласно приказу или отказаться от служения этому сеньору. И при этом продолжать быть человеком чести.
Комментарий для преподавателя:
Оценивая поступок Дуквица в параметрах кодекса самурая, можно однозначно назвать его предательством и бесчестьем, не имеющим оправданий, а действия Эйхманна приобретают совершенно иное звучание.
По словам Эйхманна, он соблюдал добродетель преданности/повиновения, был верен данной клятве. Хотя его виновность у суда сомнений не вызывала, как не вызывала она сомнений у разведывательных служб Израиля, более 12 лет разыскивавших Эйхманна, и у президента Израиля Бен-Гуриона, настоявшего на проведении этого показательного процесса не в Нюрнберге, а в Иерусалиме (в Израиле смертная казнь запрещена, единственное исключение за всю историю страны – Эйхманн).
Если сравнивать поступок Дуквица и деятельность Эйхманна то, по кодексу самурая, первый – изменник, а второй – соблюдал клятву верности.
В европейской нормативной программе рыцарства оправданы могут быть оба, так как каждый из них, вкладывая в поступок свою субъективность, по-своему понимал дело чести и служение как таковое. Более того, поступок Дуквица является подвигом. Именно в такой ситуации отступление от устава, пренебрежение клятвой может стать не предательством, а осознанным выбором поступка, которому предшествовали сомнения Дуквица относительно собственных ценностных оснований, связанные с ними представления о собственном достоинстве.
С другой стороны, поскольку немецкая пропаганда взывала к традиции именно западного рыцарства, прочно укорененным в европейской культуре, то морально может быть оправдан только поступок Дуквица. Позиция же Эйхманна подлежит, как минимум, осуждению, поскольку совершение аморальных поступков в слепой преданности лицу, на них провоцирующему, сопряжено с утратой чести и «самостоятельности индивидуальности».
Как соотносятся между собой ценности личности и социальные ценности?
Комментарий для преподавателя:
Иные акценты приобретает вопрос об уникальности поступка, если поместить его в контекст обстоятельств, его обусловливающих. В ситуации с Дуквицем оправданной является оценка его действий как поступка нравственного, более того, как подвига. Масштабность ценностей, им утверждаемых – спасение более 7 тысяч человеческих жизней, спасение свободы и человеческого достоинства.
Но если изменить точку отсчета и масштабность события, а из условий случая Дуквица принять во внимание только волю личности утверждать моральные ценности с позиций перфекционизма, – по велению совести, без ожиданий одобрения со стороны окружающих, на свой страх и риск, и как выполнение «сверхзадачи», то безусловная ценность подвига как минимум ставится под вопрос.
Для этого можно рассмотреть параметры нравственного деяния, задаваемые этикой индивидуального совершенствования в жестких условиях каждодневной социальной практики, отрицающей саму возможность нравственного подвига.
Дополнительная информация:
Герой романа А.Зиновьева «Живи», Андрей Горев, вынужден «прозябать» в обществе, изначально лишенном всяческих творческих порывов, по природе своей не направленном на поиски моральных абсолютов и утверждение высоких личностных ценностей. Его члены живут по принципу: «живи, как живется, изворачивайся, приспосабливайся, извлекай из себя пользу, избегай неприятностей» (Зиновьев А.А. Живи. – СПб., 2004. С. 203). Чувствуя себя чужим в этом обществе, Горев становится перед (моральным) выбором: стать конформистом или доказать самому себе, что даже в таких условиях можно быть высоконравственным человеком, быть личностью, «не потерять свое я». Горев выбирает единственно возможный для себя путь – путь добродетели и личного самосовершенствования. В условиях его социального окружения для него это означает «держаться». «Я держусь…Я нуждаюсь в каких-то подпорках, чтобы не последовать примеру спившегося и опустившегося испытателя» (Там же. С.52). Этими «подпорками» для него являются «принципы» и Невеста, вернее, его любовь к ней.
Принципы достаточно просты, и на первый взгляд не имеют ничего общего с моральным поступком:
- не пить;
- не вступать в связь с женщиной без любви;
- не вступать в борьбу за более выгодное социальное положение.
Но в случае Горева такие требования, предъявляемые к себе, и их последовательное соблюдение означают борьбу и поступок. Постепенно в список «принципов» попадали регламентации отношений с соседями, сослуживцами, начальством» («…Я как-то незаметно окружил себя всякого рода ловушками, забором с колючей проволокой, дверями, минными полями и прочими средствами самоограничения. Когда я опомнился, было уже поздно» (Там же. С.62)).
По сути, Горев хочет быть моральной личностью, быть добродетельным. Но в его обстоятельствах это становится подвигом, поступком (в парадигме ценностно ориентированной этики), который становится для него экспериментом, «грандиозным с личностной точки зрения». Посредством собственного жизненного пути, добродетельного в своей основе, он своей «жизнью-поступком» стремится ответить на смысложизненные вопросы:
• Возможно ли в одиночку прожить жизнь, достойную человека?
• Способно ли человеческое существо сохраниться в как личность, «имея в качестве судьи лишь самого себя и не имея союзников, идущих со мною до конца?» (Там же. С.62)
• Самодостаточен ли человек в качестве опоры и критериев личности?
Постановка альтернативы:
С позиций индивидуально-перфекционистской этики принципы, согласно которым выстраивается жизненная позиция, – это путь к автономии личности, идеалу личности в европейской культуре со времен Просвещения. Эти принципы – действенные запреты «вполне конкретны и направлены на блокирование тех действий, в которых и через которые окружающие (коллектив, социальность в широком смысле слова) оказывают преимущественно разлагающее влияние на личность» (Гусейнов А.А. Предисловие: Живи и забудь! // Зиновьев А.А. Живи. С.10).
Именно принципы-подпорки «создают некое внутреннее пространство, позволяющее человеку быть самим собой» (Там же. С.11), быть личностью. Именно в таком пространстве человек может организовать жизнь в единичности и единстве индивидуального существования, опираясь на себя, быть ответственным. Быть личностью только и возможно, когда, не поддаваясь на разлагающее влияние социальности, не идя на уступки окружающим конформистам-доброжелателям, «зажечь в себе внутренний свет, не довольствуясь спорадическими лучами, которые могут быть на него направлены. Он при этом, разумеется, освещает все пространство своего личностного присутствия.., создает очаги тепла в ужасающем холоде социальной жизни» (Там же. С.13). И далее: «Человек в нравственном смысле, как личность не продолжает то, что делали другие, а заново начинает делать то, что делали все личности – строить…свой мир из одного человека» (Там же. С.14).
