В начале XXI века тема модернизации в России стала одной из ключевых. Если же говорить об уровне идеологии, то сюжеты, связанные с модернизацией страны, являются самыми актуальными. Все так или иные признают, что процесс скорее буксует, чем идет, что дефицит времени стремительно нарастает. Однако пока в этом разговоре больше риторики и публицистики. В проекте этого очередного исторического начинания есть явные провалы, а качество реализации отстает даже от того, что можно усмотреть в отрывочных набросках проекта.
В данной статье делается попытка рассмотреть три взаимосвязанные аспекта:
Это не претензия на какую-то общую оценку проекта. Но это попытка обратить внимание на аспекты проблемы, которые либо незаслуженно обойдены вниманием интеллектуального сообщества и даже аналитиков, либо, наоборот, находятся в центре внимания, но обсуждение их явно заходит в тупик.
Тема новой российской модернизации уперлась в ряд вопросов:
– обновлять только технологии и экономику — или также власть, политику, идеологию, принципы и систему ценностей?
– что нас спасет: авторитаризм или свобода?
– кто враги обновления, и есть ли у него реальные сторонники?
– осталось ли время и есть ли шанс на успех?
– чем на этот раз может обернуться провал модернизационного проекта?
При этом пропущен вопрос – прямой и жесткий: а как именно мы представляем себе старт модернизации? Что должно произойти, чтобы страна вдруг сказала: вот, модернизация началась, пробуксовка кончилась?
Этот вопрос может показаться простым по смыслу, но он далеко не так прост для ответа. Он предельно практичен – но от ответа на него зависит многое в понимании ряда фундаментальных аспектов назревшей модернизации, ее планирования, запуска и попытки реализации без привычных в России стратегических и исторических издержек.
Контексты модернизации: мировой и исторический
В понимании проблемы запуска новой российской модернизации важно учесть, что это вовсе не старт с места. Модернизация в РФ давно и постоянно идет — как и во всем мире, втянутом в глобальный процесс. Технологии обновляют страну помимо усилий власти, часто вопреки. Общество меняют транспорт и связь, применение ксероксов и мобильная телефония, Интернет и нетбуки, цифровое ТВ... С «железом» и оболочками меняются сознание и отношения. Это можно считать пассивным минимумом обновления, который распространяется на всю орбиту глобализации, но этого минимума может вполне хватить, чтобы между осовремененной повседневностью и отстающей от нее политикой возник цивилизационный разрыв, достаточный для системного, если не разрушительного конфликта.
Скрытый конфликт между коснеющим режимом и спонтанно обновляющимся обществом может долго проходить в латентной фазе, но с тем большей энергией он потом выплескивается наружу (так погибли КПСС и СССР). А уже далее возникает более «мирный» вопрос: окажемся ли мы в охвостье лидеров мирового развития или начнем модернизацию делать, а не только потреблять. Это важно: лидерство дает власть над будущим (а значит, и над теми, кто в это будущее послушно идет за другими), позволяет снимать монопольную ренту. Этот картельный сговор не остановят никакие международные антимонопольные меры. И все же первая задача для власти уже не в том, чтобы звать страну в будущее, а в том, чтобы самой запрыгнуть на платформу, на которой несутся вперед лидеры глобальной модернизации и все увлекаемые ими общества, включая наше. Для власти в России это опять вопрос выживания.
Далее необходимо учитывать, что запуская сейчас модернизацию, мы лишь пытаемся прервать очередную паузу (есть опасение, что историки назовут ее «путинским провалом»). Все это этапы одного большого пути: девяностые и конец восьмидесятых, оттепель и десталинизация, индустриализация и урбанизация... и т.д., вплоть до великих императорских реформ. Сегодня, как и всегда до этого, приходится устранять недоделки всех прежних российских попыток приведения к современности, компенсировать затяжные спячки. Иначе страна опять обречена, даже если Чубайс что-то и сделает в нанотехнологиях, а сваленные в подмосковную кучу мозги вдруг против ожиданий и в самом деле что-то реальное сгенерируют.
Но при этом надо учитывать, что символический старт обновления уже состоялся. Интеллектуальная игра в «модернизацию» ко многому обязывает, и она уже стала началом идеологического разворота. Самой постановкой задачи сделаны два роковых признания: 1) страна отстала; 2) находится на пороге перемен, причем глубоких (иначе такими словами, как «модернизация», не бросаются). Это в корне меняет тональность в оценках положения и перспектив. В начале было слово — и слово это вроде уже было.
С чего начинается Модернизация?
Почти всё, что делается сейчас «в интересах модернизации», ее реальным стартом счесть трудно. Таковым не станет даже наращивание мер по диверсификации, импортозамещению, поддержке инноваций. Все это действия могут оцениваться количественно, для признания же старта модернизации необходимо новое качество.
Поскольку модернизация – это прежде всего действие, ее началом не получится признать и промежуточные результаты (даже если доля сырьевых продаж в ВВП и бюджете снизится до уровня 90-х). Тем более вряд ли будут признаны стартом обновления новые вливания в инкубаторы инновационных «распилов» или эскалация поддержки отечественной халтуры устранением внешних конкурентов.
