Б. Орешин, А. Рубцов

Сталинизм: идеология и сознание

В кн.: Осмыслить культ Сталина. М., Прогресс, 1989

От «культа личности» к истории «без сталинизма»

Уже на первом этапе легального осмысления сталинизма в нашем обществе – в период первой оттепели – главный, если не единственный, акцент был сделан на версии индивидуальной ответственности. Происшедшее рассматривалось как результат действий отдельных лиц, а сами эти действия – как одиозные отклонения в рамках однозначно правильной истории и не подлежащей критическому переосмыслению политической реальности. С тех пор сам феномен и вместившая его эпоха получили имя – культ личности».

Такой подход впоследствии не раз уличался в поверхностности. Тем не менее не надо его слишком недооценивать. Претензии здесь, естественно, могут быть предъявлены к тому, что зона охвата этой «поверхности» была тщательно огорожена директивно заданной номенклатурой осуждаемых лиц и действий, а копать на ней вглубь и вовсе не полагалось. Но поверхность, видимость – это не то, чего нет, а лишь то, что непосредственно видимо в самой реальности. Здесь была зафиксирована выдающаяся роль, которую сыграли на данном отрезке нашей истории именно индивидуальные действия и личностные качества их авторов. Этот уровень анализа имеет свою глубину, до сих пор далеко не выбраную и даже не осознанную, хотя бы в плане понимания многих конкретных сталинских мотиваций. К тому же личностное, индивидуальное в данном случае – это отнюдь не просто нечто поверхностное, скрывающее «подлинную сущность» социального явления.

Нынешний этап десталинизации, ненадолго задержавшись на том же пятачке, затем резко расширил площади исследуемой поверхности. Темпы этого процесса подчас опережали самые смелые прогнозы, а его значение вышло далеко за рамки простой информационности. Это было не только узнавание: ставшие ритуалом повторы уже известных ужасов и проклятий были и символами консолидации сил, и актами публичного покаяния, и процедурой шоковой терапии – терапии проговаривания. Особое значение в этой работе сознания имело восстановление самой способности к речи. Сначала с трудом, а потом все более свободно выговаривая давно не звучавшие имена и понятия, осваивая криминальную терминологию в квалификации политических и государственных действий, общество как бы заново училось говорить, обретало язык. Урок был усвоен на удивление быстро: уже «Ждановская жидкость» размазала один из светлых образов без какой бы то ни было самоцензуры. Началось соревнование в силе выражений. Сейчас разговоры о сталинизме на повышенных тонах уже почти не воспринимаются, эстетика плаката в публицистике срабатывает все хуже. Но тогда эта эмоциональная встряска от первых выкриков поспособствовала раскрепощению сознания ничуть не меньше, чем само ознакомление с фактами.

Неудовлетворенность разговором на уровне персоналий и шокирующих констатации обозначилась почти столь же быстро, хотя по этой «поверхности» нам еще шагать и шагать до ее границ, объективно очерченных содержанием до сих пор закрытых архивов. Однако в призывах «углубиться в проблему» часто звучало не столько «давайте думать!», сколько «хватит пугать!». На уровне массовых эмоций сложилось настроение, суть которого без преувеличения можно обозначить словами: «в зубах навязло!» Истоки этих настроений понятны, как очевидна и их моральная оценка. Здесь сказались и естественная утомленность шокирующими разоблачениями – и прямо противоположный эффект притупления остроты: то ли приелись рецепты нынешней переперченной публицистики, то ли сам повар готовил блюда, недостаточно острые для нынешнего задубелого вкуса. Сказалось и неприятие радикализма, эффектно упражняющегося в зоне, не просто давно отвоеванной, а уже как бы официально отведенной для громогласной критики. Но главную долю скепсиса и начинающегося озлобления вызвало явное несоответствие между смелостью известных исторических переоценок и гораздо более сдержанным характером реальных перемен: в этом увидели знакомую практику «заговаривания зубов» и поисков «козла отпущения». Это сложный синдром, но его надо снять и доделать работу «на поверхности». Если ее вообще можно когда-нибудь доделать...