Сам А.Зиновьев задает такую интерпретацию социальной обусловленности морали, которая может быть отнесена к радикальным направлениям социальной этики. В уста одного из героев романа, Социолуха, автор вкладывает не апологию аморализма, а, скорее, «суровую правду жизни», формулируя сущность взаимосвязи между добродетелями и социальными отношениями:
«Во всех сочинениях, разговорах на тему о добре и зле, о пороках и добродетелях есть один коренной недостаток: в них пороки и добродетели рассматриваются как человеческие качества. А на самом деле они суть социальные отношения, которые лишь проявляются в форме человеческих качеств. Эти социальные отношения вынуждают людей совершать поступки, на основе которых мы и приписываем людям какие-то качества» (Зиновьев А.А. Живи. С. 203).
Общество живет по законам социальности, механизм действия которых «является таким же, как и механизм действия любого естественно-научного закона… Законы социальности не следует путать с нормами морали, права и другими сознательно задаваемыми регулятивами поведения» (Гусейнов А.А. Философия, мораль. Политика: сборник статей. – М., 2002. С.93).
Более умеренная позиция социальной этики акцентирует внимание не на том, что добродетельность – это поступки в соответствии с моральными требованиями, предъявляемыми общностью, а на том, что перфекционистские установки отдельной личности могут противоречить основной направленности морали – обеспечивать благо (других) людей.
«…Принципиальное противостояние всякой формализации и институциализации, ригористически насильственная позиция, игнорирующая учет последствий поступка, принципиальное отрицание обращенных вовне санкций, могут приходить в противоречие с основной интенцией морали – ее стремлением эффективно обеспечивать благо других людей. Позиция индивидуального совершенствования в непротивлении и непосредственной милосердной заботе о ближних, а именно они представляют собой квинтэссенцию нормативной программы индивидуально-перфекционистской нравственности, приводит к тому, что слишком многие люди лишаются потенциальной помощи из-за того, что моральный субъект столь резко ограничивает себя в средствах» (Прокофьев А.В. Справедливость и ответственность: социально-этические проблемы в философии морали – Тула, 2006. С.16-17).
Комментарий для преподавателя:
С позиций индивидуально-перфекционистской этики сама постановка таких вопросов свидетельствует о личностном потенциале главного героя. Горев подчиняет свою жизнь не абстрактным моральным принципам, а действенным запретам. Быть личностью только и возможно, когда не поддаешься разлагающему влиянию социальности, не идешь на уступки окружающим конформистам-доброжелателям.
А.Зиновьев отрицательно отвечает на все вопросы, вложенные в уста своего героя. Финал романа – это крах всех подпорок Горева, пережить который сам Горев оказывается не способным. Он слышит, как его обсуждают ближайшие друзья, осуждая поведение, основанное на принципах-подпорках, ставят в упрек действия, в нравственной достойности которых у Горева сомнений не возникало. По мнению друзей, то, что он считал нравственной позицией, было лишь прикрытием безнравственных побуждений. Горев осознает тщетность и уродливость своих добрых дел, их ненужность тому, кому он искренне стремится помочь. Невеста предпочитает неопределенность отношений без обязательств его искренней и пламенной любви, требующей верности. И оказывается, что внутренний стержень не гнется, а ломается, и Горев опускается не в мир конформизма, а гораздо ниже – на помойку, в беспробудное пьянство.
Согласно умеренной позиции социальной этики окружающим зачастую невыносим человек, для которого всякое житейское дело, межличностное общение приобретают духовную напряженность нравственного поступка, с обязательной императивностью принятия решений по обыденным, рутинно-регламентируемым вопросам, навязчивые демонстрации своих предельных ценностей. Такой человек достаточно легко относится к разрыву существующих отношений, как несовершенных, пусть даже и налаженных в нелегком поиске приемлемых для сторон компромиссов, как несоответствующих его идеальным установкам. Нередко для него самого такой ригоризм в обыденном общении оборачивается непоправимым разрушением собственных моральных оснований.
Ценностно ориентированная этика задает «личностное пространство» поступка, сопряженность действий личности с принятием решения на свой страх и риск, исходя из «не-алиби в бытии». Социальная этика усматривает основания морали в социальности, человеческой общности и ставит вопрос о границах моральной самодеятельности и может рассматривать ее как своеволие.
Морально ли оказывать помощь за денежное вознаграждение (корыстно)?
Дополнительная информация:
В датском пограничном поселке Гэлилия установлен памятник датским рыбакам. На мраморном пьедестале монумента, представляющего собой фигуру человека, дующего в огромный бараний рог, выбита надпись на иврите: «Труби в шофар нашей свободы». В послевоенные годы поселок стал местом паломничества евреев, приезжающих со всего света поклониться мужеству и благородству датских рыбаков.
В то же время, в последние годы в прессе начали появляться «свидетельства» о небескорыстной помощи рыбаков, что подрывало легенду о подвиге датчан. Стоимость перевозки и формы расчетов называются разные, но версия спасения как «коммерческого предприятия» становится лейтмотивом общественного дискурса, ей посвященного.
Примечательно, что среди «свидетельств» и «разоблачений» не вспомнили об исследовании Х.Арендт «Эйхманн в Иерусалиме», увидевшем свет почти за 50 лет до этих обсуждений.
«Стоимость перевозки неимущих – около ста долларов за человека – была в основном оплачена богатыми датскими гражданами, и это был, пожалуй, самый поразительный подвиг из всех. Это было время, когда евреи платили за собственную депортацию, когда только богатые из них могли заплатить состояние за разрешение на выезд (в Голландии, Словакии и, позднее, в Венгрии), или подкупая местные власти, или торгуясь «легально» с СС, принимавших только твердую валюту и продававших разрешение на выезд, в Голландии, соответственно за пять или десять тысяч долларов. Даже в местах, где евреи встречали симпатию и искреннюю готовность к помощи, они должны были платить за нее, и шансы бежать у бедных людей были нулевыми» (Arendt H. Eichmann in Jerusalem. A Report on the Banality of Evil. Зю 156-157)
Нильс Бо Поульсен, научный сотрудник датского Центра по изучению Холокоста и геноцидов, приводит данные, что цена за место в рыбацкой лодке составляла 2 тыс. датских крон, что равнялось полугодовой зарплате квалифицированного рабочего.