Вместе с тем, все тут же признали бы началом модернизации активные действиявластив отношении… самой себя. Эта интуиция лишь подтвердила бы, что такие процессы начинаются не с экономики и технологий, а с институциональной сферы. Сейчас модернизация в России – это прежде всего обновление государства. В глобализации вообще решает конкуренция институтов (а уже потом – товаров и технологий, мозгов и знаний). Но у нас на то и свой, особый резон: это государство модернизацию не может не то что провести, а даже начать. Несогласные (с этим) должны понимать: если дело не в системе, то в личностях (а это вряд ли обрадует и сами личности, и их сторонники).
Модернизация государства скоро станет трюизмом, но пока в отношении институтов нет ни действий, ни программы – лишь одно из пяти «И» полузабытого лозунга. «Стратегия 2020» (тень «плана Путина») предусматривает формирование корпуса дипломированных медсестер и строительство плавсредств для Арктики, а про административные барьеры сообщает, что их надо… снижать. Если так, то раздел об экономике можно было исчерпать идеей развивать, об инновациях – поддерживать… «Экспертное» сопровождение и «аналитический» эскорт режима и вовсе упорствуют: чем меньше трогать политику и власть, тем больше будет сделано в экономике. Но подвисают вопросы: 1) когда, наконец; 2) с чего бы вдруг? Меньше «трогать» политику, чем трогают ее сейчас, кажется, уже невозможно.
Модернизация модернизаторов
Идеи запуска модернизации через институты есть, они популярны, но, как правило, весьма своеобразны. Десятки проектов обновления, инициативно направляемых в вышестоящие инстанции, требуют создания спецоргана, министерства модернизации – под президентом, премьером, тандемом, но всегда с чрезвычайными полномочиями и с понятным кадровым составом, почти поименно. Эти проекты не спасает даже мотив персонализации ответственности: за модернизацию по рангу отвечает дуумвират, и тиражировать субъектов отпущения нет смысла.
Более серьезны проекты создания национальной инновационной системы: кредитования, льгот, инвестиций, технопарков, технико-внедренческих зон и венчурных фондов, инструментов передачи и защиты прав на интеллектуальный продукт, коммерциализации результатов, координации фундаментальной и прикладной науки, НИОКР и образования… Более искушенные в теме специалисты добавляют: вариативное прогнозирование и долгосрочное стратегическое планирование; нахождение своей ниши в мировом научно-техническом пространстве и рынке хай-тека; участие в глобальном перераспределении ренты от монополии на знание и ноу-хау; господдержка человеческого капитала; активная экономическая дипломатия...
Все это, несомненно, необходимые мероприятия, но в определенном смысле такой подход проблему заметно снижает. Институциональная среда затрагивается здесь не выше среднего уровня: из модернизации выпадают «верхние» институты – те, от которых инновационная система как раз и зависит. Если процесс так упорно не идет, значит, вопрос не в том, как инновационную систему создать, а в том, как изменить институты, которые ее должны создавать, но не создают или портят. Если там все знают, что делать, но не делают, значит, эти институты надо не учить, что делать, а перестраивать, скорее всего, фундаментально.
Кроме того, в нынешней идеологии инновационная система всегда именно создается — искусственно, едва ли не через колено. Почему она без сверхусилий не возникает как естественное продолжение экономики и потребностей общества, практически не обсуждается (а если и обсуждается, то, как правило, в режиме, слишком щадящем систему). Но в нашем положении куда важнее понять, чем гасится и куда сливается весь спонтанный напор креатива — инновационности, естественной для бизнеса и человека как вида. Если среда инновации отторгает, надо начинать со среды: с инноваций начинать бесполезно.
Система торможения — «двигатель прогресса»
В планах модернизации и в инновационных ожиданиях пока все сводится к упованиям: что для старта модернизации государство должно сделать, что инновациям оно должно дать. Но нет, возможно, главного – чего государство не должно делать и брать, чтобы инновации появились, а модернизация началась.
Бизнес, рассчитывающий исключительно на себя и не покушающийся на госбюджет, взывает к власти об одном: не мешать! Все это много раз слышали и, в принципе, никто с этим не спорит. Но стоит этот лозунг поднять до принципа, вас тут же обвинят в догматическом либерализме, снабдив импортными иллюстрациями возрастания роли государства. Однако при этом важно учитывать принципиально разные масштабы государственного участия в России и у ее наиболее продвинутых зарубежных конкурентов, а также разную наследственность и суть сдерживающих проблем. Если где-то людям стало чуть зябко от свободы и они что-то легкое на себя накинули, это не про нас. Мы выходим на забег мировой конкуренции в валенках и ватниках, в административных веригах; до спортивной формы нам еще разоблачаться целыми слоями.
Кроме того, тут дело в самой сути коллапса: не в том, что государство не тянет модернизацию, а в том, что оно и есть главный тормоз. Оно губит инновации, которым господдержка не нужна – избыточным регулированием, государственным рэкетом и откатами, всеядными монополиями, сговорами на тендерах, в которых выигрывают противогазы времен Зелинского и «покоренья Крыма». Проблема в том, что инновации вымирают даже там, где они возникают помимо и опять же вопреки усилиям государства. Именно «благодаря» нашей институциональной среде они убыточны, даже если потенциально выгодны. Система душит живое, в то же время прилагая титанические усилия по оживлению полумертвого и мертворожденного.