В конструктивной своей части призывы к «углублению» означали переход от персональных разоблачений к критике «системы» как главного средоточия зла. Если отбросить то, что шло здесь от самодовлеющего радикализма, то в этом нельзя не обнаружить определенного методологического смысла. В самом деле, в какой-то момент сталинизм надо попытаться описать «без Сталина»; созданная им машина должна быть осмыслена в своей собственной механике, уже как бы без имен, как специфическое соотношение социальных функций, неизвестные в которых могли принимать и другие значения. Может оказаться, что в этом механизме, в котором, как известно, «незаменимых не было», в гораздо большей степени, чем это принято обычно считать, взаимозаменяемыми были не только «винтики», но и главные «винты», включая до известной степени и «номер первый». В этой же логике внутренне необходимых взаимодействий должно быть осмыслено и поведение больших социальных групп и массовидных образований, таких как «аппарат», «партия», «органы» – и «низовые инициативы», «классы» или даже «народ как целое». Это несколько убавит жесткости в дихотомии «виновных и жертв».

Примерно в этом направлении идет осмысление сталинизма как системы, которую мы при всей нынешней смелости официально именуем не иначе, как командно-административной. Речь, видимо, должна идти о сложном социальном комплексе. Помимо «культа» были выработаны собственная экономика, свой стиль идеологии и пропаганды, особый тип внутренней и внешней политики, характерные конфигурации сознания, специфическое мироощущение и соответствующий ему характер межсоциальных отношений. И даже своя, как выражался Ленин, «биомеханика», разросшаяся в особый тип отношения к физическому насилию, к индивидуальной человеческой телесности, наконец, просто к смерти. Все это было увязано и, если здесь уместно это слово, «гармонизировано».

В такой постановке вопроса лишний раз подчеркивается, сколько еще предстоит сделать, чтобы проработать не просто элементы этого комплекса, но и скрытые механизмы их целостного взаимодействия. Однако в перспективе возникает еще одна проблема методологического свойства: насколько в данном случае система как таковая может быть понята без учета личных характеристик своего лидера? Можно ли здесь вообще разделить системное и личностное? Не является ли в данном случае сама личность в известном смысле ключом для понимания свойств системы? Уже сейчас очевидно, что и самые резкие характеристики системы оказываются недостаточными, чтобы объяснить действительные масштабы случившегося. В результате все же срабатывает схема «козла отпущения»: на структуральном уровне картина вырисовывается сравнительно безобидная, поскольку вместе с личностным из ее характеристик выносится за скобки и значительная часть всего криминального и патологического.

Такое «вынесение за скобки» срабатывает для систем с формализованной структурой власти и сравнительно стабилизированной, а главное, контролируемой политической линией. Смена лидера в западных демократиях может изменить многое, но не настолько, и уж, во всяком случае, она не затрагивает основ самой системы и фундаментальных черт политики. Что же касается режимов со слабо формализованной, а на высших этажах почти совсем не формализованной системой власти, то они не только селекционируют и воспитывают личность лидера, но и сами этой личностью воспитываются, вплоть до перехода в новое качество. Складывается как бы единый контур, в котором личность и система оказываются в состоянии взаимной раскачки. Сталин был не преступником, злодействовавшим в легальном обществе, но главным звеном в структуре власти, сам способ существования которой -преступление, действие вне закона и вопреки ему, криминальная тайна. Безотносительно к вопросу о его личном психическом здоровье Сталин в известном смысле был одним из самых вменяемых в обществе, в котором идеология, пропаганда, искусство, наконец, само массовое сознание постоянно воспроизводили тексты и действия маниакального, а то и вовсе параноидального свойства. Главные проблемы таких режимов даже не в том, что именно совершают в них девиантные личности, а в том, что такие личности могут ими необратимо овладевать; в них против этого не существует сколько-нибудь надежных механизмов защиты, и девиантность в конце концов становится нормой, естественным условием продвижения к власти.

Таким образом, «вынесение за скобки» личностных характеристик представителей власти в данном случае – не более чем временный эвристический прием. Личность Сталина – это не случайная надстройка над несовершенным режимом, а полноценная характеристика самого режима.