Итамар Мор в статье «Спасли или ограбили и продолжают эксплуатировать» «Маков ришон», 16.04.2004//rjews.net/maof) и Яков Шехтер в статье «Деньги или смерть» (http://www.mjcc.ru/Religiia/Gazeta_SHofar/Vypysk_96/Dengi_ili_smert/index.html) приводят факты, ссылаясь на исследование Питера Нанстада, профессора Копенгагенского университета Аурус.
«За переправку одного человека они взимали сумму, равнявшуюся годовой заработной плате высококвалифицированного инженера. Почти все рыбаки Гэлилии совершили за те шесть недель несколько десятков плаваний в Мальмэ, и во время каждого на борту баркаса находились десять и более евреев. Трудно даже представить, какие суммы получили рыбаки за этот ничтожный срок».
Многие евреи не располагали такими суммами, но ради спасения своей жизни одалживали деньги у знакомых, брали ссуды в банках или писали долговые обязательства. В архиве одной общины в Швеции было обнаружено такое обязательство.
«Альфред и Берта Розен из Копенгагена обязались за переправу в Швецию выплачивать рыбаку Йоханесу Логрену по 630 датских крон ежемесячно – вплоть до декабря 1970 г. Вместе с этим обязательством были найдены и документы шведского банка, подтверждавшего факт оформления «ежемесячной пенсии», которая исправно, десятилетиями – в точном соответствии с выданным обязательством – перечислялась Логрену со счета Розенов».
«Много раз, уже во время плавания, рыбаки останавливали баркас и заявляли, что цена за переправку поднялась. Евреи оказывались перед выбором – уступить шантажу или вернуться в оккупированную Данию… Понятно, что в таких условиях у евреев не оставалось никакого другого выхода, кроме как принять условия рыбаков».
«То, что за спасение евреи платили рыбакам, не является новым фактом. Но никто не имел понятия, что речь идет о просто фантастических сумах. Лона Штерн, проживающая сегодня в Иерусалиме, рассказывает о письме, которое ее отец, Бернард Берман, написал в 1996 году – за два года до своей смерти. В этом письме он подробно описал, как, вместе с супругой… переправился в Мальмэ на ботру датсвого баркаса. За это он заплатил хозяину лодки 35 тысяч крон – сумму, эквивалентную 100 тыс. долларов».
Вторая версия формы расчета указывает, что труд рыбаков оплачивали члены датского подполья, организовавшие всю эвакуацию. «Датское подполье проделало колоссальную работу. Оно собрало деньги, чтобы заплатить морякам, которые для спасения евреев рисковали своей жизнью» (Макаровкий Е. Мы этого никогда не забудем// Вестник - №4 (263). – 13 февраля – 2001).
Еще одна версия – деньги предлагали рыбкам сами евреи, а те, кто не имел денег, перевозились рыбаками бесплатно. «Легенда» и «свидетельства» ничего не говорят о том, что были такие рыбаки, которые отказались предоставить свои лодки беглецам.
Вокруг этих публикаций образовался определенный общественный дискурс, насыщенный моральной аргументацией. Так, на одном из форумов (http://www.megapolis.org/archive/1-20040520-11.html), посвященных обсуждению статьи Итана Мора, мнения участников разделились. Одни призывали оценивать само спасение жизней и считали справедливой плату за риск («Деньги, не деньги... Факт, что датские евреи были спасены», «В пределах разумного плата за спасение не была стяжательством»), а другие – к аморальности взимания платы за спасение («Впасть на всю жизнь в нищету и платить деньги человеку, который, при этом, рассказывает о своем благородстве»).
Постановка альтернативы:
Мнениям участников форума в этической теории соответствуют утилитаризм и этика долга.
В утилитаризме (теории пользы) принцип полезности (или принцип величайшего счастья) становится главным мерилом добродетельности поступков. Поступки добродетельны, если они ведут к счастью, и дурны, если ведут к несчастью. Основатель теории пользы, Дж.Ст.Милль, систематизировал и обосновал в работе «Утилитаризм» основные идеи своего учителя И.Бентама, который, в свою очередь, заимствовал главную формулировку принципа пользы у просветителей 18 века (Можно отметить, что сам Милль в ряду утилитаристов называет мыслителей от Эпикура до Бентама, на основе чего делает вывод, что стремление к счастью и избежание страданий, понятые как благо, не является принципиально новой темой в истории этики).
Так, согласно Ф.Хатчесону, человек может подразумевать свою личную выгоду в качестве следствия поступка, но это ни в коей мере не приуменьшает моральность самого действия, если само оно направлено на общее благо. То есть, «то действие является наилучшим, которое обеспечивает самое большое счастье для наибольшего числа людей» (Хатчесон Ф. Исследование о происхождении наших идей красоты и добродетели/ Ф.Хатчесон, Д.Юм, А.Смит. Эстетика. – М., 1973. С. 174). Хатчесон предлагает формулы, согласно которым можно подсчитать количество и качество добрых дел, направленных на общее благо. Если же результат действия сложно определить («часть [последствий] выгодна, а часть вредна»), то морально то действие, хорошие последствия которого перевешивают зло («они полезны для многих, а вредны для нескольких»).
Каждый поступок следует оценивать только по его результатам, в сопоставлении с результатами, последствиями всех иных возможных действий. Поступок полезен, когда он направлен на то, чтобы приносить благодеяние, выгоду, удовольствие, добро или счастье, предупреждать вред и страдание, зло или несчастье, поступок правилен, если из всех возможных в данной ситуации он приносит наибольшее благо.
«Действие может называться сообразным с принципом полезности (относительно целого общества), когда его стремление увеличить целую сумму счастья больше, чем стремление уменьшить его» (Бентам И. Введение в основания нравственности и законодательства. – М., 1998. с.11).
Человек по своей природе склонен утверждать добродетельность тех поступков, которые полезны для общества, а не для самого деятеля. Милль отмечал по этому поводу, что утилитарный принцип пользы ставит для человека целью не личное его величайшее счастье, а наибольшее количество счастья наибольшего количества людей («величайшую сумму общего счастья всех»). «Утилитаризм – это теория, направленная против эгоизма, т.е. против такой точки зрения, согласно которой добро заключается в удовлетворении человеком личного интереса» (История этических учений: Учебник/ Под ред. А.А.Гусейнова. – М., 2003. С.698).
Другое дело, что не всегда есть возможность деятелю способствовать общему благу (наибольшему счастью наибольшего количества) и притворять принцип пользы в жизнь с размахом.