В этом смысле власть зачастую весьма осмотрительна в сдерживании своих инновационных порывов и в ограничении «модернизационных» раздач. Полномасштабное стимулирование инноваций не имеет смысла, пока экономика их отторгает, а вливания странно рассасываются. Тут финансовым властям для ограничения растрат скорее не хватает влияния. В инновации можно вкладываться деньгами и организацией, только если они и сами возникают. Тогда живое идет в рост. К мертвому столбу новые ветки прививают только для имитации опыта. Такой ботаникой наши инновационные мичуринцы большей частью и занимаются – большей частью для поправки личных дел.
Если задача – создать экономику, генерирующую инновации, а не генерировать их «вручную», то все должно начинаться с демонтажа систем сдерживания. Пока к инновациям надо будет «принуждать» (как предлагает один из наиболее активных модернизационных проектов последнего времени), страна так и не уйдет от показательных проектов и рекламы гуталина на основе нанотехнологий. Инновации – естественное состояние человека и бизнеса. Если же бизнес это естество сам реализовать не может, значит, гомункулусы инноваций тоже придется встраивать в экономику вручную. Значит, в реальную жизнь они войдут все с теми же врожденными пороками, исключающими конкурентоспособность и честную рентабельность. И кормить их придется вечно, силиконовой грудью во всю сколковскую долину. Отдельные результаты могут даже впечатлить, но только это не модернизация. Имитация расслабляет, а потому хуже бездействия.
Хронический старт как вечный финиш
Однако даже если ориентироваться на запуск модернизации через реформу власти и институтов, проблема старта все равно останется. Такие реформы с претензией на институциональность запускались и раньше. Но их провалы столь же системны, как и их претензии, и лишь усугубляют положение. Силы торможения копят связи и ресурсы; сторонники обновления, наоборот, теряют запал и интерес даже к правильным инициативам власти, что много хуже. Провальные начинания производят эффект деморализующий и демобилизующий. Растрачиваются вера и честные, идейные люди – главный потенциал модернизации всерьез. Есть опасность, что к тому моменту, когда власть осознает, как модернизацию необходимо запускать и продвигать, делать это в нашей стране будет уже просто некому и не с кем.
С другой стороны, прежние провалы такого рода реформ могли бы дать ценный опыт. В политике, как и в науке, отрицательный результат — тоже результат (если опыт осмыслить и учесть). Так, сейчас наметилось некоторое движение в сторону снижения административного прессинга. Что ценно, но лишь в качестве точечных мер и политических сигналов. По большому счету эти меры страдают теми же пороками, что сначала обрекли, а потом и вовсе свернули стратегию дерегулирования начала «нулевых». Шаги делаются, но «одной ногой». Если эту поступь соотнести с путем, который предстоит пройти, пространство и время модернизации придется исчислять столетиями, если не световыми годами. Элементы реформ (административная, техрегулирования и т.п.) перезапускаются «с нуля», без уяснения причин былых провалов. Все это напоминает человека, который только ударился головой о стену – и вот готов новый разбег, с тем же задором… и в том же направлении. А ведь ровно такие же начинания аппарат и «заинтересованные» инстанции уже технично сливали, и совсем недавно! В график такой, безоглядной модернизации заложены вечные возвращения на старт. То есть – вечный финиш.
Если преобразования в привычном режиме обречены, нужна метареформа — реформа самой системы реформирования. Начало изменения самих основ и институтов модернизации как раз и было бы воспринято обществом как реальный старт приведения России к современности.
Предстартовая готовность: отсчет времени
Для подготовки старта необходимо:
Более нельзя делать вид и вести себя так, будто модернизация это интересное приключение, политическая игрушка власти, а не последний выход из тупика, из дальнейшей деградации с очередным историческим срывом. Пора признать, что мы опять увязаем в собственной исторической лени – «по самые оси», как раньше вязли «по стремена». И начать работать уже не на идеологию, а на результат.
Итак, идея модернизации уже стала общим местом, однако до сих пор не ясны ее повестка и масштаб: что менять и как глубоко, а что не трогать – пока или вообще. В таком виде идеология обновления остается ярким призывом… без понимания, к чему.
Оскопленный проект
В видах на модернизацию состав нужных изменений пока не полон, обрезан робкой лояльностью режиму. Повестка века для России дополняется по восходящей, но с задержками и рецидивами. Начали с технологий, вышли на экономику, потом затронули институты, меньше политику, вовсе обойдя идеологию, принципы, ценности. Разговор обрезан сверху, скачет по этажам, согласия нет ни в одном из уровней, включая «пройденные». Глубину обновления намечают тоже стыдливо и робко, как мелкий вялотекущий ремонт. Такая модернизация, если и будет, то опять фрагментарной и поверхностной – исторически слабой, политически обратимой, не спасающей от очередного срыва (как и прошлые модернизации в Империи, Союзе, РФ).
Надо понимать этот исторический размер. Нынешняя попытка решения вековых российских проблем может оказаться последней: сверхдинамичная цивилизация делает отставания необратимыми. Такова теперь цена вопроса, ответственность власти, элит, поколения. Но чтобы делать модернизацию всерьез, начинать надо… с этической позиции, с политической эстетики. Надо менять тон. Пока же уродства системы декорируют (маскируют?) модернизационной мишурой с инновационными бантиками(1). В этом – одна из осевых линий Великой Отечественной Истории. И – все нынешнее инновационное дефиле власти.