В этой же логике анализа можно, видимо, сделать и следующий шаг – попытаться, как это ни парадоксально, представить нашу историю «без сталинизма». Достаточно очевидно, что не все в сталинизме было собственно сталинистским. В нашей истории нетрудно увидеть устойчивые структуры сознания и социальности, которые, мало изменяясь, про ходят из прошлого в будущее как бы помимо сталинизма. Не являясь его уникальным достоянием, они, тем не менее, не разрушились с его утверждением, сжились с ним, даже сроднились, а во многом оказались и незаметно подпитывающей его почвой. Страшное в истории сплошь и рядом возникает из того, что кажется невинным. Рассчитываясь только с выраженным сталинизмом, мы не затрагиваем эти привычные нам «структуры повседневности», а в результате оказываемся в той же исторической колее, куда более глубокой, чем сугубо политическая и идеологическая хроника. Эта колея часто кажется безопасной. Но если режимы в полной мере характеризуются личностями, которые в состоянии ими овладевать, то всю историю общества может охарактеризовать режим, который хотя бы однажды в ней возник, и личность, которой удалось эту историю повернуть.

Особой инерцией в этом плане обладают структуры сознания, как в идеологии, так и в реакциях массы. Их внешняя изменчивость не должна скрывать потрясающей способности сознания перемалывать любые инновации, трагически возвращая их к стабильным, порой просто доисторическим ритмам и структурам. Мы уже видим сталинистское в собственном антисталинизме, но продолжаем воспроизводить целые пласты культуры, отчасти взращенные сталинизмом, отчасти им усугубленные. Ослепительные дикости сталинской идеологии мешают увидеть, что мы до сих пор живем в мире ментальностей, далеко не безобидных и сталинизму в принципе не чуждых.

Анализ истории идеологии и сознания «вокруг» и «помимо» собственно сталинизма (на который здесь, естественно, можно претендовать лишь в самом первом приближении) порождает свои проблемы. Трудности фактографии, до сих пор действительно значительные, завораживают, их преодоление отбирает слишком много сил и слишком радует. Это скрадывает частое отсутствие сколько-нибудь разработанной и сознательно применяемой методологии как в анализе сознания, так и в собственно историческом исследовании. В результате история сталинизма и его истоков зачастую пишется так, как если бы прошлое было совершенно прозрачным для обычного здравого смысла, а исследование чужого сознания не требовало никакого специального инструментария. Отсюда злоупотребление правом моральных оценок и столь нередкий у нас субъективизм, пусть даже не злонамеренный.

Ослабленность нашей методологии в исследованиях идеологии, сознания и истории вовсе не случайна, и проблема эта отнюдь не только академическая. Это наследие той самой политики, которая на протяжении десятилетий третировала все, что могло затруднить манипулирование историей, приписывание чужому сознанию и чужим идеологиям собственных кажимостей, пристрастных и заинтересованных. Но нередкое и теперь невнимание к методологии – это неосознаваемые рецидивы того самого сознания, которое склонно судить, не особенно соотносясь с правом и законом, юридическим или методологическим. Поэтому преодолевать сталинизм предстоит не только, а может быть, даже не столько в искаженной им историографии, сколько в самой логике исторического мышления и в подходе к анализу других сознаний – если мы хотим, чтобы наше будущее было действительно и в полной мере без сталинизма.

Это тем более важно, что современная методология исследований истории и сознания – лишь формализованное и операционализированное выражение гораздо более широких процессов в формировании «сознания современности», имеющее прямое отношение к перспективам и возможностям глубокой десталинизации общества. Эти перспективы видятся не столько в разрешении нашей сугубо внутриполитической ситуации традиционными для нашей же истории средствами (что отчасти неизбежно, хотя и мало воодушевляет), сколько в контексте общеисторических тенденций прежде всего глобального, цивилизационного порядка. На самом деле такого рода тенденции уже сыграли в нашей десталинизации гораздо большую роль, чем это кажется деятелям разных уровней, склонным несколько преувеличивать исторические эффекты собственной активности.

Сейчас в мире считается общепризнанным, что проблемы будущего человечеству предстоит разрешать и далее только в том случае, если ему удастся переосмыслить едва ли не всю эволюцию собственного сознания и произвести тем самым глубинные сдвиги в его самых стереотипных установках и предрасположенностях. В этом проявляется особая включенность сознания в ритмы современной истории, ставшей от него слишком зависимой. В трагедии сталинизма мы не сразу распознали один из первых звонков опасности глобального, макроисторического порядка. И в этом столкновении почти безнадежной инерционности глубин сознания и жизненной неотложности его радикального и глубокого преобразования – главные тупики и надежды подлинной десталинизации нашего общества.