«Случаи, когда человеку представляется возможность… быть общественным благотворителем, – весьма редки.., и только в таких случаях человек и обязан иметь в виду общественную пользу; в других же случаях он должен ограничивать свои стремления частною пользой, выгодой или счастьем немногих близких ему людей» (Милль Дж.Ст. Утилитарианизм. О свободе. С.118).
Для Милля добродетель важна не сама по себе, но только как средство для достижения цели – наибольшего счастья. То, что предполагает наилучший результат действия – есть добро, какая бы выгода (корысть) ни стояла у его истоков.
«Тот, кто вытаскивает утопающего из воды, поступает нравственно хорошо, по какому бы мотиву он ни действовал, по чувству ли долга или ради ожидаемой награды» (Там же. С.116).
Этика долга. Согласно Канту, поступок лишь тогда является нравственным, когда он выполнен не по склонности, а по долгу, не во имя благой цели, а в соответствии с принципом воления и из уважения к закону. Поступок нравственный, когда в нем отсутствует всякая мысль о выгоде, которую можно было бы от него ожидать, всякий расчет и корысть, ожидаемые в настоящем или будущем, всякие надежды на материальное вознаграждение. Ни цель, ни результат действия, а только соответствие моральному закону есть критерием нравственного поступка. Единственным определяющим основанием поступка есть закон.
«Поступок из чувства долга имеет свою моральную ценность не в той цели, которая может быть посредством него достигнута, а в максиме, согласно которой решено было его совершить; эта ценность зависит, следовательно, не от действительности предмета поступка, а только от принципа воления, согласно которому поступок был бы совершен безотносительно ко всем объектам способности желания» (Кант И. Основание метафизики нравов// Лекции по этике. – М., 2005. С.234).
Принцип, закон, сообразно которому следует поступать, выражен Кантом в основной формуле категорического императива:
«Поступай только согласно такой максиме, относительно которой ты в то же время можешь пожелать, чтобы она стала всеобщим законом» (Там же. С. 250).
В практическом приложении формулировка выглядит следующим образом:
«Поступай так, чтобы ты всегда использовал человечество и в твоем лице, и в лице всякого другого также как цель, но никогда – только как средство» (Там же. С. 256).
То есть, категорический императив выступает обязательным требованием, которое не заимствует свое значение из значения другой цели, а обладает ею в себе самом, в установлении последней, посредством самой себя определенной ценности.
В отличие от категорического гипотетический императив указывает, какие средства нужно использовать (или какие средства являются приемлемыми) для того, чтобы осуществить цель.
«Все те цели, которые разумное существо ставит себе по своему усмотрению как результаты своего поступка (материальные цели), только относительны; в самом деле, одно лишь отношение их к индивидуально изменчивой способности желания субъекта придает им ценность, которая поэтому не может дать никакие общие для всех разумных существ принципы, имеющие силу и необходимые для всякого воления, т.е. практические законы. Поэтому все эти относительные цели составляют лишь основание гипотетических императивов» (Там же. С. 255).
Целью, по Канту, всегда является только личность, ее достоинство и свобода. Субъект деятельности только тогда свободен в своем волении, когда он подчиняется закону, таким образом, следование практическому императиву и предполагает нравственный поступок. Чистая воля, принимая решение, не исходит из соображений выполнимости и предвидения эмпирических следствий поступка.
«Волю характеризует, что ценность придает ей не то, чего она достигает или что она совершает, не пригодность ее для достижения поставленной цели, а форма самого воления, убеждение и максима, из которой она проистекает. Полезность или неплодотворность не могут ни прибавить ничего к этой ценности, ни отнять что-либо от нее» (Кассирер Э. Жизнь и учение Канта. С.238).
Комментарий для преподавателя:
С точки зрения утилитаризма действия рыбаков полезны (добродетельны), поскольку они своей помощью способствовали спасению 6 тыс. человеческих жизней. Своим поступком они предупредили гораздо большее зло, поэтому взимание денег, даже расцененное как стяжательство, представляется злом гораздо меньшим. Если рыбаки и действовали только лишь ради денежного вознаграждения, общественная польза от их поступка не приуменьшается.
По логике утилитаризма, можно было бы подсчитать вред/ зло, которые могли бы произойти, если бы действия рыбаков были иными. Если бы они вообще отказались переправлять евреев на шведский берег, сославшись на риск для собственных жизней, или сообщили бы в гестапо об операции – в любом из этих вариантов ущерб для общего блага был бы гораздо более значительным, чем обвинение их в стяжательстве.
Согласно Канту поступок рыбаков не может быть квалифицирован как нравственный по нескольким пунктам: 1) так как подразумевалось денежное вознаграждение (то есть, спасение совершалось не по долгу и даже не по склонности, а только по выгоде). 2). Поступок не является нравственным, так как не было осознанных действий рыбаков в следовании категорическому императиву (нравственному закону). Т.е., если бы рыбаки поступали сообразно долгу, безусловному закону, которому следует подчиняться, и их воление было направлено на сам принцип, тогда можно говорить о нравственном поступке. Также, независимо оттого, что было целью – спасение человеческой жизни или личная выгода (как различные полюса обозначения цели, но в этом случае чистота цели тоже не может быть определена однозначно), – нельзя придать поступку нравственную значимость. 3). Нравственный поступок в жизни невозможен, так как никогда нельзя знать достоверно мотивы деятелей. Мотивы рыбаков однозначно определить невозможно, модусы их интерпретации могут варьироваться от сугубо эгоистических до почти альтруистических, но об их реальном соответствии этим принципам говорить не приходится, как, следовательно, и об их нравственной ценности.
В то же время, по Канту, было бы неважно, что произошло в результате проведенной акции по спасению евреев. Интересно, что исторические события подтверждают правильность хода мысли Канта – памятник был установлен за сам «принцип воления», а не за мотивы, которыми руководствовались рыбаки. Надпись на памятнике подтверждает рассуждения Канта о «царстве целей». Так же, с точки зрения кантовской этики долга, были не особенно важны и результаты этой акции: очевидно, что памятник был бы установлен, даже если бы рыбакам не удалось успешно переправить евреев на шведский берег.
Напрашивается вывод, что само по себе взимание платы (спасение за деньги) является несущественным в моральной аргументации, поскольку в логике этики долга Канта корыстный мотив не является значимым (а памятник установлен как символ принципу воления). А с позиций утилитаризма очевидное общее благо допускает получение личной выгоды рыбаками вследствие выполнения столь рискованного предприятия.