От технологий – к экономике
Первые обновленческие позывы руководства были реакцией на испуг технологического отставания. По умолчанию экономика в актив модернизации не включалась. Мечталось, что технологии сами освежат экономику (сменят «вектор развития» на инновационный). Возможен ли инновационный маневр в этой экономике, сам по себе, даже не обсуждалось.
Иллюзии скоро рассеялись. В понимании – но не в жизни! В жизни, наоборот, наращиваются отчаянные эксперименты по врезке хай-тека в старую экономику — как если бы дело решалось силиконовым протезом в Сколково или пересадкой Чубайса в нанотехнологии. Необходимость синхронизации инновационных усилий с разворотом в экономике на деле игнорируется, причем вызывающе, демонстративно! Свою непобедимую мощь демонстрирует до боли знакомый контур с очень положительной обратной связью – великий российский синтез очковтирательства и казнокрадства.
Несколько позже заговорили об экономике знания, но так, будто ее можно «приделать» к существующей экономике сырьевых продаж. Считалось, что большая и легкая сырьевая рента как раз и даст энергию старта для инноваций. Когда не дала, попытались «вручную» насиловать бизнес. На обочине этого опыта в непристроенной фронде возник лозунг «принуждения к инновациям». Эта идея грела в начальстве заветное: говорить со своими в лексике войны с Саакашвили. Но форма слогана оказалась грубой даже для власти: принуждать не будем (Д.Медведев), а если и будем, то нежно (В.Сурков).
Кроме того, в идеологии прыжка из царства нефти и газа в царство ноу-хау и хай-тека опять выпала «середина»: судьба обычных производств, тема реиндустриализации. Без этого не будет нормальной среды для рождения и освоения инноваций. Их опять запускает не бизнес, а начальство, выставив палец на ветер свежих перемен. Инновационные броски опять планируются без подтягивания тылов, минуя восстановление общей технологической культуры. Разрывы социальной ткани лишь освежаются: если «инноватор – это нефтяник сегодня», то в инновационном будущем большая часть населения не нужна, как и в нефтегазовом настоящем. Наконец, стратегическая задача без этой «середины» не решается даже арифметически: инновации и наукоемкий хай-тек лишь отчасти компенсируют провал доходов от экспорта сырья. Такой финансовый баланс модернизации особо важен для России, которую наш соотечественник, выдающийся русский эконом-географ Л.Смирнягин отнес к 11 крупнейшим странам, своими масштабами и положением в мире обреченным не относительную автохтонность.
Реализуемая конструкция перекошена и в таких устоях экономики, как участие государства, структура собственности и контроль. О поддержке малого, частного, независимого, быстрого, вариативного и маневренного говорится – но этот писк тонет в скрежете огромного, государственного, планового, неэффективного и неповоротливого. Символами эпохи становятся проекты, оптимальные для инноваций в злоупотреблениях и тиражировании ошибок. Страна опять не хочет принять очевидное знание, не заплатив за него своим опытом. И платит… как раз инициаторам обреченных проектов – в особо крупных размерах. Чем выше доходность заблуждений, тем их больше.
От экономики – к институтам
Приоритет обновления институциональной среды пока не признан. Приходится повторять: глобализация выводит на первый план конкуренцию институтов (а уже потом товаров и технологий). Конкурентоспособная экономика начинается с конкурентоспособного государства. Опережений не бывает с отсталым управлением, феодальные институты исключают современные отношения, при дурном законодательстве не будет умной экономики. Без обновления институтов начинать инновационный маневр бессмысленно и опасно. Средства уходят в пар, пар – в гудок и подогрев равноприближенных. Ручное управление и привыкание к имитации становятся для власти родом зависимости. В интеллектуальной элите гаснут остатки веры.
Это заразно. Ручное управление проникает уже и в сами институциональные реформы: их тоже начинают делать вручную. Разовая отмена сертификации пищевых продуктов была решением верным по сути, но не по реализации. Если реформа техрегулирования буксует, сколько тысяч таких «ручных» решений надо принять на самом верху для освобождения экономики (а не отдельной отрасли)? Сколько модернизаций за это время скончается, не начавшись? Насколько усугубится наше отставание во всем, куда не дотянутся «сильные руки» ВВП, даже если их четыре (+ ДАМ)? А это решение было из простейших! Остались: безопасность производств и процессов, машин и оборудования, зданий и сооружений, электроника, химия, энергетика, связь, атом и овощеводство, биотехнологии и космос, наши летательные аппараты и самодвижущиеся экипажи…
Ошибка становится системной. В проекте саморегулирования ручное управление на глазах портит идею. Администрация шокирована жалобами на массовую коррупцию в строительных СРО. Но именно административный ресурс пригрел и навязал отрасли в качестве СРО структуры… в одночасье созданные бывшим руководством Госстроя. Люди логично занялись легализацией через СРО поборов отмененного лицензирования, а уже поверх этого наслоилась привычная коррупция. Чем больше вы руководите «вручную», тем больше вашими руками водят чужие мозги и карманы.
Наконец, более нельзя делать вид, будто реформы институциональной среды пройдут мирно, в обстановке душевного взаимопонимания. Сырьевая, распределительная экономика автоматически воспроизводит свою институциональную среду, с характерными для нее флюсами регулирования и контроля, паразитарными наростами и монополизмом, бизнесом на административных барьерах, коррупцией на распределении. Но в стране может быть только одна институциональная среда, определенного типа: ориентированная либо на перераспределение, либо на производство, заточенная на инновации либо в деле, либо в дележе. Можно создать заповедник в Сколково, но из него нельзя будет высовываться в нашу жизнь. Конфликт враждующих институциональных сред – это война за государство. Привыкшие жить на административных барьерах и врезках в бюджетные трубы другого не умеют, для них это вопрос выживания.