Мария Рогожа
От каких факторов зависит нравственно обязательный характер поступка?
Дополнительная информация:
Немцы заинтересовались активной ночной деятельностью рыбаков и начали проводить обыски на лодках. Рыбаки, безусловно, рисковали – своей жизнью, свободой и имуществом. 57 рыбаков впоследствии были арестованы и приговорены нацистами к различным видам наказания. Еще один фактор риска – море. Некоторые баркасы, которые были сильно перегружены, переворачивались, и все, находившиеся там люди, тонули. Так, семья Гринман, состоявшая из 18 человек, погибла вместе с хозяином лодки в середине пролива, – лодка от перегруза пошла ко дну. Уже упоминавшиеся долговые обязательства также являлись фактором риска - расписка в оккупированной стране, данная в подобных обстоятельствах бесправными людьми отнюдь не была гарантией выплат, а скорее могла в случае ее попадания в гестапо, свидетельствовать против самих рыбаков.
Постановка альтернативы:
Если человеку угрожает опасность и в наших силах прийти на помощь, мы понимаем это как моральное требование. В этической теории высказываются различные подходы к критериям, когда неоказание помощи является предосудительным. Они могут быть обобщены двумя формулировками.
Неоказание помощи предосудительно, если:
1) при угрожающей опасности человек нуждается в помощи, которую никто кроме нас оказать ему не может;
2) мы сами, оказывая помощь, не жертвуем ничем значительным (жизнью, здоровьем, свободой).
Примечательно, что нет четкого разделения по направлениям этических теорий, к которым принадлежат мыслители, высказывающиеся по данному вопросу. Первый тезис так или иначе развивался от «золотого правила», через Канта и наиболее ярко представлен в концепции М.Н.Эпштейна. Приверженность второму демонстрировали и Ф.Хатчесон, и Дж.Ст.Милль, и один из наиболее ярких представителей ценностно ориентированной этики Д. Гидьдебранд.
Первый тезис обязательности поступка становится предметом рассуждений М.Н.Эпштейна, который рассматривает его в русле бахтинской уникальности и единственности поступка. На этом основании он формулирует «бриллиантовое правило нравственности». Эпштейн поясняет, что этим не отменяет действие «золотого правила», а «вставляет в его «золотую оправу» драгоценный камень индивидуального дара». Если вспомнить, что Кант формулировал категорический императив, опираясь на извечную действенность золотого правила, то смысловой ряд «золотое правило – категорический императив – бриллиантовое правило» полностью вписывается в традицию нравственной культуры.
Эпштейн дает две формулы бриллиантового правила, но в обеих подчеркивает уникальность и единственность поступка:
«1. Делай то, чего могли бы желать все, включая тебя, и чего не мог бы сделать никто, за исключением тебя.
2. Делай то, что каждый должен бы сделать на твоем месте, но чего никто не может сделать вместо тебя» (Философия и будущее цивилизации: Тезисы докладов и выступлений IV Российского философского конгресса: В 5т. Т2. – М., 2005. С.504).
Эти формулы – своеобразный антитезис утилитаристской формуле, против которой выступали в свое время Кант, неокантианцы и Бахтин. Следует поступать так, чтобы потребности наибольшего количества людей соотносились с возможностями наименьшего количества людей. Чтобы объектом действия желал бы стать и сам деятель, но субъектом действия не мог стать никто, кроме него. Здесь сопрягаются универсальность морального действия и его неповторимость, единственность.
Д. Гильдебранд предлагает различать жертвенность от простых усилий, связанных с ординарными нравственными действиями. Ценностный ответ – это помощь жертвенного характера, с риском для жизни и собственной свободы. С другой стороны, если цена помощи ближнему – собственная жизнь, то поступок теряет обязательный характер:
«Если нашей жизни угрожает опасность – наша помощь теряет обязательный характер. Такая большая жертва отменяет обязательность спасать другого человека» (Д. фон Гильдебранд Этика. СПб., 2001. С.477).
Комментарий для преподавателя:
Применяя первый фактор обязательности поступка к этой ситуации, можно утверждать, что рыбаки обладали всеми возможностями совершить доброе дело, нравственный поступок, и по логике бриллиантового правила, отказ в помощи является нравственно предосудительным.
По Гильдебранду, помощь рыбаков не может иметь обязательного характера из-за риска, которому подвергались сами рыбаки. И здесь важным оказывается именно «понимание требования оказать помощь», что само по себе обладает ценностью. При такой постановке вопроса рыбаки выбирают именно поступок, «поступают в соответствии с ценностью и ее требованием», «преодолевая свое стремление к субъективному удовольствию» (в данном случае к отказу в помощи и сознательный выбор собственной безопасности). В пользу осознания рыбаками ценностной направленности их действий может свидетельствовать перевозка бесплатно тех, кто не имел денег заплатить.
Как соотносятся цели и средства деятельности?
В данной ситуации вопрос о целях и средствах приобретает особую важность. Чтобы выявить специфику средств, необходимо представить хронологию событий, произошедших тогда в Дании.
Дополнительная информация:
9 апреля 1940 года без объявления войны немецкие военные корабли высадили десант сразу в нескольких датских портах, кроме того, через сухопутную границу вошли моторизированные части вермахта. В тот же день гитлеровское правительство направило в Копенгаген ноту, оправдывавшую вторжение заботой о нейтралитете этой страны, которому угрожали англичане и их союзники. Датской армии предлагалось не оказывать немцам никакого сопротивления, а оккупацию рассматривать как защитную меру (Der Zweite Weltkieg. Ereignisse und Hintergruende in Wort und Bild. Chronik Verlag, Guetersloh – Muenchen, 1999).
Датский король Христиан Х призвал народ подчиниться захватчикам, и страна капитулировала перед оккупантами уже на следующий день после вторжения.
Данный факт может быть расценен неоднозначно. Военное сопротивление, пусть и изначально обреченное на поражение, может казаться более приемлемым. Для сравнения, соседняя Норвегия, оказавшаяся изначально в таком же положении, вступила в военные действия. Даже помощь британских войск не сыграла значительной роли, когда по прошествию двух месяцев страна капитулировала. Марионеточное правительство, назначенное немцами, проводило нацистско-антисемитскую политику. Гражданское неповиновение населения Норвегии не принесло сколько-нибудь ощутимых результатов. Ни о каком, даже минимальном, соблюдении прав и свобод граждан (евреев и не-евреев) речи идти не могло.