От институтов – к политике
Строго говоря, так вопрос не стоит. Обсуждается коллизия экономики и политики – развилка между модернизацией сугубо экономической – либо захватывающей и политическую сферу.
Плоский экономизм в своей охранительной версии агрессивен: модернизация экономики несовместима с либерализацией в политике («не будет ни того, ни другого»). Технократы, наоборот, политически нейтральны и за рамки экономики не выходят в силу профессиональной ограниченности и обыденных иллюзий, будто эта политика модернизировать экономику может и хочет. А также от желания быть хоть и резкими, но удобными, всегда готовыми(2).
Альянсу политической услужливости с услужливым аполитизмом противостоит понимание, что экономическая модернизация невозможна без политики. Скоро и это станет общим местом. Уже не в ИНСОР или на правом фланге, но и в проектах ФЦП (федеральных целевых программ) пишут о «модернизации экономики и общества». В этом заточенные на модернизацию интеллектуалы позорно отстают от чиновников средней руки. Но как зайти вперед, если твоя миссия лизать тылы?
Вульгарный экономизм понятнее, когда напрямую сопоставляют экономику с политикой – минуя институты. Но как только модернизация институтов прописывается отдельной строкой, необходимость изменений в политике становится очевидной. Институты и политика – прямая связка: один стиль и дух, одна «мораль», общий тип отношений. Если наверху «управляемая демократия» плюет на Конституцию, на средних уровнях будут законом манипулировать, а внизу – откровенно нарушать. Казнокрадство и коррупция – прямое продолжение произвола в политике. Это один этос: власть всесильна и безответственна, остальные – быдло. Инспектор на трассе поступает с людьми «как все», включая перипетии нашего партстроительства. Откаты в экономике – инверсия большого отката в политике – размена почти всенародной прикормки на «лояльность» и согласие с политическим унижением. Страна привыкает получать свое по схеме «за все надо платить». То, что этот большой социальный откат не только политический, но и экономический (люди теряют не только достоинство, но и деньги), массы еще не поняли. И слава богу. А то эту политику уже накрыл бы беспощадный бунт, на этот раз осмысленный.
Сторонники аполитичной модернизации обходят главный вопрос: почему режим модернизацию не начинает, чего ему еще недостает? Отсюда страстные призывы к начальству начать модернизацию как угодно, хоть по-китайски или по-корейски. Будто только этих стенаний не хватало и голосом можно что-то изменить. В этой политической схеме модернизация невозможна. Все растворяется в декорациях политического театра. Всмотритесь: власть наблюдает в инновациях прежде всего свое приятное отражение. Но жизнь груба, как в древней притче о блондинке за рулем: «Свет мой, зеркальце, скажи, да…» – «Смотри на дорогу, дура!!».
Самолюбование власти политизирует и эту безобидную сказку.
От политики – к идеологии и ценностям
Модернизация политики немыслима без внятной идеологии. Надо начать говорить правильные слова. Если человек уверяет, что готов на дело, но нужные слова сказать стесняется или боится, дела не будет.
На самом верху правильные слова уже произносят, но редко и отрывочно, поперек делам и регулярному дискурсу власти, даже как бы в полемике с остальным политическим речитативом. Говорение о свободе, праве, модернизации и назревающей катастрофе – исключительная прерогатива тандема. То, что позволено юпитерам, не позволено стаду. В этой политике всего два политика. Не считая тени.
Но именно теневая идеология становится проблемой выхода на модернизацию. Конституционный запрет на огосударствление идеологии: а) не реализуется (он предполагает свободный рынок негосударственных идеологий, чего нет); б) нарушается (огосударствление идеологии очевидно, но стыдливо – если не считать всенародных киноэпопей, на которые никто не ходит, и суверенных сочинений на не совсем русском языке).
Идеология – это не только система идей, но и система институтов. У нас этих институтов как бы нет. Однако направляющая длань видна везде. Есть институты, идеологичные по самой своей природе. Армия без идеологии разлагается. Школа без идеологии не может даже разлагаться: она автоматически воспроизводит те или иные идейные клише – если не напрямую, то в тональности, в отборе и подаче фактов, даже в экземплификации (оснащении примерами). Жданов говорил, что ему хватило бы задачника по арифметике, чтобы научить правильной идеологии. И школа учит. А вот кто учит школу – остается неясным. Либо ее учат наверху, но в тени, либо сознание будущих поколений в руках рядовых методистов и составителей учебников, что вряд ли и тоже ужасно.
Идеология есть даже там, где ее нет. Это понимал еще Тургенев в «Рудине»: У меня нет убеждений. – Вы в этом уверены? – Да! – Вот Вам для начала Ваше первое убеждение. Деидеологизация – опасный миф. Либо общество имеет идеологию – либо идеология имеет общество как податливую, нерефлексивную массу.
Ситуация непростая. В стране тлеет гражданская война в сфере идеологии. Пожар пригашен дорогой нефтью: рука бойцов делить устала. Но остались взрывоопасные темы и детонаторы к ним. Как это может быть, видно по рядовым идейным схваткам среди друзей, когда у вполне интеллигентных, воспитанных и рефлексивных людей вдруг переклинивает мозги, закладывает уши и выступает пена у рта. Это опасно: сначала раскалываются умы – потом начинают раскалывать головы.
Ситуацию усугубляет разруха в идеологической коммуникации. Дискурс состоит из глухих монологов. Много голосящих, но мало слышащих. Люди не договариваются, а выговариваются – со всеми вытекающими.
В высшей точке, в поле ценностей, идеологическая борьба упирается в коллизию авторитарной и либеральной моделей модернизации, да и самой жизни. Акцент делается либо на силе, власти, подчинении, государстве и коммунальных сборках – либо на свободе, хотении, инициативе, достоинстве и индивидуальной ответственности.
На словах выбор сделан: свобода всегда лучше, чем несвобода. Это почти так (к лозунгам не придираются), но понимается по-разному. Например: помните о Басманном суде и делайте выводы. Все зависит от контекста, а контекст свободы надо прорабатывать по всей вертикали, сверху донизу: от ценностей, через все «тело» идеологии, далее в политику, институты, экономику, социальную сферу и даже в технологии. Высшие ценности проходят насквозь и замыкаются в самом «низу» модернизации: пока человек не станет главной ценностью инновационного мышления, наш хай-тек так и будет совершенствовать средства убийства пятого поколения и подковывать блох – то ли во славу начальства, то ли чтобы собирать их магнитом.
Эту модернизацию не сделать, не приходя в сознание, на лжи и самообмане, в дыму политического пиара. Страна сможет правильно пройти опасную развилку, только став взрослой: думающей, понимающей и рефлексивной, не поддающейся на обманки и вбитые в сознание «очевидности». И в этом смысле – философической. Тогда мы увидим истинный исторический масштаб предстоящей модернизации, ее полный состав и нужную глубину – и перестанем пудрить лицо режима и мозги сограждан.
Модернизация не идет уже потому, что новая политическая модель не ясна, а старая может лишь имитировать процесс. Дефицит времени нарастает, интеллектуалы обмениваются репликами, власть делает вид, а изумленные народы не знают, что им предпринять.
Главная развилка: опора на авторитаризм – или на потенциал свободы? Аргументы обеих сторон исчерпаны, а сближения нет. По теории переговоров надо обрывать тупиковый раунд и заходить в тему заново. Например, с беседы о себе.
Для начала: мы где?
Мы в стране, Конституция которой начинается с декларации незыблемости демократических основ и высшего суверенитета народа как единственного источника власти. Что без каких-либо оговорок исключает автократию и даже авторитаризм. Подмена институтов и процедур защиты от прямой или скрытой узурпации власти – государственное преступление, тихий переворот. Это не риторика, а политический УК. Итак: либо мы торжественно вписываем в Основной Закон, что впредь до окончания модернизации в РФ власть в стране принадлежит не нам, а особо ценным, незаменимым, специально обученным и прямо поименованным авторитетам, которых уполномоченный по детям придумал называть лидерами нации, – либо под протокол признаём, что авторитарная модель, если и продуктивна, то в любом случае пока, увы, антиконституционна. Без этого легальный предмет полемики отсутствует, а идеологов авторитаризма надо штрафовать и публично пороть. Ибо они призывают политиков 00-х задаром делать то, что олигархи 90-х пытались сделать за деньги.
Не продается авторитаризм и в упаковке особой, «суверенной» демократии. Демократий много, но все они по-разному обеспечивают народовластие и права (а не ущемляют). Колбаса бывает «Отдельная», «Русская», даже «Краковская», но любительские отруби с ароматизаторами, от которых режет глаза, – другой продукт. Один лишь захват телевидения делает всенародные выборы морально и юридически ничтожными. А еще административный ресурс, федеральный бюджет на кампанию… Это не значит, что уже пора в леса и на баррикады, но история кончается не завтра, а там все напишут, как было. И отнимут у бывших, чего и не было.
Еще вопрос о свободе: мы когда? Завтра всё и сразу — или же «ступенчато»?
Разговор в предельных категориях (допускает ли российская наследственность свободу и демократию вообще) интересен, но прибивает к месту. «Обсуждение генетики – лучший способ остановить эволюцию» (А.Ксан). Сдвинуться с места надо сегодня, а для этого важны только зазор и тренд. Есть ли пространство для либерализации здесь и сейчас? В этом зазоре Россия может быть хоть сколько-нибудь более свободной и порядочной в политике? (Пусть кто-то скажет, что нет). И куда в этой «проруби» мы движемся все последнее время? И почему, зачем? Власти не хватает власти, чтобы начать модернизацию? Или все же именно избыточная концентрация влияния и контроля лишает власть стимулов и ответственности, государство – движения, общество — возможностей, страну — перспективы?