Относительно содержания дипломатических переговоров датского короля и правительства с немецким командованием весной 1940г., сразу после ввода немецких войск в страну, практически ничего не известно. Но сам факт таких переговоров упоминается практически всеми, кто пишет об этом периоде датской истории.
По результатам переговоров Дания становится основным поставщиком сельскохозяйственной продукции для немецкого населения и армии. «В 1942 году рацион говядины, свинины и сливочного масла отсюда получали 3,6 миллиона немцев, через год это число выросло до 4,6 миллиона, а в 1944м – до 8,4 миллиона»(Goldenberg Leo. The Rescue of the Danish Jews. N.Y., 1987).
В свою очередь, в Дании (единственной оккупированной европейской стране) не были введены Нюрнбергские законы (Закон «О защите немецкой крови и чести», принятый 15.09.1935 на VII съезде НСДРП в Нюрнберге и регламентировавший вопросы гражданства, условия приема на госслужбу и отдельно – систему запретов относительно евреев).
Еврейское население страны было исторически интегрировано в датское общество и с 1814г. обладало всеми гражданскими правами. В этом отношении показателен следующий случай:
«Датчане не могли поначалу определить, кто у них еврей, а кто не еврей. По своей наивности они почему-то думали, что евреи - такие же граждане Дании, как и они, только исповедующие иудаизм, в чем, по их понятиям, ничего предосудительного не было. Характерный случай произошел с датским вице-адмиралом. Когда немцы предложили ему обменять интернированных датских военнослужащих на евреев, он ответил, что не видит смысла менять одного датчанина на другого» (Макаровский Е. Мы этого никогда не забудем // Вестник. – 13 февраля 2001. - №4 (263))
Через несколько месяцев после всегерманского погрома в ночь с 9 на 10 ноября 1938г., названного впоследствии Хрустальной ночью, датский парламент почти единогласно принял закон об усилении наказания за оскорбления и преследования людей из-за их религиозной принадлежности или происхождения.
Датская антисемитская газета своей публикацией оскорбила владельца магазина, который взял на работу, на должность секретаря, еврея. Суд приговорил издателя к 100 дням тюрьмы, а когда тот подал протест, ему увеличили строк тюремного заключения до 160 дней (Беркович Е. Перевернутый мир).
Случай получил общественный резонанс. Проф. Хал Кох, руководитель Объединения движения датской молодежи, публично заявил, что
«всякие инспирации против евреев Дании должны быть категорически пресечены, так как соблюдение правосудия и законности по отношению к евреям означает одновременно сохранение датской демократии и законности» (Краткая еврейская энциклопедия /Гл.ред. И.Орен (Надель), М.Занд. Т.2. – Иерусалим – М., 1996. С. 283).
В декабре 1941г. местные нацисты подожгли в Копенгагене синагогу. Датская полиция схватила нарушителей правопорядка, они были преданы суду и осуждены на 3 года и 20 дней тюремного заключения.
Король публично выразил свое сожаление о случившемся и обратился с письмом к рейхскомиссару В.Бесту. Из письма Христиана Х рейхскомиссару В.Бесту:
«Я хотел бы подчеркнуть – и не только из чувства ответственности за граждан моей страны, но и ради сохранения добрых отношений между Германией и Данией, - что особые мероприятия, направленные против группы людей, которые уже более ста лет пользуются всеми гражданскими правами, могут иметь весьма серьезные последствия» (Silver Eric. Sie waren stille Helden. Muenchen, 1992).
«Датское правительство старательно подчеркивало, что всякого рода антиеврейские меры приведут к его немедленной отставке» (Arendt H. Eichmann in Jerusalem. A Report on the Banality of Evil. Рю 154).
Весной и летом 1943г. положение в стране изменилось. На мартовских выборах подавляющее большинство датчан выразило свое доверие правительству в лице сторонника независимости страны Э.Скавениуса. Нацистская партия Дании, вопреки ожиданиям германского командования, потерпела на выборах жестокое поражение. Победу премьер-министра многие праздновали как первый шаг к полностью свободной Дании. В стране пошла волна политических забастовок, нередко отмечались акты саботажа и неповиновения немецким военным. Информация о поражениях германских войск на восточном фронте только усиливала активность датчан в их методах борьбы.
Германская иллюзия об образцовом протекторате развеивалась, так как основная его идея заключалась в отсутствии народных волнений и антинемецкого сопротивления.
«В Дании …основная антиеврейская операция совпала с изменением отношения оккупантов ко всему датскому народу» (Беркович Е. Норвежский триптих. Известны ли истории «народы-праведники»? //Альманах «Еврейская Старина». – Ганновер, 2005. - №1. С.44).
Вехой изменения в отношении к датчанам стало введение военного положения (сентябрь 1943г.)
Предупрежденный Дуквицем глава социал-демократической партии Дании Г.Гедтофт встретился с главой еврейской общины и с главным раввином Дании, а те уже распространили среди всех евреев рекомендации скрыться из Копенгагена (95% всего еврейского населения проживало в столице).
В это же время Совет датских епископов дал указание с кафедры каждой кирхи призвать народ оказывать сопротивление фашистскому плану уничтожения евреев.
«Друзья, нееврейские родственники, просто незнакомые люди – практически все откликнулись на эту беду. Какой-то таксист искал в телефонной книге людей с еврейскими именами и предупреждал их по телефону»(Беркович Е. Перевернутый мир).
Сын главного раввина Дании, тогда 25-летний студент, впоследствии вспоминал, как в университетском дворе к нему подходили студенты, которых он почти не знал, и предлагали спрятаться у них (Yehil Leni. The Rescue of the Danish Jewry. Philadelphia,1969)
«Незнакомые люди встречали евреев на улице, стучались в их дома и, вручая им ключи от своих квартир, молили их покинуть свои дома.
Некий шофер такси, впоследствии вспоминал, как ему трудно было по фамилиям в телефонной книге выискивать вероятных евреев.
В те пасмурные дни осени 1943 года датское подполье проделало колоссальную работу. Оно собрало деньги, чтобы заплатить морякам, которые для спасения евреев рисковали своей жизнью, организовало колонны грузовиков и автомобилей, доставивших их на рыболовные суда» (Макаровский Е. Мы этого никогда не забудем).
Здесь представляется уместным еще раз привести некоторые высказывания современной прессы о событиях в Дании военного времени.