Далее важен полный размер маневра. Под какой потенциал страны, под какое будущее выбирается политическая модель? Если мы хотим страну свежую, передовую и суверенную, альтернатив свободе нет. Если же мы согласны на отсталый придаток, он может быть и автократическим. Не случайно технократические и авторитарные модели исходят из нашей якобы фатальной неспособности к постиндустриальному (максимум – «новая индустриализация»). Но что в этом от модернизации, что в этой индустриализации нового, можно ли ее сделать этой политикой? И куда деть наш постиндустриальный потенциал, который в людях все еще есть и они блестяще себя реализуют в любой приличной стране, но не в России? Они что: от дыма отечества заболевают на голову, а там резко умнеют? Почему там их хронически постигают большие творческие удачи, а здесь они так талантливо ввергаются лишь в моральные, организационные и финансовые мучения? И неважно, сколько таких осталось. Запросы именно этой, наиболее продвинутой, человеческой среды надо принять как политическую планку, подтягивая к ней остальное и остальных. Начальное условие реиндустриализации и постиндустриального развития общее – снятие административных пут и паразитарного балласта, одинаково мешающих творить новое или просто производить и конкурировать. Биотехнологии и неинновационные железки здесь в одинаковой позе.
Любые «окончательные диагнозы» о нашей неспособности к постиндустриальному сейчас резко аморальны. Все это лишь частные допущения (хотя бы и очень вероятные), и строить на них стратегию безответственно. Пока остается намек на шанс, страна обязана сделать все, чтобы его не потерять. Даже если это прямо сработает на одного, свободнее и лучше станет всем. Помимо значений, слова имеют иллокутивность – энергию и вектор воздействия. Заявления о том, что страна обречена, щеголяют «реализмом», а по сути прямо призывают власть ничего не менять. Чем ниже планка амбиций, тем архаичнее политика, которую будут бетонировать. Нам это нужно? И не их этому учить.
Наказание свободой, или Несуверенная автократия
Прежде чем говорить о продуктивном авторитаризме, его еще надо иметь. Точнее, откуда-то взять. Говоря о неготовности России к свободе сейчас, подразумевают, что к несвободе она готова всегда. То, что страна к авторитаризму может быть готова еще меньше, чем к свободе, не обсуждается, хотя это даже не парадокс.
Россия попала в зону исторических перевертышей. Если ей и были генетически свойственны общинность, государственность, идеологичность и пр., то эпопея коммунистического строительства довела эти качества до гротеска, чем и убила. Это называется изживание через гипертрофию. Наше старое небрежение материальными благами стало в СССР стержнем идеологии, экономики, морали – теперь РФ страдает перееданием и бессмысленным шопингом. Советский коллективизм достал всех и каждого – теперь всему социальному нам впору учиться у «атомизированного» Запада. Если вчера идеология решала все, то теперь идеологическая работа уведена в тень, само это слово отнесено к идеологически несуществующему, из официоза изъято, а у людей вызывает непреодолимую оскомину.
Российское государственничество в ХХ веке тоже было надломлено перегрузкой. В сростке «партия-государство» партия осталась единственным самодеятельным организмом, который использовал органы власти лишь как управляемые протезы. Поэтому эмансипация государства от партии оказалась операцией не арифметической: после департизации остались не полноценные органы, а осиротевшие протезы, которые без привычного «Партбилет на стол!» работают плохо и чаще на себя. Более того, власть осталась вовсе без метафизических обоснований. Царь был от Бога, Партия от Научной Идеологии, даже ранний Ельцин – от еще не испорченной мечты о свободе и справедливости. Затем свободу и демократию власть технично обесценила, но и своей пародии на автократию не дала идейного фундамента и моральных связующих. Все (в том числе в вертикали) ощущают условную легитимность этой конструкции, что исключает кодекс служения. Лояльность еще есть, но обеспечена она только всероссийским набором социальных подачек, покрытия злоупотреблений бюрократии, встречными «восходящими потоками»… Пока есть, что делить, так можно, но недолго.
Все это подрывает мифологию «сильной власти» и «эффективного государства». Способность терроризировать отдельных граждан, запугивая остальных, – еще не признак силы. Скорее наоборот, это признак испуганности. Власть боится людей; она лишает их слова и дела из страха быть понятой и отставленной. Экспедиции ОМОНа через всю страну напоминают об Александре Македонском, носившемся со своим войском из конца в конец необъятной империи, второпях подавляя беспорядочные волнения. Чем кончилось, известно: так империи не собирают, даже распилом нефтяной ренты. Отсюда, видимо, и идея сократить количество часовых поясов: эти люди боятся большой страны, ее размеры им психологически мешают. Хотя квалификация экспертов все же позволяет подсказать начальству, что согласно расчетам сокращение числа часовых поясов с шести до двух уменьшает подлетное время карательных экспедиций не втрое…
Наказание свободой
Свобода есть ценность – для либералов. Для сильных, независимых, творческих, ответственных и веселых. Для других это нечто необязательное, для многих и вовсе беда, проклятье. Эти свободу легко предают, разменивают и закладывают, боятся и бегут от нее. Классический escape from freedom by Fromm.
Для либералов свобода определяет смысл и стиль жизни. Но когда в общенациональных дискуссиях с этих позиций обращаются к носителям других, нелиберальных ценностей, разговор заранее обречен: перестают слышать. Когда говорят: «Давайте веселиться!», веселье, как правило, прекращается. Поэтому в дискуссии о моделях модернизации лучше подходить к вопросу безоценочно, опираясь на голую прагматику, которая (хотя бы теоретически) может быть понята оппонентами.
В этом смысле к свалившейся на нас свободе (в том виде, в каком это случилось) вовсе необязательно относиться как к большой и всеобщей радости. Скорее это момент обреченности нараставшим обвалом. Если угодно – историческое наказание. Не готовы – а кто нас спрашивает? После мрачной пьянки не надо заявлять о неготовности к похмелью, тем более хвататься за руль.
Эта свобода от незаполненности. С той властью и с тем государством, какие есть и будут в обозримое время, Россия к эффективной несвободе не готова вовсе. Население будет в узде, только пока его не отдирают от кормушки. Об эффективности власти в решении важных стратегических задач говорить и вовсе не приходится: здесь вовсю гуляет негативная свобода средней и низовой бюрократии – от попустительства и неспособности руководства добиться от вертикали чего-либо, идущего в разрез с ее (вертикали) шкурными интересами (без чего модернизация невозможна). Шесть выговоров шести замминистрам за невыполнение президентских поручений – предельно выразительный жест. Это все? И это даже показали по телевизору! Очередной пример ручного, безнадежно точечного управления в решении системных проблем.
Наша вертикаль транслирует не столько подчинение верху, сколько произвол внизу, причем это «вниз» направлено более в стороны, не на аппаратные слои, а на обесправленное население. Вертикаль относится к верхам со здоровой иронией и легко ими манипулирует, особенно когда дело касается институциональных реформ, которые аппарат душит в зародыше, выводя на имитацию и контрреформу. Эта аппаратная «свобода» – уже чистое наказание и приговор любым телодвижениям в сторону модернизации.
Свобода на баррикадах и в мирных целях
Беда нашего либерализма в том, что либералов с испугу отодвинули от власти на лишнее расстояние. Кого еще так технично подавил наш авторитаризм, зачищая политическое поле? Прежде всего наших правых, политически слабых и теоретически беззащитных, раздробленных фанабериями и организационно неумелых. И не зря. Пока доминирует политика прикармливания (лояльность в обмен на массовые подачки), все левые и центристы против власти ничто: агитаторы за раздачу бессильны против реально раздающих. А вот правые, будь у них лучше с тем, что решает все, могли бы собрать всех, кого раздачи не соблазняют или не касаются. В нашей политической топологии это единственная пристойная альтернатива режиму. В политическом ландшафте эту поляну надо было зачистить, чтобы власти было где блистать политической респектабельностью и прогрессизмом. Приятно, когда другие президенты считают тебя самой цивилизованной инстанцией в непредсказуемой и все еще пугающей России.
Но есть и вина либералов. Свободу они поняли как свободу для себя, сугубо политически. Либералы борются за права, но за свои: за право быть избранными, показываться в телевизоре, пребывать в составе истэблишмента. Кто защищает права остальных перед лицом всепроникающей властной мегамашины и вечно голодного бизнеса на административных функциях? Такие бывают, но скорее в самой власти – в лице дерегуляторов и инициаторов отдельных институциональных реформ.
У нас все еще видят свободу по Делакруа и Рюду: в боевом колпаке, с полуобнаженной грудью и с разинутым, как у эрделя, ртом, в окружении подростков с красиво дымящимися пистолетами. От вечной несвободы свобода сама впитывает военно-революционный дух. Отсюда и мифология разноцветных угроз, начиная с оранжевых. Но правильный либерализм – это философия мирных бюргеров, самодостаточных обывателей. Защищая приватные пространства, она отодвигает власть от человека прежде всего в повседневной жизни. Либерализм, не опускающийся до локальных отношений, ущербен, а главное, не интересен нормальным, безыдейным людям. Хотя право жить вне политики и идеологий – это и есть одна из главных ценностей либерализма. В этом смысле неосознанными либералами являются все нормальные люди. И все цивилизованные общества, где главной мерой наказания является… лишение свободы (а не публичные экзекуции или отрубание рук и голов). Но чтобы освоить этот социальный потенциал свободы, надо кое-что другое знать, уметь и делать.
Именно эти пространства свободы могут оказаться одновременно и стартовыми и целевыми точками модернизации. Эта свобода нужна, чтобы люди могли заниматься делом, а не отмахиваться сутками от административных приставаний. Она необходима, чтобы бизнес начал выхватывать полусырые инновации из рук мечтательных изобретателей, а не скисал от одной только мысли про согласование внедрений и конкуренцию с детищами власти. Без этой свободы разговор о восстановлении производства в России можно не начинать.
Но эта же неполитическая правозащита (дополняющая правозащиту в политике) может стать точкой соприкосновения инициаторов модернизации с измученными низовой бюрократией массами, пунктом взаимодействия зачатков политической воли с остатками общественного актива. Такой либерализм первичен. Если бы власть не унижала и не обирала людей в их повседневной жизни, свобода в большой политике была бы интересом лишь тех, кто особо озабочен положением и властью.
Но так не бывает.
Поэтому: либо власть начнет либеральные преобразования от политического верха до обывательского низа, либо модернизации не будет, а там и самой этой власти.
(1) Вся эта красота напоминает ситуацию в паспортном столе из одного не слишком изящно звучащего анекдота: «Здравствуйте, меня зовут Иван Говнов. Поменяйте мне, пожалуйста, имя на Арнольд».
(2) «Для успеха модернизации к ней следует подходить… как к сугубо экономической задаче… Наступивший год проверит, насколько серьезна приверженность российской политической элиты модернизации экономики страны» и т.п. («Ведомости» от 11.01.2010, курсив мой. – А.Р.). Неясно, чем наступивший год так отличается от предыдущих, почему именно он что-то «проверит», есть ли у нас время и нужда что-то еще проверять? Или нас ждет открытие, что приверженность бывает несерьезной?