«Даже если история спасения евреев Дании была и останется исключительной по сравнению с тем, что происходило в те дни в других местах, есть нечто отвратительное в том, что последовало за этим. Все годы после Катастрофы Дания интенсивно приукрашивала свою историю, включая проведение помпезных церемоний с широким привлечением СМИ, а в последние годы – и посредством интернетовских сайтов. В то время, как страны Европы одна за другой признают свои преступления и говорят о необходимости компенсации, хотя бы денежной, уцелевших в Катастрофе и их наследников, Дания выставляет себя не только с чистыми руками, но и неким образцом для других народов» (Мор Итамар Спасли или ограбили и продолжают эксплуатировать?).
Оценивая события, говорят и о «стяжательстве, человеческой жадности, желании поживиться за счет ближнего, воспользовавшись бедой… Легенда о бескорыстной любви и братской помощи датчан исчезает как сон, как утренний туман» (Шехтер Д. Конец еще одной легенды? // Народ мой. – 12.08.2004. - №15 (330).
Постановка альтернативы:
В истории человеческой цивилизации практически невозможно найти ситуацию, когда бы явно и открыто декларировались злонамеренные, аморальные цели. Обычно зло проистекает не из целей самих по себе, а из природы средств, используемых по их достижению. Собственно нравственное напряжение вызывает вопрос о целесообразности использования средств к достижению целей. В истории этической мысли сформировались три принципиальных позиции относительно целей и средств.
Цель оправдывает средства (Н.Макиавелли, И.Лойола). Этот принцип формировался в сложных социально-политических условиях времен Возрождения и Реформации.
Макиавелли, патриот Италии, стремился дать советы правителю, которые бы позволили не только объединить страну под одной властью, но и успешно нею управлять. Могущество и процветание родины – цель благородная и достойная, стремиться к ней необходимо всеми возможными путями, не оглядываясь на «чистоту» средств, ведь угодить всем невозможно. Макиавелли претендовал на то, что без благодушных иллюзий смотрит на истинную природу человека: «…люди всегда дурны, пока их не принудит к добру необходимость» (Макиавелли Н. Государь. – М., 1990. С.72). Зная, что есть добро как должное, в действиях нужно руководствоваться сущим, иначе последствия могут оказаться самыми худшими для тех, кто стремится быть добродетельным:
«Тот, кто отвергает действительность ради должного, действует скорее во вред себе, нежели на благо, так как, желая исповедовать добро во всех случаях жизни, он неминуемо погибнет, сталкиваясь с множеством людей, чуждых добру. …Государь…должен приобрести умение отступать от добра и пользоваться этим умением смотря по надобности» (Там же. С.46).
Флорентиец хорошо знал человеческую натуру, и его прозорливость относительно меры благодарности за совершенное благодеяние звучит вполне современно:
«О людях в целом можно сказать, что они неблагодарны и непостоянны, склонны к лицемерию и обману, что их отпугивает опасность и влечет нажива: пока ты делаешь им добро, они твои всей душой, обещают ничего для тебя не щадить: ни крови, ни жизни, ни детей, ни имущества, но когда у тебя появится в них нужда, они тотчас от тебя отвернутся» (Там же. С.50).
Св. Игнатий Лойола стремился укрепить католическую веру и утвердить в мире власть папского престола. Орден иезуитов, им основанный, ради этой благородной цели прибегает к морали, которую сами же иезуиты называли «приспособленческой», а их противники считали уступчивой и изворотливой. Деятельность иезуитов постоянно провоцировала сомнения относительно чистоты намерений (действия во имя славы Господней), поскольку «высокими целями» оправдывались аморальные и просто преступные дела.
Цель определяет средства (Г.Гегель). Согласно этой точке зрения, цели и средства взаимно обусловлены, между ними существует диалектическая связь. К каким средствам мы вынуждены прибегать, зависит от того, какую именно цель мы перед собой ставим. По характеру средств в определенной мере можно судить о благородстве и возвышенности цели. С этой позиции, никакие низкие, недопустимые, аморальные средства не смогут привести к высокой и благородной цели. Если же цель определена четко как высоконравственная, а средства – нет, то всегда существует опасность искривления поставленной цели или ее подмены. При этом говорят о предательстве идеалов, измене призванию.
Недостатком этой позиции может стать отсутствие четкой моральной нормативности. Взаимообусловленность средств и цели можно с равными основаниями использовать как аргумент и для осуждения определенной цели, и для оправдания средств, которые ей отвечают.
«Полное, гарантированное соответствие средств целям было бы возможно только в том случае, если бы сами цели могли порождать необходимые им средства, если бы, говоря по-другому, способность человека властвовать над средствами была бы равновеликой его способности свободно ставить перед собой цели и он мог бы кроить и перекраивать реальный мир с такой же легкостью, с какой он это делает в мыслях, мечтах - если бы он был Богом. Увы, человек - не Бог…» (Гусейнов А.А. Ценности и цели: как возможен моральный поступок? С.11).
Принципы общественного неповиновения и ненасилия (Г.Торо, Л.Толстой, М.Ганди, М.Л.Кинг). Бороться со злом и несправедливостью можно и должно, но средства этой борьбы обязательно должны быть ненасильственными. Основатели концепции ненасильственного сопротивления предлагали различные стратегии, учитывая конкретный социально-политический контекст. Тем более примечательно, что их учения пережив условия, в связи с которыми они создавались и где были успешно задействованы, ХХ веке оказывают все возрастающее влияние на социально-политическую жизнь и на общее мироотношение современного человека, способствуют уничтожению диссонанса между целями деятельности и способами их достижения.
В XIX веке американский писатель и философ Г.Торо выдвинул принцип «неучастия», «общественного неповиновения» и показал, что отказ от уплаты налогов может стать важным средством противодействия несправедливой политике государства, основой ненасильственных, мирных социально-политических изменений.
Под общественным (гражданским) неповиновением понимается:
«Политическое действие, выражающееся в намеренном и открытом нарушении закона ради инициирования изменений в законодательстве или политике правительства» (Апресян Р.Г. Гражданское неповиновение // Этика: Энциклопедический словарь /Под ред. Р.Г.Апресяна и А.А.Гусейнова. – М., 2001. С. 93).
Применение принципа гражданского неповиновения указывает на то, что в обществе существуют серьезные нарушения прав и свобод какой-то части граждан государства. Оно оправдано, если другие способы политической (ненасильственной) борьбы оказываются безуспешными. Осуществление гражданского неповиновения не должно ущемлять права и свободы других граждан, не обесценивать доверие к законодательству, не приводить к такому общественному беспорядку, который способен подорвать существующий конституционный строй (Там же. С. 94).
Л.Толстой немного позднее сформулировал принцип непротивления злу силою. Злу можно и нужно давать отпор, но не путем насилия, физической силой. Это не исключает противление злу другими – ненасильственными – методами, ведь уничтожить зло при помощи зла невозможно, как невозможно «огнем погасить огонь». Никто не должен противиться насилием тому, что он считает злом, то есть узурпировать право говорить от имени добра и вести себя так, будто он знает, что такое зло. Непротивление злу имеет следующие основания:
1)абсолютное соответствие целей и средств нравственной деятельности; 2) самоотречение как норма нравственной деятельности: «Движение к добру совершается не мучителями, а мучениками» (Толстой Л.Н. В чем моя вера? // Полн. собр. соч. в 90 т. Т.23. – М., 1957. С.(??); 3) наличие соответствующих норм и правил для руководства своей нравственной деятельностью: «не гневайся; не оставляй жену; не присягай; не противься злому; не считай врагами людей других народов» (Гусейнов А.А., Апресян Р.Г. Этика: Учебник. – М., 1998. С.191). Непротивление переводит человеческую активность в план внутреннего духовного самосовершенствования.
«Толстой не разрабатывал тактику коллективного ненасильственного сопротивления, но его учение допускает и даже предполагает ее. Сфера действий такой тактики – духовное влияние, ее типичные формы – убеждение, спор, протест и т.д. … Смысл толстовского непротивления в том, чтобы качественно преобразить отношения в обществе – через изменение духовных основ жизни достигать мира между людьми» (Гусейнов А.А. Толстовство // Этика: Энциклопедический словарь. С. 496).
Русский философ И.Ильин критиковал концепцию Толстого за то, что применение основных ее положений ведет к допущению зла, а это является формой соучастия в злодеяниях. Убеждение – недостаточное оружие в борьбе со злом, силовые методы борьбы являются наиболее убедительными. Необходимость применять силу – это крайняя необходимость, она возникает только тогда, когда все остальные способы оказались безрезультатными. Полемика, возникшая после публикации книги Ильина «О сопротивлении злу силой», показала, что Ильин достаточно односторонне воспринял идеи Толстого.
Ненасилие – это принцип отрицание насилия, понимаемого как всякое разрушающее и принижающее воздействие на человека. Ненасилие следует отличать от покорности. Пассивность и покорность – это антиподы активного ненасилия. Пропаганда ненасильственных методов борьбы переводит мировоззренческий (моральный) принцип в плоскость практического осуществления, в конкретные программы общественных движений.
«Ненасилие есть постнасильственная стадия борьбы за справедливость» (Гусейнов А.А. Ненасилие //Там же. С. 309)
Так, М.Ганди разработал тактику ненасильственной борьбы, доказавшую свою действенность в движении индийского народа за национальную независимость. Целью политической борьбы он считал не победу над противником, а превращение его в политического сторонника. Ненасилие не означает неприменение силы вообще. В политике допустимыми средствами воздействия есть: 1) убеждение; 2) несотрудничество (отказ от деловых отношений, работы в органах управления); 3) гражданское неповиновение. Ганди считает, что эти средства эффективны в тех случаях, когда оппонент в своих действиях проявляет насилие и не связан никакими моральными нормами.
Американский священник М.Л.Кинг, боровшийся в середине ХХ века за гражданские права негров, признавался, что решающими для формирования его методов борьбы оказались книги Г.Торо и М.Ганди. Он сформулировал основные принципы ненасилия в своей книге «Паломничество к ненасилию»:
«1) ненасилие есть борьба, сопротивление, путь сильных людей; 2) ненасилие апеллирует к разуму и совести противника; 3) ненасилие направлено против зла, а не людей, которые сотворили это зло; 4) ненасилие обязывает принимать страдания без возмездия; 5) избегать не только внешнего насилия, но и внутреннего насилия духа, чтобы побеждать противника любовью; 6) оно исходит из веры в справедливость мироздания» (Там же).
Комментарий для преподавателя:
С точки зрения принципа «цель оправдывает средства», взятом без исторического контекста его становления, действия рыбаков полностью оправдываются целью. Спасение человеческих жизней – цель благородная и достойная. Для этой ситуации важно еще отметить «человеческую неблагодарность и непостоянство», о которых говорит Макиавелли. Флорентиец хорошо знал человеческую натуру, и его прозорливость относительно меры благодарности за совершенное благодеяние заставляет задуматься о целях и средствах, используемых самими беженцами – благодарность не только выраженную в памятнике и Парке Праведников, но и само обсуждение стяжательства рыбаков в СМИ. Когда речь шла о спасении собственной жизни, евреи готовы были заплатить любые деньги, дать всевозможные расписки и обязательства. Когда же опасность миновала, более того, по прошествии 60 лет, когда непосредственных участников операции с обеих сторон практически не осталось в живых, пресса, в том числе и еврейская, поднимает вопрос о стяжательстве и человеческой жадности. Свидетельства, которые выискивает и публикует пресса, ставят под сомнение благородную цель спасения человеческих жизней.
Своеобразным возражением на заявления в еврейских СМИ может стать анализ действий датчан за весь период «образцового протектората» и непосредственно в операции по спасению еврейских сограждан в параметрах принципа ненасилия и общественного сопротивления. Ни о какой покорности и пассивности датчан во время «образцового протектората» говорить не приходится. Их поведение полностью вписывается в параметры ненасильственной борьбы. Х.Арендт в свое время отмечала, что случай со спасением датских евреев является хрестоматийным примером эффективного использования методов гражданского неповиновения и ненасильственной борьбы. Датчане были единственной нацией, сражавшейся с фашизмом открытыми политическими методами. Гражданская позиция звучит открыто и публично. Любое действие, направленное против законности и правопорядка находит отклик в заявлениях датской общественности. Датчане выражали свой протест против несправедливого отношения к наименее защищенной части своих сограждан. Нужно отметить, что граждан полноправных, но оказавшихся уязвимыми в своем еврейском происхождении, что при общественно-политическом порядке в стране было скорее моральным фактором. Это было результатом привитого понимания предпосылок и обязанностей, которые гарантировали гражданство и независимость. Когда в сентябре 1943 г. рычаги всякого гражданского воздействия на германское командование оказались блокированы, продолжили ненасильственное сопротивление режиму, однако формы борьбы были изменены.